Книга о прошлом. Глава 25. 10

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.
КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ.


***
В просвете между гардинами слишком светло для беззвёздной ноябрьской ночи.

– Снег пошёл, – шепчет Аверин, приподнимаясь на локте и жадно вглядываясь в разбавленную бледным снеговым отсветом темноту.

Радзинский вздрогнул, выныривая в реальность: неизвестно когда он успел задремать и почти уже уплыть сознанием в тягучий морок сновидения – Аверин так уютно дышал под боком, что уснуть было немудрено.

Тело от резкого пробуждения «включилось» неожиданно остро и сразу все ощущения вспыхнули в нём до необычайности ярко: грубость плетения ткани шершавой льняной простыни, тяжесть ватного одеяла на ногах, жар узкой аверинской ладони на плече, упругий изгиб аверинской спины, которую Радзинский по инерции продолжал обнимать одной рукой, машинально сминая пальцами скользящую от движения ткань его пижамы.

– Ты всё не спишь? – голос спросонья прозвучал предательски хрипло.

– Я тебя разбудил? – расстроился Аверин. – Извини, Кешенька. – Он покаянно боднул Радзинского лоб в лоб. – Просто снег пошёл – так красиво…

Радзинский тяжело повернулся на бок, утягивая Аверина за собой – тот послушно сполз вниз и улёгся головой на сгибе его локтя.

– Ну что – колыбельную тебе спеть? – добродушно пробурчал Радзинский, зевая.

– Почитай лучше стихи, – мечтательно протянул Аверин. – Что ты там сочинил – из последнего?

– У меня нет настолько плохих стихов, чтобы ими усыплять. А от хороших ты придёшь в восторг и только сильнее взбодришься, – попытался отшутиться Радзинский. Почему-то в этот раз перспектива читать свои стихи вслух заставила болезненно сжаться его нутро – это было слишком интимно, слишком остро, почти как… Эту мысль Радзинский додумывать не стал и отодвинулся инстинктивно – на микроскопическое расстояние, но, видимо, достаточно заметно для Николая, который удивлённо скользнул по его лицу серьёзным, внимательным взглядом.

– Не ломайся, Викентий, – хмурясь, нарочито душевно пропел Николай и ласково коснулся пальцами его спутанных волос. – Просто читай – а там разберёмся. – Он конечно же почувствовал, как по возрастающей заколотилось вдруг сердце Радзинского под ладонью. Вздохнул. – Ну, давай, я тебе почитаю. Хочешь?

Радзинский с редким энтузиазмом закивал в ответ. Николай только усмехнулся.

Каплями медовыми закат
Растворился в лунном молоке.
Тишины в ушах застряла вата,
Ночь рисует сны на потолке.

Серые на сером – не понять,
Где граница яви – той и этой.
До утра приходится блуждать
Меж мирами в поисках ответа

И везде встречаю я тебя –
С двух сторон поверхности зеркальной –
Видимо, волнуется судьба,
Чтоб не разминулись мы фатально.

Розовым вином умылась ночь.
Щурясь от похмельного рассвета,
Проверяешь снова ты на прочность
Хлипкие детали мира этого.

И я тебе, конечно, не скажу,
Что можно жить, совсем не просыпаясь.
Лучше я чуть-чуть поворожу,
А потом – совсем чуть-чуть раскаюсь.

Сотворю тебе привычный мир –
Обновлю и щели подлатаю.
Наш роман, зачитанный до дыр,
Каждый день я снова открываю.

– Нравится?

Радзинский отмер и снова закивал, умилённо поглаживая Аверина по голове:

– Нравится. У тебя все стихи такие – вкрадчивые…

– Женские? – ревниво уточнил Николай.

– Ну, почему сразу «женские»? – возмутился Радзинский. – Текучие… – И поспешно сменил болезненную для Аверина тему. – Только вот после «фатально» – там явно ещё одного четверостишия не хватает. Какой-то… провал, резкий переход от одного к другому – как будто два разных стихотворения в одно соединили. Понимаешь?

Аверин помолчал, проговаривая стих в уме, и неохотно согласился:

– Да, ты прав. – Он придвинулся со вздохом и положил Радзинскому голову на грудь. – Сейчас… подумаю…

За те несколько минут, что он сосредоточенно молчал, тишина ожила, зашуршала, задышала, затикала. И сон уже начал подползать, окутывать…

– Может, так?

Радзинский встрепенулся и отлепился от аверинской макушки, в которую так приятно было сопеть, задрёмывая:

– М-м-м?

Аверин, вдохновенно блистая глазами, зашептал:

Но не искушаю я судьбу –
Я с тобой по капельке сплавляюсь.
Соприкосновением любым
Я с тобой самим собой меняюсь.

И однажды утром совпадёт
Наше наяву существованье.
Стук часов неспешно парой нот
Общих снов отмерит окончанье…

– Надо записать, – одобрил Радзинский. Непонятное мучительное стеснение отступило так же неожиданно, как и накатило – приятно было вновь чувствовать себя собой – счастливым, великодушным и бесконечно в себе уверенным.

– Темно… – уныло протянул Аверин и передёрнул плечами.

– Темноты боишься? – вкрадчиво промурлыкал Радзинский, практически утыкаясь носом в аверинское ухо.

Тот съёжился от щекотки, но не отодвинулся.

– Нет, – поморщился он.

– А чего боишься? – полюбопытствовал  Радзинский, заботливо подтыкая под аверинский бок одеяло и теснее прижимая озябшего Николая к себе – тот по обыкновению пришёл в его постель греться, и Радзинский готов был уже благословлять промозглое русское межсезонье и плохую работу коммунальных служб, которые отопление включали в полсилы, и тем самым вынуждали Аверина искать тепла в его жарких объятиях.

– Ничего конкретного, наверное. – Аверин задумался, холодя влажным дыханием шею своего теплокровного товарища. – Но я знаю, что такое страх – сам по себе. – Он приподнял голову и пытливо глянул на Радзинского – снизу вверх – тот послушно скосил глаза, чтобы поймать его взгляд.

– Сам по себе? – вежливо уточнил Радзинский. И нежно пригладил упавшую на аверинский лоб прядь его светлых волос – ему было почти безразлично, что именно Аверин сейчас говорил – лишь бы говорил. Важен был контакт, сам факт близости, а чем конкретно он был наполнен – неважно.

Не исключено, что Аверин это понял. Он тяжко вздохнул и улёгся обратно. Поелозил щекой по груди Радзинского, устраиваясь поудобнее.

– Для меня страх – это то, что приходит извне, это психический аромат враждебных человеку сил, ощущение присутствия не просто чужого, а потенциально опасного, – доверительно сообщил он. Помолчал. Потом усмехнулся каким-то своим мыслям. – Я отчётливо осознал это ещё в раннем детстве. Мы с папой шли где-то в центре Москвы – он держал меня за руку, потому что тогда я был немногим выше его колена. Был канун ноябрьских праздников: как всегда, серо, холодно и всё вокруг увешано красными флагами – унылое сочетание. И было уже темно. Мы свернули в какой-то неосвещённый переулок – там, кроме нас, не было никого. Я эту картинку до сих пор вижу: выступающие из темноты серые колонны, а на них огромные красные полотнища, хлопающие на ветру – зловещий такой звук. Было понятно, что они красные, но казались они в сумерках чёрными, и эта чернота красного цвета выглядела очень инфернально – я кожей почувствовал излучение другого мира – враждебного всему человеческому мира. Я ощутил его дыхание, я принял в себя знание о нём. А страх – это его запах, знак его присутствия…

Николай замолчал, погрузившись в свои мысли. Радзинский какое-то время задумчиво перебирал его волосы, а потом признался осторожно:

– А я тебя боюсь потерять. – И внезапно, холодея нутром, осознал, что это, в самом деле, самый большой страх его жизни.

Аверин тихонько фыркнул.

– Это всё равно, что бояться потерять собственную тень, – снисходительно заметил он.

– Твоими бы устами, Коля… – обиделся Радзинский.

– Что? – с вызовом поинтересовался Николай.

В самом деле – что?..



***
Б-дзынь… – тонкий фужер разлетелся на невидимые прозрачные осколки.

– Олег! – рявкнул Радзинский на разом побагровевшего от стыда друга детства – тот замер от его гневного окрика, как испуганный суслик, с посудой в руках, боясь наступить на разлетевшееся повсюду стекло.

Радзинский осторожно сгрузил на буфет салатники и плетёнку с хлебом и отправился за веником. Стиснув зубы, принялся тщательно выметать отовсюду осколки.

Покровский по-прежнему наблюдал за ним всё также боязливо, но уже с заметным любопытством – Радзинский кожей чувствовал это и злился ещё больше.

– Ради Бога! – мрачно пробасил он, ссыпая мусор в ведро. – Оставь половину – я же не просил тебя нести сразу всё.

Покровский послушно звякнул бокалами, оставляя их на кухонном столе, и обеими руками твёрдо взялся за стопку тарелок, всем своим видом демонстрируя сосредоточенность на поставленной задаче: донести посуду до гостиной в целости и сохранности. От его честного взгляда, приправленного пониманием и сочувствием, хотелось самолично ухнуть весь фарфор об пол.

– Мне кажется, ты о чём-то не о том думаешь, – угрожающе произнёс Радзинский, сосредоточенно громоздя салатники один на другой так, чтобы не нарушить внешний вид старательно украшенных блюд.

Покровский истово замотал головой, испуганно вытаращив глаза – его неподдельный страх несколько утолил жажду крови, терзающую Радзинского – он удовлетворённо хмыкнул и вышел, наконец, из кухни.

Аверинский голос звенел среди всех шумов, как колокольчик в метель, слышный на сотни вёрст вокруг, поэтому Радзинский, даже не желая этого, улавливал каждое произнесённое им слово, пока расставлял на столе закуски.

– Через это проходит каждый, – страстно доказывал собеседнику Николай. – Человеку кажется, что он утратил последний защитный покров и остался один на один – с холодной и злой пустотой, а на деле он просто опустился на тот уровень сознания, где только неуютный мир вокруг и беспомощный вопрос в голове: «Как я здесь оказался?».

Радзинский первый раз в жизни видел, чтобы Аверин спорил с кем-то. Но он уже хотел это забыть. Аверин загадочно сверкал глазами, выдавая свои аргументы. Он наклонялся к собеседнику на поцелуйно-интимное расстояние, постоянно прикасался – легко, практически невесомо – к плечу, почти клал ладонь на грудь, так что (Радзинский был в этом уверен) можно было почувствовать тепло, но не прикосновение. Выслушивая ответ, Николай легонько проводил кончиком языка по верхней губе, потом прикусывал нижнюю, и всё это – глаза в глаза, ни на секунду не прерывая зрительного контакта с собеседником. Доверительный тон, лёгкий смех, румянец на скулах – оказывается, Аверина может увлечь любой, у кого в голове есть парочка нетривиальных мыслей.

Радзинский понимал, что ревнует, хотя чувство это до сей поры было ему неведомо – он просто остывал и быстро терял интерес к тому, кто неосмотрительно переключал своё внимание с его неотразимой персоны на кого-то другого. И потом уже ничто не могло заставить его вновь заинтересоваться разочаровавшим его таким образом объектом. Но сейчас он чувствовал, что звереет. Возможно, потому, что вот это вот духовное единство – это всё, что у них с Авериным было. Так какого чёрта он одаривает собою других?!!

– Что такое наш опыт? – интимно понижая голос, снова склонился к собеседнику Аверин. – Субъективные ощущения, – он легонько скользнул пальцами по плечу нового знакомого и горестно помотал головой, так что волосы растрепались и льняного цвета чёлка вновь упала на глаза. – Мир таков, как мы его воспринимаем – это правда. Но это не значит, что при этом мы сами творим его. Когда у нас нет энергии, наших сил хватает только на то, чтобы воспроизвести простенькую чёрно-белую настройку. Мы воспринимаем звуки, запахи, предметы – грубо, навязчиво, телесно. Но когда внезапный приток силы заставляет нас проснуться, мы открываем глаза, оглядываемся здесь заново, мы чувствуем, как энергия щекочет нас изнутри, и замечаем, что все предметы этого мира имеют дополнительные измерения, излучают сверхтелесные вибрации, что миры проникают друг в друга и сквозь этот просвечивает ещё десяток тех, которые мы можем с нашим слабым зрением отсюда разглядеть…

Собеседник невозмутимо курил и не рвался возражать. Он, как и Аверин, был уверен в своей правоте, и готов был своей точкой зрения поделиться, но не стремился её доказывать. Кто привёл сюда этого непрошибаемого бурята, Радзинский вспомнить не мог, но очень хотел доброжелателя отблагодарить.

А невольный соперник был отвратительно спокоен – казалось, за узкими щёлочками его глаз плещется та самая бездушная пустота, о которой он неспешно вещал Аверину между затяжками. Радзинский не слышал его тихих ответов и благоразумно радовался этому – меньше поводов встрять в беседу и попасть в глупое положение. Всё равно, как согнать с дивана кота, который раздражает тебя тем, что просто выглядит довольным и громко мурлычет.

– Например? – переспрашивал Аверин, подаваясь к собеседнику всем телом и так преданно заглядывая в глаза, как будто просил, чтобы его приласкали. – Например, поэт даёт другим новую настройку, цепляясь за которую, человек может закрепиться на новом для себя уровне восприятия. Люди читают и перечитывают любимые книжки не потому, что это помогает им забыться и спрятаться от пустоты в чьих-то фантазиях, за неимением своих собственных, в чьих-то мирах, которые они бессильны создать сами. Просто человеческая природа очень косная и ей требуется множество повторений, чтобы закрепить новую настройку. И вот человек возвращается к тому, что его вдохновляет – снова и снова – пока пленившая его вибрация не начнёт воспроизводиться в нём сама. Люди, по большей части, просто записывающие устройства, которые постоянно ищут, чем бы им заполнить СВОЮ пустоту…

Аверинское вдохновение зримо обволакивало сидящего напротив него человека – Радзинский ВИДЕЛ это. Оно струилось, дрожало, окутывало – воздух вокруг раскалялся, мир расплывался, делая двоих друг другу всё ближе, ближе…

– Чёрт! – Радзинский яростно сжал в кулаке штопор  вместе с куском раскрошившейся пробки. Поймал удивлённый аверинский взгляд, схватил бутылку и широким шагом направился в кухню.

Он хотел закрыть за собой кухонную дверь, но кто-то с другой стороны толкнулся внутрь. Пришлось изобразить на лице гостеприимное добродушие и позволить этому кому-то войти.

– Ты не поранился? – обеспокоенно спросил нерешительно застывший на пороге Аверин. Он вошёл, прикрыл дверь и мягко взял Радзинского за руку, в которой тот до сих пор сжимал горлышко злополучной бутылки.

– Нет, – сдержанно ответил Радзинский. – Пробка хреновая оказалась – хочу попробовать протолкнуть её внутрь. Выдернуть, наверное, уже не удастся.

– Ага, – глубокомысленно кивнул Аверин, ощутимо ввинчиваясь в товарища проницательным взглядом. – А мне кажется, что нужно ещё раз попробовать – спокойно, без насилия.

– Я спокоен, – мгновенно вскипел Радзинский.

– Ну да. Именно поэтому вокруг всё красное.

Николай без борьбы вынул из ослабевшей разом руки Радзинского бутылку портвейна, забрал штопор, очистил его, аккуратно ввинтил в полуразвалившуюся пробку, потянул – чпок! – пробка вылетела из горлышка, и винный запах растёкся по кухне.

– Молодец, – бесцветным голосом похвалил его Радзинский.

Аверин торжествующе улыбнулся.

– А ларчик просто открывался, – насмешливо пропел он. И испуганно схватил за грудки резко переменившегося в лице Радзинского, который от этих слов внезапно затосковал, обмяк, растерялся.

Заглянувший в кухню пару минут спустя Покровский застал заметно смутившую его композицию: Аверин сидел на столе, стиснув коленями бока Радзинского, и обеими руками прижимал его голову к своей груди. Они сплелись так тесно, что Покровскому вначале показалось, будто это не невинное дружеское объятие, а клубок самой неистовой страсти.

И он едва успел подхватить открытую бутылку вина, которая опасно покачивалась на краю этого самого стола.