Неудачник с гитарой

Рэймонду Джонсону было сорок три года. «И ни годом меньше!» — как любила повторять его сестра Хелен. Она и все знакомые-родные не давали Рэю забыть эту цифру. Солидный возраст. Половина жизни прожита — и, как думала Хелен (а она была на четыре года младше Рэя), лучшая половина; ну, что хорошего может ждать человека в сорок три?

Рэй, впрочем, на жизнь не жаловался. Жизнь у него была, как говорится, благополучная и счастливая: работа, дом, жена... Детей разве что не завели, но Сьюзен уже заговаривала о детях, и Рэй почти сказал: «Хорошо, дорогая, у нас будет ребёнок». Ведь какая же семья без малыша, верно? А в сорок три года пора и задуматься об этом — ещё раньше надо было, но раз Рэймонд не удосужился...

Так говорила мама, и Хелен вторила ей. У самой Хелен подрастал сынишка шести лет от роду, славное и милое создание. Уж сестра-то знала, как распорядиться своей жизнью, рано вышла замуж, и в первый же год брака они с Брайаном получили Сэмми — весёлого, доброго, солнечного мальчика. Мама была очень довольна. Возилась с внуком и фыркала себе под нос, глядя на Рэя: а у них-то со Сьюзен когда появятся детки? Пора, время не ждёт...

Рэй привык слушать маму — она всегда лучше знала, как нужно. Миссис Джонсон, искусный кулинар, готовила вкусные и полезные блюда по сотне рецептов; и точно так же у неё был готов рецепт под названием «Идеальная, благополучная, счастливая жизнь»

Работа прежде всего. Хорошая, со стабильной зарплатой, и даже если не в самом престижном месте — не беда! Дейтон не Лос-Анджелес, конечно, городок не самый крупный, а всё-таки возможностей там хватало, но Рэй не хотел прыгать выше головы. Он устроился грузчиком в небольшую фирму, и обязанности у него были самые простые: разгружать машины, выносить-заносить мебель... Заказов хватало: и частные клиенты, и постоянные контракты с магазинами и складами. Простая, но стабильная работа.

В юности Рэй любил играть кантри-песенки на старой отцовской гитаре — только гитара и осталась в доме от мистера Джонсона. Он играл, нахлобучив ковбойскую шляпу, подпевал себе под нос и воображал себя этаким покорителем Дикого Запада, ну, а лучше всей Америки! Но глупое увлечение быстро прошло. «На музыке не заработаешь», — как справедливо заметила мама. Есть более реальные, практичные профессии. Вот одну такую и освоил Рэй.

Зарабатывал он неплохо. На жизнь хватало. На дом — уютный домик на тихой улочке, — на отдых по выходным, на капризы жены, на праздники и подарки знакомым. И сама работа была не то чтобы трудной, думать на ней, во всяком случае, не приходилось. Таскай себе тяжести, двигай мебель, а в шесть вечера свободен. Правда, какой-то скучной она была, эта работа, пресной, что ли; но Рэю сказали, что работа есть работа, и надо же как-то добывать деньги, и все так живут.

С девятнадцати лет Рэй работал, и время у него оставалось, чтобы ещё изредка слушать кантри. Мама, впрочем, не одобряла, да и Сьюзен, когда появилась, тоже. Лет в тридцать Рэю сказали — и мама, и сестра, и соседи, и сослуживцы, — что пора бы задуматься о женитьбе. Да любой приличный мужчина в таком возрасте женат! И правда, Рэя окружали одни женатые... и, кажется, счастливые. Рэй немного поискал и нашёл себе жену, Сьюзен, красивую и милую девушку на три года младше. Сьюзен и Хелен, конечно, подружились, и часто устраивали «женские посиделки» вечерами в гостиной.

Новая семейная жизнь не оставила времени на музыку и на что-либо ещё, кроме семьи.

По меткому замечанию Хелен, со Сьюзен дом Рэя ожил. Сам Рэй был не очень-то общительным человеком. Мама молчала, но всё же порой замечала, что так нельзя; надо дружить с соседями, приглашать их в гости, все так делают, а он, Рэй, живёт скучной жизнью затворника, право слово! Сьюзен покончила с затворничеством. Их маленький домик наполнился жизнью: вечеринки у бассейна, барбекю, пикники, танцы, соседи, заскочившие на чашку чая, и всё как полагается.

Сьюзен была очень красива и мила. Это замечали все, даже мама Рэя, пусть и с явной неохотой. Сьюзен мастерски обустроила домик в каком-то «шикарном» стиле, вкусно готовила, встречала Рэя с работы улыбкой... Рэй, правда, не любил её. С первого дня брака искал в себе какие-то особые чувства к Сьюзен (ну, кроме признания, что она мила и красива), не находил и порой сомневался — разве может быть брак без любви? Но Рэю сказали, что может, что главное не любовь, да и все так живут.

К сорока трём годам у Рэймонда Джонсона была хорошая и благополучная жизнь. А раз благополучная, значит, счастливая, верно?

***


«Надо бы поговорить со Сью детях. Вот сегодня и поговорю. Как вернусь — сразу поговорю. Она же так хочет... ну, и правда, давно уж пора».

Рэй немного задержался на работе. Сумерки накрыли тихий Дейтон, дороги были почти пусты в такой час, ветерок задувал в открытое окно и ерошил волосы, машина легко и быстро летела к дому. Рэй держал руль одной рукой и пытался набросать в голове фразы, которые он скажет Сьюзен. “Дорогая, я подумал и решил…” Или лучше: “Милая, мне кажется, нам пора…” А, чёрт, просто сказать — и всё!

По радио тихо играла какая-то песенка. Рэй уловил обрывок строчки:

...a young troubador
When I wrote in on a song...

Он сморщился с досадой и прикрутил ручку громкости — понял вдруг, что песня его раздражает. Очень сильно. Злит и мешает думать. Вот зачем он вообще включил это глупое радио? Давно же не включает — Сьюзен любит музыку только на своих вечеринках, но «не в машине же, Рэй!», да и не такую музыку, ей по душе весёлые поп-песенки...

Музыки больше не было слышно, а злость не исчезла. Рэй с удивлением обнаружил, что злится ещё сильнее — и на музыку эту, и на машину, и почему-то на пустые дороги, и на погоду за окном, и на понедельник («Ненавижу понедельники!»), и на весь мир. Злость была сильная и совершенно идиотская — ну, ни единой причины злиться, всё как обычно, он возвращается с работы домой, к жене, и погода приятная, и дороги, к счастью, пустые, и рабочий день ничем не отличался от прежних таких же...

Но Рэй злился и ничего не мог с этим поделать. Тупое раздражение засело в нём, как заноза... и незаметно для него превратилось в боль. Неприятную, тянущую боль-тошноту, от которой, кажется, даже сердце заныло. Совсем уж нелепое чувство; Рэй такого прежде не испытывал и не сразу понял, как его назвать. Тоска, наверное, но тосковать у Рэя было ещё меньше причин, чем злиться. Ничего плохого не случилось. Всё хорошо и спокойно, как всегда. Так в чём дело?

Он тряхнул головой и покрепче взялся за руль обеими руками. Ну что за глупости, в самом деле, такие перепады настроения подросткам полагаются, а не мужчинам сорока трёх лет! «Хватит, — приказал Рэй себе. — Успокойся. Что на тебя нашло? Прекрати немедленно». Самоубеждение не помогло. Тоска не уходила — наоборот, ещё сильнее вгрызалась во внутренности Рэя и охватывала каким-то тупым безразличием ко всему на свете. «Да к чёрту...» — подумал Рэй, и мысли его были вялыми, скучными. И Сьюзен, и дети перестали иметь значение.

У поворота на свою улицу Рэй понял, что их уютный домик с садиком и бассейном — последнее место, где ему сейчас хочется быть. Тошнота подступала к горлу при одной мысли о доме. Вот он войдёт в светлую комнату, обнимет жену, поужинает, посмотрит вечерние новости... Эти простые действия — он каждый день совершал их, он к ним привык, — сейчас казались невыносимыми. Ну не мог он видеть Сьюзен и говорить с ней, сидеть на диване перед телевизором, не мог и всё! А вот почему не мог — на этот вопрос Рэй не знал ответа.

У поворота на свою улицу он развернул машину и поехал в ближайший бар.

В баре «Старый ковбой» было шумно, душно и накурено. Рэй постоял немного в дверях, привыкая к новым звукам и запахам — с непривычки они его ошеломили. Он не был в этом баре, да и в барах вообще... больше десяти лет, пожалуй. Как раз с момента женитьбы на Сьюзен и не был. Не то чтобы Сьюзен не пускала его выпить с друзьями, но явно не одобряла такие вещи, да и не водилось у Рэя друзей, с которыми можно выпить. Знакомые были, знакомых было много — сослуживцы и соседи, кое-кто из постоянных клиентов, но друзья... За свои сорок три года Рэй не узнал, что такое дружба, и, кажется, теперь уже не узнает. Что нового и хорошего может ждать человека после сорока трёх? В этом Рэй был согласен с Хелен.

Маленькая сцена в дальнем углу пустовала — микрофоны были, а музыкантов не было. У барной стойки толпились жаждущие алкоголя. Столики со стульями в беспорядке теснились всюду; мимо них сновали официантки, а за ними сидели люди, кто пьяный, кто трезвый, и почти все — в компаниях. Да, видимо, одиночки в бар не ходят, а если ходят — уж точно не сегодня. Шумные кучки в три-четыре человека смеялись, играли в бутылочку или в карты, болтали о чём-то и выглядели очень счастливыми.

И Рэй был таким же какой-то час назад.

Может, не такой уж хорошей идеей было пойти сюда?

Рэй почти повернул к двери и вышел на улицу — так и сделал бы, точно, если б не наткнулся случайно взглядом на парня за дальним столиком. Лохматый, злой, он сидел один и тренькал что-то на гитаре.

Никто не смотрел на него, всем было плевать, что он там играет, и, казалось бы, Рэю какое дело? А он почему-то шагнул ближе, так, что за шумом голосов и звоном стаканов-бутылок услышал:

Sometimes I feel like Jesse James...

Парень неспешно перебирал струны гитары, не замечая Рэя, а тот подошёл совсем близко к нему и обнаружил вдруг, что шевелит губами, шепча себе под нос знакомые строчки:

And I'll be an old troubadour,
When I'm gone...

Песня. Дело было в ней, такой знакомой, что каждое слово, даже спустя много лет, всё ещё крепко сидело внутри. Рэй обожал эту песню в юности. И нещадно трепал струны отцовской гитары, чтоб научиться её играть; ему в семнадцать лет нравилась мелодия, плавная и текучая, как река, и чуть хриплый, глубокий голос Джорджа Стрейта, и смысл, скрытый в словах, — непонятный, но щекочущий душу.

Юный трубадур. Таким и воображал себя Рэй в семнадцать. Старый трубадур — таким он хотел стать. Музыка, воля, ковбойская шляпа, ветер в волосах...

Давно это было. Слишком давно, чтобы иметь какое-то значение. Надо же... он и не знал, что помнит об этом до сих пор.

— Эй.
Музыка стихла, и чьи-то пальцы щёлкнули у Рэя перед носом. Он выпал на секунду из реальности, а парень с гитарой услышал, наверное, как он подпевает, или заметил странного незнакомца и перестал играть. Парень и окликнул Рэя — и смотрел сейчас как на полоумного, с лёгкой усмешкой на губах.

— Эй, ты жив? Смотришь, как зомби.

— Я... задумался.

— И над чем же? — Парень уже смеялся над Рэем.

— Над песней.

Усмешка тут же исчезла, словно и не было её.

— Садись, — Незнакомец похлопал по сиденью второго стула рядом с собой, и Рэй сел — сам не зная, почему.

Вблизи незнакомец казался не просто лохматым и злым; он будто провёл в этом баре не один вечер, а целую вечность: растрёпанные тёмные волосы, мятая рубашка, бледная кожа, круги под глазами и тяжёлый, мрачный взгляд. Стакан пива на столике перед ним опустел наполовину — и, конечно, то был не первый и даже не второй стакан. Жизнь, судя по всему, этого парня изрядно потрепала.

— Джек, — сказал он, протягивая руку. — Джек Карсон.

— Рэй Джонсон.

— Так что, Рэй, ты любишь кантри?

— Люблю... любил. Теперь уж не...

— Не до этого? — усмехнулся Джек, как-то криво, одним уголком губ. — Жизнь заела? Дом, жена, дети?

— Жена. Детей... ну, нет пока.

— А что же так? Сколько тебе лет, Рэй?

— Сорок три, — ответил Рэй, про себя добавив: «И ни годом меньше»

— О, ну точно пора! Мы же не молодеем, и время бежит... тик-так. Опомниться не успеешь — в гроб положат и поплачут над твоей могилкой.

Джек был точно пьян — а впрочем, не настолько, чтобы лепетать бессвязный бред. Взгляд его оставался более-менее ясным, но эта странная улыбочка ни на секунду не сходила с лица, словно приклеилась. Рэй так и не понял, над кем смеётся Джек — над ним, Рэем, над жизнью или... над самим собой?

— И мне бы надо, — внезапно сказал Джек. Взял со стола почти пустой стакан и заглянул в него, а потом вернул на место. — Жену. Дом. Только, знаешь, не ладится что-то. Из всех женщин, что были у меня, со мной осталась одна эта.

«Этой» была гитара — старая, потёртая, служившая хозяину явно не меньше десятка лет. Она лежала теперь на коленях Джека, и тот гладил её струны кончиками пальцев.

— Ага, — то ли Рэю, который засмотрелся на гитару, то ли себе кивнул Джек. — Так и таскаюсь с этой штукой... а пора бы её об стену разбить, да и дело с концом.

Он махнул рукой, опрокинул в себя остатки пива и откинулся на спинку стула, закрыв глаза, как бесконечно усталый человек. Голос его тоже звучал устало и насмешливо-горько.

«Что случилось в жизни этого парня?» — подумал Рэй, но вслух спросил другое:

— Так ты музыкант? На гитаре играешь?

Джек, не открывая глаз, расхохотался — невесело, но так громко, что Рэй вздрогнул.

— Музыкант? Ну да, если бы. Моя профессия называется «неудачник». Неудачник с гитарой, ха-ха.

Казалось бы, какое Рэю дело до этого парня? Он видит его в первый раз в жизни — и точно в последний; после бара они разойдутся, и на этом всё. Рэй должен бы сейчас думать о своей жене, близком человеке, а не о Джеке Карсоне. Они знакомы-то с ним пять минут, сказали друг друга несколько слов, ничего особо не значащих, и не было у Рэя ни единой причины проявлять интерес к жизни Джека.

Но, видимо, такой уж был сегодня день. Странный. День внезапных порывов и глупых чувств. Только в такой день у Рэя могло бы сорваться с языка:

— Расскажешь?

И Джек рассказал.

Ему было сорок пять лет, и все эти годы он жил с клеймом «неудачник». Так ещё в детстве Джека называли отец с матерью. «Неудачник, ничего из тебя не выйдет», «Ты бесполезен, только и умеешь, что на гитаре своей тренькать!». Гитара досталась Джеку от школьного приятеля: тому купили инструмент поновей и получше, а этот, старый и потрёпанный уже тогда, отправлялся на свалку. Джек всю жизнь, сколько помнил себя, любил кантри, но о своей гитаре мог только мечтать. Заполучив её в руки, он с ней не расставался; носил везде и всюду, играл песни Джорджа Стрейта и Алана Джексона, грезил о музыке и будущем, о путешествиях, дорогах, концертах...

«Ты бесполезен, только и умеешь, что на гитаре своей тренькать!» Так говорили родители, одноклассники, учителя, соседи и все вокруг. Джек забросил гитару и принялся доказывать им обратное. Они думают, он не добьётся успеха в жизни? Ошибаются!

Успешная жизнь — это, конечно, работа и семья. С работой у Джека не заладилось. Отец, довольный, что сынок-глупец опомнился, с радостью устроил его в свою фирму — притом сразу на высокой должности, под честное слово стараться изо всех сил и не опозорить доброе семейное имя. А Роберт Карсон славился как богатый, успешный и надёжный человек.

Джек старался. Изо всех сил. Учился носить шикарные костюмы, говорить на языке контрактов и сделок, распутывать ворох деловых бумаг, сидеть на одном месте девять часов в день. Он делал всё, чтоб оправдать отцовские ожидания, из кожи вон лез, но... Не заладилось. После того, как Джек завалил важные переговоры, мистер Карсон озверел и понизил его до простого секретаря.

Лучше, впрочем, не стало. Те же бумаги, только больше, и ещё куча мелких обязанностей: напиши, напечатай, принеси, позвони, предупреди... Джек не умел общаться с людьми, так и не вышло у него побороть свою мрачную (по словам матери) замкнутость и освоить деловой этикет. Не умел он улыбаться, вести разговоры ни о чём, делать дежурные комплименты и соблюдать положенные ритуалы. Не умел и уметь не хотел. Сидеть на одном месте было невыносимо. Джек ненавидел свой офис, свою работу, каждый день на этой работе превращался в пытку.

С семьёй не заладилось тоже. За все годы взрослой жизни ни одна женщина не захотела связать себя узами брака с Джеком Карсоном. У Джека было много женщин: Дебора, Амелия, Сара, Карен — всех Джек и не помнил; и никого из них он не любил. Впрочем, как говорили, любовь для брака не так уж важна, и все без неё прекрасно живут. До женитьбы дело ни разу не дошло. Благодаря консультациям с приятелями, фильмам и журналам Джек знал все правила обращения с женщинами — что говорить, что дарить, какие комплименты делать, но, как и с деловым этикетом, ему не удалось соблюдать их как следует. Женщины бросали Джека одна за другой.

С работы, в конце концов, его тоже уволили. Отец не выдержал. «Что может быть проще работы секретарем, а? Но ты даже с этим не справился! Бестолочь! Вот знал я, что толку из тебя не выйдет!» Джек перебивался случайными заработками там и тут — и почти все деньги спускал в баре. Квартирка, куда он съехал от родителей лет в двадцать, стояла всегда полупустая и мрачная.

Сегодня в бар Джека привела тоска. Нелепое, странное чувство, вроде тошноты, но не телесной, а... душевной, что ли. Всё стало противно и бессмысленно, ну, а лучший способ прогнать это состояние, как знал Джек, — добраться до дна пивной бутылки.

— Не знаю, что со мной, Рэй. Давно так дерьмово не было. А впрочем, вся моя жизнь — дерьмо. Неудачник, что с меня взять... прав был папаша.

Джек пожал плечами, словно отметая важность своей истории, и крикнул через весь зал официантке, чтоб принесла ещё пива.

Рэй сидел молча, не зная, что сказать и сделать, хотя мысли лихорадочно метались у него в голове. Тоска. Нелюбимая работа. Нелюбимые женщины. Кантри... гитара... Он узнал в жизни Джека свою жизнь и понял вдруг, только сейчас понял, что, несмотря на хорошую работу, уютный домик и красавицу-жену, тоже мог бы назвать себя неудачником. И даже без гитары.

Как выразить это словами, да и надо ли выражать, Рэй не знал — и не придумал ничего лучше, чем неловко похлопать Джека по плечу.

— Может, не поздно всё исправить? Тебе же только...

— Сорок пять! — с усмешкой перебил Джек. — В этом возрасте, считай, уже умирают. Какое там «исправить».

Они немного помолчали.

— Джек, я...

— Эй, только не надо жалеть меня.

— Я вовсе не жалею. Я... понимаю.

— Правда?

И на этот раз насмешки в голосе Джека не было.

Рэй кивнул и, сам не зная, зачем это делает, да просто не успев себя остановить, рассказал Джеку свою историю. О матери и Хелен, об отцовской гитаре и кантри-музыке, о скучной работе, о нелюбимой жене, о детях, которых заводить давно пора, а он, Рэй, совсем не хочет. Про чувство странной тоски, которое нахлынуло на него в машине, Рэй тоже рассказал. Хотя уж это казалось безмерно глупым — говорить о своих чувствах, да ещё таких нелепых, незнакомцу в баре.

Просто Рэю казалось, что этот незнакомец поймёт его лучше мамы, Хелен, Сьюзен и всех знакомых.

— Что ж, — протянул Джек после недолгого молчания. — Мы с тобой просто дебилы, Рэй. И давай выпьем за это.

Официантка принесла два стакана пива, и один из них Джек подвинул Рэю.

— Выпьем, — повторил он.

Они выпили.

— Да, мы дебилы, Рэй. Просто круглые дураки. Упустили свою жизнь... а теперь уж поздно что-то менять. Вот если бы я в семнадцать лет плюнул на отца с матерью и занялся музыкой, всё могло сложиться иначе, но... что уж теперь об этом говорить.

— Ну, а может, ещё не поздно, а?

Джек усмехнулся. Не той неприятной усмешкой уголком губ, а просто грустно.

— Брось, Рэй. Мы уже не мальчики. Какое там «не поздно»? Не бывает так, чтоб в сорок-с-хвостиком лет взяли и начали жизнь заново. С нами кончено, Рэй, и хватит об этом.

Джек произносил вслух те мысли, что тревожили и самого Рэя. Разве сам он не думал так же? Разве не то же самое говорили мама и Хелен? Разве все вокруг не считали, что, минуя порог в сорок-с-хвостиком лет, ты уже не живёшь — доживаешь? «Что хорошего может ждать человека в сорок три?» — спрашивал себя не раз Рэй и сам же отвечал: «Да ничего».

Самое лучшее время — позади. Юность с её огромными возможностями, шансами, поворотами, открытыми дверями... А для него, взрослого Рэймонда Джонсона, двери давно захлопнулись. Он уже сделал всё, что мог сделать: нашёл работу, купил дом, женился. Что ещё нужно для счастья? Рэй, парень в клетчатой рубашке и с гитарой за плечами, остался в прошлом; тот самый парень, что звал себя «юным трубадуром» и хотел покорить мир — музыкой. Да, был когда-то такой Рэй, жил на свете, но больше его нет. Он вырос.

Взрослого Рэя порой посещала мысль, не мысль даже, а импульс, глупый и странный порыв — взять да и совершить что-то безумное. Мальчишка-трубадур с гитарой и лихими планами на жизнь поднимал голову, смотрел на взрослого Рэя с вызовом в глазах и спрашивал: «Ну?» Взрослый Рэй спешил загнать его поглубже и возвращался в свою благополучную, счастливую жизнь. Счастья при этом, правда, не чувствовал... но ведь все так живут, верно?

Джек говорил то же самое. Они уже не мальчики, юность прошла, шансы и путеводные звёзды остались далеко-далеко позади. Так почему Рэя тянет возмутиться, поспорить, доказать Джеку, что он не прав? Может, это последние его слова задели? Так сильно, что хотелось вскочить и в глаза Джеку выпалить: «И ничего с нами не кончено!»

Рэй сам себя не узнавал. Давно он не помнил за собой таких ярких эмоций. Сердце стучало, как бешеное, щёки горели, руки дрожали, и весь он был, как в лихорадке. Взгляд его метался по душному и переполненному зальчику бара... и замер вдруг, уцепившись за микрофон на сцене.

А почему бы не взять и не совершить что-то безумное?

Время чокнулось, и Рэй обнаружил сам себя уже на сцене — не помнил, как сорвался с места, как принял такое решение, но вот он стоит, сжимая руками стойку микрофона, и все головы вокруг поворачиваются в его сторону. Джек из-за дальнего столика таращится круглыми глазами, как на ненормального; ну, а Рэй и был сейчас как псих, сошёл с ума, чем ещё объяснишь, что он перед кучей народа поёт без музыки свою любимую песню?

Эту песню обожал юный Рэй.

I still feel twenty five,
Most of the time.
I still raise a little cain with the boys.
Honky tonk and pretty woman...
Lord I’m still right there with them.
Singing above the crowd and the noise.*

«Что они думают?» — задался вопросом Рэй. Всю жизнь ответ на этот вопрос очень беспокоил его; а что думают люди, а правильно ли он поступает, хорошо ли он живёт, одобряют ли его жизнь мама, сестра, знакомые, соседи, сослуживцы, всё ли он в своей жизни сделал, как надо? Сейчас он стоял на маленькой сцене посреди шумного и прокуренного бара, пел, наверняка попадая не во все ноты, и понимал ясно и чётко — да плевать ему, что они думают. Может быть, в него полетят пустые банки из-под пива и злые улюлюканья. Может быть, явится хозяин «Ковбоя» и прогонит нарушителя прочь. Может быть, наутро все знакомые, соседи и сослуживцы будут знать, что в свои сорок три года Рэй Джонсон забрался на сцену в баре и распевал не пойми что и не пойми зачем. Может быть, многие сочтут его пьяным, или ненормальным, или просто глупым. Рэю было плевать. Он растворился в музыке.

Только юный Рэй, мальчишка с мечтами и планами, знал не понаслышке это чувство. Когда весь мир исчезает, и только музыка остаётся. Когда что-то огромное, сильное, горячее ломится сквозь рёбра наружу, и ты выпускаешь его — голосом, музыкой, песней... Выпускаешь и словно летишь на крыльях. Как птица. Или как глупый мечтательный ребёнок. «С нами не кончено, нет, с нами вовсе не кончено!»

... Гитара. Где-то рядом зазвучала гитара.

Рэй резко открыл глаза — он пел почему-то с закрытыми глазами — и увидел рядом с собой Джека. Раскрасневшийся, лохматый, с глазами безумца, Джек играл на гитаре эту самую песню — о мечтах, о юности, о музыке, живущей в сердце, о том, что поздно не бывает, и возможно всё, всё на свете!..

Sometimes I feel like Jesse James,
Still trying to make a name.
Knowing nothings gonna change what I am.**

Спутанные волосы упали Джеку на лицо, а пальцы нервно, почти нежно бегали по струнам гитары. Кажется, для него в мире осталась только гитара — но, на секунду подняв голову, он широко улыбнулся Рэю; Рэй даже не подозревал, что мрачный Джек умеет улыбаться так. Ни следа от его мрачности и злости не осталось. И от тоски, которая грызла Рэя весь вечер, тоже. Они играли, стоя плечом к плечу на крохотной сцене, и словно поток свежего воздуха влился в Рэя, ветер распахнул крылья за спиной; плечи сами собой расправились, а голос зазвучал увереннее и громче. Невероятно и прекрасно было спустя много лет снова петь, но ещё лучше было делать это не одному, делить это с кем-то — яркое, безумное, вечное мгновение.

Рэю Джонсону было сорок три года, и ни годом меньше, но на сцене с Джеком он забыл эту цифру.

I was a young troubadour,
When I rode in on a song.
And I’ll be an old troubadour,
When I’m gone.***

Последняя нота стихла, и только теперь Рэй смог выдохнуть — а он словно не дышал всю песню — и посмотреть в зал. Публика реагировала по-разному. Кто-то уже отворачивался, сморщив презрительную гримасу, кто-то усмехался, мол, вот же ненормальные, кто-то как ни в чём не бывало продолжал пить, есть и болтать... а кто-то хлопал. Кто-то поднялся со своего места и хлопал, не жалея ладоней, и вроде бы даже кричал. Рэй не слышал, что именно кричали — ему будто заложило уши; он стоял и глупо улыбался, как мальчишка.

Громче всех аплодировал мужчина у самой сцены — в ковбойской шляпе и рубашке в клетку.

— Неплохо, парни, — сказал он, перекрикивая шум. — Очень даже неплохо. И закроем глаза на то, что сцену вы захватили незаконно. Кстати, я Билл, хозяин этой забегаловки. Я хочу поговорить с вами. Минутка найдётся?

И, не дожидаясь ответа, он пошёл через толпу к неприметной дверце за стойкой. Джек и Рэй переглянулись.

— Эй, парень! — Джек смотрел на Рэя сияющими глазами. — Ты безбожно фальшивил.

— А ты в ноты не попадал.

— Да и к дьяволу!

Джек запрокинул голову и огласил бар диким хохотом. Он смеялся, как ребёнок — а может, буйно помешанный, — и никак не мог остановиться, чуть не всхлипывал от смеха, словно не смеялся уже сто лет и хотел наверстать упущенное; потом, успокоившись, он хлопнул Рэя по спине изо всех сил.

— Ну, пойдём, узнаем, что нам хочет сказать старина Билл?


*Я до сих пор чувствую себя на двадцать пять,
Почти всё время.
Я до сих пор готов выпить «Каина» с парнями.
Хонки-тонк* и красивые женщины...
Господи, я всё ещё с ними — пою над толпой и шумом.

** Иногда я чувствую себя, как Джесси Джеймс,
Всё ещё пытаюсь сделать себе имя.
Знаю, ничто не изменит то, кто я есть.

***Я был юным трубадуром,
когда начинал свой путь с песней.
И я буду старым трубадуром,
Когда умру.