Двадцать один с 12 по 14

12. Сила и ум

- Насколько мне известно,  Сапегин у Миронова, а второй, Ложкарёв — единоросс.

- Лошарёв! Лошарёв второй.

- Не морочьте мне голову, первый, второй, третий! Теперь ваша очередь.

- Король, дама, валет...

- Гельмгольтц! Вы в своем уме! Проваливайте отсюда, не мешайте работать!

       И  Гельмгольтц был вынужден выйти вон, довольствовавшись малым. И пока он задумчиво удалялся от директорского кабинета, ему навстречу попались вначале стремительная секретарша Бесова, затем быстро семенящий Аркадий Николаевич.

-      Аркадий Николаевич!

- Потом-потом, Бесов зовет срочно...

       Покидая лицей,  Гельмгольтц не мог не заглянуть к преподавателю физики. Аркадий Николаевич стоял у доски и тупо пялился на формулу Максвелла.

-      Что случилось в голове у Бесова?

       Будянский вздрогнул:

-      Как всегда, сущие пустяки. Директор намылился в Баварию на майские праздники...

- Да?!

- Улетает 28, возвращается 10.

- Странно... А тебя зачем вызывал?

- Э-э-э...

- Нет-нет, не рассказывай, я спешу, мне надо к занятиям с Лошарёвым подготовиться. Кстати, я спросил у Бесова, какой фракции придерживаются мои подопечные. И, знаешь, что он ответил? Сапегин — мироновец, Лошарёв — единоросс. Полагаешь, можно верить Бесову?

       Будянский взглянул на выдумку Максвелла и грустно покачал головой.

- И я думаю, что нельзя! Я помню, ты предупреждал меня, что Бесов может гадить. А раз он еще и сматывается из страны в день экзамена, значит точно, нечист на руку. Аркадий! Боюсь, что ни копья мне не заплатят за депутатов... Опять интриги, опять сговор! На какие-такие деньги Бесов прется за границу?! И все-таки ты чем-то расстроен?

- Нет-нет, нет... Сущие пустяки, устал.

- Это все потому, Аркадий Николаевич, что ты живешь неправильно, да! Когда последний раз ты доставлял себе удовольствие?

- Я?!

- Я имею в виду, покупал баночку пива или там, ходил в кино...

- В кино?! Последний раз мы были в кино с Марусей лет двадцать тому назад. «Унесенные ветром» смотрели...

- Вот-вот! Ну, что ты как пень старый! Вялый вдовец. Ну, тряхнул бы опилками, сводил бы Ленку на ужастик, а то все в лаборантской, да в лаборантской склянки бьете... изо дня в день...

- Я подумаю Миша...

- Подумай-подумай физическая башка! - и  Гельмгольтц навострил лыжи, и покатился с горки в сторону дома.

 
***

- Так Рая, я все выяснил: Сапегин — единоросс, что и следовало ожидать, Николай Васильевич — последний демократ, нашедший пристанище в лагере Сергея Мироновича. А Бесов бежит заграницу.

- Насовсем?!

- Да пёс его знает! В момент экзамена уродец будет  портить баварский воздух... вместо меня... Ну, что скажешь, стратег? Все идет по плану?

- Расклад странный... Бесов тебя оставляет заправлять конторкой?

- Ну, а кого же еще?! Хоть директорскую зарплату получу, если с госдумой сорвется...

- Масик, о чем ты думаешь?!

- О зарплате, Рая, о зарплате! Я тоже хочу поехать в Баварию, и в Куршевель, и в Ниццу! Надоело проводить каждое лето в деревне Переделки! Хочу научиться играть в боулинг, поплавать с маской в Красном море, посетить Мулен-Руж! Хочу побывать в Мексике! И уж если ты скептически относишься к авто со львом, то я бы купил тогда, пожалуй,  Харли-Дэвидсон.

-    Что за ребячество, Масик! - не выдержала госпожа   Гельмгольтц и шумом удалилась на кухню.


***

      «Ну, кого еще несет! - подумал недовольный  Гельмгольтц, заглатывая котлету и выуживая из кармана пальто трещащий мобильник, - а, Будянский»...

- Михаил Анатольевич, извини, приятного аппетита... Я вспомнил несколько эпизодов...

- ...из «Унесенных ветром»?

- Нет, по молодости...

- Ой, Аркадич, дай мне пообедать спокойно!

- Да ты меня не так понял! Я в молодости, после аспирантуры получил распределение в поселковую школу в Малаховке. И работала там Лариса Рудольфовна...

- Не знаю такую. У тебя не короткометражный кинофильм?

- Послушай, Миша! Это  Лариса Рудольфовна преподавала русский язык. И был у нее в те годы любимый восьмиклассник, которому она с остервенением влепила два балла на экзамене.

- И что, парень повесился?

- Нет, он стал депутатом государственной думы.

- Интересно...

- Да, у него были проблемы по всем предметам, но с русским языком он особенно не дружил. 

- Так...

- Может быть, тебе пригодятся мои воспоминания?

- То-то он так пыжится! Даже диктофон приволок на последнее занятие. Отлично, Аркадий Николаевич, устрою ему проверочный диктант!

- Миша, я к тому, чтобы ты побольше с ним позанимался, чтобы он хоть как-нибудь экзамен сдал. И чтобы они все-таки тебе заплатили...

- Заплатит, куда денется. За все заплатит! Индюк зарвавшийся!


13. В лунном сиянье снег серебрится

      «И зачем нам Рая», - думал Михаил Анатольевич, выводя в полный голос бессмертное творение туберкулезника и всенародно любимое «Эх, полным-полна моя коробочка». Они с Лошарёвым как раз дошли до самого тонкого, можно сказать, кульминационного момента, когда надо было вложить в «Чу!» всю мужскую многогранно-талантливую душу.

-     Чу! - вздрогнули в унисон два величайших голоса, - идё-о-от... пришла! моя желанная! Продает товар купец!
 
      Первые три романса сеньорита Гельмгольтц еще пыталась аккомпанировать им на гельмгольтцевом  фортепьяно, но потом до нее все-таки дошло, что великие и без фортепьяно неплохо поют, а главное, не сбивают инструмент с такта и не расстраивают его ранимые струны.

      После «коробочки» сделали перерыв и поправили натруженные связки горячительным напитком. Закусили балычком и перешли на «Очи черные».   

- Р-ра-и-и-са Анатоль-на! - требовал Лошарёв.

- Раиса Анат-анатоль-на! - кричал  Гельмгольтц.

- Суда-рыня! Я не м-могу исполнять р-р-ро-манс! не видя в-ваших густых б-бровей! Пардон, очей!

       Тут Лошарёв сделал опасное телодвижение и повалился на одно колено перед мадемуазель Раисой. Начали поднимать, завалили Михаила Анатольевича. Хорошо подоспел Андрей Сергеевич из свиты, подхватил Лошарёва. «На пыльных дорогах вселенной» друганы допевали уже у лифта под аплодисменты веселого сержанта-автоматчика.

       На следующее утро Михаил Анатольевич охрип и не пошел в школу. Он валялся на подушках, поправляя здоровье куриным бульоном, и с немалым удивлением замечал то там, то сям разбросанные по комнате денежные банкноты. 

- Рая! - простонал  охрипший Гельмгольтц, - а что у нас везде деньги валяются? Или мне мерещится?!

- Николай Васильевич вчера  цыганочку танцевал и в лучших традициях стал  сорить бумажками.

- Много насорил?

- Ну… нынче денег в нашей квартире, как грязи на улице! На Куршевель хватит...

- Да-а-а! Что значит человек старой закалки! А Сапегин, поди, все деньжищи на банковской карточке держит! Сопля малаховская…

- Сапегин звонил справится, состоится ли завтра занятие.

- Ты отправила его к чертовой бабушке?

- Нет! Я сказала, что занятие состоится.

- А Василич не звонил?

- А вот с Василичем лучше в пятницу не встречаться...

- Как не встречаться?! Ты что не слышала вчера, мы после занятий едем в клуб на Тверской?! Можем и тебя с собой прихватить. Хотя... хотя думаю, для клуба ты уже старовата...

- Хамло ты, Масик! - и фроляйн удалилась с череповзрываемым грохотом.

       Гельмгольтц больше не пасовал перед Сапегиным. Он знал все про напыщенного индюка из Подмосковья и презирал его в два раза сильнее, чем ненавидел. Конечно, его немножко сдерживал тот факт, что Олигархович мог выдвинуться из малаховской мафии, и он вставил в свою придверную приветственную речь две-три приветливые фразы. Но едва депутат уселся за дубовый стол на место ученика,  Михаил Анатольевич с удвоенной энергией начал его стращать:

- Скоро экзамен, Анатолий Олегович! Мне бы хотелось оценить ваше правописание. Давайте устроим диктант. А по результатам подтянем хвосты и заполним пробелы. Не возражаете против такого плана?

- Согласен,  Михаил Анатольевич, - и Гельмгольтцу показалось, что гость усмехнулся.

       Через тридцать минут, проводив Сапегина, Гельмгольтц не без раздражения констатировал, что в сложнейшем диктанте подопытный сделал всего шесть ошибок: три орфографические, одну пунктуационную и две опечатки... Еще раз просмотрев билеты, взбешенный магистр понял, что Сапегин выдержит экзамен. За ужином  Михаил Анатольевич сопел и молчал, а после его посетила гениальная мысль, как сделать ход конем. Он потребовал от Раисы Анатольевны партию в гусарика. И после ошеломительной победы, удалился спать в приподнятом настроении.
Но гениальная мысль уснуть не давала, и  Гельмгольтц начал ворочаться и переворачивать подушку. Часы в кабинете-библиотеке пробили полночь.      

      Гельмгольтц зевнул и решил для ускорения процесса засыпания посчитать в уме полученные от Лошарёва деньги. Какой-то странный звук периодически сбивал его со счета. Не то кто-то заунывно пел, не то бездомный котяра провожал ускользающий в вечность месяц-март.  Михаил Анатольевич отправился в туалет, в надежде на то, что когда он вернется под одеяло, все посторонние шумы улягутся сами собой. Проходя мимо покоев сестры, он с удивлением обнаружил, что странные звуки доносятся из-за двери.   Гельмгольтц притормозил, затаился и прислушался: глухие безудержные женские рыдания заполняли пустое пространство беззвучного ночного дома.

14. Материализация веселого духа

      Утром в пятницу, переступив пород лицея,  Гельмгольтц, не раздеваясь, направился в лицейскую канцелярию и сделал оттуда звонок менеджеру проекта.
Затем он проветрил кабинет русского языка и литературы и передвинул бегунок настенного календаря на последний день марта.
      За завтраком госпожа Гельмгольтц была свежа и беззаботна, и, тем не менее, подозрительный брат госпожи, улучив момент, прокрался к финской стенке и выдвинул хранящий тайну  ящик. Черной бархатной коробочки в нем не было, бриллиантов тоже. И почему-то отсутствие оных не удивило   Михаила Анатольевича.

***
      Световой день существенно увеличил свое присутствие в человеческой жизни.  Гельмгольтц вернулся из лицея, выпил чаю, полежал на диване, подготовил «парту» ученика, водрузив на нее девственно чистую тетрадь и не опробованную ученической рукой японскую гелиевую ручку, переоделся в костюм, вычищенный и выглаженный  мисс Гельмгольтц, завязал с ее помощью бабочку и...
Минуло три часа от назначенного времени. Лошарёв не объявлялся, а телефон  сообщал металлическим голосом  о недоступности абонента. В какую-то секунду  Михаил Анатольевич поймал себя на мысли, что он ждет своего ученика подобно девице, ждущей ветреного возлюбленного. Он ходил взад-вперед по кабинету-библиотеке, рисовал магические квадраты в холле, выглядывал в окно, не едет ли Николай Васильевич! И был зол на Раису Анатольевну, которая совсем не разделяла его ожидальческих настроений.

      Но вот из фиолетовых многообещающих сумерек раздался призывный клаксон лошарёвского кортежа.

- Анатолич! - знакомая хрипотца Лошарёва неслась от лифта в распахнутые двери квартиры, - Анатолич! Готов? - и сам появился в проеме, - Готов, вижу. Ну, едем! Девки ждут!

- Куда-куда вы собрались?

- Сегодня, дорогая Раичка, у нас намечается мальчишник!

- Боже правый! Но вы вернете мне  Михаила Анатольевича?!

- Конечно! Фигня вопрос!

- Целым и невредимым, Николай Васильевич?!

- Рая, давай без истерик!

- Ну, что вы, чудеснейшая из женщин, конечно невредимым. Я за  Михаила Анатольевича отвечаю головой.


***
      «Вот она! Вот она, жизнь», - думал  Гельмгольтц, обнимая взглядом яркую феерическую Москву, пролетающую за окнами мерседеса.

      «Вот она, жизнь», - думал  Гельмгольтц, вдыхая пьянящий воздух ночи, струящийся в чуть приоткрытое окно автомобиля.

      «Вот она, свобода», - билось в голове  Гельмгольтца, когда кортеж свернул с Маховой на Тверскую.

      И город ждал  Гельмгольтца. И ночь ждала  Гельмгольтца. И свобода, расправив перепончатые крылья, летела в объятья, летела к нему на встречу.
 

***

      «Где я?» - то была первая мысль, посетившая очнувшегося от крепкого сна учителя русской словесности. Гельмгольтц огляделся: телевизор, два светлых кожаных кресла, журнальный столик с графином воды, закрытая дверь, прикроватная тумба, штанга, пластиковая бутыль, перевернутая горлышком вниз, и тянущийся от горлышка тонкий шланг, заканчивающийся хренью на внутренней стороне руки  Михаила Анатольевича.

      «Ну, на морг не похоже!» - порадовался Гельмгольтц и продолжил изучать обстановку. Странно, но он совершенно не помнил, как сюда попал.  Он вообще помнил какие-то отрывки или обрывки, и даже точно не мог определить, относились ли эти фрагменты ко вчерашнему дню или к какому-то другому. То всплывала физиономия Лошарёва, то на глаза наезжала чья-то крупная упругая грудь с манящим соском, то бешено прыгал  в восточном танце загорелый живот, потом опять возникал Лошарёв, и опять грудь, и клешня лобстера, и почему-то колеса автомобиля, а потом деревья и слепящее солнце, Раиса, Бесов, какие-то неизвестные в белом и прочая чепуха. Но всегда, всегда присутствовал некто, кого Михаил Анатольевич знал, не любил, но не мог вспомнить.

      «Так, все-таки где я, - еще раз спросил себя  Гельмгольтц, - если не в морге и не дома, то где?»

      Где-то сбоку раздались торопливые шаги, распахнулась дверь и вошла миленькая блондинка в белом:

- Доброе утро! Как самочувствие? Вижу, неплохо. Да вы совсем молодцом! Сейчас позову Анатолия Олеговича. Анатолий Олегович! - радостно закричала блондинка и упорхнула в открытую дверь.

- Анатолий Олегович! - разносилось по воздуху, -  Михаил Анатольевич проснулся!

- Здравствуйте,  Михаил Анатольевич! - и на пороге появился тот, кто постоянно присутствовал рядом с  Гельмгольтцем тенью, не раскрывая своего истинного лица, - прекрасно выглядите! Все-таки медицина творит чудеса.

- Возможно, - отчеканил  Гельмгольтц, - это вы, Сапегин, довели меня до больничной койки?! Отвечайте правду, у меня был инфаркт?!

- Можно и так сказать,  Михаил Анатольевич, Во всяком случае,  Раиса Анатольевна передала в лицей подобный диагноз.
Сапегин прошел по палате и остановился у окна:

- Вас не будут здесь долго держать. Сейчас придет врач, и если он найдет ваше состояние удовлетворительным, вас отпустят домой. На посту у девочек можно заказать такси.

      Потом Олигархович расположился в кресле, достал из кармана штамповку Apple и принялся тыкать в ее экран пальцами. Пока  Михаил Анатольевич набирал воздуха в легкие, чтобы вытрясти из Сапегина правду о  том, что он с ним сделал, в палату вернулась блондиночка в сопровождении бородатого дяденьки-врача. Сапегин встал и обменялся с бородой рукопожатием, подмигнул медсестре и вышел в коридор. Через десять минут все врачебные формальности были улажены.  Михаилу Анатольевичу помогли облачиться в шелковую пижаму, умыться и попросили присесть за журнальный столик дождаться завтрака. Последователи Эскулапа удалились, и  Гельмгольтц опять остался один. И тут-то он заметил на столике телефон Сапегина.  Гельмгольтц мечтал, но не решался завести себе  Apple. Он даже ни разу не держал его в руках, поэтому, воспользовавшись  одиночеством, он вцепился в металлический корпус и поднес экран поближе к глазам.

     Картинка, вспыхнувшая на экране, напугала   Гельмгольтца.  Михаил Анатольевич и без очков узрел взъерошенную круглую морду с осоловевшими глазами и двумя сигаретами в каждом углу маслянистого рта. И хотя Гельмгольтц никогда раньше не видел такой морды, он без труда узнал в ней себя. На следующей картинке, которую выплюнул мобильник, достопочтенный знаток русской поэзии обнимал сразу двух полуголых красоток в пестрых восточных тюрбанах. На третьей герой нашего времени пил на брудершафт с совершенно незнакомым и не менее пьяным джентльменом в ярко малиновой бабочке. А дальше... дальше было фото верхом на осле, в танце с цыганами, за рулем кабриолета, в одной рубашке и тюрбане и, наконец, в кадке в обнимку с раскидистой пальмой. Всего это  Михаил Анатольевич совершенно не помнил. Но ужаснее всего представлялось то, что сомневаться в подлинности снимков не было никаких оснований.

     «Так, значит я в вытрезвителе! - заключил  Гельмгольтц, машинально просматривая фотографии по второму разу, - в элитном вытрезвителе при государственной думе».

     Внесли завтрак.

     «А то, что я держу в руках, - продолжал мыслить куролесивший, - это компромат! И составил его Сапегин! Интересно, а где Лошарёв?»   

- До свидания,  Михаил Анатольевич, - протрубили из полуприкрытой двери.

- Стойте, Сапегин! Объясните, как мои фотографии попали в ваш телефон!

- Мой телефон?

- Да! Вы его специально оставили на столе в палате...

- Мой телефон при мне. И ваших фотографий в нем нет.

- Так, а тогда чей это телефон?

- Полагаю, ваш,  Михаил Анатольевич.

- Мой? Сомнительно...

- Вам подарил его Николай Васильевич...

- Гоголь?!

- Лошарёв, насколько мне известно.

- Погодите!

- Я спешу. Такси заказано на 12:30.


***

- Рая! Рая, ты меня слышишь?! Я тут под окнами, в такси. Я думал, Сапегин все оплатил, а он, оказывается, смылся, как мошенник. У меня всего пятьсот рублей, спустись, пожалуйста, расплатись с таксистом.

- Я был в центральной клинической больнице, - сообщил  Гельмгольтц своей спасительнице.

- А еще где ты был? - неприветливо спросила тигрица.

- А почему так грубо? Почему ты так грубо со мной разговариваешь?

- Что, Масик, вошел во вкус?! Почувствовал, какая она, разгульная жизнь? Ты столько лет к ней стремился! Очень жаль, что Анатолий Олегович вызволил тебя из передряги и избавил твою тушу от похмельной ломки. Если бы ты помучился телесно, то, гладишь, и совесть у тебя разморозилась. Хотя, судя по твоему виду, вряд ли...

- Рая, я запрещаю тебе так со мной разговаривать! Я взрослый человек и имею право расслабиться!

- О, как ты заговорил! А, может быть, мне тоже начать расслабляться с Лошарёвым, а ты бы ночами не спал, искал бы меня по кабакам и притонам, а?

- Хватит! Не хочу слушать! Расскажи лучше, каким образом в этом деле оказался замешан Сапегин? Боюсь, я теперь у него на крючке...

- Правильно, бойся! Ты не забыл, что в лицее учится его племянник! Какие сплетни пойдут о тебе! А уж если история достигнет ушей Антонины Васильевной, то о тебе, Масик, узнает весь город! И будет потешаться! И из лицея тебя погонят, и никуда больше не возьмут. Будешь отсиживаться в деревне Переделки и вспоминать, как одна загульная ночь лишила тебя и статуса, и положения в обществе!
   
- Да, это прямо достоевщина какая-то, достойная как минимум пера Крестовского... Ладно, Рая, потявкала и будет. Откуда взялся Сапегин?

- Я ему позвонила.

- Ты?!

- Да, я. А кому еще я могла позвонить в четыре часа ночи?! Кто бы еще смог пройти через вооруженную охрану лошарёвского притона?!

- А... понятно, Олигархович поиграл в Джеймса Бонда...

- Олигархович,  Масик, спас тебе жизнь!

- Ой, не драматизируй!
 
       Но мисс Гельмгольтц уже драматизировала. Закрыв лицо руками, она побежала в свою комнату и размашисто хлопнула дверью.
«Вроде, климакс у нее должен давно пройти, - вздохнув, подумал устроитель истерики, - неужели, впадает в детство?»

       И Гельмгольтц потащился на кухню. В окно светило весеннее солнце. «Вот тебе, батенька, и первое апреля», - продолжал шевелить мозгами   Михаил Анатольевич. Он повертелся вокруг стола, заглянул в холодильник,  поставил чайник. И вдруг вспомнил про подарок Лошарёва. Помчался в холл, достал мобильник, и довольный, вернулся к закипающему чайнику.  Гельмгольтц ликовал! Он ткнул пальцем в экран, и тот податливо засветился лучезарной голубизной неба. Альпийские луга заставки открыли перед  Гельмгольтцем божественные перспективы новых ощущений. Лениво считались электронные секунды. Лениво паслись на лугах шелкошёрстные коровы. И календарь показывал 2-ое апреля.
«Э, надо установить правильную дату! Жаль, инструкции не прилагается. Ну, ничего, разберусь сам, и не в таких вещах разбирался... Интересно, Рая все еще плачет! Пусть поревет, ей полезно!» И все-таки кое-что напомнило  Гельмгольтцу о его похождениях. У Анатолича пропали очки. Он еще в больнице поискал их в карманах костюма, но так и не нашел, как впрочем и бабочки... За запасными он и отправился в кабинет-библиотеку. Проходя мимо настенного календаря с панорамой Парижа,  Гельмгольтц заметил, что бегунок обрамляет цифру «2». «Странно, и здесь второе апреля».

-      Рая! Рая! Какое сегодня число?!

       Раиса Анатольевна, выманенная из укрытия бешеным свистом чайника, даже не взглянула на растерянного братца. И тому пришлось повторить свой вопрос на кухне, закрыв подступы к двери широким торсом и внушительным животом.

- Сегодня второе апреля, Михаил!

- Как второе?! Я целый день провалялся в больнице? И ты за это время меня не навестила?

- Ты пьянствовал с Лошарёвым больше суток! А в больницу Сапегин доставил тебя только сегодня под утро...

- Однако... Ничего не помню... Нет, что-то помню, конечно, и фотографии... А ты, случайно, не знаешь, где это я на осле катался? Вроде бы в ресторане осла не было... Да и декорации на заднем плане какие-то необычные... На цирк не похоже... В павильоне что ли каком?

- Да, Масик... Вы летали с Лошарёвым в Египет! Не помнишь?!

- Точно! Припоминаю, правда, как-то смутно...

- Лошарёв звонил мне из Шарм-эль-Шейха, говорил, ты ни как не можешь выбрать, занырнуть ли в Красное море или взойти на Синайскую гору.

- Ты не помнишь, что я выбрал?

- Спроси у Лошарёва. Хорошо, что живой вернулся, что тебя не потеряли эти думские алкоголики!

- Ну, ладно, тебе... Зато я был за границей! Первый раз...

- Ты же ничего не помнишь, Масик!

- А это не важно!

- Становишься сумасбродом?  Не пора разменивать квартиру? Я не собираюсь делить кров с асоциальным элементом.

- Ладно, проехали. Налей мне чаю. Пряники есть? А пирог ты не пекла с капустой?

- Не до пирогов было, Масик!

- Жаль! Что-то так пирога захотелось... Как меня нашел Сапегин?

- После того, как ты позвонил мне с чужого телефона и сказал, что  собираешься лететь в Таиланд, развлекаться в обществе тайских проституток, я позвонила Анатолию. Не знаю, имеет ли он отношение к малаховской мафии, но в ФСБ у него точно есть связи. Твои координаты были вычислены по номеру телефона, потом Сапегин лично вызвался тебя спасти и доставить в клинику. Ну, а как вы встретились в лошарёвском вертепе, ты и сам можешь рассказать!

- Да, жаль, что я ничего не помню. Наверное, мне вмести с кровью и память промыли. Ох, уж эти црушники...


***

      Чуйства   Михаила Анатольевича к Сапегину обострились. В них стала доминировать тема «неловкости-подвоха». Сапегин опять получил психологическое преимущество. И даже в те дни, когда они не встречались, Гельмгольтц не мог избавиться от навязчивой мысли о своем спасителе. Про искусителя Анатолич думал гораздо меньше, но, тем не менее, также испытывал неловкость. Правда связана она была не с кутежом, а с занятиями, вернее, с отсутствием занятий, поскольку тетрадь со сменными блоками до сих пор пылилась не распечатанной. А до экзамена оставалось полторы недели.