Две женщины в его жизни

Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,

поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту,-
как я переношу
небытие на свету…

…Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».

Бродский, Натюрморт


Их было две, и каждая любила тебя, как умела. Одна была полна жизни и надежд, и знала, что время бесконечно. Вторая была немного уставшей, ее глаза смотрели на тебя с тревогой, как будто часы могут остановиться.
Одна приходила весной, когда ветер наполнялся теплом и надеждой. Она бросала тонкое шерстяное пальто цвета охры в прихожей и врывалась в гостиную, держа в руках какой-то мелкий и растрепанный букет. Без умолку болтая, она раскрывала оконные ставни, впуская солнечный свет в отсыревший за зиму дом и ставила цветы на подоконник в первый попавшийся стакан.
- Простудишься! – говорил ты, неожиданно заботливый и практичный.
- Все самое страшное позади! – говорила она, улыбаясь так, как будто зима никогда не вернется. 
Вторая приходила, когда за окном шел дождь. Возможно, она несла с собой дождь. Капли заглушали слова и поэтому вы часто молчали. Она читала твой еще не дописанный сценарий и подчеркивала мелкие нестыковки в повествовании или неточности в диалогах. Те места, которые ей нравились, она отмечала восклицательным знаком.
- Смотри, ты пишешь о том, что Олег Иванович дал объявление в газету в рубрику «Знакомства» и оставил телефон. А ему стали приходить письма. Это же странно. 
- Хорошо, напиши, что он оставил электронную почту.
- А может лучше адрес до востребования? И письма приходили по старинке, в конвертах?
- А что это даст? Действие происходит в наши дни.
- Мне кажется будет зрелищней, когда он будет открывать конверты и смотреть фотографии. Я уже вижу, как это снимает режиссер. 
В сценарии было двенадцать женщин, по числу месяцев в году. Их звали Яна, Марта, Майя… Некоторые имена были изящны, а какие-то звучали, как ненастроенный рояль, фальшиво.
- Почему их двенадцать? – спросила она, вспомнив о двенадцати присяжных и двенадцати апостолах. Но ассоциации были плоскими и бесцветными штампами.
- Все просто, у каждой есть 30 дней для того, чтобы остаться или уйти навсегда.
- Мне кажется достаточно 1 дня, чтобы понять… - она вспомнила тот день, когда они встретились в кафе.
И о том, как день перешел в ночь, а ночь закончилась мутным московским рассветом на Тверской. Чай давно остыл, и официанты сумрачно ждали, когда попросят счет. А мы не могли наговориться. Хотя, вероятно, это была другая женщина.

Та, другая, мчалась по Ярославскому шоссе, обгоняя по встречке. В какой-то момент она поняла, что запросто может взлететь над трассой. Педаль в пол, руль немного на себя и она оторвалась от земли, глядя вниз, на гаишников, восторженно махавших ей жезлом на прощание. Так просто, почему не приходило в голову раньше? 
- Как ты быстро! 
- Я изобрела новый способ добираться к тебе.
- Какой?
- Так я и призналась! Это останется моим секретом!   
Он заваривал спагетти и запекал в фольге форель. Из рыбьего рта смешно торчал укроп и ломтики моркови. Как будто рыба пыталась сытно поесть перед духовкой.
Она выбирала что-то коллекционное в баре и ставила звонкие бокалы на скатерть.
Он ставил Fly me to the moon Барта Ховарда в исполнении… она даже не знала в чьем, это было редкий и очень красивый женский вокал.
Она обнимала его за плечи, со спины, потому что его руки были заняты нехитрыми кухонными инструментами, которые так шли ему, будто он играл этот джаз с помощью домашней утвари.    
- Ты прямо как музыкант, который исполняет очередной шедевр!
- Хорошая кухня, как хорошая музыка. Ноты, ключи, размерности, тема… Все это нужно знать. Только так получается идеальная авторская композиция.
- Я абсолютно не умею готовить. Только варить пельмени и жарить яичницу.
- А что ты умеешь, кроме как летать по Ярославке?
- Я умею любить.
- Это все?
- А разве этого мало?
«Этого было мало», - сказала женщина, которая несла с собой дождь. Она видела, как он вставал ночью и подходил к окну. Не хватало воздуха. Сердце было изношенное, ненадежное. Операция прошла успешно, но никто не делал прогнозов – ни плохих, ни хороших. А Бог не прислал телеграммы – финал открытый. Она держала в ладони капли дождя. Теплые капли, немного соленые.
- Ты принимал таблетки?... – он молчал. – Опять пропустил? 
- Иногда кажется, что они не нужны. Что все самое страшное позади… 
Снег окончательно растаял, солнце отражалось в лужах и слепило отвыкшие глаза.
- Зима больше не вернется! Все, можно начинать жить! – та, которая приходила весной, натирала до блеска окна, чтобы в комнату входило больше солнца.
Дом наполнялся ароматами «высокой кухни», приходили гости, каждый приносил что-то к столу. Так было принято. Мы называли это «скатерть-самобранка». Накроешь стол клетчатым полотном, а через несколько мгновений уже в ряд вино, соленья, сухофрукты, печеный картофель, черемша, орехи, горячая лепешка, виновато-початая бутылка самогона. Зато большая. Коричневый кусочек запрещенного. Бывало, баловались.

Арматов принес картину, завернутую в простыню. Арматов – художник. Непризнанный гений. Весь чердак заставлен полотнами с потусторонними сюжетами. Сюрреалист-мистик. Кажется на этом нельзя заработать. 
- Вот, последняя работа! – Арматов разобрал простыню. – Дон Хуан в Софрино.
Дон Хуан был лыс. Его обнаженный торс был слегка задрапирован грубой тканью и тяжелыми нитками крашеных бус.
С полотна смотрели глаза Лема. Темный глубокий взгляд, длинные, бросающие тень ресницы, взгляд из ниоткуда.
- Лем, это же твой портрет! – она присела перед картиной, чтобы лучше рассмотреть, и сомнений не осталось. Легкая небритость, скульптурная голова на сильной и красивой шее, подвижной и тугой, как тетива. Четкий абрис чувственных губ.    
Арматов гордо скрестил руки на груди, как будто только что выиграл Ватерлоо.
- Стоит миллион на аукционе! Вам отдаю бесплатно. То есть даром.
- Арматов, ты когда-нибудь станешь великим! И очень-очень богатым! – в эту минуту она верила, что время бесконечно и все еще возможно.
- Он итак великий, - сказал Лем. – Величие художника определяется не аукционом Сотби. Величие определяется его способностью менять мир и нас самих.

Она смотрела на портрет Лема в роли Дона Хуана, и понимала, что картина начинает управлять ею, менять «точку сборки». Она понимала, что больше не хочется говорить, тишина становится потребностью, звуки только отвлекают от осознания истины. Истина же становилась объемной, она обретала форму, цвет и текстуру. Она была горячей и пульсирующей, как сердце. А сердце вдруг замерло, как будто путешествие в иные миры уже началось. И в это мгновение все стало понятно и страшно. Весны не будет.

Опять пошел снег. Первый или последний, было не ясно. Снег имеет право быть бессчетным, бесчестным, бессмысленным.
- Помнишь, я уехала на Адриатическую ривьеру. На 336 часов. И ты мне писал каждую минуту, что не можешь жить без меня.
- Я помню, ты говорила, что попала там в тюрьму.
- Ага, я нарушила визовый режим, убила консьержа и ограбила банк.
- Да, 336 часов в тюрьме. Это ужасно.
- А потом я приехала к тебе. Я летела по Ярославке со скоростью боинга, я обгоняла по встречке, я спешила к тебе, а ты продолжал присылать смс-ки, а когда ты открыл дверь… Ты помнишь, что ты сказал?
- Нет, не помню. Наверное, что не мог жить без тебя?
- Лем, нет! Ты сказал… Ты сказал «Я ЖДАЛ НЕ ТЕБЯ». 

«Я ждал не тебя». Я вернулась в машину и включила реверс. Лил дождь. В стекле отражались плачущие фонари. Я ехала медленно, как будто вода размывала асфальт, и колеса погружались в болотную тину безвременья.

И только сейчас поняла. Весенняя Женщина и Женщина, Несущая Дождь. Их было две и каждая была мной. Одна умела любить, другая - только бояться. Бояться, что ненадежное изношенное сердце выкинет какой-то жестокий номер. Бояться, что впереди – Ничего, и никакой Вечности нет. Страх парализовал жизнь. Он на давал солнцу пробиться через шторы, стекла были мутными, словно закопченными. Даже дышать становилось трудно.

Когда Лем попал в больницу, ни одной из них не было рядом. Самая большая глупость, которую можно было сделать. Никто не позвонил, не сообщил. Ведь в прошлый раз, когда это случилось, пьяный поэт в «Петровиче», встретив меня, сказал, что дела плохи, у Лема - сердце. И я кинулась тебя искать. И я была уверена, что все можно выдержать, пережить, что шов через всю грудь – лишь шрам, украшающий самого прекрасного из мужчин.
- Все пройдет и все будет хорошо.
- Это мои слова, а не твои.   
И здесь я пишу их так, чтобы не было понятно, чьи это слова. Твои или мои.
- Я придумала, давай женщин будет не двенадцать.
- А сколько?
- Их будет две. Одна будет приходить весной, а другая будет приносить Дождь.
- Но ведь это мой сценарий. И это комедия, а ты… ты делаешь из нее какую-то мелодраму. 
- Наверное потому, что мне не нравятся комедии.
- А я не люблю быть слишком серьезным. Величие писателя  определяется его способностью рассмешить.

Знаешь, когда мне сказали, что тебя больше нет, я сначала не поверила. Тебе же только 50 «с хвостиком». Так не бывает. Лем? Нет, это же только кличка. Лемов? Олег Лемов?
Мы не виделись полтора года. Не говорили. Не касались друг друга. Ты дописал свой сценарий? Сколько женщин осталось? Двенадцать? А та, которая Марта, она похожа на меня? А кто остался с Олегом Ивановичем, или он прогнал всех? Я же не знаю финала, он черт побери, открытый для меня!

Дожди уже закончились, и небо собирало снег, чтобы бросить его щедрыми горстями на землю. Тонкое шерстяное пальто цвета охры совсем не держало тепло. Я не пошла в церковь, где с тобой прощалась Москва. Мир. Вселенная.  Я стояла со свечой перед кануном в маленьком храме, читая самодельную молитву.
И вдруг стало тепло. Лем, я больше года не слышала твой голос, не обнимала тебя за плечи, когда ты стоял у плиты, не подчеркивала строчки в распечатанных на струйном принтере листах. Ни одного слова за год и шесть месяцев. Сколько женщин пришло за это время, чтобы поговорить с тобой, чтобы навсегда уйти или остаться? Две, двенадцать, в этом ли суть?
    
Ты стал ближе, потому что больше нет километров от МКАДа, которые надо пролететь со скоростью боинга. Нет светофоров и переездов. Нет  Джулии Лондон (я вспомнила) и Fly me to the moon в ее исполнении, когда хочется молчать. Теперь никто не помешает.

Вот теперь наговоримся, любимый Лем.

Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.

О чем? О днях. о ночах.
Или же - ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о

людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.