Виола

В партиях для виолы всегда слышится ликование, поэтому они так мне нравятся. Не зря само слово «виола» произошло из латинского Vitula – богиня празднования победы. Победы композитора над человечностью его мировосприятия, и без того разбавленного мистической субстанцией музыки как таковой. Все же пиано в большей степени человечно, на мой взгляд. Может оттого, что опоры его держатся на основательности земли, в то время как виола парит на плече своего мастера, перенимая его тепло в своей миниатюрный корпус, разражаясь постепенно слезами раздражения от осознания, что это не навсегда? Звуки ее – стрелы, летящие вровень с густотой сухой травы, не успевающей ощутить на себе создаваемую емкость воздушной впадинки, запятой, граничащей секунду от секунды. И если мишень этого пронзительного звучания – наше сердце, то как оно должно радоваться, не отдавая при этом ни капли впечатлений занудному мозгу, только встряхиваясь там, в груди, желая слушать до полного звездного забвения. Музыка виолы горизонтальна, это не вертикальная объемность органа, уходящего клубнем восхищения в пористость памяти, человек же – истинно вертикален в своей нелепой витальности, поэтому плач виолы нас пронзает, а не обволакивает, стаскивая на выходе упругость кропотливой плоти, скрывающей такой незамысловатый мир, не способный создавать благозвучные мелодии. Виола – не животная история, хоть и создается животным. Гармония небесных сфер в ней дистиллируется в сухой порошок, в спору, которую распыляет затем скрипач, заражая слушающих ростками небывалых растений, понимающих порядок создания Вселенной, ход планет, таинства жизни, и если бы эти семена не культивировались жестоко доминантным хозяином черепной коробки, то на головах людей цвели бы прекрасные орхидеи, словно крошечные пурпурные антенны или маячки упирающиеся в разверстку облачной хляби своим миниатюрным ушком, улавливающим в неутомимости ветра свое призвание и свое одобрение.

Ликование абсолютной не подвластности этому миру. И сожаление, что тепло плеча передается так быстро молекуле дерева, и струнам, и рождающимся звукам, и что это так умиротворяет, будто место это – истинное, будто оно – дом, из которого не хочется выходить в стужу. Это добавляет звучанию капризности, несносности, строптивости. Виола ликует, потому что сама того хочет. Рука скрипача не обладает настолько сильной волей, чтобы заставить ее плакать, смеяться, проситься в эмпирей эха и сливаться в ручеек бирюзового аромата, ищущего свою чуткую раковину. А еще – дрожание. Первый звук всегда в дрожании. Виола пробует себя на прочность, пытает материю окружающей реальности на вкус, готовясь ее разорвать отчаянный галопом, когда летящая стрела начинает скашивать стебли сухой травы, вырывать с корнем сердца, терять курс и замирать, разбившись в гранит тишины, как взбесившийся корабль, сорвавшийся с якоря, унесенный бесследно в открытый океан. Куда деваются эти звуки, что были уже услышаны? Кроме предположения того, что валяются в наших извилинах робко, не смея о себе напомнить. Куда? Может, несясь вперед, они проскакивают весь мир, пересекаются с другими путями, других звуков, а потом возвращаются в пустой зал, распыляясь на уже вещественные осколки, настолько мелкие пылинки алмазов, что уборщики их не фиксируют в своей приземленности? Кто знает. Человеческий глаз иной раз сознательно избегает доказательств чужеродной красоты, дабы не травмировать собственную чудовищность. Но ликование не может исчезать бесследно. Или не должно.

Под звуки виолы можно бросится с высоты, почувствовать обжигающее дыхание яда в гортани, порезаться и истечь кровью, задохнуться. Но никаким действием, презирающим жизнь с его сырым теплом, не достичь того угла горизонта и той скорости, которая позволила бы впасть в вечный поток ликования виолы и радоваться вместе с ней триумфу гармонии. В этом ужас и безнадежность нашего положения, люди. Никаким уединением, а уже тем более расчленением себя в окружающем, в никакой анатомической метаморфозе или мутации, ничем не достигнуть этого блаженного хоровода отзвучавших виол, бесконечно пронизывающих нас насквозь и разбивающихся в логической своей завершенности.