Я осталась жить невзначай!

Дневник ЕВДОКИИ ГОПКИ (с. Чернеччина Ахтырского района Сумской обл., Украина):
Я ОСТАЛАСЬ ЖИТЬ НЕВЗНАЧАЙ!

ВСТУПЛЕНИЕ и литературная обработка, публикации в Ахтырской государственной  горрайонной газете «Прапор перемоги» и в частной газете «Ахтырка» члена Национального Союза журналистов Украины Александры Петровны Криницкой

ТАК МУЧИТЕЛЬНО ДОЛГО…

Когда начало реально «теплеть» в конце 80-х, фотокор горрайонной газеты «Прапор перемоги», в которой мы работали тогда оба, паренек из Чернеччины Толик Горенко как-то принес мне в кабинет рукопись. Толстая книга-тетрадь в твердом переплете, завернутая в пожелтевшую областную газету «Ленинская правда». Крупный бегущий почерк торопливо повествовал о необычной женской доле. Да так, что оторваться – невозможно.
В письме ко мне, как корреспонденту,  Евдокия Максимовна Гопка очень просила опубликовать этот свой дневник, так как уже стара и боится, что вся эта память о былом пропадет, развеется в пыль во времени и пространстве.
Я походила по кабинетам своего начальства, предлагая чуть-чуть обработать литературно и опубликовать дневник – такая ведь героиня из Чернеччины! Но безуспешно. Как и предполагала. Все посочувствовали. То ли мне, то ли потенциальной моей героине Максимовне… Но литературной героиней Максимовне тогда стать не удалось. Было очень стыдно, но пришлось вернуть дневник ни с чем. 
Приезжала ее подруга по немецкому лагерю Мария из Франции – ряд осторожно-продуманнных, «взвешенных» до слова-миллиграмма публикаций о том премудрого редактора в местной, тогда единственной, газете („треба визнати, що у Франції поки що живуть заможніше”, ; чего стоит хотя бы такая фраза!..) Одна моя заметка о вышивках Максимовны… Чуть-чуть о дневнике, собственно, ; заявка на публикацию!
И только в 2001 году я договорилась с весьма прогрессивным ахтырским редактором (частная газета «Ахтырка», популярная в городе и регионе даже, тогда, возможно, самая популярная из пяти наших городских) Игорем Ивановичем Кириенко о публикации дневника к 60-летию начала Великой Отечественной войны.
Эти маленькие, но отчаянные, осколки войны вонзались в сердца ахтырцев и вызывали шок – ведь впервые так о войне и – женщина, да еще немолодая, да еще из самого близкого к Ахтырке села – вот, руку протяни… Как близко оказалась почти забытая новым обществом война!
Но, к сожалению, тогда удалось опубликовать не все.
Как мучительно долго идет Максимовна к общественному признанию! Как героиня той войны. Как женщина нелегкой, но очень достойной судьбы. Как литературный талант, в конце концов!
…Сколько раз заезжала она ко мне в Ахтырке? В который раз приезжала я к ней в Чернеччину? Не могу сказать. Но каждый раз удивляюсь, -- нет, поражаюсь ее живости, цепкому и оригинальному уму, мудрости, той народной философии, с которой, если только исповедывать ее с верностью в сердце и пристрастием в душе, -- не пропадешь! Да просто невозможно с таким невесомым, но веским багажом пропасть!
- Отож, як сталы розкуркулювать колгоспы... – слышу я уверенный говор Максимовны и… Не выдержала сдерживаемая журналистским этикетом душа – прорвало! – я расхохоталась!
- Браво, Максимовна! Вы могли бы стать лауреатом литературной премии!  В области литературы…
- Та якбы ж мэнэ ото вчилы тоди ще... А то тильки сим класив! Й пышу я по-руськи...
- А чого ж Ви пышэтэ по-руськи? Говоритэ ж бо українською?!
- Та так отоди прывчилы нас. Та до чого тико не прывчали... А я така нэвэзуча, така нэвэзуча... І вично зо мною шось та случається... Он знову конверт здоровый из Кыева прыйшов – як я перелякалась! А там щэ напысано – „Гопці”, а я ж – ГОПКА! (Не ГОПКО). Так не оддавала почтарка. Цэ не Вам, каже, а якийсь Гопци. Ч знову у суд подавать? Так у мэнэ грошэй нэма.
- Та то правыльно напысано, Максымивно! У Кыєви грамотни. „Гопка” у давальному (кому? чому?) видминку будэ „Гопці”.
- Я не помню про видминки, а на почти у нас тоже ничого не помнять.
- Воно скризь ничого не помнять... І сама Ви, Максимивно, „затерялась” у цьому свити... Вас би знайти та показати свитови!
- Ой, я невезуча, - не треба...
 - Як це Ви невезуча, коли из стилькох страшних передряг вийшли?
- Та то я невзначай жива осталась...
...Талант жить – талант в литературе. И там, и там с этим возможно выжить. Так бывает. Не так уж редко.
Почему? Отчего?
Сейчас начнем разбираться. Для этого надо сначала прочитать дневник Максимовны.
Начнем?


ДО ВОЙНЫ В ЧЕРНЕЧЧИНЕ

Рождения я 1926 года. Мы жили очень бедно, и у меня с матерью не было из материи никогда платья, а полотняная рубашка, и все. А когда я пошла в 1-й класс, мне мать пошила полотняное платье. Краской красной окрасила и полотняное пальто чернилами окрасила. Ну, а сумки тогда у всех были полотняные.
Когда я пошла в школу, в 1935 г., то увидела на двоюродной сестре Ульяше из черной материи пальто. Пришедши домой, начала плакать, а мать говорит: «Ну и дурна ж ты, Дуся! Ульяша где-нибудь зацепится, и ее пальто порвется, а у тебя только брынкнет».
Я поверила матери, успокоившись. Но не надолго. До первого дождя. А как дождь пошел, и я шла со школы (1 километр по улице Столбовой), то пришла домой красная и синяя. Пришлось матери сажать меня в корыто, отмывать всю краску…
Училась я хорошо – все «5». Но бедность есть бедность. В 4-м классе мать мне сказала, что если я и дальше буду так учиться, то она мне со своей юпки (такой пиджак с «рясами» и стеклярусами, красный) перешьет мне пиджак. Ох, как я возрадовалась! Из материи был пиджак!
Брат мой Антон учился в техникуме механизации, тоже ходил сильно бедно, брюки латаные – дальше некуда. Сестра Галя работала в колхозе и, не взирая, что девка, не имела тоже ничего. Отец работал на мельнице в колхозе, так у него не видно было, что вся одежда полотняная – от муки все белое.
В общем, из полотна мы не вылазили. Мать ткала его лето и зиму. В колхозе ничего не получали, а налоги были большие: 1000 рублей надо было выложить за год. А продукты были очень дешевые, чтобы что-либо продать. Мать все время зарабатывала тканьем. 
Когда я пошла в 6 класс, мать нечаянно купила мне зеленое полусуконное платье в магазине. Тогда очень редко была материя, а то привезли, и мать захватила мне пальто. Сколько было радости! Я не знала, как его еще беречь. А мать и на платье набрала у спекулянтки на базаре коричневого ситца. И я шла в школу  и думала, что уже взрослая – иду не в полотняном!
Но в 1940 том году меня постигло тяжелое горе. 14 мая – как раз шли экзамены в школе – прибежал соседский мальчик и сказал, чтобы я шла домой, так как мою мать гроза убила в хате. Я не помню, как вбежала в хату, но когда вбежала, увидела: мать лежит посредине, а отец держит маленькую дочку моей сестры Мотю, и оба плачут. Я упала на мать и закричала, не веря, что она не жива, но люди начали меня просить, чтобы я поискала, во что ее одевать, так как сестра была в колхозе на работе за 7 километров в поле.
И я в скрыне нашла узел, что мать приготовила себе на смерть, как знала, что так скоро умрет (на фото: Дуся с матерью за 5 дней до ее смерти, маме здесь всего 47 лет…)
Когда матери не стало, отец начал искать себе жену, и нашел. Я очень просила, чтобы он брал ее к нам домой, но она не захотела, меня тоже взять не захотели к себе, и отец бросил нас и ушел в прыймы.
И мы остались одни жить.

В ГЕРМАНИЮ

Когда нас захватили немцы, сколько мы горя приняли во время фронта!
С дитем нас выгнали из хаты, и мы где только не ховались, голодные и холодные, а немцы забрали все: и корову, и быка, и кабана, кур и всю картошку, и хлеб, и мы остались без ничего.
Когда фронт отступил дальше, сестра возьмет, было, саночки, да за 7 километров пойдет на колхозное поле, да из-под снега надолбёт мерзлых буряков, привезет, наварит, и тем мы жили всю зиму, да еще и на работу немцы гоняли. То хотя мне и 15 лет было, иду на работу снег расчищать на шлях. А Мотю оставляли одну в хате.
Однажды осенью 43-го, когда пришла я с работы, -- вижу – cестра плачет. Я сразу поняла, в чем дело: на столе лежала мне повестка. Уже почти всю молодежь из Чернеччины отправили в Германию, то пришла очередь и мне.
Сестра говорит: пойди в комендатуру, скажи, что ты с 26 года, таких не отправляют, может, пожалеют. Но когда я пошла и со слезами начала просить, то Лазурко (комендант) сказал Билыку (полицаю): бери винтовку и иди с ней домой, и ночуй у них, чтоб не удрала. И так под винтовкой на другой день нас собрали 5 человек и отправили на станцию. Школенко Ульяша, Зеленская Галя, Выклушка, Руденко Гриша и я.
Как мы рыдали! И как нас утаскали в товарные вагоны, заколотили наглухо и повезли хуже скота…
Дорогой не открывали даже по естественным надобностям, а в вагонах нас было по 40 человек. И мы взяли у Выклушки котелок и ходили в него, а потом выбрасывали в окошко наверху…
Немцы боялись, что если выпустят нас из вагонов, то потом не соберут,- все удерем.
В Гомеле выпустили-таки и повели в холодную баню купаться. Боже мой, что это была за пытка!
Нас заставили раздеться догола, а потом со шланга весь строй девушек начали обливать холодной водой. Что творилось – не описать. Сердце не выдерживает. А полицаи ходят с плеткой и, если какая девушка хочет немного увильнуть от струи, – бьют плеткой и смеются.
После бани опять закрыли в вагоны наглухо, и аж до Германии везли нас 10 суток, не кормивши, ничего. Хорошо, что каждый взял с собой еды, а то хоть пропади.


ЛАГЕРЯ

Привезли нас на разбивочный пункт города Пермазенска (Пирмазенс – А.С.)  в лагеря. Когда мы как глянули – а там нашего народа несколько тысяч! И все протягивают руки через проволоку, просят у нас хоть крошку хлеба, потому что уже с голоду умирают… И мы поняли, что и нас ожидает такая же участь.
Отделили от нас Руденко Гришу к мужчинам, а присоединили к нам девушек из других сел – Журавного, Борзовщины, Лантратовки.
Гриша от нас разумнее был – из дому взял табак и натер глаза табаком, и у него признали трахому и отправили в тот лагерь, откуда будут больных отправлять домой. Он увидел нас и рассказал об этом и дал нам табаку, но он был 16-летний, то постеснялся сказать, чтоб мы натерли  себе ..., а сказал – глаза. Первая ухватилась тереть их Выклушка, но когда пошла на комиссию, то врачи сказали, что это она наплакалась и никакой трахомы у нее нет, и не пустили домой. А Грише хоть пришлось больше идти пешком, чем ехать, но он все же вернулся домой и все рассказал нашим родным, что видел.
На другой день после комиссии нас распределили – кого куда. Кого к хозяевам, то те были очень счастливы. Из наших так попала только Зеленская Галя, так как у нее нога заболела и распухла.
Я попала с Мачулихой Настей с Бубликового хутора и с Иваховой Галей из нашей Чернеччины да Сикуном Николаем со Старой Рябины (но он – в мужской лагерь, в Лотарингию).
Когда нас привезли в лагерь, душ 500, то мы увидели, что там уже нашего народа полно и все в клетчатых платьях.
Все бросились к нам – искать своих земляков. А мы начали спрашивать, что это – им такие платья немцы выдали? Отвечают: это выдали одеяла и пододеяльники, но так как одежда износилась, а никто ничего больше не выдавал, то женщины сами и пошили платья из пододеяльников клетчатых. А теперь немцы увидели это – никому не выдают пододеяльников, а только матрасы, набитые соломой, и одеяла.
Нас поместили по баракам – по 18 душ девушек, а семейных – отдельно. Мы увидели жуткую картину: бараки черные, некрашеные. В два яруса койки деревянные и... Полно везде клопов! Раньше тут были пленные итальянцы.
Лагерь был за двумя колючими проволоками, посредине – ров. С четырех сторон – вышки с полицаями на них.
Привезли в лагерь соломы, и мы набили матрасы. Моя койка попала внизу, а Мачулихи – наверху.
Потом нас построили в шеренги и выдали параши (такие большие миски) и ложки. А еще – шугы – деревянные башмаки. Повели к русско-французской кухне – здесь же, в лагере была.
Французов кормили лучше, даже по 10 граммов колбасы выдавали, по буханке хлеба – на двоих, и им в лагерь пищу возили в термосах (а готовили у нас). Нам – только брюкву или шпинат. Брюкву еще можно было кушать, а шпинат...  Это такие листья, как со свеклы, перемелены на машине. То как ляпнут полулитровым черпаком – точно коровий кизяк, да еще и не мащеный... Воняет кизяком – и все!
Хлеба нам давали (буханку на троих) из тырсы. А приварку - только в обед. И на ужин - хоть брюква, хоть шпинат. А утром давали несладкий кофе, но его мало. Кто и брал, так не с чем его было пить.
…После обеда распределили нас по цехам на военный завод, который был рядом с лагерями.
На другой день, не завтракавши (нечего было: хлеб мы поели с брюквой еще вчера, а вечером был шпинат-кизяк), после подъема в 5 утра стали мы в шеренги, и под  конвоем повели нас в завод. Вот тогда и сложили мы там песню:

Нас везли у товарных вагонах,
На работу нас водит конвой.
По двенадцать часов  - за машиной,
Хоть и голоден, болен, но – стой!

И с работы приходим мы поздно,
И не скоро ложимся мы спать,
А наутро, еще до рассвета,
Уже слышно: «Афштеен!», - кричат.

Покидаем мы нары с соломой,
Получаем мы хлеба кусок,
А полиция снова, и с плеткой,
Выгоняет бессильных в завод.

И теперь я сижу й вспоминаю,
Как жилось мне в родному краю,
Ведь я жизни такой не видала...
Вот я спела вам песню свою.

После работы, в 6 вечера нас построили в шеренгу к парикмахеру и пообрезали у нас косы под мальчиков. Говорили, что «Вам о косах некогда будет заботиться».
А потом пофотографировали на немецкие аусвайсы, то есть паспорта (у меня до сих пор есть это фото).

ГОЛОД И РАБОТА

В восемь вечера нам давали ужин – брюква. Обед – кто в заводе работал, то тому привозили в завод и давали 300 граммов хлеба. А вечером – без хлеба… И выходило так: утром ничего не кушаешь, и голодный до обеда, а в обед такой голодный, что съешь и хлеб весь, и шпинат, а вечером опять голодный, выморенный за двенадцать часов за машиной и съешь и без хлеба брюкву вареную и немащенную. Сейчас наши свиньи и то лучше кормятся, чем кормили нас в немецком лагере.
На другой день повели снова в завод распределять по цехам, так как первый день только показывали завод, где мы должны работать.
Вот подошла очередь и ко мне. А я тогда что годами была мала – шестнадцатый только шел, а что – ростом маленькая, щупленькая – совсем дитё… И когда меня подвели к мастеру-немцу, чтоб он принял меня до станка, он на меня посмотрел сверху вниз и говорит переводчику: «У меня не детский сад, чтоб с детьми заниматься! А уж когда набрали сюда детей, то ведите их в лагерь, да что хотите, то и делайте с ними. Я ее не приму». И переводчица, перессказав мне это, велела идти в лагерь: сиди, мол, в бараке, пока тебя куда позовут, вас уже там много таких насобиралось. И я с тем и пошла в лагерь.
Три месяца сидела без работы. А кто не работает – тот и не ест.
И нам, детям, что мы не работали, давали и меньший паек: 250 г хлеба и меньший черпак, чем поллитровый, брюквы или шпината. И мы уже голодные такие стали, чтоб хоть какая работа была – лишь бы больше давали кушать! Мы и в смитнике возле кухни рылись, где с брюквы шкаралупка оставалась, и через проволоку простягали свои рученьки – просили у прохожих кушать. Но больше всего нам, детям, помогали пленные французы. Они ходили на работу в завод возле нашего лагеря, а им давали на полбуханки хлеба по 10 г маргарина, 10 г конской колбасы и брюквы – больше, чем нашим! И шпинату…
И вот они идут на работу – и почти каждый завернет в бумажку кусочек хлеба, помазанный маргарином да и бросит нам через две проволоки!
Где падает кусочек – там и ты падаешь на него! Чтоб он тебе попал, а не выхватил кто другой…
Страшно было смотреть на нас, наверное, как мы радовались, если какой день попадался такой, чтоб всем хватило!..
Сейчас не могу без слез это мученье вспоминать. И всегда, как увижу, кто расбрасывается хлебом – сердце болит. Как мы за него тогда бились, а сейчас люди не понимают, какой ценой, людской жизнью нам доставался кусок хлеба. И я никогда не поверю, чтоб те пленные французы, которые видели наше горе и помогали нам, были и сейчас против нас. Они спасали нас, как могли и чем могли.
Через три месяца моей голодовки как-то заходит к нам в барак переводчица и говорит:
- Кто из детей не работает – идите к кухне! Вам  что-то скажут там.
Я быстро побежала туда.

НА КУХНЮ!

Возле кухни нас насобиралось душ 20 детей от 7 и до 15 лет. Я оказалась самая старшая.
И вот вышла старая немка и начала нас осматривать. Как щенков! Со всех сторон… И видать, я ей понравилась. А со мной рядом стояла латышка Ирма – ростом такая же, как и я, но ей было только 10 лет. Немка через переводчицу нам двоим сказала, чтоб завтра утром мы пришли на 6 часов утра на кухню – работать. Только чтоб надели хорошенькие платья, белые фартучки и белые косынки.
Боже, как мы возрадовались!
Мы с Ирмой схватились – давай друг друга обнимать от радости!
А что было с другими детьми… Они начали плакать и проситься, чтобы и их взяли на кухню. На цыпочки становиться и показывать, что они тоже большие, как и мы…
Но немка сказала: «Хватит! Больше двух не надо». И ушла.
А там, в лагере, было так: если из русских кто попал на кухню работать, то это он очень счастливый человек. Невзирая на то, что работает по 13 часов. Зато хлеба, брюквы и шпинату кушай вволю!
Мы с Ирмой бежали в бараки с такой радостью, что и забыли - у нас ведь нет ни белых фартучков, ни косынок.
У Ирмы и отец, и мать, и сестра были в лагере с ней и от голода поболели туберкулёзом. То, может, хоть Ирма спасется? И жива будет. 
Вечером  в барак вернулись с работы девушки, и я им сообщила, что иду на кухню. Все обрадовались, ведь когда-никогда и украду кусочек хлеба, и принесу им.
Начали думать, где взять белый фартук.
У меня из дому была белая торба. И одна бабушка в бараке за ночь пошила мне фартук! А одна девушка дала свою косынку – за тот хлеб, который я украду, когда буду работать, и ей дам.
И вот в 6 часов утра мы с Ирмой наряженные, как на парад, заходим в кухню. Немка встретила нас, осмотрела и сказала: «Гут!» Дала нам тряпки, ведра с водой и швабры. Ирму повела на раздаточную мыть полы, а меня – в кладовку. Сказала, чтоб я вымыла холодильник и пол в кладовке. А в кладовке в холодильнике лежали колбаса и марагарин для французов. Я начала мыть, а колбаса пахнет… А я – голодна! Но помню наказ девушек: не бери ничего, пока не удостоверятся немцы, что ты не берешь. А то выгонят и плетей дадут.
И я на колени встану да полижу-полижу  колбасу сверху языком… А ни одного кусочка не взяла!
Когда помыла – немка пришла посмотреть. Погладила по голове, сказала «Гут!» и повела меня мыть пол в ту кладовку, где на полках лежит хлеб.
Боже, какое было мученье видеть хлеб и не есть!
Но я и тут - тырсу с хлеба полизала, пока мыл пол, и на этом остановилась.
В 8 часов утра немка позвала нас за стол завтракать. Когда мы смотрим – там уже сидит девочка, пьет чай с хлебом. Мы подумали – немка. А она говорит:
- Давайте познакомимся! Я – русская, сама из Сталино (Донецк теперь – Е. М.), зовут меня Муся. Я здесь с мамой, братом Толиком и сестрой Лидой. Нас угнали - всю семью. И брат, и сестра работают на заводе. Брату 16 лет, сестре – 18. Мама работает в швейной мастерской, она - модистка. А меня взяли сюда, я здесь уже год, как работаю. 
Ну, мы рассказали ей о себе. А Муся и говорит:
- Берите, кушайте хлеб и чай!
Чай нам дали сладкий…
Мы с Ирмой не знали, как тот хлеб и хватать, а Муся мало ела – она уже не голодна была. А мы с Ирмой съели все. И когда немка вошла - ужаснулась, что мы весь хлеб съели. Покивала головой и что-то говорит. А Муся переводит:
- Я боюсь, чтоб вы не умерли от хлеба… И в обед вам хлеба не дам, а только брюквы немного, пока привыкнете, чтоб не померли. Потом будете есть, сколько захотите.
Ну, мы стали пол везде мыть, котлы, баки и мотались так, что забыли за смерть! А в обед немка не дала нам хлеба, так Муся отдала свой, и мы все-таки накушались...
И так мы стали работать на кухне, а со временем и носить хлеб девушкам в барак, а Муся и Ирма – своим  семьям. Мы понашивали в трусах между ног карманчики, и туда 2-3 кусочка положишь и идешь, будто бы зачем-то в барак, а там выложишь и – обратно. А так просто взять нельзя, трусили нас и могли бы выгнать.

      
«OST» НА ГРУДИ У ТЕБЯ»

Я уже писала, что в лагере нам всем выдали шугы – это наподобие туфель, только выдолблены в дереве, как ложки выдалбливают.
И вот наденешь эти шугы и так идешь по лагерю, по асфальту. Хлопают - хтозна куда слышно, что идет лагерник. И всем выдали OST (осты), то есть – «О(стерегайся) С(оветской) Т(вари)». Это что мы с востока, и – Боже, упаси! – если полицай или немец увидит, что ты не пришил на груди этот синий лоскут с остом, - не миновать плеток.
По воскресеньям кое-кому давали на 2 часа аусвайс (пропуск), что можно походить за лагерем и в  г. Фолклинкене. А если опоздаешь, тогда не миновать плеток.
Когда я стала работать на кухне, меня перевели в Мусин барак, чтоб я своим девушкам не носила хлеб.
Мне дали койку наверху, а над Мусиной мамой – Мусин брат Толя. Мы так стеснялись один другого (ведь он был 17-летний парень), что, как укладывались спать, раздевались под одеялом.
Мусина мама, узнавши, что я сирота, приютила меня к своей семье и, где бы что не достала для своих детей, делила и на меня, как на свою дочь.
Однажды Мусю позвали в лагерную комендатуру и сказали, что ее завтра переводят в завод, в заводскую комендатуру уборщицей, так как она уже хорошо понимает по-немецки. Мы с Ирмой очень плакали по ней, а я дала ей слово, что никогда ее не брошу и что буду красть хлеб и ей помогать, потому что она теперь будет получать из кухни так, как и все – очень мало. И я стала носить хлеб не только своим девушкам Насте Мачуле и Гале Ивах, но и всей Мусиной семье.
... Однажды, когда я полезла на свою койку, увидела, что на ней лежит открытка с фотографией Толи. И он подписал ее: «Любовь все терпит, все прощает, все покрывает, все несет, не мыслит зла,  не отступает и никогда не устает». Я скорей ее сховала, чтоб не заметили мама и Муся, которые были в бараке. И решила просить коменданта лагеря, чтоб перевели меня от них, а то мама уже заметила, что Толя не на шутку втрескался в меня. Я решила порвать все, чтобы быть подругой только Муси, которую сильно полюбила за ее красоту и смелость.
И вот однажды я пошла к коменданту. Он удивился такой моей просьбе (а я не  могла открыть ему тайну), но пошел на уступку и перевел в третий барак на нижнюю койку. Но когда об этом узнала Муся и мама, что я сама просила, чтоб меня перевели, очень на меня обиделись. И Муся целый месяц не разговаривала со мной, а мама очень плакала и говорила, что она знает, зачем я это сделала: это, мол, ты ушла от нас из-за Толика, да неужели он у нас плохой или чем тебя обидел, да я мечтала, что в будущем, как живы будем, чтоб вас свести, а ты, оказывается, от нас уходишь, наверное, чем-то не понравился он, а я думала, наоборот – он тебе понравился...
Но я уходила как раз того, чтоб никто не узнал, что он мне нравится!
Ну, а когда об этом узнал Толик, то две недели никуда из барака не выходил после работы. И я уже очень каялась, что такое сделала, но уже было вернуть назад нельзя.
Когда мы помирились с Мусей, и она стала ночевать у меня на койке, мама и Толик повеселели.
Муся часто пробиралась за проволоку где-то, познакомилась с немцами в городе и после работы уходила к ним домой: помогала то стирать, то комнаты убирать, а они за это давали ей старую одежду, что им не нужна. Муся приносила ее к маме, а мама работала в швейной мастерской и перешивала это барахло и мне, и Мусе, и Лиде. Таким чином и я немного стала хоть чуть-чуть одеваться лучше. Платков у нас не было, то мама пошила нам беретки черные. Я им старалась за это носить хлеб.
В это время мы там придумали новую песню на мотив «Синий платочек»:

С милой и нежной улыбкой
Ты повстречала меня
В синем жакете,
В черном берете,
OST на груди у тебя.
Помнишь, как ты улыбалась
И говорила, шутя:
«OST» оторвется,
Память сотрется,
Ты позабудешь меня!»
И вновь, весной,
Под зеленой ветвистой сосной
Нет, не забыть мне нежной улыбки,
Девушки русской с OSTом!
Может быть, встретимся снова,
Время у нас впереди,
В синем жакете,
В черном берете,
И без OSTа на груди!


БРАТ

В одно воскресенье девушка из нашего барака ходила в другой лагерь за четыре километра к своему брату. Вернувшись, стала спрашивать, нет ли кого из Сумской области? Там, мол, один парень спрашивает своих земляков. Я сказала, что я с Сумщины. И чтоб на другой раз взяли для него мой адрес.
На другое воскресенье приносят мне письмо и фото. Я была ошеломлена: на фото узнала Сушка Ивана Васильевича, с которым мы в детстве жили в Чернеччине на улице Столбовой и вместе играли. Но в 33-м году его родители умерли, а его отдали в Городок на Монастырскую гору над рекой Ворсклой - между Ахтыркой и Чернеччиной – в детдом. Во время войны детдомовцев разослали кого куда, а его перевели в наш Чернеччинский детдом возле сельсовета, в центре села. А мои родители на Столбовой хату продали и переехали, купив другую, в центре села. И так мы с ним виделись, пока зашли немцы. А немцы весь этот детдом отправили в Германию... И так Ваня очутился здесь.
Он мне в письме написал, чтоб я его признала, что он мне брат – по матери родной, а по отцу нет. Но чтоб никто не узнал, что это неправда. Тогда его будут пускать в наш лагерь немцы по воскресеньям.
Я с радостью начала говорить девушкам, что нашла своего брата. И весть об этом разнеслась по всему лагерю. Я сразу начала просить коменданта, чтоб на другое воскресенье, как придет ко мне брат, пустили его в наш лагерь. И показываю всем фото, где он подписал: «Сестре Дусе от брата Вани».
Целую неделю мы с Мусей, которой я призналась, что это не брат все же, но чтоб не знали ни Толик, ни мама, готовились к встрече. И вот долгожданная минута пришла: мы стоим возле проволоки и смотрим.
Когда идет он – в черном костюме. Муся как закричит мне: «Дуся, какой он красивый! И не ври мне, что он тебе не брат – он на тебя похож! И маленький такой же, как ты!»
Ваня подошел на проходную, и мы – почти весь лагерь! – побежали туда. И я и сама тогда не была уверена, что он - не мой брат... Он меня схватил в объятия и целует и кричит: «Сестра Дуся нашлась!!!»
И не только лагерь поверил, а и полицаи поверили...
А я плачу с радости, и все мои девушки плачут. И так гуртом нас и увели в барак.
В бараке мы почти ничего не могли поговорить. Только он рассказал, что работает по 8 часов на заводе, а потом идет к хозяину работать, а хозяин – пекарь, так что он не голоден и будет в дальнейшем приносить по воскресеньям мне хлеб, помогать девушкам. Хозяин, узнавши, что он нашел сестру, справил ему этот костюм на встречу.
Два часа быстро прошли, и Ване пришлось идти домой. Мы все его провожали и прощались.
И так Ваня начал носить по воскресеньям нам хлеб, мне стало легче делить на девушек. Я его познакомила с девчатами из нашего района, из Чернеччины, с парнем со старой Рябины Николаем Сикуном, который жил в мужских бараках недалеко. И Николай тоже поверил, что это мой брат.
   
ЗЕМЛЯКИ

Галю Ивашку отправили от нас в другой лагерь, и мы с Настей Мачулиной остались вдвоем только близкими земляками – из Чернеччины. Да вот недалеко от нас был Николай Сикун – с района, со Старой Рябины (сейчас Великописаревского р-на, - ред.) Но однажды бегут девушки нашего барака ко мне и кричат:
- Дуся! Николаю Сикуну ногу отрезало! Говорят, повезли его в немецкий госпиталь, еле живого!
Он работал прицепщиком на паровозах.
Я - в плач, побежала к коменданту и прошу, чтоб на завтра дали мне выходной и пропуск – пойду в лазарет, двоюродному брату ногу отрезало. Комендант сперва не разрешал, ну, а я начала плакать сильнее, и он разрешил. На кухне у немки я попросила буханку хлеба и пачку маргарина. Пошла искать тот лазарет. Насилу нашла, так как я по-немецки плохо понимала.
Когда нашла его палату и открыла дверь – не поверила своим глазам: на койке лежал обтянутый кожей скелет. А он меня узнал! Да как  закричит:
- Дуся! Как ты меня нашла?!!
И заплакал.
Я положила хлеб возле него и начала успокаивать. А он мне говорит:
- Ну кому я нужен теперь, немецкая калека? Когда я был с ногами, и то ты, как приду к тебе увидеться, от меня отчуждалась, а теперь? Ну, кому я нужен?
Я тогда и говорю:
- Николай, даю тебе слово, что с сегодняшнего дня буду помогать тебе хлебом все время, пока ты не выздоровеешь. И, если кончится война, я тебя никогда не брошу. А вернемся домой - если ты захочешь на мне жениться, то выйду за тебя замуж.
Он повеселел. Когда пришла медсестра и меня выгнала.
Я, прощаючись, еще ему сказала, что Настя Мачула возле этого лазарета ходит на работу в завод, то я буду передавать ею хлеб и писать, сколько кусочков передала, а она будет в форточку бросать его, а ты ей в форточку будешь мне передавать записочки – сколько получил. Насте мы не верили. Невзирая на то, что я ей помогала, она очень голодная была. А Настя говорила нам: « Я несу хлеб ему и так мне обидно, что мне не верят!» Ни один кусочек она не взяла, а все ему передавала, пока он и не вышел оттуда.
А в одно воскресенье пришел ко мне «брат» Ваня, и я упросила его пойти в лазарет проведать Николая. Но когда мы, проведавши его, возвращались домой, нас встретили полицаи в городе и придрались к Ване, что у него не было OSTа, и ему уже оставалось полчаса до того времени, что на пропуске отмечено. Боже, как я плакала и просила, чтоб отпустили, это мой брат! Но, пригрозивши мне, полицаи забрали его с собой. Я пришла в лагерь, рассказала девушкам и Мусе. Они начали меня ругать – зачем я повела туда Ваню. И стали все возле проволоки его ждать. Когда смотрим – бежит бегом и кричит нам, что осталось 20 минут до того, как он должен быть в лагере, и если он не добежит, не миновать ему пяти плеток.
 Но после он нам рассказал, что на его счастье ехала грузовая машина, и он подцепился и успел приехать, так что даже комендант лагеря был удивлен, что он так быстро прибежал и только выругал.
После того я его уже к Николаю не водила.

МОРОЖЕНОЕ

Муся Сосновская, невзирая, что на год была младшей, руководила мной, как хотела. И я ей во всем покорялась, так как видела в ней все хорошее… И она была из Сталинграда и развита больше меня. А при том еще она своей красотой прямо всех завораживала… И хотя где и попадались в городе полицаи, то она по-немецки так говорила, что немцы и не замечали, что она русская!
Однажды нам не дали пропуска в город (не всем и не всегда давали). И Муся мне и говорит: пошли через лазейку (черный ход так она называла). Я сперва не хотела, а она таки уговорила, и мы пошли. Пролезли в дырку в проволочках. Муся все замаскировала по-новой. А потом мне говорит:
- Если будут попадаться полицаи, то я тебе буду что-то по-немецки рассказывать, а ты только: «Йо! Йо! Кай…»
Мы так и сделали. Где полицай – я только йойокаю… Хотя ничего не понимаю!
И так привела меня Муся на край города. А там стояла будочка, и в ней продавали мороженое. А мы из лагеря набрали марок (за работу нам платили, а продавать за них нечего не продавали – ни в лагере, ни в городе; да в городе и немцам все было только по карточкам…) И вот мы допались до мороженого! Да так, что по поллитры съели. А потом стали идти домой. Когда одна дорога расходится на две. Муся и говорит:
- Выбирай, какой ты дорогой пойдешь. А я – другой.
Я чуть не плачу. Ведь я с ней шла, надеючись на нее, сама ничего не запомнила. А теперь она на меня кричит, что надо учиться самой везде ходить и запоминать, нечего на нее надеяться!
Я рассердилась и пошла навпопад одной дорогой и спросила по пути немца, как мне попасть в русский лагерь. Он меня направил, и я вышла к лагерю. Когда смотрю: и Муся моя недалеко от лазейки. Я возрадовалась и забыла, что сержусь на нее… А она, оказывается, за мной, дурой, наблюдала – не попадусь ли я полицаям без нее.
А однажды она меня, Ирмину сестру Нину и Лиду подговорила пойти к одному немцу-фотографу – сняться на карточки! И мы снова через «черный ход» лагеря все ушли. Сфотографировались вчетвером, а потом мы с Мусей вдвоем.
А еще как-то Муся подговорила меня пойти в город на карусель.
И чего мы там только не видели! На чем только не катались! И кругом земного шара объехали. И все русские города видели даже на «глобусе»…
А потом пошли смотреть двуголовую девушку-немку. 
…Купили билеты. Помещение – наподобие театра. Когда публика заняла места, на сцену и вправду вышла двуголовая девушка: туловище одно, а головы таки две и обе повязаны красными косыночками. А розовое платье на ней с большим вырезом, чтобы видно было, где шеи сходятся.
Девушка начала про себя рассказывать. Что ей 19 лет. Что обе головы называются по-разному. Она – дочь бедного кузнеца.
Одна ее голова запела. Потом – другая, попозже – обе головы вместе.
Принесли ей поесть, и она сама подавала – то одной своей голове, то другой.
Обернулась, поклонилась всем зрителям под конец выступления и сказала, какая она несчастная, что не может жить, как все люди…
Мы с Мусей пошли в лагерь и всем девушкам рассказывали, что видели. Жаль, ту территорию потом заняли американцы, и двуголовая девушка, наверное, попала в Америку.

ТУБЕРКУЛЁЗ

В лагере сильно много людей болело туберкулезом. От нестачи еды. И кто заболевал, того сразу же забирали полицаи и выводили где-то за пределы лагеря. Мы не знали, где их девали, пока не стал в лагере русский врач Игорь.
Он очень нам помогал. Кто заболеет туберкулезом – сразу ему скажет об этом и даст на 3 дня освобождение, так как на больше не имел права. А потом тот больной идет, хоть помаленьку, на работу. Несколько дней поработает – и опять за освобождением. А Игорь не пишет, что у него туберкулез, так как знал, что таких больных всех живьем отправляли в крематорий, чтоб в Германии туберкулез не распространялся. И Нина, Ирмины мама и папа, которые все болели, таким образом жили в лагерях благодаря врачу Игорю.
А он женился на девушке из нашего барака – Ане. Им комендант дал отдельную комнату.
Игорь имел право ходить за лагерем.
К нам часто теперь просачивались слухи: где русский фронт и где – американский. Но мы еще не знали, что это – благодаря врачу.
Он же где-то достал гитару и незаметно подарил одной девушке, которая очень хорошо играла и пела. Их было две сестры из Сталинградской области – Мария и Вера Денисовы. Они устраивали по баракам вроде вечеринок. Пели русские песни и говорили об окончании войны, чтоб нам вырваться из тех лагерей. Но это все делали так, чтоб не знали полицаи.
Забегая наперед, расскажу, какой была дальнейшая судьба русского врача Игоря.
…После ночной смены на заводе днем я – в бараке. И вот смотрю: кого там полицаи ведут? Выскочила из барака – закованных в цепях Игоря и жену его Аню! А она должна была вот-вот родить… И ведут ихнего друга Володьку, очень хорошего и красивого парня. Повели из лагеря…
После я от людей узнала, что Игорь с Аней имели в своей комнате рацию, и все сведения передавали русским. Володька им во всем помогал.
Игорь был связан с французской подпольной организацией. И какая-то тварь продала их. А может, полиция сама поинтересовалась ими и нашла рацию, кто его знает. Но не стало у нас нашего защитника всего лагеря! И мы по этим людяи очень плакали. После Аня кому-то и кем-то передала из концлагеря записку и сообщила, что у нее родилась дочь, а Игоря и Володьку, наверное, отправили в крематорий.

НА ОДНОЙ НОГЕ

Однажды наш лагерь днем сильно бомбили американцы, и мы попрятались по баракам под койки… Когда мне девушки кричат:
- Дуся, смотри, кто по ступенькам к тебе на четвереньках лезет!
Я гляжу, а оно Николай Сикун на одной ноге лезет. Помогла ему войти в барак и говорю:
- Ну чего ты прискакал, ведь так бомбит!
А он:
- Я со своего лагеря как увидел, что ваш бомбят, думаю, может, тебя там ранило или убило. И поскакал на костылях спасать!
Ну, мы пересидели. Слава Богу, у наш барак не попала бомба! А в лагере снесло тогда бункер, и 27 человек убило, кто был в бункере.
Николай имел право вольно ходить везде из лагеря, так как немцы знали – далеко не уйдет. И вот он пойдет в немецкий сад куда-нибудь, нарвет яблок и несет в торбе через плечо – нам. То мы и плачем, и благодарим его. А он хочет хоть тем отблагодарить нам, что мы его спасли, а то он в немецком лазарете пропал бы – кому нужен русский калека?!.

ДВЕ ВЕРЫ

К нам на кухню прислали трех девушек – двух Вер и Шуру – из Ворошиловградской области. Одну мы звали Маленькой Верой, вторую – Большой Верой.
И вот Маленькая Вера спуталась с комендантом лагеря, невзирая на то, что там был такой закон: если немец спутается с русской, и об этом дознается полиция, то ее отправляют в конецлагерь, а ему – 5 лет тюрьмы!
Мы не раз просили эту Веру: «Брось с ним путаться! Он старый, тебе годится не в отцы – в деды!» А она все отнекивалась, а как идет на свидание к нему, просит у меня сарафан, так как у нее не во что и одеться было. Я два раза давала, а потом смотрю – она сама, без спросу, одевает и идет. Девушки из барака говорят:
- Ну и дура ты, Дуська, хотя б она тягалась с русским, то еще полбеды, а то – с немцем. И стаскает твой последний сарафан.
Я говорю:
- Так она может меня продать, что я ношу хлеб в бараки!
А они:
- Не бойся, пусть попробует только! Мы и ее из жизни сживем!
- Ну, - говорю, - ладно, скажите, как меня не будет, чтоб не займала больше сарафана.
Так она как закричала:
- А – а – а ! Ей жалко сарафана! А она не знает, что благодаря мне на кухне держится?!
И убежала к коменданту…
На другой день у меня из карманчика вытрусили в комендатуре хлеб. И комендант так швырнул меня со ступенек, что я распласталась без памяти… Девушки из барака прибежали, принесли меня в барак. А на другой день меня отослали в завод, у 2330-й цех – тот цех, где работают провинившиеся. Редко кто там выдерживает.
Моя работа там была такая: стоять возле печки с кочережкой и открывать регулярно топку. А против меня стоит провинившийся француз и большими щипцами хватает 12-метровую горячую железную ленту и пускает в печку.
И это надо выстоять 12 часов! Никуда нельзя шелохнуться. Так как и сзади, и спереди все идут конвеером эти ленты. И все так работают.
После 6 часов – перерыв на обед полчаса. И – опять то же самое. Но я в дневную смену выдержала, а когда пришла ночная смена, я в 2 часа ночи склонилась на кочерыжку и – сама не знаю как – заснула стоя…
А француз в этот момент схватил конец ленты, а печка закрыта, и другой конец ленты бубликом обкрутился вокруг меня, а я в огне всередке. Француз тогда бросает свой конец и хватает меня под руки – из огня! И бросает другому французу! А тот конец ленты, что он кинул, ударил меня по груди и рукам, и занялось на мне платье. Но пока меня перекидывали, платье потушили. С обожженной грудью и рукой меня отправили лагерь, в лазарет, и тот же врач Игорь сделал мне перевязку и дал на 3 дня бюллетень.
Девушки из моего барака пошли и заявили жене коменданта и полиции на Веру, так комендант удрал, а Веру сняли с кухни и поставили нянькой над 60 маленькими детьми русских и проверяли, чтоб чистые и неголодные. Так ей был там другой концлагерь.

Я – КРАНОВЩИЦА

Иван Сушко, узнав, что я уже не на кухне, все время носил мне хлеб, чтоб я хоть не голодна была, пока заживали ожоги.
Через 3 дня меня направили учиться на крановщицу – в завод, к одной работнице-немке. Две недели она меня учила, а потом поставили в цех 63. Но и здесь меня постигла беда.
…Один мастер-немец сказал, что будем разгружать вагон: тюки с проволокой. Ну, я и стала разгружать краном, а он зацеплял.
И вот немец стал на один тюк, зацепил. А сам стоит на нем. И кричит мне: «Аф!» то есть – поднимай! Я ему показываю – сойди с тюка! А он как закричит на меня немецким матом, что подымай, мол. Я и подняла.
А немец как ошарашится с тюка! Я растерялась и опустила тюк. Да на его же ноги! Он как закричит. Я опять подняла…
Тут подбежали немцы – другие мастера, вытащили его. Оказалось, ноги я ему поперебивала… Ну, думаю, это мне - хана…
Подозвали меня полицаи, что-то кричали, ударили меня по лицу, что я и упала. А потом застаивли догружать вагон. Ну, а после работы девушки из того цеха меня расцеловали. Оказалось, что тот мастер такой был собакой, чего только не делал с ними. И даже мастера-немцы были им не довольны и поэтому очень обрадовались, что я его, хоть  и ненарочно, но прибила… И все с облегчением вздохнули после этого.

ЭВАКУАЦИЯ

Осенью 1944 года нам приказали, чтобы мы подошли к кухне – получить по буханке хлеба. На работу уже не идти: ночью будут эвакуировать вглубь Германии – от американсого фронта.
Я только получила хлеб, как прибежал ко мне Сушко Иван, начал просить, чтобы я пошла с ним к его хозяину – там, мол, перебудем и быстрее попадем к американцам, а потом и домой. Но я ему сказала: как же брошу Николая Сикуна? Ведь он без ноги. Нет, говорю, или ты оставайся с нами, или иди сам. Я дала слово Николаю: пока домой не вернемся, его не брошу.
Как меня упрашивала Муся: иди с Ваней! Но я только «Нет!», и все. Ваня, попрощавшись, дал мне свое фото и взял мое. Сказал, что если я первая вернусь домой, то чтоб пошла к тетке Наталке Голодковой (его родная тетя в нашем селе), и все о нем рассказала. А если он первый вернется, то он моим родным все расскажет.
Я его провела за лагерь. А там, куда ему надо было идти, уже рвались снаряды. И уже очень хорошо слышно было, что там – фронт. Мы обнялись и заплакали, как дети и как будто мы действительно брат и сестра.
Ваня ушел, а я долго не могла успокоиться. И Муся меня ругала вовсю.
Начали готовиться к ночной эвакуации. Спасибо, Толик раздобыл где-то у немцев возык, и мы поместили тот хлеб, что принес Ваня. А Толика мы послали за Николаем в лагерь. Привел, мы решили быть всей семьей, нигде не бросать друг друга.
Итак, в 12 часов ночи наш лагерь эвакуировали. Шел очень большой дождь, темно было. А нас, массу народа, заставили идти – и кто его знает, куда…
Мы шли, а везде уже рвались американские снаряды, и люди уже разбегались, кто -  куда. Утром увидели, что нас по дороге идет уже немного.
Вот еще беда – Николай не может идти. Так мы потихоньку и отстали от колонны. К нам присоединилась еще одна девушка со Сталинской области – Тоня 1925 года рождения. Она была больна язвой желудка.
Когда начали днем идти, американские самолеты над всеми дорогами стали летать и строчить. Даже если нет ни одного человека – все равно строчат. И нам надо ховаться на день по бункерам, которых в Германии было полно: на каждом шагу бункера! А ночами пришлось идти, идти… Кто его знает – куда?!
И так мы пробирались все дальше и дальше. У немцев просили кушать. Кто даст, а кто и в шею выгонит. Всякие бывали и там люди.
И пришли мы в город Пермазенск, в тот лагерь, что нас в него сперва привозили. Нас собралось народу несколько тысяч, и мы стали тут жить. Днем ходили везде, просили у немцев кушать, а ночью возвращались в бараки. Нами никто не руководил, мы никому не были нужны.
Николай, чтобы избавить нас от себя, нашел девушку и стал с ней жить. А мы нашли здесь Ирму с семьей, которые тоже сюда пришли, и уже всем гуртом советовались, куда нам идти раздобывать себе кушать. Меня оставляли в бараке, так как по дороге (я была в деревянных шугах, ноги обмотаны тряпками, а зима…) сильно, до костей, порастерла ноги. Не раз хотела остаться в дороге и где-либо пропасть, чтобы не быть друзьям обузой Но Толик находил меня всякий раз и нес на плечах.
Когда меня оставляли в бараке, я готовила всем кушать.
Муся говорила, что она здесь нашла девушку, которая работает у хозяина в ресторане и часто помогает Мусиной семье едой. Если б я знала, что это была наша чернеччинская Галя Ильковна Зеленская! Я бы пошла к ней и осталась с ней. А то я не знала тогда… А узнала аж дома, когда, встретившись с нею, услышала ее рассказ про тот же лагерь… И про все то, что с ним произошло. А произошло вот что.

БОМБА

На станцию возле лагеря привезли немецких солдат. А американские самолеты то увидели и начали бомбить. Тогда как раз пришли на обед в лагерь все люди. Я с Мусей залезла под койку, и Муся упала на меня и укрылась ватяным пиджачком. А Толик хотел залезть напротив на верхнюю койку. Стоит и говорит:
- Ребята, девушки! Смотрите, куда Дуська с Муською залезли! Думают, что как бомба упадет на нас, то они спасутся…
Не успел он досмеяться - тут как шарахнет!
Когда я опомнилась – смотрю, над нами барака нет. Муся схватилась за ногу, и я вижу, что – кричит, но не слышу!
Заглушило меня. С виска течет кровь.
А там, где только что стоял Толик, нет ни кроватей, ни Толика…
Зияет большущая яма, а за ямой откуда-то взялся огромный камень. И за тем камнем мы нашли Толиково тело без головы. И посеченное на мелкие кусочки… А мой пиджак увесь посечен осколками. Но вата в пиджаке не дала Мусю мою убить! А нога ее и голова моя не были накрыты – осколки и попали.
Во всем бараке из ста душ осталось семнадцать человек живых.  И то к ночи еще поубивало – то живот разорвало, то еще что…
Ирму совсем убило. А ее отцу пяту оторвало.
Всего тогда снесло четыре барака, и душ триста людей убило.
Мама с Лидой и Нина были в то время в лесу, в бункере и остались живы. Ну, тогда они прибежали и понесли раненую Мусю в бункер в лагере, там и остановились жить.
Николая в то время не было в лагере, и он остался жив.
На другой день мы вырыли на горе за лагерем братскую могилу, и давай хоронить наших друзей…
Боже, сколько было крику!
Мы с Лидой и ее мамой обернули Толино тело без головы в мою простыню, а Муся повязала на месте головы своим газовым платочком. И так и похоронили его рядом с Ирмой. Вот где Толик оженился.
А мама погибших, я думала, сойдет с ума в то время.
Я плакала и еще думала о том, какая я несчастная: один парень меня действительно любил, и тот погиб… И уже я для жизни никогда не найду такого. Чтоб мне сочувствовал, понимал и жалел.
И сейчас… Столько прошло времени, но лучше его у меня не было и не будет.

ЛЮДСКОЕ МЯСО

После похорон мы все стали ховаться по бункерам.
А  однажды дали отбой – бомбежка прекратилась. И все пошли в бараки обедать. Но Муся с мамой и Лидой были в лагерном бункере. И я, как чувствовала, не пошла из бункера, что за лагерем.
Так оно в два часа дня как налетели американские самолеты… 27 штук! И как начали бомбить, то нельзя было разглядеть: или день то был, или ночь. В 7 часов вечера, когда прекратилась бомбежка, мы вышли – те, кто оставался в бункере…То лагеря мы не увидели! А увидели яму на яме и – сплошное людское мясо.
Тот бункер, что в лагере был, уцелел. Кругом попадали бомбы, а в него – ни одна не попала!
На входе женщина убитая лежала. Бежала – не добежала… На руках несла ребенка. Он живой остался. И отец его был в бункере.
Когда мы бункер открыли, то увидели, что люди там уже чуть не задохнулись без воздуха.
И оказалось, что из нескольких тысяч нашего народа насчитали нас теперь 50 человек живых. И что было удивительно – наш возык был цел!
Так мы посадили на той возык Мусю, и с нами пошла еще и Тоня. А Николай не схотел с нами, а пошел с той девушкой Шурой.
И пошли мы опять в ночь, куда глаза глядят.
А на другой после бомбежки день, как потом рассказывала мне Галя Зеленская, немцы прислали бульдозер, и все тела сгорнули, так как хоронить было некому и такую силу народу не похоронишь.
Вот где братская могила русских - бывший лагерь в горде Пермазенске. Его заняли американцы, и никто о той могиле даже не вспоминает.

БЛИЖЕ К РУССКОМУ ФРОНТУ

Мусе было тяжелее всех: нога у нее распухла и посинела. И мы стали проситься на ночлег к немцам, чтобы хоть как-то обогреть Мусю. Ведь зима, а она сидит на возыку без движения и полностью замерзает. Были такие немцы, что сочувствовали нам и пускали даже в дом ночевать, а иногда – в сарае, возле коров. И где только нам не приходилось ночевать! Но мама за нами всеми ухаживала, как родная, невзирая на то, что мы с Тоней были ей чужие. Она делилась с нами каждым кусочком хлеба, какой только не выпросит у немцев.
За дорогу у меня опять открылись от шуг раны на ногах, но я терпела, зная, что никто уже мне ничем не может помочь. Тоня сильно болела желудком и тоже терпела.
Однажды мы пришли в село Мескенгайм, и нам встретилась польская девушка. Мы ее спросили, где здесь можно переночевать, так как у нас раненая девушка в возыке. Она показала нам большой пустой дом, в котором недавно жил богатый немец. Он испугался, что скоро эту территорию займут американцы и ему несдобровать. И удрал с семьей.
Мы вошли в этот дом. Правда, в нем было сильно холодно. Но нам эта полячка принесла поужинать, так как она работала у хозяина и могла достать продукты. Полячка посоветовала нам не идти дальше, а попроситься у коменданта села на какую-то работу к хозяевам, пока не заберут нас американцы, а там видно будет. Что делать…
И мы утром все пошли к коменданту домой. Он выслушал и распределил нас. Меня и Тоню – на одну улицу к двум хозяевам, у которых жены – сестры. А маму с Лидой и Мусей – к одному богатому хозяину.
Мы с Тоней ушли за нашим поводырем и не знали, что мама с Лидой не захотели оставаться у хозяина, ушли и повезли Мусю, искать русский лагерь, чтобы спасти раненую девушку. Позже я узнала, что они остановились за 20 километров от того села, в лагере. Там был русский врач. Он сделал Мусе операцию и спас ее от гангрены. А мы с Тоней остались у хозяевов.

ТОРТ

Когда меня привели к хозяину, в его кухне сидели немецкие офицеры, так как фронт подвигался очень быстро, везде были немецкие солдаты.
Хозяйка посадила меня возле печки и дала кружку молока и кусок торта. Я, будучи очень голодной, сама не знаю, как его проглотила… Хозяйка дала еще кусок торта. И увидевши, с какой жадностью я и тот съела, сказала: «Хватит на первый раз!» И повела меня в прихожую. Сказала:
 - Снимай всю свою одежду!
(А на мне все было рваное… И ноги обмотаны тряпьем у шугах обутые). 
- Иди за мной на второй этаж!
(А дом 2-этажный, да там все дома такие).
Я все сбросила, осталась в полотняной, еще с дома, рубашке.
Хозяйка взяла все мое барахло, сунула в печку под котлом и подожгла. Ушла за мной на второй этаж, там открыла баню и, рассказав, что и как делать с душем и ванной, приказала мне, чтобы после купанья я намазала голову какой-то мазью. У меня ведь было полно вшей…
Потом хозяйка показала мне одежду, которую она мне положила свою: рубашка трикотажная, брюки лыжные, шерстяная кофточка, юбочка и фартук с белой косыночкой. Еще дала тапочки. Мою рубашку отнесла в печку…
Я, когда выкупалась и оделась во все хорошее, то хоть и худенькая очень была, но себя не узнала в зеркале! Как будто я переродилась наново.
Когда же хозяйка, пришедши ко мне, увидела меня такой, спрашивает:
- Сколько тебе лет?
-Семнадцать…
Она руками всплеснула…
- А мы думали, что тебе сорок…
Потом повела меня обратно в кухню. Офицеры уже ушли. Хозяйка познакомила меня с семьей. Дед и баба были по 90 лет. Хозяйкин брат – 30 лет, был женат, но жена год как умерла от родов, и вот все ее барахло отдали мне носить. Она, наверное, была такая маленькая ростом, как и я… Сын хозяйки – Роберт, был на год моложе меня. А хозяин был где-то на заводе на работе. У них в доме еще работал француз пленный, но на ночь шел в лагерь где-то за селом.
Хозяйка мне сказала, чтоб я хозяина звала папой, а ее – мамой. Ознакомила со всем домом, так как мне везде нужно будет убирать. Повела меня в мою комнату на втором этаже, где были хорошая кровать с постелью и гардероб.
На 3-ем этаже, под крышей была комната, где спали брат хозяйки с сыном, и комната, полная грецких орехов из ихнего сада.
В подвале, кроме овощей и фруктов, стояли полные бочки вина, они сами его делали, так как там - виноградная местность, у хозяев были не только свои сады, но и виноградники.
Еще у этих моих новых хозяев было 8 гектаров земли, четыре коровы. Но они считались бедными хозяевами.

БУЛЬОН

Вечером пришел хозяин и познакомился со мной. Хозяйка сказала мне, что имя Дуся они не запомнят, а будут звать меня по-своему – Дуснельда.
В обед вышел конфуз со мной.
…Хозяйка рассказаламне, где кто сидит. И чтоб в дальнейшем, как буду накрывать на стол, то чтоб знала, что где кому ставить.
Сели обедать. Дед с бабой на главном месте, хозяйка с хозяином на моей стороне, а против нас ее брат Матильд и сын, и француз.
Сперва хозяйка налила каждому тарелку бульону. Я посмотрела-посмотрела, что нет нигде хлеба, и думаю: «Ну, от этой воды я здесь пропаду… Еще и хлеба не дают…»
Стали кушать. Я, будучи голодной, и не знаю, как тот бульон и выпила, самая первая. И нигде не задержалось! Хозяйка спрашивает: «Еще?» Я сказала – да. Так как думала, что, может быть, уже ничего не даст, то хоть бульону напьюся…
Хозяйка налила еще тарелку. Я и ее успела проглотить.
А потом хозяйка наложила всем картошки тушеной с подливой и по кусочку колбасы. А мне – как две порции! И только я стала есть, как Роберта, сына хозяйки, прорвало: не вытерпел, чтоб не засмеяться, что я против него такая маленькая, а столько ем. Как зарегочет! А мать как хлопнет его ложкой по лбу, как закричит на него: «Вон из-за стола! Ты не знаешь, что такое голод, а она, бедная, за три года истощала так, что на ребенка похожа, а ты еще и смеешься над ней!» Он ушел из кухни и ему, конечно, неудобно было, что он ростом вдвое больше меня, а так не мог выдержать, чтоб не засмеяться.
Хозяйка меня успокоила, и я поела все. Потом хозяйка рассказала, где посуду мытьи как, а кто чего не доел – в помойное ведро свиньям. Но только все ушли из кухни, как я мигом пособирала все с тарелок и съела!
Потом вспомнила, что в ведро надо было выбросить…
Но поздно! Хозяйка вошла. Увидев, что в ведре нет ничего, покрутила головой и сказала:
- А вот даст Бог, что все пройдет благополучно: я тебя заставлю везде мыть полы, чтоб все прошло и ты не умерла от еды.
И я до вечера моталась, как угорелая, чтоб замять свою вину.      
Вечером хозяйка спросила, умею ли я доить коров, так как у них это делал сын. Я сказала, что плохо умею. Тогда она дала мне стульчик и повела в сарай. Там уже Роберт доил коров. Она ему сказала научить меня. Он посадил на стульчик и между ног поставил ведро, чтобы я его держала коленками. Но у меня от испугу ноги дрожали, и он опять не мог не залиться смехом… Мать снова на него накричала, и он, успокоившись, начал меня учить.
Я, все сразу поняв, стала хорошо доить.





ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

С тех пор я вставала в 6 утра, доила 4 коровы. А потом несла в бидоне молоко за плечами на молочарку. По дороге заходила к Тоне, которая тоже доила коров. Наговорившись дорогой, уходили по свои домам.
Как-то в марте, как обычно, я понесла молоко и зашла к Тоне. Она встречает меня букетом живых цветов и поздравляет с женским днем и с моим днем рождения! Оказалось, вечером к ним приходила моя хозяйка и сообщила Тоне, что у меня завтра день рождения. И Тонина хозяйка у кого-то раздобыла белых ранних подснежников… Я всех тоже поздравила с женским днем.
А когда вернулась домой, то увидела, что что стол к завтраку уже накрыт самой хозяйкой, и на моем месте лежит пакет.
Тут зашла семья. И все начали меня поздравлять с днем рождения.
Я от радости заплакала, что меня они понимают как друга, как человека.
В пакете были тапочки, которые хозяйка пошила из золотистой материи, фартушек и чашечка – очень красивая, с русалкой.
Хозяйка сказала, что сегодня они будут делать все без меня, а я должна позавтракать и идти к Тоне. И Тоню ее хозяйка отпускает в честь меня, и мы будем сегодня отдыхать, как захотим.
В тот день мы с Тоней обошли все село, обсмотрели везде и вспоминали… Где это наши – мама с Мусей и Лидой?

ТАЙНА

Каждое утро хозяин шел на работу на завод – за 4 километра от дома. Хозяйка готовила ему полон портфель бутербродов. И я думала: «Да много же ест хозяин! Не то, что наши русские на заводе – 300 граммов хлеба и брюква или шпинат». А потом часто и меня хозяйка стала заставлять помогать делать бутерброды. Но мне и в голову не стукнуло тогда – зачем же хозяину столько бутербродов?
Вечером в 8 часов меня прогоняли в мою комнату и запирали.
Я начала говорить Тоне: «Не запирают ли тебя в комнате?» Она отвечала: «Это они хотят, чтобы ты чего-то не знала».
И вот я сижу взаперти, вынула все свои фотографии из дому, и всех смотрю… И разговариваю со всеми! И когда подошла очередь до брата Антона (а он был в солдатском сфотографирован), я заплакала и начала ему говорить:
- Если бы ты, брат, знал, как мне после лагеря здесь хорошо, но только плохо, что от меня чего-то скрывают, видать, боятся меня.
И тут открываются двери, входит хозяин и говорит по-русски:
- Да, Дуснельда, мы тебя боимся.
А увидев фото, спрашивает:
- Это твой брат в солдатах?
- Да, он в красных солдатах, - отвечаю.
Тогда хозяин взял меня с собой и говорит:
- После этого мы тебя закрывать не будем, и надеемся, что в случае чего ты нас не выдашь.
Повел меня в погреб, где за бочками вина у него была замаскирована дверь и сделана комнатка, а в ней – чего только не было! И газеты русские, и листовки, и радиопередатчик. Но я в том тогда ничего не понимала. Я была ошарашена, что мой хозяин-немец по-русски ко мне заговорил. А еще мне очень стыдно было перед ним, что когда я делала бутерброды, то ругала мысленно хозяина, что он так много жрет, а русские от голода пропадают… И я перед ним начала извиняться, догадавшись, что все те бутерброды шли русским на заводе.
После хозяин мне рассказал, что он в 1918 году воевал с русскими против буржуазии в России, а потом по заданию партии был послан в Мескенгайм - в его село, и продолжал работать подпольным коммунистом. Уже сидел год в тюрьме, а потом – война. Его на фронт не взяли, боялись – перейдет к русским. Заставили работать на заводе мастером. Но он и там связался с русскими, помогал им и с ними все делал на заводе. А замыкал меня потому, что к нему ходили ребята с завода, и он их тайно пускал в свой погреб, и там они обсуждали, что им было надо.
По-русски хозяин говорил с акцентом. Он переводил всей семье, что я о себе рассказывала.
Хозяйка меня полюбила как дочь. И где что не достанет из одежды – все перешивает мне. Я все время штопала чулки и носки, которыми был полон сундук.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

А фронт подвигался все  ближе и ближе. И однажды забрали и брата, и сына хозяйки. И мы плакали все как за покойниками, зная, что уже больше никогда их не увидим. Так и получилось. Все после этого ходили как немые. И я разделяла их горе.
Но вот как-то хозяин говорит, чтобы мы все ховались в погреб, так как сегодня в будет фронт в селе, и его займут американцы.
Когда мы сидели в погребе, то слышали, что идут бои за наше село. Но хозяина с нами не было, и мы очень переживали и боялись. И когда к нам в погреб заскочили американские солдаты, то хозяйка с перепугу схватила меня и тащит к соладатам и кричит по-немецки:
- Не убивайте хоть эту девушку! Она – русская!
Но американцы не поняли ее, заставили всех выйти. А потм пришел переводчик, оказалось, он украинец, только американский. И он со мной заговорил по-украински. Я была так удивлена и думала, что это все-таки русские солдаты. Но он мне сказал, что не русские.
Его мать в 1918 году вышла замуж второй раз (первый муж умер, от него есть брат – ленинградский летчик) и выехала в Америку со вторым мужем. Он тоже воюет.
Я рассказала переводчику, что хозяева очень хорошие, и он попросил, чтобы мы все шли в кухню.
А в это время наехало разной техники полное село. Вернулся хозяин и рассказал, что когда увидел, как ушли из села немецкие солдаты, пошел по селу со звоночком. И объявлял всем людям, чтоб вывесели белые флаги – что они сдаются без боя, чтоб село не разбили. А потом сам пошел с белым флагом к американцам и сообщил, что в селе немцев нет, что село сдается без боя. Таким образом зашли американцы.
Через некоторое время снова к нам пришел переводчик и принес ящик немецих шоколадок и сказал:
- Ешьте! Это немецкие трофеи…
А мне сказал, что если я хочу побыстрее добраться домой, то через неделю нас, всех русских, будут собирать в лагерь, так чтобы я не пошла, а пожила у хозяинна. А потом он будет ехать домой в отпуск и меня заберет, переправит через Францию домой, в Россию. Я согласилась. И он, попрощавшись с нами со всеми, поехал дальше, а мы остались жить.

ПИАНИНО И ТАНЦЫ…

Через неделю нас – русских, поляков, французов, итальянцев – американские солдаты собрали и перевели в лагерь – здесь же, в селе, в те дома, из которых удрали немцы (боялись, что их расстреляют американцы, раз они шли против них). Мой хозяин просил, не давал меня в лагерь, но американцы настояли на своем, и мне пришлось вместе с Тоней идти в этот лагерь.
А хозяина поставили комендантом села. И я к ним ходила каждый день.
Хозяин нам создал в лагере все условия. Немки нам готовили кушать и убирали после нас.
Комендант ездил по селу и собирал одежду – кому какая нужна. Привозил нам, и мы выбирали, что нужно.
В бывшем ресторане он поставил пианино. Итальянцы очень хорошо играли на нем, и каждый вечер у нас в лагере были танцы.
Нас, русских, было пять девушек, и нам была отдельная комната. В ней жили я, Тоня, женщина из Киева с 10-летней девочкой и Юзя с Западной Украины.
А ребят русских было душ пятнадцать – напротив нашей комнаты жили. Поляков – душ 60. А то все французы да итальянцы – в другом доме. Но в столовую ходили все вместе и на танцы тоже.

ВСТРЕЧИ

Однажды пошла я к своим недавним хозяевам, смотрю – а у них все вверх дном! Я и спрашиваю хозяйку, что случилось. Она говорит, что заезжал тот самый американский переводчик-украинец, спрашивал тебя, но хозяин сказал, что тебя забрали в лагерь, не в наш, а в Ноенштадт.
Сказал так, чтоб тот переводчик меня не нашел, так как хозяин боялся, что он посмеется надо мною дорогой и бросит. Переводчик хозяину не поверил и перерыл весь дом. А убедившись, что меня нет, уехал.
Я стала помогать наводить порядок, а сама при этом думала: «Спасибо хозяину, что он так спас меня от беды».
А тем временем к нам лагерь привели Таню Дудник – мою землячку (от Чернеччины ее село Журавное - 8 километров). Нас вместе везли в Германию. Тогда у нее были очень хорошие косы – по пояс, а сейчас я ее не узнала: она была в положении и без кос уже… Ей дали отдельную комнатку, и я стала ходить к ней. Она рассказала, что с ней случилось и от кого у нее будет ребенок.
…Когда нас в Пермазенске распределили, кого куда, то Таня Дудник попала в лагерь и работала на заводе, но одной ночью их лагерь сильно бомбили американцы, и она не помнит и не знает, кто ее вынес из разбитого горящего барака и отнес в ров, что был вокруг лагеря кругом. А может, и взрывной волной ее туда забросило, кто знает. Французы пленные побежали русских спасать, и один француз наткнулся на нее. Прислушался – живая! Он ее взял и принес к себе в лагерь, в барак. С помощью друзей отлил водой. Косы ее обгорели во время взрыва…
Когда Таня пришла в сознание, француз рассказал, как и где ее нашел. Но утром их начали эвакуировать вглубь Германии. Француз дал ей свою мужскую одежду, и ей ничего не оставалось делать, как идти с французами, потому что ее лагерь был разбит, а если кто и остался в живых… Все разбрелись. Кто – куда…
И вот они пришли в наше село Мескенгайм и так же стали на работу к хозяевам. Но хозяин француза принимал, а русских – нет. И им пришлось соврать, что Таня – жена француза. И они стали жить как муж и жена.
Но когда пришли американцы, то французов пускали по домам, а русских всех – в лагеря! Что же им делать? У нее - никаких документов, чтобы с ним ехать во Францию… И он отдает ей всю свою одежду ей и фото свое, и письмо пишет к ее матери с его адресом во Франции – на случай, если Тане придется самой ехать к нему. Она уже в положении от него. А он едет домой, чтобы взять визу на ее пропуск. С Таней же француз договорился, чтобы она жила только у хозяина, пока он вернется. Но не тут-то было… Ее забрали в лагеря, а ему пришлось почти все время идти в свою Францию пешком…  И из Франции! Никакой транспорт тогда пленных не возил.
Таня осталась с нами. Каждый день она ходила к хозяину своего француза, где они раньше жили вдвоем, но ничего не было слышно…
Однажды вечером, когда мы с Таней спустились в ресторан на танцы, увидели незнакомого очень красивого парня. Он был хорошо одет, в черном костюме. Его черный волос придавал лицу изящество. Конечно, все  - и наши ребята, и поляки обратили на него внимание. А тот со всеми, оказалось, умел говорить: и по-польски, и по-немецки, и по-французски.
Мы тоже заинтересовались – кто такой?
Но к нему не подходили, так как стеснялись. Через ребят узнали, что он русский и знает много иноземных языков.
Когда заиграли вальс, видим – идет к нам. Все растерялись – кого же он возьмет?!. И вдруг делает предложение мне на танец...
Я покраснела, как рак, а Юзя толкает меня: «Ну, чего ты стоишь, как теленок! Иди, тебе же говорят».
И я пошла.
Он хорошо вальсировал и во время танца рассказывал о себе и расспрашивал меня. Я узнала, что он из Харьковской области, зовут его Валентином, сказал и фамилию. Но я забыла – какая.
Валентин расказал, что у него дома осталась одна старая мать. Он уже объездил всю Германию и знает все, где что делается. В тот же вечер он предложил мне встречаться. Я не могла ему отказать, так как он мне понравился. Когда шли домой, он зашел к нам в комнату и познакомился со всеми девушками и с той женщиной, что из Киева была. Когда Валентин ушел, мы долго о нем все говорили. Загадочно: кто он и зачем здесь, и что намерен делать. Мы решили узнать, как он дальше будет здесь жить. 

«ПОЕДЕМ В АМЕРИКУ!»

Прошла всего лишь неделя с тех пор, как появился Валентин, а мы все не могли уже без него и часа прожить… Но так он нам и не открыл свою тайну – зачем он в лагере с нами.
Однажды подарил мне свое фото и спросил, не пойду ли к хозяйке сегодня. Я сказала, что пойду, хотя до того и не думала идти… Решила пойти, чтобы его подратувать. Он начал меня просить, чтобы я в этот день не шла, но я настояла на своем, оделась и пошла.
Когда возвращалась уже, еще не дойдя до лагеря, увидела Тоню и Юзю – заплаканных. Я испугалась – что случилось?!
А они начали меня ругать, зачем я пошла к хозяйке. Ведь в это время подъехали легковой машиной американские офицеры, о чем-то говорили с Валентином. Он пришел к девушкам, попрощался и сказал:
- Я Дусю просил, чтобы она не шла сегодня к хозяйке, а она не послушалась меня… Ну, передайте ей привет и скажите, что еще к ней заеду.
Сел в машину и уехал. А они начали по нем плакать…
Ну и я расплакалась… Злясь на себя – чего я ушла?
У нас в тот вечер как похорон был…
Не ходили ни на танцы, никуда.
…С тех пор прошло недели две. Мы уже начали привыкать сами… Когда вдруг открываются двери – и на пороге Валентин! Сколько было радости! Но ненадолго. Он извинился перед всеми, что не может побыть с нами, и попросил меня выйти в коридор.
Я вышла. Он склонился на подоконник и говорит:
- Смотри, Дуся, возле двора стоит американская легковая. Она ожидает нас! Поедем со мной в Америку, будешь моей женой.
Я – в плач…
- А как же - домой? Ведь война кончается, и я хочу домой.
А он говорит:
- Я ехал сюда и американцам сказал, что не поеду в Америку, пока не заберу свою жену. А теперь ты не соглашаешься, как я вижу… Я хотел иметь жену-землячку.
Я давай плакать и умолять его, чтоб не ехал в Америку, а ехал со мной на Украину. Но он возразил:
- Мне нельзя, меня посылают.
А кто посылает – так и не признался.
Валентин мне еще сказал, что через две недели нас переведут в город Ноенштадт в крупный лагерь. Может, я еще передумаю, и он заедет туда за мной. Я с радостью согласилась, думая, что я хоть и не передумаю, но еще хоть раз увижу его. Валентин со всеми попрощался и уехал.
Меня все ругали, что я не захотела с ним ехать. Но я подумала, что он – дизертир советской власти и поэтому испугалась и не захотела с ним ехать в Америку.

В НОЕНШТАДТЕ

Тут нас распределили по ротам и батальонам, и мы стали как военные. Корпуса для нас – 5-этажные, и режим – как в армии.
Американцы кормили хорошо и одевали-обували.
Но вокруг стояли пушки, нас охраняли американские солдаты – чтобы русские не выходили из лагеря и не грабили немцев.
Меня записали в стенную газету, и я часто складала стихотворения.
А однажды заходит в нашу комнату какая-то женщина и спрашивает меня. Я встрепенулась: «Зачем?!» - говорю. А она отвечает: «Вас три дня тому назад искал парень одиин, зовут Валентином, Вы его знаете?» «Где он?» - спрашиваю. Приезжал, оказывается, сюда, в лагерь, и в нашей комендатуре в списках искал почти целый день, так и не смог найти… Ведь было несколько тысяч народу. Так он попросил эту женщину: «Может, случайно встретите – передайте привет и скажите, что я не нашел ее, пусть она не думает ничего плохого обо мне, меня посылают на работу в Америку». И уехал… «А я, - говорит женщина, - сегодня невзначай смотрела стенгазету и под стихотворением увидела Вашу фамилию, а в редакции узнала, в каком Вы корпусе и комнате, вот и все».
Я чуть было не заплакала, но уже ничего не могла сделать.
Таня Дудникова была снова отдельно в комнате, и когда я к ней пошла, то она мне сказала, как нас будут перевозить на русскую территорию, то она удерет и будет пробираться во Францию, а я чтоб дома переказала ее родным, где она есть…
Но Тане это не удалось. Американцы ее поймали и вперед меня отправили домой. Дорогой она родила сына.

ЛЮБОВЬ И ТУФЛИ

В нашей комнате была девушка Лена. Однажды она говорит мне:
- Дуся, чего ты одна ходишь? Сколько ребят вокруг… Давай я познакомлю тебя с товарищем моего Ивана, он тебя видел и просил разузнать, согласишься ли ты с ним познакомиться.
- А с какого он года?
- С 1925-го. Он в батальоне таком-то и часто стоит у нас в корпусе, чтобы к нам не заходили мужчины.
Я согласилась, и вечером мы с ней пошли в центр лагеря на танцы. Когда только явились, к нам подошел Иван со своим другом Васей. Я как увидела – остолбенела, но виду не подала, что испугалась – он был вдвое выше меня. А когда протянул мне руку для знакомства, я еще и пуще испугалась, так как на правой руке у него было рядом два больших пальца, сросшихся в один. От природы.
Я, конечно, ничего не сказала, а про себя решила, что с ним я не буду – сильно он высокий против меня. Лена же схватила своего Ивана и ушла. А я осталась с этим Васей, не зная куда себя деть… Танцевать он не умел и попросил меня пойти по лагерю погулять, а когда стал идти, то и то оказалось невозможным: он не мог взять меня под ручку и схватил за шею. И я, как коза на ярмарок, оказалось, тяглась за ним…
Я про себя сильно смеялась и попросилась лучше постоять возле нашего корпуса. Вася согласился и стал рассказывать о себе. Он был из Каменец-Подольской области. Мать у него умерла, и отец взял другую жену. От мачехи у него есть сестра. Его немцы отправили насильно в Германию, где он и был в лагерях.
Мы простояли с ним до отбоя – до 11 часов. Прощаясь, Вася просил меня, чтобы я и завтра вышла к нему, и я пообещала. Но когда вернулась в комнату к Лене, сказала, что не могу, потому что он высок. Лена меня уговаривала: он хороший парень, и ты ему понравилась, и ей его жалко, что у него такая судьба – и высок, и два пальца вместе срослись и никто поэтому с ним не хочет…
И мне его стало жалко, но и с ним я не могла. На другой день , чтоб не выйти к нему на свидание, я отбила в туфле каблук нарочно и сказала всем, что мне не во что обуться – невзначай, мол, каблук отбила… И в тот вечер не пошла я никуда. А Лена, когда ему сказала это, то он засмутился: «Завтра зайду, возьму туфель и починю».
Назавтра и вправду зашел Вася к нам. Нас было четверо девушек, он застеснялся. Но Лена его выручила – посадила на стулец и, схвативши мои туфли, начала показывать мое горе… Он с радостью схватил туфли и унес. Принес через полчаса! Как новенькие… И начистил!
Ну что ж, пришлось еще один вечер постоять с ним за туфли. А на другой день, как меня Лена ни ругала за него, как ни просила, но я не смогла быть с ним, и все.
И жалко его было мне… И вот вечером я с Леной не пошла. А пошла после Лены. И на танцах узял меня танцевать один паренек – Маловичко Ваня из Харьковской области. И мы с ним познакомились. Он былодногодок со мной и ростом, как я.
Вася ж как увидел, что я с Ваней, понял, и следил за мной весь вечер. Попрощавшись с Ваней возле корпуса, я убежала и от Вани и от Васи. А наутро, только мы стали с девушками бежать на зарядку, в 7 часов, как меня в подъезде схватил за руки Вася, втянул за дверь и чуть было не выломал мне рук. Я стала плакать, а он – требовать с меня слово, чтоб я была с ним. «Я, - говорит, - из-за тебя два кармана табаку за ночь выкурил, что ты так сделала!»
Я его начала просить:
- Ты меня, - говорю, - любишь?   
- Люблю, - отвечает.
- Ну, так вот, а я люблю Ваню. Что же нам теперь делать?
А он говорит:
- Давай так сделаем: ты будешь целый вечер с Ваней ходить или стоять, а я буду за тобой следить. Как только ты с Ваней попрощаешься, я подойду к тебе, и хоть немножко со мной побудь!
- Хорошо. Только так, чтоб Ваня не заметил…
И так мы стали втроем друзья.
Ваня, конечно, не замечал этого. А Вася был доволен, что я хоть немного постою с ним. И вот настало 9 мая.

ПОБЕДА

По радио нам сообщили, что победа и кончилась война.
Боже мой, если бы вы видели, что творилось в лагере!
Все вышли из корпусов, обнимались, целовались, кричали, танцевали. Нельзя описать, что делалось от радости с народом… А его было несколько тысяч.
И вот нам по рупору уже объявили, чтоб все шли к трибуне – приехал из Москвы полковник и будет выступать.
Боже мой! Какая только была встреча нашего полковника! Его на руках на трибуну внесли наши люди. И где взяли столько цветов? Чтоб с ног до головы ему сплести венок…
Потом он начал говорить, и лагерь замер, каждое его слово ловили – мы боялись пропустить…
А когда он сказал на конце, что нас всех перевезут на русскую территорию, то такой шум поднялся с радости, что нельзя было разобрать ничего. Все опять обнимались, целовались, скакали, шапки бросали вверх, а американские корреспонденты все это фотографировали с трибуны для ихнего журнала.
На другой же день начали американские машины нагружать нас и везти на русскую территорию. Сперва всех девушек и женщин с детьми. А ребят – в армию брать.
И вот подошла очередь и ко мне. Прибежал Ваня и дал мне свой домашний адрес. Вася в сторонке все наблюдал. И когда я с Ваней попрощалась, и он ушел, я подошла к Васе - он этого не ожидал - и попросила его домашний адрес. Он схватил меня и спрашивает:
- Правда, ты мне будешь писать?
- Правда.
И он заплакал.
Потом написал адрес и просил, чтоб я, если еще его не будет дома, то все описала его родным: где я его видела. Я пообещала. Он поднял меня, как ребенка, на руки и посадил в машину. И нас повезли. Я тоже не могла, чтоб не заплакать.
И так нас стали перевозить.
Перевозили нас со всем багажом, у кого сколько было, - все заставляли американцы забирать и на дорогу дали сухой паек.
И вот перевозят нас через реку Эльбу, через мост. Мы смотрим – наши на том берегу солдаты ходят. Мы обрадовались и начали махать руками и кричать. Все-таки три года не видали своих, соскучились.
А они начали на нас кулаками показывать.
И мы тогда, притихшие, поховали и руки.
Так вот как наши встречают! А разве мы виноваты, что они нас не защитили?! И нас немцы насильно увезли в лагеря…

ТОНЯ

Перед тем, как уезжать к нашим, я пошла с одной женщиной в лазарет к Тоне – попрощаться с ней. Мы понесли ей гостинцы и несколько платьев.
Она была нам очень рада, и заплакала, как увидела, что мы ей принесли платьев…И говорит:
- Эти платья разве что положить мне на смерть. Врачи сказали, что нужна операция, а ее здесь не делают.
Мы Тоню подвеселили, а сами видели, что она долго уже не проживет, и, попрощавшись, ушли, плачучи по ней. А когда нас везли к нашим, то возле этого же лазарета и я увидела, как Тоня нам в окне махала рукой.
По приезде домой я ее родным написала письмо, и все о ней описала. Они мне ответили, что Тоня не вернулась домой, она там, в Ноенштадте и умерла, бедная.





ДОМОЙ!

Когда американцы выгрузили нас за 30 километров от границы, мы пошли по какому-то городу, не помню, в лагеря русских, но не тут-то было – все лагеря были переполнены народом: по 30 – 40 тысяч. И нас не приняли, сказали – идите домой, как хотите!
И тут-то мы побросали в одну кучу все свое барахло, которое так тщательно перевозили с нами вместе американцы. Взяли только ложки и котелки – у кого они были.
Шестеро суток шли мы голодные. Нас никто не кормил. И наши не разрешали нам заходить к немцам просить кушать. И молчали…
И ведь это же у наших!
Мы только вспоминали, как в американских лагерях нас макаронами кормили, а мы еще и кричали на американцев: наши, мол, золотом за нас вам платят, а вы нас макаронами кормите! А теперь и рады б тем макаронам, так никто не дает…
И вот на седьмые сутки мы остановились.
Нас – 19 девушек. За одним немецким селом остановились, чтоб там, возле леса переночевать. Потому что немцы нам сказали: ночью лесом идти опасно, бендеры везде лазят.
Когда вскорости остановилась колонна военных машин. Одна машина испортилась. Мы побежали и начали просить, чтобы нас перевезли через этот лес. Командир согласился.
В этой колонне оказался мой земляк, солдат из города Сумы. Я возрадовалась, и он взял меня к себе в кабину. А других девушек солдаты взяли.
Не доезжая немецко-польской границы, командир остановил машины и дал приказ, чтобы солдаты попрятали девушек под брезенты, которые везли в горд Заган. Меня мой шофер спрятал под сиденье – хорошо, что я маленькая была… И мы поехали. На границе нас остановили, но, посмотрев, что кругом одни брезенты, разрешили ехать. И нас повезли дальше.
Остановились в каком-то поселке. Все повылезали, и солдаты впервые за столько суток накормили нас хлебом и консервой!
Мы очень плакали, им благодарили, и они нас за ночь привезли в польский город Заган.
Высадили. Попрощавшись с нами, командир показал, где русский лагерь, и мы пошли. Но не тут-то было. Там – 40 тысяч народу… И нас опять не приняли. После я узнала, в том лагере была из нашего села Ивах Галя, но я тогда не знала об этом.
Один мужчина нам посоветовал заходить в любой дом пустой, откуда поляки выгнали немцев, и жить там, пока нас не отправят домой. Да, дома остались пустые, без хозяев, но со всем хозяйством.
Мы так и сделали, нашли 2-этажный дом и поселились в нем. В подвале было полно картошки, в сараях – куры, свиньи, коровы, в домах полно барахла. И мы приобрели себе - каждая - сколько хотели барахла, и стали жить. Но два дня только пожили, как к нам подъехала машина с капитаном, и он начал просить, чтоб мы согласились гнать 800 голов коров из Германии в Белоруссию, в Минск. И мы согласились.
Машиной нас привезли в военную часть, где в загоне были собраны немецкие коровы с той местности, которую покинули немцы, удирая от поляков вглубь Германии. Нам выдали пару быков для того, чтобы на подводе везли наши вещи и кухню для нас. Накормили нас хорошо, и капитан нам рассказал, что днем мы будем гнать и доить коров, часто будем их попасывать. Молоко будем и сами кушать, и дорогой менять на продукты у населения. Только чтоб скот не заходил куда-либо в сторону с дороги, так как еще много по лесам и полям мин. А ночью нас будут охранять солдаты, так как в Польше еще много бендеровцев.
На другой день с помощью солдат мы выгнали в путь коров. Дорогой очень боялись и мин, и бендеровцев, но решили все не бросать, а гнать. Потому как немцы у нас все позабирали, не только скот, мы решили хоть немного, 800 голов, а пригнать на Украину, чтоб постачить, что немцы загребли.
Гнали мы 4 месяца, и недалеко от польско-русской границы, возле одного села нас остановили, чтоб подпасти коров. Там, в 2-х сараях были привезенные свиньи. И меня с одной девушкой из Курской области перевели свинарками. Мы размачивали сухую картошку, которая была привезена нам в мешках, и кормили свиней.
Прожили мы там недели две. Когда приезжает капитан и говорит, что весь скот и свиней теперь будут перевозить через польско-русскую границу машинами, а всех девушек на границе передадут в русские лагеря. Мы начали плакать, просить, чтоб нас отправили домой, но капитан не в силах был ничего для нас сделать.

СОЛДАТ ЯШКА

…И вот я сижу возле свинарника и плачу, проклиная свою судьбу, что на свет родилась.
Приезжает машина за свиньями, шофер подошел ко мне и спрашивает, чего я плачу. Я ему рассказала, что как нужны были – скот гнать, так мы погнали все и пригнали в целости и сохранности, а теперь нас – в лагеря! А из лагерей, еще кто знает, куда нас отправят, а так бы хотелось домой попасть. Он мне и говорит: «Не буду я солдат Яшка, если я тебя не перевезу через границу! И ты попадешь домой целой и невредимой. А сейчас погрузим свиней, а ты постарайся наготовить мешков с картошкой, я их впереди машины нагружу для свиней. И будешь ехать со мной в кабине, а там дальше будет видно, что делать».
Яша мне дорогой рассказывал, что он 1919 года рождения. Сам из Ворошиловградской области. С самого первого дня воевал. Был и ранен. А дома мать одна, старая. Он еще не женат был.
Недалеко от границы Яша остановил машину и заставил меня обмазать гноем свинячьим кузов, а самой залезть в него. Всередке, между мешками с картошкой сделал кубло для меня… И мешками накрыл!На всякий случай взял мои метрики, так как больше никаких документов у меня не было. И мы поехали к границе.
Колонну нашу со скотом остановили для проверки. Я услышала, как девушки мои плакали, потому что их высадили – обратно в лагерь! А я, лежа между мешками, заливалась слезами, думая: «Не дай, Боже, меня найдут! То и Яша пропадет, и  меня посчитают за дезертира советской власти. А ведь я ничем ни в чем не виновата, что так приходится ехать домой».
И вот комиссия подходит к нашей машине. Бедный Яша не знал, что делать, бегал кругом машины с моими метриками. Он очень ипугался и за меня и за себя.
Но комиссия как увидела, что машина в гное… Открыла брезент, а там три свиньи большие. И спрашивают у Яши:
- А что, у тебя нет из девушек никого нет?
- Нет. Если б была – убрала бы машину.
- Ну, паняй!
И мой Яша как двинул…Поперегонял все машины с радости! Остановился возле какой-то речки, тогда вытащил меня, и сам испугался, что я была вся вымазана навозом и на мне лица не было – так я испугалась. Потом я пошла прямо в одежде в речку, обмылась, переменила на сухое все, оделась. А вскорости подъехали и остальные машины. Капитан был удивлен, увидев меня в кабине. Ох, как он обрадовался! Потому что не было ни одной доярки… И он Яшу поблагодарил, что тот нашел смекалку… И хоть одну доярку, а перевез!

НА МИНСК И ДАЛЬШЕ

Итак, скот разгрузили, и мне пришлось учить солдат доить коров, пока через неделю не прислали других девушек, и я вместе с ними стала гнать скот на Минск.
Там мы сдали коров, и нам выдали документы, что мы гнали скот из Германии, и отпустили домой. Мы с пятью сумскими девушками сели сверху на товарные вагоны поезда, который ехал в Сумы. Но дорогой на Бобруйск к нам подсело трое мужчин, одетых в солдатское, которые сказали, что они демобилизованы и едут домой, а ночью забрали у девчат чемоданы… У меня чемодана не было, барахло – в мешке. Так они дно в мешке вырезали, забрали маленький картонный зеленый чемоданчик с черным пятном на верхней крышке, полный немецких открыток, 3 пары туфель и осеннее пальто, а платьица оставили.
Утром все девушки очень плакали, а я Бога молила, что хоть платья оставили мне.
На другую ночь я познакомилась с одной девушкой родом из Ахтырки, которая встретилась мне в Сумах. (Тоже ехала из Германии – Мария). Приехали к ней домой. Ее мать не знала с радости, где нас и посадить и чем накормить. Утром я барахло оставила у Марии, а сама пошла домой, в Чернеччину.

ДОМА

Дорогой я встретила свою учительницу Настю Григорьевну. Она меня не узнала. Рассказала, что мой брат Антон вернулся с фронта инвалидом П группы и женат на Верке, живет в моей хате. А сестра Ганна живет с дочкой Мотей в хатыне. Отец у приймах так и живет, и от него дочка есть у мачухи.
И я пошла дальше…
В сосновом бору встретила учителя Кривушу. Узнав меня, он заплакал, так как его дочь Нина (моя подруга) в Германии в лагерях умерла от туберкулёза. Смотрит он на меня и говорит:
- Дуся! А он и твой брат Антон идет со своей женой Веркой.
Я как глянула – и отетерела…
Он был высокий и худой, и я никак не могла подумать, что это он… Тогда учитель и говорит:
- Узнает ли он тебя?
Я повернулась к брату лицом, а он подошел, поздоровался и пошел дальше. Меня никак не узнавши. Я тогда как закричу не своим гласом:
- Антон! Да неужели ты меня не узнаешь?!
А он как обернется, как закричит:
- Дуська! Неужели это ты?!
И схватил меня в объятия…
Наплакавшись, мы решили пойти забрать мое барахло у Марии. А потом пошли домой. Люди уже рассказали и сестре Ганне, и отцу, что я иду домой. И Ганна с Мотей выбежали на край села меня встречать.
Я Мотю не узнала. Когда бросала ее – ей было три года, а вернулась – ей седьмой год! А я забыла, что она уже большая – схватила на руки и несла, как маленькую.
Дома меня ожидал отец. При встрече очень плакал с радости, что я вернулась и просил, чтоб на другой день пришла к матери. Я обещала. А в тот день ко мне сбежались все мои подруги. Я тоже их не узнавала, так они изменились за эти три года.

НИКОМУ НЕ НУЖНА!

Приехала я из Германии и увидела, что никому на родине не нужна. Брат Антон был первый раз женат на Вере. Она ни в какую не хотела, чтобы я с ними в моей хате жила. Сестра Галя сама в поломанной кухне жила с дочкой Мотей, но строила себе хатёнку. Отец сам у приймах… Мачуха не хотела и меня принять. И я очень сожалела, что вернулась на родину. Никому не нужна!
Но вскорости за то, что я была в Германии, наши власти отправили меня на Донбасс на 6 месяцев в город Первомайск долбить карьер. Камень – на постройку домов.
Там чуть не подохли с голоду. Но отбыли и эти 6 месяцев! И меня отправляют домой, так как нет у меня паспорта. А ведь тем, кто был в Германии, не давали паспортов – как врагам народа. И мне пришлось вернуться в свое село, где никто мне уже не рад был. И я насильно пошла к отцу жить. Работала в колхозе в медпункте уборщицей и санитаркой.
Как-то перед Новым годом среди ночи мачуха начала меня выгонять из хаты, чтоб я от них ушла. Я очень плакала и просила их хоть до утра добыть в хате, так как на дворе метель такая, что и света Божьего не видно. Они насилу согласились, и я на печке не доспала – досидела и доплакала до утра. А утром пошла к брату в мою хату и начала просить их, но невестка была неумолима, невзирая на то, что сама сирота, и брат ее взял с нагулянным ребенком.
Но, слава Богу, услышала из кухни сестра Галя, что я плачу и их прошу, заскочила в хату и потащила меня в свою завалившуюся кухню и сказала: «Живи со мной! Но кормить я тебя не буду – нечем. И сама с детём с голоду сдыхаю».
Шел 1947 год. И она давай мне рассказывать, чего отец с мачухой меня выгнали. Оказалось, отец мне не родной (это была семейная тайна). Мою мать он когда-то продал за коня (жеребца со сбруей) своему соседу, чтоб тот понасильничал мою мать. Тот так и сделал – пожадничал на жеребца. А мать, как назло, забеременела мной, а тогда аборты не делали, и вот я родилась всем и себе на муку и на горе. А отец возненавидел и мать и меня. Всегда издевался над ней и надо мной. Но мне никто об этом не признавался. И вот сестра призналась, когда мне уже 19…
Господи, если б кто знал, как я плакала и возненавидела отца (хотя он мне и не отец…) А тот, что отец? Его взяли в кумы, и он меня перекрестил, как крестный стал. Я и его возненавидела… Ведь он был женат, и у него было трое детей, и он пошел на такую подлость!
Но нечего было делать – надо было жить.
В этот год – 1947-й – я чуть не умерла от голода. И ноги были пухлые… Но видать, Бог увидел мое горе, и меня от голода спас сосед Гопко Кирило Хомич, невзирая на то, что у него самого было пятеро детей. Он и меня приютил и взял работать на кирпичный завод, а туда выписывали в колхозе макуху, кто работал. И вот он со своей семьей там работал и выписывал макуху и для меня. И у него была корова в хозяйстве. Так его жена заберет все молоко туда, на завод, и сварит в нем макуху. И мы все из одного казанка едим. А как доедаю – то он берет и пододвигает, чтоб я доела от его детей… То я плачу и прошу:
- Дядя Кирило, ведь они меньше меня – пусть едят!
А он отвечает:
- Они не пухлые, и дома молочка попьют, а ты только здесь поешь.
И таким образом он меня спас. И я заработала на кирпичном 12 пудов хлеба и начала поправляться. Но невестке это неугодно было это… Они и сестру нашу выгнали весной в недостроенную хату. А меня – в Полтавскую область, в Халтуринку, на откормочный пункт работать возле скота. Там я прожила два года. За это время брат разошелся с женой и написал мне письмо, что он ее бросил и чтоб я приехала – отсудила свою хату, если она мне нужна.
И так я отсудила свою хату. Но зимой и мне не на что опять было жить, и я уехала в город Сумы в домработницы – няньчить двоих детей, чтобы не умереть с голода.
В 1951 году вернулась в свою хату и решила, что бы уж там не было, никуда никогда не уезжать. Так и сделала.
Стала опять летом работать на кирпичном заводе в колхозе, а зимой – на ферме дояркой. И так проработала 20 лет.
Построила себе кирпичный дом, так как старая хата завалилась. И стала обживаться.
А в 1973 году нашелся мне муж – Сушко Иван Васильевич. Он раньше жил в Приморском крае, город Спасск. Жена у него умерла там. Приехал в гости в Чернеччину к сестрам. И когда возвращался домой, забрал меня туда. Но я там сильно заболела сердцем, и насилу мы вернулись в мой дом, где уже живем 20 лет потихоньку.
Отцы мои и мачуха уже умерли. Сестра Галя тоже умерла. Остался один мой родной брат. Он женат на Моте Тимошенко.
Вот и вся моя судьба. Где я за свою жизнь не жила, а только страдала.
ГОПКА ЯВДОКИЯ МАКСИМОВНА (НИКОЛАЕВНА).



ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ПРОДОЛЖЕНИЯ ВСЕХ ЛЮДЕЙ

Немного опишу своих друзей, с которыми делила и радость, и горе, – как их судьба сложилась.
…Когда я собиралась ехать из Минска домой, на станции нечаянно встретилась с Лидой – Мусиной сестрой. Она повела меня к другому поезду, и там были Муся и мама. И мы минут пять говорили. Они рассказали, что едут в Донбасс. Адрес не могли дать, так как знали, что все разбито, и у них дома нет, а просто ехали на родину. Я тоже не знала – целое наше село или нет. И так мы тогда расстались. А когда я стала жить в Чернеччине и построила себе дом, стала их искать и искала 26 лет. Но нашла! И теперь и я к ним езжу, и Лида  и Муся были у меня. А маму и до сих пор не могу увидеть. Лида живет в своем доме в Ворошиловградской области сама, с мужем давно разошлась, а дочь ее вышла замуж и живет в городе Николаеве.
Муся тоже с мужем разошлась, сын ее живет где-то в Тюмени, а они с мамой – возле Николаева недалеко в поселке, в своем доме тоже, все уже на пенсии.
Николай Сикун жил в Ахтырке, женат, имеет свой дом и детей, всю жизнь проработал главным бухгалтером. Умер в 1988 году.
Мачула Настя из Бубликового хутора вышла замуж в город Ахтырку, родила детей, и там, в Ахтырке, и умерла в 1992 году, и уже умер и ее муж.
Васиным родителям я писала в Каменец Подольский письма. Они очень возрадовались, что я описала за ихнего сына. А потом и он из Москвы, где служил в армии, мне писал. Дальнейшую его судьбу не знаю.
Сушко Иван Васильевич живет в Кременчуге, приезжал ко мне в гости. Его родичи живут в нашем селе. Он женат, но детей нет. Работает шофером.
Маловичко Ваня мне писал, что учился на ветеринара, а дальше его судьбы не знаю, где-то он в Харьковской области.
Ивах Галя жила где-то в Сумах у хозяйки, так и не вышла замуж. Сейчас живет в Чернеччине с братом Гордием.
Руденко Гриша был женат в Москве, у него есть дочь, он уже умер, от рака.
Школенко Ульяша была замужем за Зеленским Гришей и родила дочь, уже умерла.
Зеленская Галя вышла замуж в нашем селе за Жуковского, он умер, а она живет с сыном и невесткой.
Выклушка у нас в селе замужем, жила с Петром Швецом, дети их уже порасходились по свету.
Дудник Таня из села Журавного вышла замуж на Донбасс и выехала с мужем, жила там с сыном, что от француза, уже умерла эта пара; сын женат.
…Еще пишу продолжения всех людей – что с ними случилось дальше.
Дудник Таня умерла от рака на Донбассе, а ее сын где-то в городе Ясеноватая живет с семьей.
От Сосновской Муси и Лиды нет никаких известий от того момента, как написали, что в 1988 году умерла их мама.
Скоро и мы отойдем с этого света, и никто о нас и не вспомнит.

КОНЕЦ               

Г. Д. М. (Гопка Дуся Максимовна)

ПОСТСКРИПТУМ

В апреле 1997 года умерла еще одна моя лагерная подружка – Ивах Галя Петровна.
Сосновские Лида и Муся переписываются из Николаева со мной.

ПОСТПОСТСКРИПТУМ

В 1964 году, когда появились в нашем селе телевизоры, я нечаянно увидела по телевидению моего знакомого – Валентина Сергеевича Зорина. Я чуть не обомлела, увидевши его на экране, когда сообщили, что Валентин Сергеевич Зорин (мой бывший в американских лагерях любимый друг) оказался в Америке от Советского Союза, профессор, корреспондент по международным делам.
И я очень сожалею, что как он ни приглашал меня – «Поедем, Дуся в Америку!» -  а я, дура, плакала и говорила ему: «Нет! Поедем домой».
Если б этот ум, да тогда был, я бы не сделала такой ошибки и жила бы, припеваючи, не видела бы горя, как я видела и вижу сейчас. Но, увы, этого уже не вернешь.

ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА ГОПКА.
Село ЧЕРЕНЕЧЧИНА Ахтырского района Сумской области.
УКРАИНА.

Литературная обработка рукописи-оригинала, компьютерный набор текста АЛЕКСАНДРЫ ПЕТРОВНЫ СТРЕЛЬНИКОВОЙ.
Компьютерная обработка фотографий и дизайн ВАСИЛИЯ ГРИГОРЬЕВИЧА КРИНИЦКОГО, ПАВЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА СТРЕЛЬНИКОВА.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Удивляться можно многому.
Лично я более всего удивляюсь тому, как здорово Евдокия Максимовнга после войны построила свой собственный дом. Он и до сих пор, как мне кажется, – самый лучший в этом большом богатом селе!
…Аккуратно выкрашен красный кирпич голубым и белым.
Стоит дом напротив центрального админкорпуса местной знати. Взрослые березы, посаженные Евдокией Максимовной в начале шестидесятых, когда стала она жить в новом своем собственном доме, украшают не только дом, не только улицу – все село, кажется…
А в доме?
Это готовый сельский музей. Заходи – и слушай экскурсовода, рассматривай удивительные детали экспозиции.
Жаль только, что сама Чернеччина об этом никак не догадается…
Жаль, что крышу пришлось крыть такими трудами поновой, когда уже обветшала она, когда постарела хозяйка… А в колхоз пришли новые – наросли ведь после  той войны люди новые – молодые и сильные, но бездушные руководители. Которые потом и колхоз «раскуркулили»… И это именно они, став сейчас у руля района, загнали в уголок самую шикарную на Ахтырщине, самую духовно богатую библиотеку – свою, районную… Фашизм – он и в Украине – фашизм! Но не будем о грустном.
А что – весело?
Весело слушать рассказы Евдокии Максимовны. О том, как можно залечить в себе свой собственный рак и жить долго, подлечивая организм простыми лекарствами, которые всегда под рукой. О том, как любить эту жизнь, чтобы еле-еле проснувшись утром, еле-еле поднявшись, «разойтись» потом, как ни в чем ни бывало и бегать до самого вечера даже в 78 по хозяйству.
- Максимовна, а как вылечить сердце?
- О, деточка, серце не лічиться... Йому радість і щастя нужні!
…Я захожу в дом Максимовны и вижу, как эта старушка-ребенок полусидя-полулежа (почти не видимо тельце…) на своем огромном древнем диванчике вышивает очередную икону. Сажусь, смотрю ее альбомы - вижу, как еще молодой женщиной гордо восседает она на том же диване – Господи, как время жестоко к одушевленным людям и как благосклонно к бездушным вещам...
Вот она на фотографии рядом со своей подружкой их крошечного хуторка Рыботень Марией – теперь француженкой… Мария на три года старше Евдокии, но как сравнивать сельскую украинку с ухоженной фермершей с компьютеризованной фермы на 22 тысячи рождественских индюшек, с француженкой, которая утоляет свой мышечный голод, борется с гиподинамией на велотренажере в комнате симпатичного домика? С француженкой, которая любит сниматься на фоне идеального мавританского газона подле домика своего?
Максимовна любит сниматься на фоне пышного картофельного цветения среди шикарной картофельной ботвы собственного огорода при доме – как английская королева! С сапачкой в руке или с лопатой при выгруженном угле…
Француженка приехала и снялась на фоне рыботянской хатки под камышовой крышей (ХХ-й век заканчивался на дворе на ту пору…), в которой могла прожить весь свой век… Она еще поснимала дом Максимовны изнутри. И повезла расшитую вручную белую льняную скатерть в свой французский домик – та украсила столовую, да еще, знали бы вы, как! Эксклюзив…
Так как же удалось выжить Максимовне в этой нашей жизни вообще?
Я поставила вопросы, на которые так трудно дать ответы, прочитав даже такие мемуары... Кстати, это не самый первый дневник Максимовны.
Первый она писала в лагере.
Немцы давали листы бумаги. И карандаши.
Но тот дневник…
Но об этом – в другой раз. Сейчас я здесь поставлю точку, а потом… Завтра, в воскресенье после обеда, в который раз я поеду к Максимовне в Чернеччину. Мне надо спешить. Максимовна хочет поведать миру, как ему выжить. Мир еще не знает об этом.

АЛЕКСАНДРА СТРЕЛЬНИКОВА,
член Национального Союза журналистов Украины.
г. Ахтырка Сумской области.
 


















ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЕВДОКИИ МАКСИМОВНЫ

Эта часть Дневника нашей Максимовны писалась уже несколько иным почерком, и с комментариями умудренной жизнью женщины, – ведь это не сороковые её года, а уже восьмой десяток завершается…Но слог тот же. И жажда жизни, и юмор! Великая женская душа в маленьком худеньком тельце… Я смотрю на неё, и хочется мне, чтобы её услышал весь свет. Итак…
Думаю, что ты, наш читатель, с неослабевающим интересом продолжишь перелистывать листы этого Дневника. И еще не раз заплачешь и рассмеёшься сквозь чистые, искренние слезы.Её и – свои.

Александра СТРЕЛЬНИКОВА.

Дописываю по просьбе корреспондента А. Стрельниковой эпизоды моей несчастной жизни.
Евдокия Максимовна ГОПКА. 

С  ЁЛКИ

Было мне уже 19 лет, и я уже вернулась из Германии. И очень была бедная и жила у отца и у мачехи…
На Новый год побежала в наш старый клуб на елку. По окончании танцев выхожу из клуба - подошел ко мне парень-односельчанин (не буду называть, кто, может, ему неудобно будет). Говорит:
- Можно, Дуся, тебя провести?
Я согласилась, так как он был моим одноклассником (в классе сидел впереди меня, его все любили, что он был хорошим художником).
Ну, ладно, идем мы вдвоем. Он молчит. И я молчу. (А рада до безумия, что такой хороший парень выбрал меня – маленькую, бедную замухрышку…)
Прошли мы до нашего двора - с полкилометра. Ни он ни слова, ни я.
Во дворе стали. А метель с морозом – света ни видать! Он тогда и говорит:
- Дуся, ты, наверное, замерзла?
- Да, замерзла.
- Ну, иди!
И все. Я пошла, «несолоно хлебавши»…
А сейчас смеюсь и думаю, что современный парень не дал бы мне замерзнуть тогда! А он даже пальцем не дотронулся меня! Такой стеснительный… Потом брат его женил, а он и не знал своей жены до того – кто она есть!
Я и над собой теперь смеюсь – не могла и слова ему что-то сказать, хотя нравился он мне, но стеснялась. Вот какие мы были дурные.      


В КРЫМ

…В 1951 году, когда я отсудила у невестки свою хату, брат пришел ко мне и сказал, что он женился на другой и что они хотят поехать в Крым по вербовке (переселению). Но их не принимают, так как надо, чтобы было двое трудоспособных. А брат – инвалид войны второй группы (рука не действует), то:
- Может, ты, Дуся, с нами бы поехала? Все равно у тебя не при чём жить.
Я, подумавши, согласилась (на свою голову). И так, приехавши в Крым, в Оползневое, мы на горе получили комнату и каждому - пуд муки, и всё. Стали работать. Я – на табаке, а невестка – Мотя Тимошенко – на винограднике.
Денег платили в колхозе только два раза: в середине года, в конце. И - живи чем хочешь… То, что привезли из Чернеччины – поели. И брат нашел себе с невесткой работу – продавцами в магазине в Кацавели. А меня оставили в колхозе. И что мне делать, как не удирать, чтобы не подохнуть с голоду?
Кое-что из вещей продала и давай ехать домой, в свою хату…
А дорогой сильно обкрадали, и я лучший пиджак наспид надела и платок, а ободранным платком – сверху! И глаз не видно… А в мешок забрала посуду, какая у меня была, и отюг – тот, что на жар ставят. И получился у меня полон мешок!

ИЗ КРЫМА

Приехала я в город Симферополь. Сгрузила мешок с посудой и села на него, думаючи, как же мне купить билет. А тогда билеты продавали только отдыхающим. Когда на мое счастье - подходят три матроса (ехали в Харьков в отпуск), посмотрели – сидит оборванная бабушка. Спрашивают:
- Бабушка (а мне было 25 лет), куда Вы едете?
- Куда там я еду, как мне билет на Харьков не продают…
Они и говорят:
- Дайте нам деньги – мы Вам купим билет!
А я и думаю: «А что как деньги ухватят и – были таковы!?» Они догадались об этом и сказали:
- Вот Вам чемоданы наши – держите в руках, а деньги дайте, потому что у нас нет.
Тогда я говорю:
- Поодвертайтесь!
Отвернулись, смеясь надо мной, а я полезла в пазуху. Дала им деньги, а сама крепко держу чемоданы. Хлопцы пошли до кассы, а там им сказали, что только отдыхающим билеты по путевкам дают. Они начали кричать, что он – сидит бабушка, они везут её с отдыха! Билетерша пожалела их и бабушку и продала билет…
Принесли – я поблагодарила, и они оставили свои чемоданы, пока поезд приедет, а сами пошли куда-то.
Я рада была, но не подаю виду, что я – не бабушка. Когда приехал поезд, моряки прибежали, схватили мой мешок (который, как назло, тарахтел на всю околицу!), и я побежала за ними. Хлопцы укинули в вагон злосчастный мешок, и меня – с ним…
Посадили меня в купе возле окна и стали кушать, не обращая внимания, что бабушка сидит голодная, как волк, и у нее нет ничего, кроме мешка с посудой.
Доехали мы до одной остановки, они меня спросили – никуда не буду выходить? Я сказала, что нет, и они снова доверили мне свои чемоданы, чтоб я стерегла. Только они побежали, как наша бабушка скорей скинула драный пиджак и платок, заховала в мешок и превратилась в изящную девушку!..
…Смотрю – один забежал в купе, как глянул – быстрее назад! Я поняла, что он им сказал: бабушка, мол, вышла с ихними чемоданами, а сидит на ее месте девушка.
Они бегут все! Ускакуют в купе и каждый – до своего чемодана!
Смотрят друг на друга – все чемоданы целы!
А где же бабушка?
Когда поезд рушил, они мне и говорят:
- Куда Вы едете?
- Мы хотим с Вами познакомиться…
- Как Вас зовут?
Я говорю:
- В Харьков. А зовут меня Дуська.
Они отвечают?
- Да не Дуська, а – Дуся.
Все они сказали мне свои имена. И открыли чемоданы. И все, что там было, и что накупили на станции, - все положили передо мной на стол…
Я, не подаючи виду, сперва отнекивалась. Но они стали просить, чтоб я с ними поужинала. И я со смеху не могла уже выдержать. Расхохоталась! И рассказала, куда делась ихняя «бабушка»!
Все очень смеялись. Поужинав, начали рассказывать про себя.
Возле меня сидел Ваня, наверху – Вова, напротив – Саша. Вдруг Вова слазит с верхней полки говорит Ване:
- Отсунься от Дуси, я возле нее сяду! Я давно с ней знаком, и я повезу ее домой. Она у меня будет жить, пока дослужу.
Ваня говорит:
 - А ты ее спросил?
Вовка тогда его – по затылку!
Я испугалась – да из купе - до проводника! Тот прибежал и, связавши Вовку, отправил его в пустое купе. Двое оставшихся моряков начали меня просить, чтобы вернулась на свое место. Я долго не хотела, а потом проводничка уговорила, и я согласилась. И, доезжая до Харькова, все мы смеялись над Вовкой…
Перед Харьковом его выпустили, и ребята заставили его на коленях просить у меня прощения. А в Харькове они помогли сдать в камеру хранения мой мешок. Мы по-дружески все распрощались и ушли – каждый по своему назначению. Я пошла к своему отцу (крестному) и попала как раз на свадьбу (его младшая дочь Катя выходила замуж). Переночевала у них. Отец дал мне 24 рубля на дорогу, и я на другой день уехала домой.

ПУСТАЯ ХАТА

Приехала домой, где хата была – пустая…
И я стала опять работать на кирпичном заводе летом, а зимой – на ферме, возле свиней, свинаркой…
Всего в колхозе я проработала 37 лет, где и заработала самую меньшую пенсию, потому что нам тогда почти не платили, а стаж я вырабатывала каждый год, и вот на старости лет – 37 лет стажу колхозного, а пенсия 100 руб.
Продолжаю писать все эпизоды, что со мной были, хотя уже руки очень плохо пишут. Но, думаю, Вы за это не осудите меня. Как-никак, а мне уже стукнуло 77 лет, а из них я проработала в колхозе 37, вот руки уже и не держат даже ручку.
…Когда я работала на кирпичном заводе, то надумала построить себе новый дом – кирпичный. Посоветовавшись с ныне покойным председателем нашего колхоза имени Первого Мая Дмитрием Ивановичем Абакумовым как это сделать, я начала из колхоза ничего не получать, чтоб там накопить себе денег (тогда, в 1958 – 59 годах не было сберкассы). А еще я сажала много луку. Осенью тогда все односельцы возили его в город Харьков на базар. И, таким чином собравши за два года деньги, выписала 14 тысяч кирпича и стала строить дом.

СОВЕТ ДЕДА КОМАРА
Однажды пошла на работу в ночную смену. А работала я на кирпичном засыпщиком (выпалювала кирпич). И стала советоваться со сторожем (по уличному – дед Комар), где мне взять водки, чтобы построить дом. Это же надо 10 – 15 литров самое малое!
А дед и говорит мне:
- Ну, и дурна ж ты, Дуська! У тебя на огороде есть гарбузы?
-Есть! А при чем тут гарбузы?
- Да при том, что сама нагонишь из них, сколько тебе угодно водки!
- А как?
- Возьми сперва попробуй - какой подымешь гарбуз! А потом сделай в нем дырку, наколоти дрожжей с тестом и залей в гарбуз.Дырку залей пробкой и положи гарбуз в теплое место. Например, на печку. И пусть полежит недели две. А потом распечатаешь и посмотришь. Выльешь – будет водка!
Я с радостью ему поблагодарила, а пришедши домой с работы, скорей сделала так, как говорил. И положила на печку гарбуз!
А чтоб похвастать, какая я хозяйка, пошла к соседке Насте Григорьевне (ныне покойной) и все ей рассказала. Она в ответ:
- Если все будет хорошо, то у меня на погребе растет такой гарбуз, что вдвоем, может, поднимем… Мы с тобой и с того сделаем!
Итак, прошло две недели. И вот я решила посмотреть на свою самогонку. Без соседки.
Полезла на печку и насилу подняла тот гарбуз и через кровать перетащила в кухню. А потом – не знаю, как он с моих рук услизнул!
И когда ляпнул на пол, то не только меня всю, – с ног до головы обделал! – а в кухне – и всю посуду, и все стены и потолок…
Я, продравши немного глаза, побежала во двор – хорошо, что там была дижка с водой! Я скорей всунула туда голову – немного обмыла, чтоб волосы не слиплись. Потом скинула платье - в дижку все! Пошла в хату переоделась и закрыла кухню, потому что – смрад… Как из туалета! Побежала к соседке:
- Настя Григорьевна! Вот пошли – посмотрим, какая у меня получилась самогонка.
- Так давай и мой гарбуз перекатим к тебе!
- Пока не надо. Посмотрим – тогда и сделаем…
Только зашли в сени, она и говорит: «Ты, Дуся, наверное, пшикнула?»
А я открываю в кухню дверь – Настя Григорьевна смотрит на меня:
- Дуся, а зачем туалет сюда внесла?
Она подумала, что я умом тронулась…
Я тогда не удержалась – как зарегочусь!
- Настя Григорьевна! Так это ж наша самогонка!!!
Она не могла поверить, что это правда…
Пришлось мне не только все убирать при открытых дверях и окнах, а и четыре раза белить всю кухню! А оно все равно воняет… А дед Комар надо мной попосмеялся…
Я его ругала, а он:
- Я же не знал, что ты такая дура, что поверишь!
Так мне упомку на увесь век самогонка из гарбуза…

КИРПИЧНАЯ ТРУБА

Когда я работала на кирпичном заводе – почти вся молодежь нашего Чернеччинского села там трудилась! И хотя все были бедные, а такие дружные и веселые! Что дарма, что работа тяжелая – не переставали шутить.
Однажды, когда печь еще не растапаливали, мужчины решили подшутить над одной девушкой – Ниной Абакумовой, которая была такая сильная, что ни один мужчина не мог подужать ее в борьбе. Она их клала на лопатки, как груши!
Сама она была из Рыботня.
И вот они ей сказали:
- Давай забьемся на что угодно, что ты не вылезешь на кирпичную трубу!
А труба та была высотой метров, наверное, сто. И вылезти Нина должна была назад всередке печи.
Когда полезла снаружи на трубу, мужчины притащили соломы в печь. И только Нина уже спускалась всередку, - запалили ту солому!
Смотрим – наша Нина как пуля выскочила из трубы!
Слезши к нам, сказала:
- Не я й буду, чтоб я вам не устроила такой трюк, что будете помнить меня увесь век!
Летом, в зарое, где берут глину, было очень жарко. Не продувал ветерок… И все мужчины, кто накидал глину на транспортер, работали в одних трусах. Нина как-то зашла к ним сзади и молниеносно сняла Василенковому Грише трусы!
Он, бедный, растерялся – стоит и стоит себе.
А все смотрят – что дальше будет?
Нина при том сказала:
- Если кто еще посмеет надо мной посмеяться, знайте – всем то будет!
Бедный Гриша три месяца не выходил из зароя после того случая…

КРАСНЫЙ КОШЕЛЕК

Между этими мужчинами, что работали на кирпичном, был один очень большой шутник. И никто не мог его ничем перешутить! Сколько он анекдотов знал! И все – новые и новые!
И когда его наш председатель колхоза Дмитрий Иванович Абакумов взял к себе шофером, чтоб тот  возил его служебным «Бобиком», все жалкували. И говорили еще:
- А не найдется никого ж, чтоб подшутить и над ним!
И вот я решила, во что бы то ни стало, а сделать это.
И придумала.
У меня был очень красивый красный и блестящий кошелек. Я понаписывала на бумажечках «Не будь жадным!»  и этими «деньгами» набила тот кошелек. А так как шофер председателя в обеденный перерыв всегда бежал домой мимо моего дома, я, перед его очередной такой пробежкой поклала на дорогу кошелек. Сама сижу в доме – в лкно смотрю.
И вот - бежит! Увидевши кошелек, сперва оглянулся – не видит ли кто?!
И скорей подхватил его и – в карман. Я со смеху чуть не лопнула.
Обождавши, когда он будет бежать с обеда, вышла со двора. Смотрю – идет. Я к нему подхожу и говорю:
- Миша, ты не находил красный кошелек с деньгами?
Он догадался, что это сделала я, и, смеючись, вытаскивает кошелек из кармана:
- Дуся, никогда бы я не подумал, что  и меня кто купит! Оказывается, нашлась такая – меня перещеголяла.
С тех пор – где только не увидит меня было – смеется…
…Уже нет на свете никого из тех мужчин, что работали тогда на кирпичном, кроме только двух братьев – Василия и Михаила Шаповалов. А то все ушли в другую жизнь. Скоро и меня не станет. А кирпичный завод… Нашлись такие «хозяева», что разорили. И раскуркулили весь колхоз. И нет и места, где был наш кирпичный, а он сколько прибыли для людей давал! Все село и все фермы, Дом культуры, баня, школа двухэтажная - большая, буквой П, мастерская, да все село перестроили после войны! И все это из нашего кирпича – из нашего кирпичного завода!
И на сторону продавали – вся Сумская область строилась!
А нашлись «хозяева», что за один месяц все раскуркулили.
Встал бы Абакумов Дмитрий Иванович и посмотрел – что из его передового колхоза-миллионера сделали! Он бы расстроился и опять умер.
А «им» - и ничего! Ездят, ходят, жиреют. И никакого страху и совести не испытывают.
Жалко наших трудов. Да мы старые, ничего не можем сделать. 


НОВОЕ КРЫМСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Когда я уже стала жить в новом доме, то в отпуск каждый год ездила в Крым – к своим родычам Алтуховым – Павлу и Наце – на целый месяц в Парковое (Жуковку). Там, в парке, взавправду, они и жили, и работали – ухаживали за парком. А я отдыхала…
И вот, в 1970 году я, как всегда, еду в Крым. Со мной в Харькове сели в вагон дедушка и бабушка. Разговорились. Они рассказали, что он на фронте был капитаном, а она – в медпункте врачом. Там и поженились. А сейчас еду в Ялту к сыну, он там живет.
Ну, и в разговорах стали жалкувать, что сейчас молодежь не хочет работать, а лишь бы кого ограбить…
Поужинавши, мы уложились спать. Надо мной полка была свободна.
Ночью я услышала, что кто-то зашел и полез на свободное место. Я скорей разбудила бабушку и сказала, что какой-то урка-бомжа полез на полку. Бабушка разбудила дедушку, и он мигом подхватился, одевшись-обувшись, схватил за майку того мужчину и начал сгонять его с полки. А мужчина не разберет, чего его выгоняют. Тогда дед стащил его с полки и вытолкал из купе, потащил по коридору к проводнику, давая под задницу своими ботинками. Проводник, в свою очередь, скорей позвал милиционера и урку забрали. А дед, вернувшись в купе, стал рассказывать, как надавал тому под я…, - будет теперь знать, какие у капитана ботинки!
Утром доезжаем до Симферополя.
Проводник открыл наше купе и спрашивает:
- Кто из вас уловил ночью урку?
Дед показывает на меня.
А за проводником стоит хорошо одетый мужчина в шляпе.
Проводник дает деду в руки документы, а дед, еще не разобравшись, в  чем дело, говорит:
- Ну, я ему и надавал! Будет помнить, как по чужим купе лазить!
Проводник, уже не удержавшись от смеха, говорит:
- Посмотрите, кого вы уловили!
Дед, прочитавши документы, рота раззявил – не может и слова сказать.
Оказывается, я уловила следователя…
- А чего он полез на нашу койку? – говорю.
Тогда этот мужчина зашел к нам и стал со смехом рассказывать, что едет он в Ялту, в санаторию. А в поезде с соседями по купе выпил и лег на свою верхнюю полку спать. Ночью захотелось в туалет. Шел назад и не попал в свое купе – да в наше! Где, на его горе, была полка свободна, и он полез на свое место, лег, быстро уснул… А дальше – мы знаем, что мы с ним сделали!
- Теперь, - говорит, - я знаю, если какой преступник ко мне попадет таким образом - что люди с ним до того сделают… На себе испытал!
И мы тогда все попосмеялись: «Капитан следователя уловил!»
Вот так еще бывает в жизни. И никогда не знаешь, что с тобой будет…
25 января 2004 г.
Попросили меня добрые люди, чтоб я дописала этот дневник, а что мне теперь дописывать, как мне уже 77 лет, и кроме моих воспоминаний не было ничего хорошего…
    


ГЕРБАРИЙ

В 1968 году зимой я решила поехать в отпуск в Крым – к своим друзьям. А зимой там лучше. Чем летом! Во-первых, нежарко и отдыхающих гораздо меньше. А все растения, те, что летом цветут, - те и зимой.
А директор чернеччинской школы как услышал, что я еду в Крым – в Ялту, Симеиз, Оползневое, Жуковку – попросил меня, чтоб я для школы собрала гербарий, так как дети хотят и у нас увидеть Крым.
Я, конечно, не могла ему отказать. Взяла большой чемодан (полтора метра длиной), чтоб гербария привезти побольше.
В Крыму со своими друзьями собрала всякие растения. Муж подруги – Павел Алтухов поподписывал, как они называются
И вот приехала я в Харьков на вокзал. Когда ко мне прицепился один бомж (урка) и схватил тот злосчастный чемодан, хотел вырвать из рук, а я – не давать! А он смотрит, что милиция его схватит, давай мне говорить, что вон – он нанял машину! – пойдем, сядем. Я догадалась и говорю:
- Иди, садись и жди меня, я сама приду.
Он отпустил чемодан, а я скорей побежала к кассе и прошу-плачу всех людей:
Пустите к кассе! Меня хотят ограбить!
Люди расступились, я скорей взяла билет на Ахтырку и – бегом до поезда! Проводник меня впустил, а я смотрю – пустой вагон, только одна женщина с мальчиком сидит. Я к ним присела и рассказала, что со мной было, а чемодан поставила возле себя. Когда поезд пошел, я немного успокоилась.
Приехавши в Кириковку, мы пошли в станцию, так как была полночь. Там никого не было. Прошло, может быть, полчаса. Смотрим – заходит мужчина в кожухе с маленьким чемоданчиком и говорит:
- Пусть чемоданчик постоит, пока на Ахтырку поезд придет.
«Ну и пусть!» - думаем.
Когда через время вскакивает в станцию – хватает свой чемоданчик и мой огромный и кричит:
- Поезд пришел!
Я с перепугу ухватила свой чемодан и тянусь за ним. Так и дотащил этот мужчина меня с чемоданом вместе до поезда. Потом, как грушу, убросил меня в вагон и сам успел заскочить! Я, полезши вместе с чемоданом между лавками, уселась на него и сижу!
Когда поезд тронулся, мужчина подошел ко мне и спрашивает:
- Максимовна, откуда Вы едете и что с Вами, что Вы не разрешили мне чемодан поднести?
А я вытаращила глаза:
- Откуда Вы меня знаете?
- Почему же я Вас не должен знать, как я несколько лет в Вашем селе был милиционером? Забыли Вы своего Залавского…
- А почему Вы в кожухе?!
- Это я за свою работу заслужил! А еще дали путевку в Крым! И я там отдыхал. В Ялте, в санатории.
И тогда давай я ему рассказывать, что что со мной было на вокзале в Харькове и как я испугалась, как он ухватил мой чемодан…
Посмеялись и Залавский снова поднес мой огромный чемодан с крымским гербарием к автобусу, уже в Ахтырке. Поставил у водителя в ногах (чтобы я не боялась, что утащат), попросил, чтоб довезли меня хорошо. И заплатил за меня! А я его испугалась…
Я и сейчас вспоминаю его, какой он был человек хороший, и как милиционер – хороший. Не было у нас в селе воровства такого, как сейчас. Мое хозяйство за последние годы пять раз грабили и некому похвалиться…
Да старики никому не нужны, хотя и похвалишься!
Если живой сейчас милиционер Залавский – дай, Бог, ему здоровья, а если нет – пухом ему земля.
 

НА ТАНЦАХ

Зимой 1971 года я, как обычно, поехала в отпуск в Крым, к своим друзьям Алтуховым. Познакомилась и с ихними соседками, тоже незамужними. Одна их них – Галя – как-то пригласила меня вечером на танцы пойти в санаторию. С радостью согласилась.
Ехала я отсюда – зима, я и обута была в сапоги и теплое пальто. А в Крыму тепло, как у нас весной. Пришла Галя за мной, а я не знаю, что делать с пальто и сапогами. И Галя посоветовала отрезать внизу пальто на полметра. Хорошо, что у нее была машинка. Мы пошли к ней, и сделали из пальто пиджак, а на ноги она дала свои старенькие туфли. И мы с радостью пошли на танцы!
В санатории Галю почти все знали и сразу же пригласили танцевать. Она сняла свое зеленое пальто осеннее и дала мне, чтоб я подержала. Я, дура, взяла. А потом кто-то из отдыхающих и ко мне подходил, приглашая танцевать, - я всем отказывала, что не умею, мол. Боялась бросить ее пальто, чтоб никто его не свистнул.
После танцев Галя спросила меня:
- Почему ты отказывала?
- Из-за твоего пальто! А так хотелось потанцевать, тем более, что я хорошо вальсирую…
Галя надо мною  посмеялась, что никто того пальто и не тронул бы!
На другой день к моим друзьям пришла милиция. Спрашивают: у них, кто живет из отдыхающих, недавно приехавшая? Павлик сказал: «Вот она, перед вами сидит!» Я испугалась – что еще на мою голову приключилось? Они сели и давай меня допрашивать: откуда и что я за штучка. Все записали, а потом спрашивают, была ли я вчера на танцах в Кастрополе, и с кем. Я им рассказала, что с Галей – соседкой была. «А чье пальто зеленое Вы держали?» Я сказала, что Галино. А они говорят, что одна отдыхающая повесила зеленое пальто и пошла танцевать, а пальто кто-то стащил, не Вы ли?
Я обомлела. «Что Вы, - говорю, - пойдемте к Гале!»
Милиционеры сказали, что ее уже нет дома, ушла на работу, как придет – мы и ее допросим.
Вечером те же два милиционера пришли опять к нам. Я была ни жива, ни мертва. А они смеются надо мной. Что же случилось? Оказалось, женщина повесила свое пальто, а один отдыхающий, изрядно нализавшись, не разобрал, что это не его зеленый плащ, а чужое женское пальто. Надел и пошел в свой корпус… Там снял, повесил и лег спокойно спать. А утром проснулся – до плаща, а то не плащ, а женское пальто. И он скорей в санаторию! А там – переполох. Плащ есть, а пальто нет. И вот милиция пришла ко мне просить прощения. Где я им и простила.
Но больше я на танцы не ходила, чтоб не попасть еще в какую-нибудь каверзу.
Вот сейчас я только смотрю на нынешних молодых и вспоминаю, какие мы в молодости глупые были. Теперь молодежь совсем не та! Она теперь смелая и находчивая – знает, как и что сказать.
8 февраля 2004 г.

А то был со мной еще вот какой случай…