Глава 1. Олюшка

ГЛАВА 1. Олюшка               

Осень две тысячи пятнадцатого года. Западная Украина. Мне - пятьдесят пять. Я – осколок некогда великой империи. Такое определение часто встречается в прессе. Да я и сама себя называю именно этим словом. А ещё –  домом с привидениями, в котором живут давно ушедшие люди, места и события. Надеюсь, им у меня уютно.

Иду по лесу. Со мной все наши собаки, целых шесть. Моя семья живёт под самым лесом, поэтому подбираем всех неприкаянных, которых подбросили или которые нашлись в прогулках. Они разбежались в разные стороны, вынюхивают, изучают следы. Жёлтые листья шелестят под ногами. Свет заходящего солнца пробивается между стволами, ложится на землю, образуя солнечные дорожки.

Дорожки. Бабушка моя так называла пёстрые половички, которые она вязала из разноцветных полосок ненужных тканей, отслуживших свой век вещей. А ещё - кружочки на стулья и табуретки. Она их называла "табаретки". Когда я была маленькой, эти дорожки мне представлялись сказочными тропинками в неизведанные миры. Впереди была целая жизнь, манящая и интересная.

Олюшка
Ольга Фёдоровна волновалась со вчерашнего дня. С тех самых пор, как получила это письмо. Неужели такое возможно? Она верила и не верила. Сердце, рванувшееся и защемившее после первых строк, отпустило, но руки всё равно мелко подрагивали.

Так, нужно проверить, всё ли сделано? С работы по такому случаю отпустили на целых три дня. За хатой присмотрит соседка. Внучка, Татьянка, собрана. Где она бегает? Уже пора на автобус. Вот неугомонная стрекоза! Уже взрослая, пятый класс закончила, а на месте посидеть ни минутки не может. Её мать с новым мужем живёт в Черновцах. Далеко! Хорошо, что внучку оставили. Всё веселее.

От посёлка в предгорьях Северного Кавказа до Армавира пять часов езды. Целых пять часов! Всего-то пять часов! Так близко! Внучка уткнулась в окно. Женщина закрыла глаза. Невозможно не вспоминать.

"Ей пять лет. Она стоит у воды, держась за мамину юбку. Сестрёнка, Катюша, вцепилась с другой стороны. Холодно! Редкие снежинки слетают с серого неба. На берегу много других людей. Тихие всхлипы женщин. Белое мамино лицо. Её безжизненный голос: "Смотрите, доченьки, там наш папа умирает..." Далеко от берега, на воде – громадный костёр. Горит корабль.

Холодно, очень холодно. Они с Катюшей сидят на остывшей печке. Сестрёнка обняла её и плачет, причитая: "Олюшка, мамочка наша умерла. Мы совсем сами". Но она не боится, Катя большая, почти как мама, ей уже десять лет, просто холодно. Внизу суетятся люди. Чужие. Выносят гроб с мамой. Тянут к ним руки. Она сама спрыгивает с печки, ей тут не только холодно, но и темно. Катю чужой дядька тянет за руку, она пробует вырваться, оборачивается, кричит: "Олюшка, я тебя найду, ты ничего не бойся, слышишь? Запомни: наш папа Фёдор, ты – Ольга Федоровна..." Дальше она не слышит, какая-то тётенька начинает подвывать: "Сиротинушкиии, сироткиии..." И опять доносится: "Олюшка, не бойся, я найду тебя, помни..." Что помни?

Ольга Фёдоровна Неизвестная. У них в детдоме все с такими фамилиями. Катю увезли в другой детдом. Не знать куда. Она была уже взрослой. Оле сейчас, как тогда Кате – десять лет. И опять – холодно. Все дети стоят возле детдома. Директор расхаживает перед ними: "В стране голод, государство не может вас всех прокормить. Поэтому идите к людям, просите... вечером мы вас ждём, возвращайтесь..." Он хрипит, кашляет. Нянечка Кузьминична со слезами раздаёт им холщовые торбы, качает головой: "Дожили, детей старцевать посылаем..." Шестилетняя Верочка вцепилась за руку, как она когда-то за Катю: "Не бросай меня, Оля..." Олюшкой её никто не называет. Только Катя так умела.

Вечером дети собрались перед дверью детдома, на которой висит замок. Взрослых никого нет. Пустые глазницы окон равнодушны. Переночевали под этой дверью и разбрелись кто куда.

Всю зиму две девочки с холщовыми торбами проходили по станицам. Им хорошо подавали, даже часто пускали переночевать. А кто бы не пустил с Верочкой? Её голубые глазки, хорошенькое личико и жалобный голосок могли растрогать сердце любой, самой чёрствой души. А потом эта собака, взявшаяся неизвестно откуда... Большая, страшная. Возле одной хаты вырвалась она из-за угла и, звеня обрывком цепи, кинулась прямо на Верочку. Оля успела закрыть малышку собой и почувствовала сумасшедшую боль в ноге, услышала крик Верочки.

Подбежавшие люди отогнали собаку. Верочка так и осталась в этой хате жить дочкой. Повезло. А Олю, когда зажила разорванная нога, взяла к себе другая семья. Просто на жильё, помощницей. Тоже повезло.

Ольга Фёдоровна погладила огромный шрам под коленкой. Зудит с самого утра. Погода будет меняться. Позади остались такие родные горы. Ставропольские, краснодарские степи бескрайние. Они на неё навевают чувство тоски и обречённости. Сколько исхожено с сумой в детстве... Может, и не много. Но, когда два ребёнка бредут этими просторами от станицы к станице, выпрашивая кусок хлеба... Внучка угомонилась, задремала под ровный рокот мотора, чуть сползла по сиденью. Татьянушка... Пусть поспит.

"Оле было семнадцать, когда к ней посватался Александр. Хозяева посоветовали выходить, мол, сколько будешь в чужом углу жить? Александр - парень справный. Замуж вышла из благодарности. Выбирать не приходилось. Детдомовка. Приживалка.

Приехали с мужем в посёлок, да так и прикипела тут душой. Горы стали вокруг, закрыли собой. Ночью – звёзды огромные, колючие, но не злые. Сияние заснеженных вершин вдали. Лаба, нравная речка, пронзительно-холодная, с быстро несущейся водой, на глубине тёмно-зелёного цвета. Красавица... По ней они с Александром сплавляли лес в плотах до равнины, там их сменяли другие плотогоны.

Со стороны степей в жаркие летние дни доносился запах просторов: сохнущих трав, чего-то щемящего, зовущего. Душа не откликалась на этот зов – там была неприкаянность, оттуда звенел Катюшин голосок: "Олюшка, Олюшка..." Верила? Надеялась? Нет. Жизнь помяла, покатала.

Любила мужа? А что это? Разве та огромная благодарность за избавление от ненужности – не любовь? Свой маленький дом, в который Александр привёл её хозяйкой... Свой! Свой угол! Родилась дочка Любаша, Любочка. Вот и Любовь.

Любочке был годик, когда всё рухнуло опять. В тот вечер задождило, ливень стеной, ветер. Они привязали плоты к берегу, чтоб не унесло. Хорошо, не так и далеко от дома. Александр плохо себя чувствовал. Пока добрались пешком; пока забрала дочку у соседки, Нади, которая присматривала за ней во время их отлучек; пока напоила мужа отварами; пока уложила, почти полночи прошло. И тут муж забеспокоился, хорошо ли привязаны плоты? Вдруг ненадёжно? Беды не оберёшься!

Закуталась, чем могла, и пошла проверять. Бережёного бог бережёт. Недалеко от посёлка встретила другого плотогона из их бригады. Он возвращался от плотов. Успокоил, что перепроверил. Всё в порядке. Можно отдыхать.

В хату зашла тихонечко. Вдруг Александр задремал? На пороге остолбенела – лампа горит, на столе чего только нет, она такого и не видела. А на коленях у Александра другая соседка, разбитная Зинка, хохочет, заливается: "Что делать будешь, если вдруг жена вернётся? Она тебя прибьёт..." Весёлый муж тычется губами любаске в шею: "Кто, она? Да она мне слова не скажет. Кому она нужна, детдомовка? За безропотность и взял..." Вылечился, значит.

Она и не сказала ни слова. Сняла с гвоздя куфайку, замотала ею спящую дочку и ушла в ночь".

Ольга Фёдоровна улыбнулась, вспомнив, какие ошарашенные глаза были у Александра при её появлении. Долго он потом таился. Месяца три. Она уже устроилась на работу в больницу посудомойкой. Сняла угол у одинокой женщины. Не жить же у Нади? Хозяйка с радостью присматривала за Любашкой, когда она была на работе. Жизнь налаживалась, когда явился Александр. "Ты это... – помялся он у порога. – Ты мою куфайку забрала. Верни". Вынесла ему куфайку и ушла в дом, не сказав бывшему мужу ни единого слова. А в душе ничего не шевельнулось. Никакой обиды, никаких чувств. Хоть и жила в чужом углу, но ушла бездомность из души. Горы стоят вокруг, защищают. Люди добрые. С людьми не пропадёшь.

И не пропала. Вышла замуж. Построили дом. Маленький, но свой. Проработала всю жизнь в больнице. Люди уважают. Дочка выросла, уехала в город. Внучка подрастает. Отличница. И вот, почти через пятьдесят лет, это письмо. Когда вытащила его из ящика, даже подумать не могла, кто бы ей мог написать из Армавира. От дочки письма приходят из Черновцов. Изредка от свахи из Днепропетровска. Татьянкин папа совсем не пишет. Бог ему судья.

Открыла. Строчки запрыгали перед глазами: "Олюшка, сестричка, здравствуй! Наконец, я нашла тебя..." Присела на крылечко, ноги перестали держать. А в ушах зазвенело: "Олюшка, я найду тебя, помни..."