Русский Стамбул

    Летом 1982 года я окончил институт и, получив диплом, отправился в последний отпуск перед выходом во взрослую жизнь.
    Студенческие друзья, с которыми бок обок провел последние пять лет и объездил все стройотряды, взяли путевки в один из местных домов отдыха. Они упорно уговаривали присоединиться к ним, дабы от  души расслабиться и покуролесить в последний раз, т.к. отсутствие в институте военной кафедры светило нам осенним призывом в вооруженные силы. Но вопреки соблазну двухнедельной отвязной жизни, я предпочел предложение школьного друга, который годом раньше окончил Армавирское летное училище и служил теперь в Азербайджане, городе Сальяны.
    И вот ранним августовским утром, ТУ-134, которые курсировали тогда на внутрисоюзных линиях, оторвал меня от бетонки родного аэропорта и взял курс на юг.
    Три часа пролетели незаметно, самолет начал снижение, когда почти одновременно с мелькнувшим в иллюминаторе бирюзовым отбликом Каспия, салон наполнился звуками непривычной восточной музыки.  Это была моя первая заграница в сознательном возрасте    (детские крымские воспоминания не в счет), конечно в рамках нерушимого Союза. Заложив над морем длинный вираж, 134-ый круто пошел на посадку. Зажав нос рукой, я пару раз с усилием выдохнул, с удовлетворением ощутив, как в глубинах среднего уха расправляются деформированные давлением, занывшие перепонки. Шасси мягко коснулись полосы, и через секунды лайнер осел на них всем своим нешуточным весом. 
    С любопытством приникаю к овальному окошку, к борту спешит самоходная лестница с надписью «Аэрофлот». Я простился  со стюардессой и в предвкушении долгожданной встречи бодро шагнул на металлическую площадку прильнувшего к фюзеляжу трапа. В лицо ударил сухой, горячий воздух. Впереди, на фоне белеющего здания аэропорта, завершая пасторальную панораму южного пейзажа, невесомо шевелят огромными листьями экзотические пальмы. «Африка!» - блаженно растекается по извилинам восторженная мысль.
    Через 25 лет это «дежавю» оглушит меня, когда покинув борт старенького трансатлантического лайнера ТУ-154, я шагну на пахнущий разогретым металлом трап, и вокруг плотно сомкнется горячее марево аэропорта Шарм-эль-Шэйх. Только на этот раз мысль будет совершенно реалистичной.
    А вот и прохладный вестибюль Бакинского аэровокзала. Шура собирался встретить, но его нигде не видно. Прилетевшие вместе со мной, довольно быстро рассосались. Торчу один посреди громадного холла. На мне белая кепочка, розовый батник, коричневые кожаные полуботинки с рантами - защипами, красные махровые носки (на смену я взял еще желтые и цветные) и мечта любого соотечественника репродуктивного возраста – джинсы. Настоящий «леви-страус», которые Шура прислал мне еще весной, на день рождения. В Баку есть район – Кубинка, говорят, что там можно купить все…
     Воспитание не позволяло принять такой дорогой подарок, и я отнес его маме 120 рублей, не имея ни малейшего представления об их стоимости. Позже мой друг сознался, что отвалил за них 250 целковых, целое состояние. И вообще долго клеймил меня за то, что я парюсь по этому поводу, т.к. прослужив уже почти год и живя на всем готовом, он все равно не знает, на что тратить свою громадную лейтенантскую зарплату. А когда мы все-таки встретились, Шура долго смеялся, заставляя меня поворачиваться то задом, то передом и наконец успокоившись сообщил, что впервые видит, чтобы так по - идиотски носили сей дефицитный предмет одежды. Прошли уже более трех месяцев, как я стал его обладателем, а предмет до сих пор умудрился сохранить свой радикальный, глубоко-синий цвет и был наглажен по всем правилам обращения с обычными брюками, т.е. со стрелками.
    Через день после того, как мы доберемся до места, мой старый товарищ проделает с джинсами процедуру, которой должен владеть каждый обладатель этой замечательной вещи. Штаны будут замочены в порошке, отдраены на столе жесткой щеткой и высушены на знойном южном солнце в расправленном виде, исключающим возникновение дурацких стрелок. Грязно – синий цвет переродится в насыщенно – голубой, сдобренный белесыми потертостями и предмет обляжется по фигуре, придав бывшему студенту легкий западный шарм.
    Прошло около получаса и в очередной раз оглянувшись по сторонам, я увидел что ко мне направляется небольшого роста черноусый толстяк в громадной кепке «аэродром», которую в последствии, учитывая ее кавказскую принадлежность, для удобства произношения мы перекрестили в «арадром».
    - Тэбе куда? – смотрит ара на меня снизу вверх.
    - Пирсагат, - коротко отвечаю я, и зачем-то добавляю для ясности:
    - Хыдырлы.
Кепка уважительно цокает языком, в раздумье приподняв глаза к верху.
    - Поехали, - резюмирует он и, повернувшись спиной, делает пару шагов в сторону машины.
    - Эй, а это…, сколько стоить будет? – успеваю я крикнуть вдогонку.
    - Пятдэсят, - он уверенно растопыривает пятерню.
    - Дорого, - вздыхаю я. Перспектива отдать треть из взятых с собой полутора сотен, меня серьезно угнетает.
    - Зачэм дорого? Болшэ нэ на чом нэ доэдешь…
А вдруг Саню не отпустили. Желание торчать здесь неизвестно сколько привлекает меня еще меньше и чаша весов плавно накреняется в сторону согласия.
    - Зачэм думаешь. Еэхать надо… - слышу я  очередной аргумент.
Легкие уже наполняются воздухом для положительного ответа, когда за стеклянной дверью вырисовывается знакомый силуэт. Мы обнимаемся. Все еще не теряя надежду, ара предлагает ехать вместе и готов сделать скидку, но Шура машет на него рукой.
   - Да ну, охренел что ли совсем? – адресует он вопрос почему-то мне и, подхватив нехитрый скарб, тянет меня в сторону краснеющего за прозрачным витражом люксового Икаруса. Мы плюхаемся в высокие интуристовские кресла и за два рубля добираемся до столицы братской республики.
    Прилипнув к окну автобуса, я с интересом поглощаю панораму громадного, залитого солнцем и зеленью мегаполиса с полуторамиллионным населением. Баку - приморский курорт, древний город, живописно раскинувшийся на южной оконечности Апшеронского полуострова. В те годы это был самый интернациональный город Советского Союза, основное население которого представляли азербайджанцы – кавказские татары, которые до сороковых годов не составляли даже национального большинства. Космополитичный, антисемитский город, где не доминировала ни одна из культур и религий, в результате чего сложился уникальный этнический и религиозный баланс, где мусульмане становились невероятно современными, поэтому город этот называли еще Парижем Кавказа.
    Мы покидаем автобус на одной из центральных площадей и погружаемся в прохладу метро. Сегодня нам не до осмотра достопримечательностей, этим займемся позже, кода приедем сюда в следующие выходные. Надо скорее добраться до намеченной Шурой гостиницы. Подземелье бьет по обонянию специфическим запахом. Шура говорит, что пахнет нефтью, может конечно и нет, но разница с атмосферой Московской и Питерской подземки ощутима. Метро появилось здесь в 67-ом году и стало пятым в Союзе, после Москвы, Питера, Киева и Тбилиси.
    Немного проехав, выбираемся наверх, и Саня осматривается, пытаясь сориентироваться. « Туда» - неуверенно машет он рукой, и мы трогаемся в указанном направлении. После получасового блуждания, окончательно осоловев от солнечного палева, понимаем, что наглухо заблудились.
    Вокруг стандартные пятиэтажки, коими в изобилии напичкан любой крупный город необъятной Родины. Заходим в очередной двор. По выжженной солнцем площадке местные пацаны азартно гоняют мяч. Мы озираемся по сторонам.  Игра останавливается и один из футболистов кричит:
    - Эй, дядя, что случилось?
    - Да вот, ищем гостиницу Красный Восток.
    - О-о! Красный Восток. Сейчас пойдешь туда, потом направо, потом еще… - пацаны бросают игру и, окружив нас плотным кольцом, активно жестикулируют.
    Благодарим за подсказку и двигаемся дальше, но футболисты сопровождают нас, продолжая корректировать направление. Заходим в следующий двор и, картина повторяется.
    - Эй, что случилось?
    - Дяди ищут Красный Восток…
    - О-о! Красный Восток…
Через пятнадцать минут многочисленный отряд местной детворы выводит нас на нужную улицу.

                *       *       *
  Пройдет два года и судьба забросит меня в другую советскую заграницу – Литву. После армии я поеду к сестре, муж ее был военным и жили они тогда в Таураге. Прибалтика – советская Европа, удивит своей разительной непохожестью на то, что доводилось видеть раньше. Скупыми ответами на русскоязычные вопросы, непривычной чистотой улиц, качеством дорожных покрытий и индивидуальными коттеджами с ухоженной территорией. Когда в Каунасе, купив билет до Таураге, я томился в очереди на автобус, пожилая литовка, стоящая впереди, чуть не упала, запнувшись о мою сумку, я успел подхватить ее в последний момент. Она разулыбалась и начала что-то активно тарахтеть на своем наречии, видимо благодарила, или делилась впечатлениями от пережитых ощущений. Я, улыбаясь, кивал в ответ, а затем неосмотрительно принял участие в диалоге.
    - Ничего, бывает, - коротко резюмировал я, после чего бабуля демонстративно потеряла ко мне всякий интерес.
    Как когда-то в Азербайджане, я пробыл здесь две недели и изрядно помотался по окрестностям. Конечно ничтожно мало, для того чтобы посмотреть и понять даже маленькую страну, но вполне достаточно чтобы заиметь о ней представление.
    В памяти осталась сгущенка и шпроты в свободной продаже, бетонный дот на крутом берегу Юры, чистенькие пивные с отдельными столиками, разными сортами пива, копчеными колбасками, солеными сухариками и цивильными туалетами.
    Мы стояли с зятем за покрытой белым пластиком стойкой летнего павильона, рядом две кружки непривычно-темного пива, колбаски и настоящие кириешки, которые через пятнадцать лет появятся и в России. За соседними столами-стойками местные, ни криков, ни агрессии, ни струящейся под ногами мочи. Вспомнились «три богатыря» - фанерные чапки родного микрорайона, радикального черно-синего цвета. Бесконечные блекло-серые очереди с трехлитровыми банками, рыбьи скелеты на испещренном желтыми бороздами грязном снегу и группы вездесущих опоек, постоянно трущихся у подобных заведений в надежде на дармовой глоток зелья.
    Потом была непривычная архитектура Каунаса – старой столицы Литвы, музей чертей и музей Чюрлениса, мост через Неман, мрачные красно-кирпичные постройки и католические костелы Советска – бывшего Тильзита, мощные форты и замок прусских королей в Кенигсберге. Знаменитый морской музей в Клайпеде, в старом форте, где из-за громадных витражей аквариумов на меня взирали многочисленные представители балтийской фауны. В заполненный водой защитный ров, соединенный с морем, заплывали тюлени, и посетители бросали им хлеб, а трое королевских пингвинов на другой стороне рва, которых я видел впервые, удивительно напоминали забулдыг-соотечественников в замызганных черных ватниках. Понуро свесив тяжелые клювы, они угрюмо топтались друг против друга, вывалив из расстегнутых фуфаек жирные, грязно-белые животы. Смешно растопырив в стороны руки-крылья, они как будто напряженно соображали, где бы еще сгоношить недостающий рубль.
    Потом была обжигающая вода стылого северного моря, бесконечные песчаные пляжи и музей янтаря в Паланге. А в завершение, Домский собор и булыжная теснота улочек старой Риги, чугунная винтовая лестница и громадная квартира с круговым коридором в старинном особняке, где мы с племянником остановились на обратном пути у сестры моего зятя.
    Скитаясь по Прибалтике, я, непроизвольно сравнивая увиденное сейчас и два года назад в другой братской республике, постоянно ловил себя на мысли, какой он все-таки разный, неделимый советский народ.  Но, по крайней мере, одно связывало нас прочно. Где бы ни приходилось мне бывать и до и после этих событий, говорили везде на родных наречиях, а матерились почему-то по-русски. Видимо ничего подобного по выразительности в национальных языках не было.
    Многомиллионная советская армия пропускала через мясорубку солдатского быта свои разнонациональные призывы. В результате на втором году службы, вне зависимости от желания участников, получался довольно качественный фарш, в котором, в отличие от декларируемой дружбы народов, возникала обычная человеческая дружба между отдельными представителями разных народов. Которые на тот момент были объединены территориальной локальностью существования, одинаковыми бытовыми проблемами и интересами и общим языком, все-таки русским, хотя порой и не совсем понятным представителям других сообществ. На дембель жители союзных республик уезжали в совершенстве владея как минимум двумя языками, чего к сожалению нельзя сказать о представителях государствообразующей нации, по причине отсутствия серьезной мотивации. Хотя после службы и мы имели в запасе по десятку многоязыких слов. Можно было спокойно рвануть в любое братское государство, где бы тебя с радостью приняли, а казарменных воспоминаний хватило бы не на один день.

                *        *       * 
    А пока мы с Шурой бредем по размякшему от жары асфальту вдоль глухого бетонного забора, который вдруг прерывается громоздкими звездными воротами с КПП. Это знаменитое Бакинское общевойсковое училище, а напротив искомый приют – военная гостиница Красный Восток.
    За стойкой администратора красивая восточная женщина сообщает нам, что номеров нет, остался только «люкс», 25 рублей в сутки. Огромные по тем временам деньги. Но в нас бурлит молодость, дружба, а Шуре жжет ляжку лейтенантская зарплата.  Мы получаем ключ с пронумерованным бочонком на кольце и метемся на второй этаж. Гостиница оформлена в восточном стиле, ну вот и заветная дверь.
    До этого мне не приходилось жить в люксовых номерах, Шуре похоже тоже. Апартаменты из двух комнат, на полах ковры. В первой комнате большой диван, рядом обеденный стол, напротив стенка с посудой, фужерами, рюмками, под потолком люстра с подвесками. Мягкие стулья, журнальный столик, кресла, в углу на тумбочке цветной телевизор «Лазурь», выход на балкон, в окне диковинный тогда кондиционер, которыми Бакинский завод снабжает весь Союз, потом вход в спальню. Там две громадные кровати, при них тумбочки, бра, одежные шкафы, дальше вход в санузел. Шура заходит туда и вдруг пронзительно кричит, я мгновенно проявляюсь рядом.
    - Что это? - он неуверенно тянет руку в сторону странного сооружения из фаянса, сильно напоминающего унитаз, у которого вместо смывного бочка краник. Я тоже озадаченно взираю на незнакомое устройство.
    - Может что-то национальное?  - выдвигаю я первую версию.
    - Может… -  соглашается Шура под давлением весомого аргумента.
Я рассматриваю громадный санузел, отделанный разноцветной мозаичной плиткой. Все есть – ванна, душ, раковина, унитаз и даже эта непонятная штуковина. Шура продолжает напряженно думать.
    - Я понял что это! – хлопает он себя по лбу и произносит непристойно слово.
Помещение заполняется обоюдным идиотским смехом. Нам, конечно, эта штука без надобности, но за 25 рублей пусть будет. Включаем все, что включается – свет, телевизор, кондиционер, все работает. Раскладываем вещи.
    - Ну и ладно, теперь пошли затаримся.
    - Может выключить приборы?
    - Да наплевать, все оплачено!!! – орет Саня дурным голосом.
Мы уже входим в раж от предстоящего торжества и начинаем радостно яриться.
    Я беру сшитую из грубой мешковины сумку, купленную год назад в Анапском стройотряде. С нее, из-под огромной шляпы на нас одобрительно взирает трафарет Демиса Руссоса и мы топаем в ближайший продмаг самообслуживания.
    В магазине прохладно и пусто. Водки нет, да в такую жару и не хочется. Берем несколько «бомб» шипучки, закуску и я иду к кассе. Шура отстает, продолжая что-то выбирать в дальнем углу магазина, ценников почему-то нигде нет.
    В кассовой кабинке, практически без зазоров заполняя все ее пространство, сидит огромный усатый «ара». В распахнутой чуть не до пупа рубахе черным клином колосится увлажненная жарой поросль, на голове традиционный «арадром». Кассир смотрит грустно и снисходительно, как египетский сфинкс, с легким оттенком глубокой тоски. Пауза затягивается и негромко кашлянув, я произношу сакраментальное «Вот…», при этом движением руки обозначая воздушные границы приобретенного товара. Сфинкс, молча взирает на меня усталыми маслинами, в которых малозаметными штрихами начинают проступать элементы раздражения.
    Я оборачиваюсь, Шура застрял где-то между стоек с товаром. Цены в Союзе считались едиными, и я примерно прикинул в уме все, что мы взяли. Получилось рублей 14-15. В кошельке одни десятки, я кладу на блюдце два червонца, и они мгновенно исчезают под упитанной, мохнатой пятерней. Кассир замирает в прежней позе, похоже, с трудом восстанавливая силы после резкого движения. Я, глуповато хихикая, топчусь в ожидании сдачи и, в душной атмосфере вновь повисает напряженная пауза. Сфинкс, коротко глянув на потолок, с тяжелым вздохом шлепает о блюдце двадцатикопеечной монетой. Обреченно сгребаю ее в карман.
    В этот момент из-за стойки появляется Шура, в руке у него простенькая стеклянная стопка.
    - Почем рюмки? – обращается он к моему благодетелю.
    - Твэнацат  копеэк…
Шура озадаченно вертит стопку в руках, на ее днище бирка.
    - Да тут вроде семь написано?
    - Нэ хочешь за твэнацат, беры за сэм… - великодушно соглашается касса. Шура ставит товар на место и подходит к нам. Я стою пораженный тем, что сфинкс, оказывается, владеет государственным языком.
    - А рюмки-то нам зачем? – удивляюсь я.
    - Домой хотел взять. Ты расплатился?
Я коротко обрисовываю ситуацию.
    - Ладно, хрен с ним, пошли. Ты тут еще и не то увидишь… - Шуре не хочется омрачать праздник шумными разборками.
    На уличном развале берем абрикосы, персики, арбуз и дыню. Наконец мы на месте. По всему номеру иллюминация, гудит кондишен, бубнит громоздкая ламповая «Лазурь». Выгребаем из серванта посуду и празднично сервируем стол. Понеслась…

           В хмельном угаре с другом ночь проводим,
           Вино, жратва, магнолии цветок,
           В номере «люкс» гостиницы военной,
           Что Красный называется Восток…

Легли под утро, а через три часа Шура поднял меня, надо ехать. К обеду он должен быть на месте, а до Пирсагата пилить два с половиной часа. Сдаем приютивший нас номер и ловим такси. Добираемся до площади Азнефть, рядом автостанция. Нас немного угнетает похмелье, и мы уже не яримся так радостно как накануне. Памятуя о вчерашних событиях в магазине, Саня идет на принцип и рьяно торгуется из-за 50 копеек с водилой, который своим огромным «арадромом» сильно ограничивает мое восприятие окружающей действительности через лобовое стекло. Вспылив, «ара» темпераментно жестикулирует и мы, плюнув на это бесполезное занятие, покидаем салон 24-ой «Волги».
    Шура быстро вычисляет наш автобус, и мы забираемся внутрь, это ЛАЗ. Львовские автобусы хороши в суровую зиму, в них всегда тепло, но за окном 35 градусов жары. Оглядываюсь по сторонам, свободно только заднее сидение, прямо над движком, но делать нечего и мы пробираемся туда.

                Мы утром с похмела в автобус лезем
                И плюхаем в поселок Хыдырлы,
                Летать курсантов учат там пилоты
                И в изобильи водятся ослы…
   
    Кондуктора нет. Шура объясняет, что здесь расплачиваются с водителем при выходе. Автобус несколько раз останавливается в городе, открывая обе двери, и действительно все выходят через переднюю и расплачиваются. Я поражен, у нас давно бы повыскакивали через заднюю, да еще показали бы неприличный жест в зеркало заднего вида и весь вечер обсуждали, как все здорово получилось.
    Автобус выбирается за город и пейзаж за окном постепенно трансформируется в уныло-пустынный, обильно сдобренный нефтяными вышками и насосами. За окном  + 35 и оболочка нашего убежища быстро накаляется. Снизу основательно подогревает работающий в форс-мажорном режиме двигатель, в салоне умиротворенно курят местные, оказывается здесь так принято. С непривычки чувствую себя не очень комфортно и, абстрагируясь от окружающего мира, впадаю в полусомнамбулическое состояние легкого кумара. Мимо проплывают Приморск, Гобустан, Аляты.

                Сидим на самом жарком мы сидении,
                Судя по вышкам, нефтью край богат,
                И почему-то курят все в салоне,
                Но наконец-то виден Пирсагат…

Мы покидаем наш корабль пустыни, и я мысленно нарекаю его «львовским верблюдом». А вот и Хыдырлы: скудные поселковые постройки, выжженная степь со скупой растительностью, забор, КПП, ворота, офицерская общага - серое четырехэтажное здание, рядом деревянная беседка, ряды сараев, футбольное поле с растрескавшимся под палящим зноем грунтом.
    В комнате четыре кровати, кто-то в отпуске, кто-то перешел на время к соседям. Шура показывает мою койку – обычный солдатский вариант с панцирной сеткой и суконным одеялом с тремя полосами. В середине стол, стулья, на тумбочке маленькая, черно-белая «Юность». На соседней кровати такой же лейтенант, рядом приехавший к нему из Самары младший брат.
    Знакомимся, бросаю сумку на одеяло, открываю тумбочку, верхняя полка завалена  шоколадом, который ежедневно выдают летчикам.
    - Это тебе… - расплывается Шура в улыбке, я люблю сладкое.
    Идем на обед в лётную столовую. Столики на четверых под чистенькими скатертями, обслуживают официантки. Жратва убойная – мясо, салаты, соки и т.д., все вкусно, я дома так не ел. Живут же пилоты. Ходят в хабэшных комбезах без знаков различия, фуражках и полуботинках, такой элемент армейской демократии. Одно слово, ВВС – войсковая элита. Так я буду питаться две недели, и  не у кого не возникнет вопроса кто я, откуда взялся и что тут делаю.
    Рядом аэродром Армавирского училища летчиков ПВО и целыми днями  в небе барражируют самолеты. Это реактивные Л-29 – учебные спарки чешского производства. На них будущие летчики делают свои первые небесные шаги, Саня – инструктор. Сегодня им овладела маниакальная идея обязательно прокатить меня на этой машине, и теперь я с ужасом ожидаю этого знаменательного события. У меня некоторые проблемы с вестибулярным аппаратом, в детстве даже в автобусе укачивало. С годами я его натренировал, занимаясь борьбой, акробатикой и пр., без проблем проходил тест – 50 кувырков вперед, 50 назад, но статическая круговерть каруселей и качели меня убалтывали. А уж от одного вида центрифуги  или лопингов, на которых Шура ловил откровенный кайф, меня просто мутило.
    Я представлял, как ведомая моим другом «элка», скидывая с колес серую массу взлетной бетонки, резко набирает высоту, вдавливая меня реактивными перегрузками в кресло передней кабины. Несколько минут я упиваюсь заполненной облаками бесконечностью воздушной бездны, после чего мой старый товарищ, с помощью «мертвых петель», «бочек» и «иммельманов» вытряхивает из меня остатки обеда, под которыми быстро теряет прозрачность стекло защитного фонаря. Сразу вспомнился анекдот про то, как Петька, освоив самолет, пригласил прокатиться Василия Ивановича. После приземления, на Петькин вопрос «Ну как?», он ответил немногословно: «Так-то хорошо, только никогда не срал кверху жопой».
    К счастью событию этому не суждено было сбыться, хотя любопытство, конечно, будоражило мою не привыкшую к летным перегрузкам плоть.
    После обеда Шура отправился на полеты, а я, отоспавшись, бродил по городку. Однако, при всей безбедности существования, в плане питания и денежного содержания, заняться тут было практически нечем. Днем невыносимая жара, в которой относительно комфортно чувствуют себя только рассаженные в городке неприхотливые, пирамидальные тополя. До моря далековато, километров пять, пешком не находишься. Вечерами податься тоже некуда и поэтому каждый сам придумывал себе развлечения. Ну, мы-то с Шурой найдем чем заняться, нам скучать некогда.
    После ужина топаем в поселок. В местном сельпо, которое запомнилось своей деревянно-сарайной убогостью и скудностью ассортимента на досчатых полках, опять берем несколько бутылок местной шипучки, другие спиртные напитки здесь похоже принципиально отсутствуют. Надо отметить приезд.
    Выкатываем на стол содержимое сумок и приглашаем соседей. У Шуры есть гитара, да еще одну привез с собой брат, так что вечер наполняется музыкой и песнями, играем парами. Когда шипучка заканчивается, и ажиотаж немного спадает, Шура ведет меня на первый этаж, где в темном углу коридора стоит его недавнее приобретение, обошедшееся в 25 целковых. Наполовину разобранный, старенький «Ковровец», в ближайшее время планируется реанимировать в полноценный мотоцикл.
    Следующий день ознаменовывается первым выходом к морю. После завтрака мы покидаем территорию части и примерно километр тащимся пешком, а затем, решив сократить время, переходим на бег. Бежать по жаре тяжко, и ближайшие три километра выделываемся друг перед другом, демонстрируя безграничную выносливость. Шура сдается первым, у меня все-таки лыжная подготовка, но я тут же, с удовольствием к нему присоединяюсь. Еще километр выжженной степи, и вот он, Каспий. Совершенно дикий берег. Как-то даже чудно, идешь, идешь, бац, море, и никаких следов присутствия человека. Часа два купаемся, море теплое, но мелкое, пока зайдешь по пояс, ноги по колено сотрешь. Обратный путь по полуденному пеклу нивелирует все положительные ощущения и эмоции. Да, так на пляж действительно не находишься, надо срочно налаживать технику.
    У Шуры скользящий график службы, полеты то до обеда,  то после, то выходной, так что времени для совместного времяпровождения у нас хватает. Хотя я и дипломированный инженер-механик, все равно слабо разбираюсь в устройстве механизмов, но за время стажировок приобрел кое-какую практику в ремонте и кручении гаек. Облепив мотораритет, мы оперативно форсируем финишные работы, устанавливая сидение, бензобак и другие необходимые детали.
    После ужина запланированы ходовые испытания. Южный вечер уже успел накрыть улицу непроницаемой тьмой, когда мы выкатили чудище на футбольное поле. Старенький движок упорно не желал заводиться, но минут через 15 непрерывного мослания кикстартера, пару раз схватив, наконец огласил окрестности радостным треском. Шура оседлал монстра, немного погазовал в холостую и, отпустив сцепление, провалился в черную мглу. Фара у мотоцикла отсутствовала и, теперь его положение в пространстве я определял по уровню тарахтящего звука. Сам же постоянно кричу, обозначая себя, не без основания опасаясь, как бы Саня, в запале гоночного азарта, не снес меня, неожиданно вынырнув из темноты. Наконец он аккуратно подъезжает, я сажусь сзади и мы в слепую носимся по футбольному полю, а я боюсь только одного, чтобы мой отпуск досрочно не завершился скоростным соприкосновением со штангой футбольных ворот.
    По окончанию испытаний, Шура все-таки разок навернулся и ободрал колено. При детальном осмотре на свету, прихожу к выводу, что шкура на суставе серьезно содрана. Предлагаю применить радикальный метод, т.е. залить все это йодом. Он сомневается, я настаиваю. На клок ваты выливаю из пузырька лечебный эликсир, прижимаю к ссадине и, пилотская общага оглашается страшным ревом, сильно напоминающим брачный крик марала во время очередного гона. Через минуту дверной проем заполняет фигура командира эскадрильи. На заспанном лице смешанное с испугом и возмущением недоумение.
    - Совсем охренели что ли? Час ночи! – повышает голос комэска и незаметным движением поправляет синие сатиновые трусы. Мы вскакиваем.
    - Извините товарищ капитан. Больше не повторится, – вращает Шура зрачками, еще до конца не оправившись от лечебно-йодной процедуры. Комэска хочет еще что-то добавить, но безнадежно махнув рукой, уходит.
    Приехавший к Шуриному соседу брат моложе меня на пять лет, он здорово играет на гитаре и поет, т.ч. мы быстро находим общий язык. Лейтехи наши уходят с утра на полеты, а мы едем в Аляты. Высокий помост-причал с деревянным настилом метров на 30 вдается в море. С одной стороны, где пристают катера, он увешан старыми покрышками, а с другой купаются немногочисленные местные и приезжие. Мы весь день жаримся на солнце, периодически просто сваливаясь с него в набегающие волны. Но иногда я подхожу к краю помоста и, повернувшись спиной к воде, приподнимаюсь на пальцах на самой кромке настила. Несколько секунд привычно ловлю любопытно-заинтересованные взгляды и, чуть завалившись назад, резко отталкиваюсь, закручивая любимое заднее сальто. Наплававшись, выбираюсь обратно и вновь, ощущая на себе взгляды, переходящие в категорию завистливо-восхищенных, растягиваюсь во весь рост, впитывая охлажденным телом тепло разогретого дерева. Потом уминаем купленный неподалеку лаваш и помидоры. Проходит немного времени, и я отрываю от настила торс, тут же замечая, как по команде обернувшиеся в мою сторону лица. Народ жаждет зрелищ и можно спокойно работать на публику. Придав лицу выражение полного безразличия и вальяжной усталости, выжимаюсь в стойку прямо из положения сидя, делаю несколько шагов, наступая ладонями на соседские подстилки и развернувшись на 180 градусов, пружинисто отталкиваюсь от самого края. Прежде чем войти солдатиком в воду, успеваю услышать русское: «Во дает! Класс!!!» и несколько восклицаний на незнакомом языке, явно позитивного содержания.
    К ужину, усталые и разморенные, мы возвращаемся в Хыдырлы. На городок опускается относительная прохлада, и мы опять бодро топаем в сторону местного сельпо. Снова вечерние посиделки, песни, шипучка. Когда время переваливает за полночь, нас осеняет идея ночной поездки на Каспий, тут же спускаемся на первый этаж, к скучающему в пыльном углу «харлею».
    Вытаскиваем мотоцикл на середину просторного коридора.  Дергаем по очереди кикстартер, но чудовище упорно не хочет заводиться. Наконец движок начинает схватывать, но нам никак не удается удержать обороты. Шура дает газу, мотор ревет на всю общагу и захлебываясь глохнет. На лестнице второго этажа прорисовывается измятая подушкой физиономия, и я слышу знакомую по вчерашним событиям тираду. Тупо смотрим на часы, стрелки неумолимо подгребают к часу. Закатываем технику в угол, но разум уже отравлен куражливым желанием, усугубленным шипучими пузырями. Несколько секунд угрюмого созерцания ободранного пола, Шура резко командует: «За мной!» и мы вываливаемся в парную Азербайджанской ночи.
     Пару минут два юных силуэта бесшумно скользят вдоль невзрачного ряда приземистых сараев и наконец, замирают у косой дощатой двери, в проушины которой вместо замка вставлена обыкновенная палка. Шура тянет на себя деревянную ручку и взору моему открывается небесного цвета «Ковровец», тоже далеко не новый, но в отличие  от нашего, полностью укомплектованный. Ухватив за хромированные рога, он выкатывает его из стойла.
    - А это чей? – удивляюсь я.
    - Комэски.
    - А если узнает?
    - Если, если. Да все пользуются. Спросить бы конечно, но не будить же…
    И пока меня покидают последние сомнения, Шура уже дергает ногой заводную ручку, правда старенький «Восход» не торопится поддаваться нашему порыву.
    - Давай с толкача, - продолжает руководить Шура.
Я вцепляюсь в багажник и раскатываю мотоцикл, Шура бросает сцепление, ведущее колесо резко стопорит, поднимая взвесь серой пыли. Но под действием набранной инерции, все-таки проворачивает капризный механизм, и ночная умиротворенность  раскалывается первыми выхлопными выстрелами. Саня поддает правой ручкой, не давая «мустангу» заглохнуть и тот, наконец, прогревшись и успокоившись, ритмично замолотил холостыми оборотами. Я перекидываю ногу через седло, фиксируя пальцы рук под перехлестнувшим его ремнем.
   - Поехали! – кричит Шура, перекрывая надсадную трескотню, ну прямо Гагарин.
     Выглядывая из-за спины, чуть свешиваю голову влево и краем глаза наблюдаю, как его стопа еле уловимым движением опускает скоростную педаль вниз, включая первую передачу. Пальцы левой руки плавно разжимаются, отпуская сцепление и одновременно с доворотом правой на себя, мы срываемся с места. Дыхание сбивает бьющий в лицо горячий, сухой воздух, перемешанный с навалившимся восторгом. Ступня, переместившись под педаль, короткими рывками вверх быстро выводит нас на самую высокую скорость. Ворота закрыты, и мы вырываемся на свободу через распахнутую калитку, провожаемые сонно-недоуменным взглядом дневального по КПП.
    Мы проскакиваем местный проселок и врубаемся световым конусом фарного отражателя в степную прикаспийскую дичь.  Мощный луч выхватывает из темноты чахлые саксаулы и прочую незнакомую растительность, под которой с трудом угадывается еле заметная колея редких военных машин, иногда вывозящих к морю личный состав. Наступает момент истины. Мы молоды, мы друзья, мы дипломированные специалисты и впереди вся жизнь, мы несемся вдвоем посреди бескрайнего простора, и мы едем к морю. Чувство такой же дикой, как и окружающая нас местность радости переполняет наши души и, давая выход эмоциям, мы орем во всю глотку. Просто орем, не какие-то слова, а просто первую букву алфавита на разные лады и интонации, меняя громкость и тональность.
    - Ааааааа!!! – несется по степи, заглушая треск мотоциклетного движка. Шура поворачивает ко мне голову, и я вижу, как под напором встречного потока набивается тугим теплым воздухом его раздувшаяся щека.
   - Аааааа!!! – ору я нечеловеческим голосом в прыгающее перед глазами ухо, и очередной выброс адреналина заставляет его выворачивать рукоятку газа до упора.  Слева проносится ровная как сковорода, высохшая площадка соляного озера и мы вылетаем на прибрежную песчаную полосу. Свет фары метнулся по морской поверхности и, отразившись от зеркальной глади, исчез в черной бесконечности. Шура заглушил двигатель и несколько минут мы неподвижно сидели, оглушенные большой водой и неожиданной тишиной, нарушаемой только шуршанием прибоя, да звоном цикад, заворожено вглядываясь  в бронзовую рябь лунной тропинки.

                Летим на мотоцикле по пустыне мы,
                Дикий, ночной, песчаный берег Каспия,
                А по воде рябит дорожка лунная,
                Не помню уж давно такого счастья я…
               
           Несколько лет назад, еще школьниками, мы, посмотрев фильм «Три плюс два», сидели у Шуры на кухне и мечтали о том времени, когда став взрослыми, кто-то из нас купит машину и, побросав все свои дела, мы рванем к морю. Найдем дикое, безлюдное место и зависнем на пару недель, как герои картины. Пройдут годы, жизнь изменится и машиной станет трудно кого-то удивить, но время будет упущено.
    А сейчас мы с Саней реализовывали этот план. Конечно, может быть не тот состав, не те сроки, не то море. Но мы вдвоем, посреди бархатной южной ночи сидим на диком морском берегу и беззаботно болтаем обо всем.
    Говорят, нет ничего печальней сбывшейся мечты, но сбываясь, она дает повод для появления новой.
    Потом, раздевшись догола, мы окончательно слились с отсутствием цивилизации и долго барахтались в теплой, соленой воде, тревожа монотонную рябь лунного отражения.
    Обратно вернулись часа в три. Аквамариновый «мустанг», глотнув свободы, занял  привычное место в пыльном сарае.
    Проснувшись к обеду, и не обнаружив друга на соседней кровати, я лениво выскребаюсь  на улицу. В глубокой синеве барражируют серебристые крестики учебных «элок». Будущие летчики оттачивают профессиональные навыки. Со страхом и завистью думаю о том, что на их месте сейчас мог бы быть я и  мысленно пытаюсь угадать, в каком из самолетов Саня.

                *          *          *
    Пройдет 20 с лишним лет, и он все-таки частично реализует свою идею, уже летая на Урале на 31-ых Мигах. Я вновь приеду, и он возьмет меня на «газовку», это когда дежурная пара передает сменщикам вверенную им матчасть. Сидя в штурманской кабине, я телом прочувствую через вибрацию корпуса реактивную мощь самого быстрого в мире истребителя. Стихнет рев выключенных двигателей, и я спущусь по высокой стремянке на серый бетон капонира. На мне камуфляжные брюки, кожаная летная куртка и шлемофон. Увидев незнакомое лицо, обслуживающий машину техник решит, что я очередной проверяющий. Выслушав положенный в таких случаях доклад, на вопрос «все ли нормально?», я коротко, по - военному отвечу: «Порядок», введя владеющих ситуацией окружающих в состояние радостного возбуждения.
    Еще через год я первый раз прыгну с парашютом. Накануне, женщина-инструктор будет подробно рассказывать о внештатных ситуациях на прыжках,  в результате чего возникнет ощущение, что штатных практически не бывает. Потом наступит промозглое октябрьское утро и самолет, вспарывая нижнюю кромку облаков, поднимет нас на 800 метров. Откроется задняя аппарель, и с тяжелым мешком за плечами я шагну в туманную дымку забортной бездны, осознавая разумом всю нелепость и противоестественность своего поступка. Я, как и положено, отсчитаю три раза трехзначное число, рвану кольцо и, не увидев над головой долгожданного купола, опять во все горло задействую первую букву родного алфавита, оказывается, она используется людьми не только для выражения восторга. Я совсем забыл, что нужны еще секунды, для того, чтобы стропы, покинув упаковку, расправились в долгожданный конус. Сверху, с негромким хлопком, наполнятся влажным воздухом 80 квадратов парашютного шелка и, всем нутром прочувствовав животный ужас удовольствия свободного стометрового падения, я повисну на брезентовых растяжках вне времени и пространства, окутанный белесой пеленой.
    Земли не видно и ощущение какого-либо движения полностью отсутствует до тех пор, пока в  перистых обрывках небесной паутины не начнет проявляться картография местного ландшафта. Пробив берцами нижнюю кромку облаков, приступаю к детальному изучению места предполагаемого падения, и меня потихоньку стаскивает в сторону взлетной бетонки, растянувшейся через поле аэродрома отчетливой серой лентой. Последние десять метров земля несется навстречу с бешеной скоростью и я, натянув передние стропы, чуть наклоняю купол, пытаясь дотянуть до поросшего травой грунта. Десантный Д-6 считается супернадежным, но при этом практически не управляем. Пролетая в полуметре над самым бетоном, я все-таки тыкаюсь ногами в жухлую октябрьскую траву и тут же, заваливаясь на бок, перекатываюсь через спину, смягчая тем самым довольно чувствительный удар. Хватаюсь за нижние стропы, но ветра почти нет, и купол  спокойно угасает без посторонней помощи.
    Следующий раз мне доведется прыгнуть через полтора года, солнечным июньским днем и окружающая панорама будет выглядеть гораздо приоритетней. Правда на этот раз столкновение с родной планетой закончится не столь удачно, отозвавшись в отвыкшей от подобных нагрузок хребтине жестким вертикальным ударом.
    А еще через год Шура, будучи уже военным пенсионером, все-таки поднимет меня в небо на американском винтокрылом «Робинсоне», в котором я уболтаюсь уже на втором круге. В обрамляющей голову гарнитуре спокойный голос инструктора корректировал Шурины действия, он почти оканчивал курс вертолетного обучения. Через витражи прозрачной четырехместной капсулы я взирал на четкую геометрию наземного рисунка и  мечтал лишь о целлофановом пакете, чтобы в случае скрутившего меня форс-мажора, успеть спасти импортный салон от поругания. От возникшего в организме дисбаланса мне удалось избавиться только дома, после второго стакана «трехтопорового» портвейна, которым мы решили понастольгировать в тот вечер.
    На этом собственно мое близкое знакомство с экстремальной авиацией пока закончилось. Пассажирские рейсы не в счет…

                *             *              *
               
Вечером опять накрываем праздничный стол. Я все время пытаюсь что-то купить, или за что-то заплатить, но Саня упорно не дает мне этого сделать. В конце концов, я отдаю ему все оставшиеся деньги и успокаиваюсь. Вечер плавно перетекает в музыкальный, и мы перебираемся на улицу, в беседку, с нами младший брат его соседа. Он  уже посмотрел только что вышедший на экраны и ставший тогда популярным фильм «Душа», с участием Ротару и Макаревича и успел выучить  новые песни оттуда. Теперь по звенящей цикадами темноте разлеталось.
            
             Я пью до дна, за тех, кто в море,
             За тех, кого любит волна, за тех, кому повезет,
             И если цель одна и в радости и в горе…


Гитара переходит из рук в руки и мы, практически не видя друг друга в темноте, не стесняясь, отпускаем голоса на полную мощность, в перерывах между песнями вслушиваясь в какофонию многоголосья местных насекомых.

                Лирическое под гитару пение
                И тополя пирамидальные, кудрявые
                И тишина цикадами прострелена
                И небо давит звездами дырявое…


             Поднявшись в комнату, обмениваемся понравившимися текстами и аккордами. Неделя подходит к концу, на выходные запланирован выезд в столицу.
    Опять два с половиной часа изнывания в пекле прокуренного салона ЛАЗа и наконец, свобода. Вот он Баку, без спешки и суеты.
    Сначала более подробно метро, просто покататься. Станции оформлены в восточном стиле, даже если это революционная тематика. И, наверное, действительно пахнет нефтью, ведь все подземелье Апшерона пропитано черным золотом. Пересаживаясь на «28 апреля», катаемся по обеим линиям. Мелькают непривычные названия – Гянджли, Нариманов, Улдуз, Низами, Шаумян. Опять пересаживаемся и едем уже до конечной. Проскакиваем «26 бакы комиссаров» и вот Баксовет – административный и исторический центр. Выходим, не так ярко как в Москве, но в этом какая-то своя восточная прелесть. Закарнизенное освещение придает особый колорит, на мраморных стенах резьбовые рисунки, красный гранитный пол, высокий эскалатор, при входе кованый щит – герб города. Выбираемся наверх – перед нами знаменитая Бакинская крепость Ичери-Шэхэр двенадцатого века, булыжные стены, ворота Старого города.
    Весь день мы бродили пешком и куда-то ехали в автобусах. В  салонах кондукторы в огромных кепках, из нагрудных карманов летних рубашек, новогодним серпантином свисают гирлянды проездных билетов, кто-то берет, кто-то нет. Громоздкие Икарусы-гармошки останавливаются в третьем ряду, подсаживая знакомых и родственников, также происходит и высадка и у меня такое ощущение, что в Баку все родственники или знакомы. Атмосфера круглосуточного праздника. Восток дело тонкое, не говоря уже о Кавказе. Окончательно я перестану этому удивляться, когда через три года, в Абхазии увижу, как взмахом руки останавливают попутные электрички. Мы фотографируемся у фонтанов в зеленых и солнечных парках,  у пальм, вывесок с непонятными надписями на родной кириллице. Где-то по этим улицам бродили герои «Последнего дюйма», уносил ноги от полиции «Человек-амфибия», блюдя советскую мораль, боролись с соблазном Семен Семеныч Горбунков и Геша, ловила немецких диверсантов советская разведка, предотвращая покушение на руководство Большой тройки. В разные годы Баку становился Стамбулом, Тегераном и другими ближневосточными городами в отечественном кинематографе.
    К концу дня я окончательно одурел от впечатлений и переизбытка информации. В голове смешались древние крепостные стены, булыжные мостовые, Девичья башня и дворец Ширван-Шахов, мечети Биби-Эйрат и Теза-Пир, памятник Низами и проспект Нефтяников. Через 25 лет то же самое произойдет со мной в двадцатимиллионном Каире.
    К вечеру, изрядно намотавшись, мы встречаем Шуриного сослуживца, с которым они вместе учились, и бурно отмечаем это событие. В одурманенном сознании невесомо серебрится панорама южной ночи, спят занавешенные листвой фонтаны, а у нас возникает серьезная проблема с ночлегом. Остатки вечера проходят в обследовании местных гостиниц, которые забиты до отказа. Нам уже все равно где спать, лишь бы скорее свалиться. Время около часа ночи и на последнем поезде метро мы добираемся до очередного приюта странников, где в стеклянном аквариуме вестибюля снова получаем отказ от симпатичной девушки-администратора. Идти больше некуда и мы, в состоянии полной безнадеги, валимся в дерматиновые кресла. Но, то ли сердце администратора оказалось не каменным, то ли сработал закон кавказского гостеприимства, активированный возможностью дополнительного заработка. Девушка призывно машет нам рукой:
    - Ладно, так и быть. Два прапорщика ночевать не пришли. В номере ничего не трогать и чтобы к восьми утра вас там не было…
    Отдаем какие-то деньги, и она звонит дежурной по этажу. Поднимаемся на лифте, суровая женщина открывает заветную дверь и проводит дополнительный инструктаж по пользованию чужой комнатой. Мгновенно раздевшись, валимся на белые простыни и тут же засыпаем. Утром нас бесцеремонно вытряхивают из номера. Успеваем только наскоро одеться и, плеснув на лицо воды, сделать несколько глотков из-под крана, дабы хоть немного размягчить высушенные абстинентным синдромом глотки.
    Едем опять в центр и некоторое время бесцельно болтаемся по городу, затем перекусываем и, завидев афишу с надписью «Душа», берем билеты на утренний сеанс. Наконец-то удалось посмотреть этот фильм, народу совсем мало и на фоне экрана витают струйки табачного дыма, как в сельских клубах Российской глубинки. После кино валим на море, и остаток дня проводим на городском пляже, сильно оживленным выходным днем, где я впервые в жизни увидел необычного иссиня - фиолетового негра. Днем Шура успевает купить портативную пишущую машинку для отца (страшный дефицит у нас), я повезу ее домой. Когда вернемся в Хыдырлы, она послужит мне хорошим развлечением в последнюю неделю пребывания, мы уже купили обратный билет.
    Дни проходят одинаково весело, насыщенные морем, солнцем, полетами, походами в лавку за шипучкой и вечерними концертами в беседке. Я, долбая одним пальцем по клавишам машинки, переписываю у своего нового товарища слова понравившихся песен.
    Через пару дней у Сани выходной. На море идет «шишига», везет кого-то из командиров и свободных от службы желающих. Мы с другом едем на мотоцикле, на этот раз, испросив официального разрешения. Опять купаемся, загораем, а я гоняю на «Ковровце» по дну ровного как стекло, высохшего озера. Вскоре мотоцикл начинает капризничать и плохо заводиться. Наши соседи по комнате тоже хотят покататься и мы, с радостью избавившись от проблемной техники, уезжаем домой на машине. Армейский вездеход мягко и уверенно идет по песку, иногда, на ухабах, подбрасывая нас на жестких деревянных скамейках. Горячий степной воздух сушит губы, зализывая назад еще присутствовавшие тогда на голове шевелюры, и мы орем друг другу какие-то восторженные глупости, стараясь перекричать надсадное гудение мотора. В разговорах наших, темы которых кажется не иссякнут никогда, уже проскальзывают грустные интонации, скоро расставаться.
    Через пару часов, все в мыле, появляются соседи. Им так и  не удалось завести мотоцикл, и они пять километров катили его по полуденной жаре. Похоже, парни сильно обижены и, пожалуй, справедливо, мы не предупредили их о потенциальных проблемах.
    Вечером следующего дня возвращаемся с ужина, у входа в общагу стоит люксовый «Москвич 15», в те времена самая крутая москвичевская модель – тюнингованный 2140.
    - Редькин приехал, -  произносит Шура радостно-настороженно.
В комнате накрыт стол и уже изрядно веселый старлей приглашает нас разделить с ним трапезу. Нам ничего не остается, как присоединиться и меньше чем через час, мы выходим с Редькиным на одну волну, хотя он, конечно, существенно опережает нас по количеству принятого. Как в анекдоте, когда один из посетителей ресторана, подсев на свободное место к уже отдыхающим посетителям, с тоской вслушивается в их пьяный идиотский разговор, но после первого стакана делает неожиданное открытие: «А мужики-то дело говорят…». Наоравшись песен, старлей приглашает всех покататься.
    Лезем с Шурой на заднее сидение и, взревев мотором, «Москвич» закладывает на углу общаги первый гоночный вираж. Визжат тормоза и резина, нас бросает в салоне от дверцы к дверце, а Редькину становится в городке слишком тесно.
     - К морю!!! – орет он нечеловеческим голосом, и выводит болид на ведущую к КПП прямую.
    В пьяном кураже, старлей летит на закрытые ворота, отчаянно моргая фарами и непрерывно сигналя. «Москвич» машина мощная, полуторалитровый движок невесомо несет тонну железа по разогретому асфальту. Я в ужасе закрываю глаза, не помогает даже принятый допинг. Наряд, грамотно оценив ситуацию, успевает распахнуть решетчатые створки перед самым капотом. Болид, мигнув габаритами, проваливается в черноту степной бесконечности, и салон оглашается восторженными победными воплями.
    Выжимая из тачки последних лошадей, Редькин, как заправский гонщик бросает машину из стороны в сторону, непрерывно вводя в жесткое соприкосновение наши оболочки на заднем диване. На крутых поворотах, летящие из-под колес фонтаны, пологой песчаной дугой накрывают чахлую степную флору. Проходит еще несколько минут, и концентрированный поток света растворяется в Каспийской  бескрайности. Старлей резко тормозит, и набежавшая волна слизывает прибрежный песок  с передних протекторов чуда отечественного автопрома.
    Мы выскакиваем из машины, одежда разлетается по траве в разные стороны, внося хаос в ночную жизнь приморских светляков. Потом несемся по мелководью, высоко выбрасывая ноги, и в изнеможении плюхаемся во влажную негу солено-теплого бархата. Наплававшись, выползаем на сушу, а Редькин опять лезет за руль. Теперь он охотник в африканской саванне. Расшвыривая ведущими баллонами рыхлый грунт, «Лендровер» срывается с места и, мчится по утрамбованной волнами береговой кромке, выпуская из-под крайних колес прозрачные водяные веера. Впереди, в плотном световом коридоре мелькают голые задницы, и грязные пятки уходящих от  погони туземцев. Нутром ощущая накатывающий рев работающего на форсаже двигателя, Шура по-заячьи, резко ныряет в набежавшую слева волну, я же, перевернувшись через спину, прыгаю вправо из-под самого бампера. Старлей тормозит и, вгрызаясь в берег задним мостом, разворачивается на 180 градусов. « Москвич» не столь приемистая машина как «Жигули», но за счет низкооборотистого двигателя, более ходкая по бездорожью. Он опять бросается в погоню и ведомые ярким потоком, мы молотим голыми ступнями плотный, сырой песок, с восторженной радостью ощущая распирающую молодые организмы насыщенную адреналином упругость мышц. Мы еле уворачиваемся, в метущемся свете квадратных фар мелькают конечности, элементы репродуктивности и искаженные дикарским оскалом туземные лица славянского типа. В возбужденном мозгу проявляются фрагменты кинохроники детских воспоминаний. Кому-то из нас приходит в голову идея играть в бенгальских тигров. Правила не сложные – раздербанив оставшуюся с Нового года пачку бенгальских огней, обматываем их острые концы ватой, или бумагой, спускаем штаны, вставляем эти устройства в задницы и поджигаем. После чего искрометно носимся по воображаемым квартирным джунглям, оглашая их радостным тигриным визгом.
    Наконец Редькин окончательно зарылся в песок и мы, упираясь в багажник, выталкиваем его. Усталый болид тяжело выбирается на ровную поверхность, выворачивая наизнанку отвалы грунта, и мы чувствуем, как нестерпимо сечет ноги летящий из-под колес песчаный абразив. Старлей немного протрезвел и, угомонившись, мы тихо сидим, задумчиво вглядываясь в ту сторону, где через десятки километров берег перестает быть своим. И на таком же диком участке, может быть сейчас сидят, и тоже смотрят в нашу сторону чужие, непонятные нам люди в чалмах и белых одеждах. С той лишь разницей, что вместо напоминающего о цивилизации «Моквича», рядом с ними умиротворенно дремлет утоптавшийся за день верблюд – горбатая пустынная лошадь, который, в отличие от машины, заменяет в их аскетической жизни если не все, то очень многое. Говорят, даже в Коране написано, что женщина это верблюд, который должен провести мужчину по пустыни жизни. Возвращаемся как всегда ночью. Послезавтра я улетаю.
     В день отъезда у Шуры выходной, самолет вечером, но мы выезжаем с утра, чтобы еще день помотаться по городу. Меня не перестает удивлять наличие дефицитных товаров. В магазинах лежат книги, за которые у нас по полгода сдают макулатуру, а получив заветные талоны, дежурят по ночам у книжных магазинов, переписывая номера на руках. В гастрономах обилие продуктов, в частности шоколадных конфет, которые редко можно увидеть в родном городе, даже при наличии в нем известных на всю страну кондитерских фабрик. Покупаю коробку «Кара-кума». Когда мы откроем ее дома, конфеты окажутся старыми, хотя и не потерявшими вкусовых качеств, но жесткими и пятнистыми, что явно свидетельствует о превышении предложения над спросом. На уличных развалах полно шмоток, удивляющих своей яркостью и разнообразием фасонов. Мы покупаем мне красно-черную шерстяную кофту на молнии, с воротником стойкой, и черную синтетическую майку с непонятной иностранной надписью на груди. Кофта после первой стирки сильно растянется, но все равно такой не будет ни у кого. А майка, из-за своего материала прослужит долго, и хотя в жару ходить в ней тяжко, но такой тоже ни у кого нет.
    Надо перекусить и мы присаживаемся под навес летнего кафе, недалеко от крепостной стены. Берем шашлык и бутылку «сухаря». Я еле отыскиваю мясо под грудой свежей зелени. Чего здесь только нет, и я  сразу вспомнил историю, рассказанную школьным другом. Детство он провел в Армении и как-то местный житель объяснял его отцу, как что называется. Он перечислил кинзу, укроп, базилик, сельдерей и другие. Дойдя до очередного пучка не надолго задумался и с сомнением произнес:
    - Нэ знаю как по - русски, по -  армянски это пэтрушка!
     Мы разливаем с Шурой вино и грустно  пьем  за удачный, но подошедший к концу отпуск. За соседним столом пожилые азербайджанцы, обратив на нас внимание, поднимают бокалы  за наше здоровье. Да, Кавказ тоже дело тонкое. Пообедав, едем на рынок. Восточный базар оглушает гортанными криками, разнообразием фруктово-овощного изобилия и  диковинных запахов. Не торопясь идем вдоль длинных прилавков.
    - Эй! Зачэм проходищь? Иды дыня пробуй! – и торговец протягивает прозрачный, медовый кусок.
Покупаю домой дыню, у нас нет мелочи, чтобы заплатить без сдачи, но он великодушно машет рукой. Завязывается разговор.
    - Что здэс дэлаэте?
    - Служу здесь, - коротко объясняет Шура.
    - И кто ты?
    - Летчик.
    - Вай! Лотчик? Воэный? Слюжищь – да-а? Нас зашишаэшь? Маладэс…
    - А ты? – он поворачивается ко мне.
    - В гости приехал, к другу.
    - Ай, маладэс! Какой хороший друг. Вазми ищо што хочэшь…
Мы неуверенно переглядываемся.
    - Дэнги нэ надо… - рассеивает он наши сомнения.
Я выбираю персики и говорю, что хочу отвезти домой.
    - Гдэ живешь?
    - В Горьком. Где «Волги» делают, – добавляю я для ясности.
    - Ооо! – он уважительно цокает языком и заворачивает каждый персик в папиросную бумагу. Привлеченный разговором сосед что-то спрашивает его на своем языке. Тот объясняет и уже сосед обращается ко мне:
    - Иды, возми орехи. Нэ надо дэнги…
    Берем немного орехов. Меня умиляет их неистребимый кавказский акцент.
    Через много лет я увижу на столбе нацарапанное от руки объявление: «Ышу квартыр раон Кынавина Мишэра квартыр дышовый жду звонкы спросыт Тофик».
     Все мы жили тогда в одной дружной стране. Но везде оставались свои не писаные законы, правила и порядки. Недавно один знакомый мужик рассказывал мне, как в молодости работал у нас на авиационном заводе, где делают МИГи. Как-то их бригаду отправили в Тбилиси для обмена опытом с тогда еще братским грузинским народом. В Тбилиси был аналогичный завод, Россия щедро делилась с союзными соседями военными секретами. Наши по привычке впряглись пырять, демонстрируя высокую сознательность в деле укрепления обороноспособности страны и поражая грузин невиданной производительностью, выработали за неделю месячную норму. Но почему-то новаторский опыт не пришелся по душе местному населению и, когда в следующий понедельник бригада пришла на работу, пропуска оказались изъяты на проходной. Вышедший к ним ответственный товарищ отвел бригадира в сторону и, сунув в ладонь пачку купюр, со вздохом произнес:
    - Слющай, зачем так дэлаэшь? Возми дэнги, адыхай, куляй, еэшь, пэй, ходы на Кура. Бумага на работа, всо здэлаю. Толко нэ приходы болшэ, нэ надо…
    Оставшиеся три недели бригада, шикарно отдохнув, безбедно прожила в одной из гостиниц гостеприимной республики. Парадокс заключался в том, что обладая на порядок выше квалификацией и  работая в четыре раза интенсивнее, наши редко могли позволить себе подобный отдых. Здесь же, при вялотекущей деятельности, у местных была возможность обеспечить его еще и гостям.
    День клонится к вечеру, мы забираем вещи из камеры хранения и Шура едет провожать меня в аэропорт. Рейс откладывается, и я отправляю его обратно, чтобы успел на автобус. Стискиваем друг друга в объятиях, когда теперь увидимся? У меня впереди неизвестность, служба в СА, но жизнь распорядится так, что произойдет это скоро. Остаюсь один, обвешанный котомками, сумкой, пишущей машинкой. Объявляют, что рейс откладывается до утра. Но я даже не успеваю как следует напрячься по поводу ночлега, как нас уже размещают в аэропортовской гостинице. Поднимают рано утром.
    Лайнер выруливает на взлетку, замирает на короткое время и, дрожа всем корпусом, начинает разбег. Прощай Баку. Этот город называют Парижем Кавказа, но в моей памяти он останется Русским Стамбулом. Может потому, что история Стамбула-Константинополя тесно переплетается с российской, а Баку на долгие годы заменит в отечественном кино ближневосточные города, и первые впечатления о них я вынесу из этой поездки. Может потому, что Юрий Никулин мой любимый актер и именно в местном подвале контрабандисты закатывали ему в гипс несметные сокровища. Может потому, что в этой первой для меня советско-заграничной столице мы провели со старым школьным другом незабываемые дни.
    Почти через 30 лет история повторится, но уже моей младшей дочерью, которая проведет такие же улетные дни со своей лучшей подругой, только не в Париже Кавказа, а просто в Париже. Времена изменятся и, едва достигнув 18 лет, они с однокашницей по колледжу, став волонтерами, насквозь проткнут Европу автобусным маршрутом Москва-Париж, и дальше, до самой Атлантики, на несколько дней задержавшись в основной столице. Где будет у них своя Азнефть – Монпарнас, свой дворец Ширван-Шахов – Лувр, свой минарет Биби-Эйрат – башня Эйфеля. Но это уже другая история.
    Самолет набирает скорость, я наклоняюсь к иллюминатору. В прозрачном овале, как в перевернутом бинокле, быстро уменьшается уютное здание аэропорта и немногочисленные пальмы, которые так удивили меня еще две недели назад.
    Много потом будет в жизни пальм, похожих и непохожих. Они будут мелькать в памяти вместе с чередой диковинных названий городов – Туапсе и Сочи, Севастополь и Ялта, Гагры и Сухуми, Пицунда и Батуми, Шарм-эль-Шэйх и Каир, Анталия и Аланья, Банкок и Патайя, Ираклион и Херсонесес, но особенно запомнятся почему-то именно эти…

                Ведь память наша словно решето,
                Остался день, который круто прожит,
                Стамбула то и не было, быть может,
                Но я его узнал бы, если что…

     С