Светочи Чехии. Часть 2. Глава 10

Глава 10

Время спокойно протекало в семье Вальдштейнов. Светомир возобновил знакомства с бывшими товарищами и профессорами, но сидел подолгу и дома, проводя часы в беседах, то с Руженой и Воком, то с давним приятелем Бродой, который осыпал его расспросами о войне с немцами, о Танненбергской битве и упивался всеми подробностями разгрома Тевтонского ордена.
Одна Анна держалась в стороне. Хотя она и не избегала прямо Светомира, но дружеские отношения, сохранившиеся у нее с Ряженой, с ним не возобновлялись. В разговорах с молодой графиней он не раз выражал свое глубокое сожаление по поводу состояния души их друга детства.
– Да, с той роковой ночи, в ней словно что то надтреснуто, она стала совсем другой и, притом, такой странной. А я мечтала для Анны об иной судьбе, – ответила Ружена, вытирая набежавшую слезу.
– Я помню, ты желала, чтобы я на ней женился. Откровенно сознаюсь, что твой план мне нравится, и я с радостью увезу ее с собой в Польшу.
– Как? Ты согласишься жениться на ней, даже после… всего того, что произошло? О! Как ты добр, Светомир, великодушен, и как я тебя за это люблю, – вскричала Ружена, вспыхнув от радости.
Взяв руками его голову, она крепко его поцеловала в лоб.
– Награда превышает заслугу, – ответил он, смеясь и целуя ее руки.
– Ты полюбил ее?
– Не знаю, право, что тебе ответить. Пожалуй, нет! Но она внушает мне такое искреннее уважение и глубокое сожаление, что все это, в связи с нашей старой друг к другу братской привязанностью побуждает меня вырвать ее отсюда, чтобы в новой среде и в новых обязанностях она позабыла свое горе. А за самопожертвование, спасшее тебя, мою благодетельницу, наша добрая, красивая и честная Анна – мне вдвойне дороже. Мне не найти жены лучше ее, и я надеюсь, что любовь скоро восполнит наше счастье. Только я попрошу тебя, милая Ружена, передать Анне мое предложение. Бедняжка так встревожена и стала так пуглива, что я никак не могу подыскать случая, поговорить с ней.
– Охотно! Я сегодня же скажу ей все; а завтра, с Божьей помощью, мы отпразднуем ваше обручение, – радостно ответила Ружена.
Целый день Анна страдала невыносимой головной болью, Разбитая, она сидела у себя в кресле и читала молитву. Широкое черное одеяние и ее темные волосы еще резче оттеняли восковую бледность лица и рук, покоившихся на коленях. Было уже поздно и Анна удивилась, увидев входившую Ружену, тем более, что лицо графини сияло необыкновенной радостью.
– Брось молитвы, Анна! Я к тебе с вестью, которая оживит твою жизнь и изменит судьбу, – весело сказала она, целуя ее.
Та болезненно улыбнулась в ответ; когда же Ружена коснулась предложения Светомира, она вздрогнула, и лихорадочный румянец заиграл на ее лице. Но это была лишь минута; затем голова ее грустно опустилась на грудь.
Поражённая молчанием, Ружена взяла ее за руку.
– Ты рада, не правда ли, Анна? Но погоди, вот завтра наш милый Светомир поцелует тебя, как жених, и ты убедишься, что прошлое умерло и для тебя открывается новое, светлое будущее.
Анна подняла голову, выпрямилась и провела рукой по лицу.
– Я очень благодарю Светомира и вечно буду ему признательна за предложение, которое делает мне честь и возрождает меня в моих собственных глазах, но… принять его не могу.
Ружена опешила.
– Да ты с ума сошла! – негодующим голосом вскричала она. – Молодой, красивый, обеспеченный человек предлагает тебе свое имя и любовь, сулит блестящую, счастливую жизнь, а ты его отталкиваешь? Это глупо и неблагодарно! Я и слушать не хочу подобный вздор!
– Я слишком ценю все выгоды предложения Светомира: но потому то именно и отказываюсь, что не могу сделать его счастливым. В моей душе что то надломилось, я умерла для радостей жизни и мой милый, великодушный друг заслуживает лучшей жены, чем я, разбитая душой и телом.
– Да ведь Светомир тебя любит; его привязанность исцелит тебя. А ты не подумала о том, как ты огорчишь и оскорбишь его своим отказом?
– Я уверена, что в предложении Светомира столько же любви ко мне, сколько и сострадания: сердце женщины – безошибочный судья в таких случаях. Если даже он оскорбится теперь, то придет время, когда он поблагодарит меня за то, что я оставила его на свободе. Да и сама я не желаю его связывать: все, что уцелело от моего сердца, после катастрофы, разбившей мою жизнь, принадлежит не ему…
Ружена вздрогнула.
– Ты полюбила другого, Анна? Но кого, Боже мой?
– Кого же, как не того, кто поддерживал меня в моем испытании, кто вырвал меня из безысходного отчаяния и спас от самоубийства.
– Ты любишь мистра Яна?.. И ты не шутишь, Анна? – изумилась Ружена. – Подумай же, ведь питать подобное чувство к служителю алтаря – грех!
Анна взглянула ей в глаза, и яркий румянец залил ее щеки.
– Ты не поняла меня, Ружена! То, что внушает мне отец Ян, нимало не походит на чувственную любовь. Я люблю! О, я люблю его, но – как земля любит свежую росу, утоляющую ее жажду, как травка любит солнце, которое ее греет и освещает. Я благоговейно обожаю его, как доброго гения! Внимать его проповеди, быть руководимой им на пути к небу, коего он посол, видеть его кроткий взгляд, с одобрением устремленный на меня, – вот все, чем я дорожу на этом свете.
– Я тебя понимаю, Анна; но каково бы ни было это чувство, я сомневаюсь, чтобы оно могло наполнить твою жизнь. Ты молода, придет минута, когда не мечты, а действительность предъявит свои права.
– Нет, я состарилась душой и чувство, которое внушает этот святой человек, – а ведь отец Ян святой, – никогда не может погаснуть! Чему ты удивляешься? Можешь ты отрицать, что ему дан уже дар исцеления? Хочешь доказательств? Разве голос его не действовал успокоительно лучше всяких врачей, на припадки безумия графини Яны? А когда у меня бывали страшные головные боли, и мне казалось, что треснет череп, ему достаточно было положить руку на лоб, чтобы укротить страдание, и в такие минуты я видела, – слышишь, Ружена? – видела, что во время молитвы золотистое сиянье осеняло его голову, а пальцы источали свет, который теплом разливался по всему моему телу. Меня охватывало тогда невыразимое блаженство, душа устремлялась к Богу, пока благодетельный сон не смыкал мне глаз.
Ружена с удивлением слушала ее. Восторженное поклонение Анны внушало ей убеждение, что Гус – действительно существо высшее, а твердая уверенность, звучавшая в голосе подруги, действовала и на нее заразительно.
– Я вижу, что твое решение непоколебимо, и передам твой ответ Светомиру, – сказала она после минутного молчания.
– Я предпочитаю сама переговорить с ним. Передай ему только мою просьбу зайти ко мне завтра.
На следующий день между Анной и Светомиром произошло длинное объяснение. Под конец, они обменялись уверениями в дружбе и взаимном доверии; но Светомир ушел взволнованный, растроганный и огорченный. С этого дня та боязливая сдержанность, с которой Анна относилась к нему, сменилась теплым, родственным отношением.
Наконец, вернулся в Прагу Иероним, путешествовавший по Моравии в сопровождении одного из родственников пана Вартенберга, и был неприятно поражен, найдя у себя на столе карикатуру Вока, смысл которой был для него понятен. Он не представлял себе, каким образом граф мог быть осведомлен об этом случае, и мысль о свидании с Вальдштейном вовсе ему не улыбалась. Но Иероним был неспособен отступать перед опасностью и, желая выяснить свои отношение к Воку, он отправил ему послание такого содержания: „Если хозяин охапки сена не довольствуется бегством осла, а желает объяснения более решительного, то его будут ожидать весь следующий день и готовы дать удовлетворение, какое только тот пожелает”.
Хотя подписи и не было, но граф тотчас же понял, что его противник рассчитывает на поединок; между тем ни малейшей злобы у Вока уже не было, да и Ружена никогда не была так добра и не казалась столь любящей, как после своего признания. Он сам отправился к Иерониму.
– Ты достаточно наказан за проделки твоим великодушным отказом от любимой женщины, которым я восхищаюсь, но подражать которому не был бы в состоянии, – добродушно сказал граф, протягивая ему руку. – Тысяча чертей! Да если бы такая женщина, как Ружена, призналась мне в любви и согласилась идти за мной, так я бежал бы с ней без оглядки, а там хоть весь свет перевернись! Но… с точки зрение мужа той же самой Ружены, я могу быть тебе только благодарен за то, что ты оказался… ослом!
Несмотря, однако, на установившиеся засим добрые отношение, Иероним все таки был довольно редким гостем у Вальдштейнов; наоборот, он очень сошелся со Светомиром и с большим интересом, казалось, относился к судьбе молодого человека, чуть не ежедневно навещавшего его. Во время их долгих бесед разговор часто заходил о Гусе, и когда Иероним упомянул, что собирается навестить друга в изгнании, Светомир, как милости, выпросил у него позволение сопровождать его.
В одно прекрасное утро они отправились в Козиградский замок, где проживал тогда Гус, но, по приезде на место, узнали от пана Оусти, что гость его уехал в объезд, который он совершал по временам, проповедуя слово Божие по городам и деревням и даже в чистом поле, словом, всюду, где только собирался народ. Иероним и Светомир решили разыскать его и на следующий день, на заре, отправились дальше.
Первый же, попавшийся им навстречу крестьянин указал селение, в котором в данное время находился Гус, и, по мере приближения к месту, они ясно видели, как выросло число спешивших послушать знаменитого проповедника. Наконец, они добрались до цели своего путешествия. На возвышенности, между Бехиней и Бернартицами стояла толпа, по крайней мере, в полторы или две тысячи человек, состоявшая преимущественно из поселян – мужчин, женщин и детей, – но попадались, правда, и рабочие, горожане и даже кое кто из панства. На всех лицах читалось глубокое умиление и сосредоточенность. Посреди слушателей, на стволе большого срубленного дерева, служившего кафедрой, поместился Гус и его звучный голос слышался далеко среди царствовавшей кругом глубокой тишины, настолько собравшийся народ хранил молчание, боясь проронить единое слово.
Иероним и Светомир привязали лошадей к дереву и пробрались поближе к проповеднику. Величавая простота этой сцены, напоминавшей картину из времен евангельских, их поразила.
Так и Христос проповедовал святое слово свое униженным и обездоленным предпочтительнее под голубым небом, как куполом воздвигаемого им храма истины.
С вдохновенным, слегка зарумянившимся лицом толковал Гус евангелие, разъясняя слушателям, что ясность божественной правды не может быть затемнена человеческими измышлениями и что только писание – верный проводник для людей на пути спасения.
По окончании проповеди, толпа стала тихо расходиться. Иероним со своим спутником могли, наконец, подойти к Гусу, который очень обрадовался, узнав их, и сейчас же повел в соседнюю деревню, где проживал уже несколько дней. Хижина была бедна, лишена всяких удобств, но сияющие лица хозяев указывали ясно, как они горды и счастливы приютить под своей соломенной крышей уважаемого человека, которого считали новым апостолом.
Гус предложил гостям завтрак, состоявший из молока, хлеба и сыру.
– Простите, дорогие друзья, за скудное угощение, к которому вы, конечно, не привыкли. Я же себя отлично чувствую здесь: деревенская простота напоминает мне мое детство, тут я снова вижу себя сыном крестьянина и среди этих скромных, добрых людей яснее сознаю, к какой суете мирской привязался в Праге. А теперь побеседуем. Там, на скамье под большим дубом, нам будет хорошо; весенний день, как видите, великолепен и нам никто не помешает! Ты, Иероним, сообщишь мне последние новости из столицы, а Светомир опишет свои приключения на чужбине.
Иероним привез свежее и очень важное известие об изгнании Стефана Палеча, Станислава и Петра из Знойма и Яна Ильи. После того, как синод, созванный в Праге с целью водворить мир в чешской церкви, сел на мель со своей задачей, король уже сам назначил комиссию, составленную из архиепископа Альбика и трех членов, уполномочив их принять всевозможные меры, какие только найдут нужными, чтобы восстановить порядок.
Это совещание под председательством Зденка Лобауна, руководившего прениями, собиралось несколько дней у одного из своих членов, настоятеля храма св. Михаила, Христиана Прахатицкаго, но, не смотря на все усилия, не привело ни к чему. Четыре упомянутых выше профессора, члены католической партии, оказались несговорчивыми, обвинили комиссию в слабости и пристрастии, а затем вовсе перестали посещать заседания. Видя, что последнее средство упорядочить церковные вопросы не удалось, взбешенный Вацлав отрешил упорствующих от их должностей и в феврале изгнал их из страны, запретив когда либо вступать на землю Чехии.
Гус был глубоко огорчен строгой карой, постигшей его бывших друзей и некогда верных пособников в борьбе за голоса в университете.
– Вот до чего может довести страх перед папой, – до пресмыкания и отречения от собственных убеждений, – с грустью сказал он. – Я сожалею от всего сердца.
Чтобы развеять тяжелое впечатление, навеянное его рассказом, Иероним перевел разговор на Светомира. Гус стал расспрашивать молодого человека о жизни за истекшее время, а тот с увлечением и юмором описал свои первые шаги в новом отечестве и разные забавные промахи, которые он, беглый студент, делал в новом ремесле солдата. То обстоятельство, что чешский язык был придворным языком в Кракове, тем не менее, много облегчило его положение.
Но старая антиклерикальная закваска далеко еще не погасла в сердце Светомира. Сдержанно, хотя без малейшего стеснение, описал он пагубное влияние духовенства, с его слепой, узкой нетерпимостью, на короля Владислава и управление страной. Его заветам он приписывал начавшее распространяться в Польше недоброжелательство к Чехии, как еретической стране; влияние же клира побудило, в свое время, князей Мазовецких призвать на помощь немцев. А ныне это разбойничье гнездо, именуемое Тевтонским орденом, прочно пустило корни, высасывает кровь из подвластных славян и выросло в такую силу, которая угрожает полным уничтожением его прежним благодетелям.
– Как исполинский паук, засели проклятые на нашей славянской земле, протянув во все стороны свою паутину, сея повсюду раздоры и уничтожая целые племена, под предлогом крещения их в христианство. Теперь уж Польше нужно было соединиться с Литвой и Русью, призвать тысячи чехов и даже поганых язычников татар, чтобы раздавить эту гидру под Танненбергом. Зато там уж мы с ними сосчитались, – с восхищением прибавил Светомир.
И, охваченный восторженными воспоминаниями о славной битве, он принялся с жаром рассказывать ее Гусу, нарисовав при этом, симпатичный образ доблестного князя Юрия Лугвеньевича и его храброго воинства, оказавшего решающее значение на исход боя.
– Это греческие „схизматики”, не правда ли? – спросил внимательно слушавший его Гус.
– Да, но клянусь вам, отец Ян, что они добрые христиане! Их вера в Бога, Спасителя и Евангелие столь же глубока и правдива, как и наша! Я не знаю, в сущности, в чем заключается „схизма”, разделяющая их от нас, но я лично мог удостовериться, что это набожные и честные люди, – убежденно заключил Светомир.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, дитя мое, – улыбнулся Гус и, обращаясь к Иерониму, прибавил. – Я чувствую живейший интерес к восточному исповеданию, которое первым озарило светом евангельским нашу чешскую землю. Недавно здесь проходили купцы из Византии, направлявшиеся в Прагу, и я долго с ними беседовал. Все, что я услыхал от них, вселило в меня убеждение, что восточная христианская церковь, которую наши папы именуют еретической, сохранила в несравненно большей чистоте предание первых веков христианства, чем мы, западники! У нас только кое где держится еще обычай первобытной церкви причащение телом и кровью, а там завет Христов соблюдается свято, как то указано в Евангелии и послании Павла! Кроме того, пример той же восточной церкви ясно указывает, что папство не имеет божественного начала, так как и поныне Христос не принуждает всех рассеянных во вселенной верующих прибегать к папе и кардиналам, которые весьма часто оскверняются обманом и грехом. А упаси Бог, чтобы я считал, будто восточные христиане подлежат за это осуждению! К несчастью, все эти сведения отрывочны, а для того, чтобы судить сознательно, надо бы поговорить с богословом, который побывал в тех местах, где живут эти народы, и был знаком с их учением и бытом. А где такого найдешь?