Светочи Чехии. Часть 2. Глава 11

Глава 11

Минул год, тревожный и мучительный. Назревали великие события в жизни средневекового общества; жгучие религиозные и политические вопросы требовали неотложного разрешения.
Обсуждавшийся в течение истекшего года проект общего собора, который положил бы конец беспорядкам в церкви, был приведен в исполнение. Император Сигизмунд взял дело в свои руки и энергично привел его к благополучному разрешению. При знаменитом свидании с Иоанном ХХIII, в Лоди, местом будущего собора был избран имперский город Костниц, и папа, скрепя сердце, должен был дать на это свое согласие. Небесная Немезида налагала узду на преступного Балтазара Коссу и принуждала его явиться на этот собор, – крайне опасный для него самого, – но иного выхода не было. С одной стороны, ему угрожал король неаполитанский, питавший к нему ненависть и теперь победоносный владыка Рима; с другой, его единственный покровитель, коварный Сигизмунд, призывал его в Костниц, чтобы покончить с расколом в церкви, а это могло только повредить папе, пролив свет и на его собственную жизнь. Тщетно пытался Иоанн XXIII увернуться от этой петли, но все его усилие разбивались о непреклонную волю Сигизмунда. И 30 октября 1413 г. обнародован был эдикт, которым император, по соглашению с папой, созывал всех христианских государей, всех князей церкви и всех тех, чьи имена и знание прославились в христианском мире, к l му ноября 1414 года в Костниц, чтобы обсудить церковные преобразование и уничтожить ересь.
Последний пункт прямо относился к Чехии. Там жил смелый проповедник, вдохновенное слово и незапятнанная жизнь которого служили живым укором преступному, развращенному духовенству. Человек этот был Ян Гус, в лице своем воплощавший, в некотором роде, протест христианства. На нем то и сосредоточивалась вся злоба, он и должен был заплатить за всех новаторов, осмелившихся требовать от служителей алтаря целомудрие и нестяжательности. И, заранее осужденный врагами, Гус был вызван на собор, чтобы оправдаться против обвинений в ереси. Со свойственной ему кротостью и твердостью характера он немедленно отозвался на призыв, нимало не обманывая себя относительно опасности, которой подвергался за исповедуемую им евангельскую истину.
В чудный сентябрьский вечер несколько человек собралось в небольшой, скромно обставленной комнатке одного из домов Старого города. Окна выходили в сад и длинный, темный коридор отделял комнату от остальной части дома, охраняя того, кто в ней жил, от всякого нескромного соседства. Жилец был Ян Гус, прибывший в Прагу, чтобы снарядиться в далекий путь и проститься с друзьями перед отъездом в Костниц.
Пражское духовенство делало вид, что не знает о его прибытии и на этот раз не притесняло его. И вот, мы видим его в скромном убежище, окруженным приятелями, обсуждающими с ним предстоящее путешествие. Были здесь Ян из Иесениц, Прокоп из Пльзени, Петр из Младеновиц, Якубек из Стрибра, преемник Гуса по Вифлемской часовне, магистр Гавлик и Иероним Пражский, только что вернувшийся из своего путешествия в Литву.
– Не мучьте себя, друзья, излишними опасениями. Император дает охранную грамоту, обеспечивающую мне полную свободу защищать и доказывать мою правоту, – говорил в эту минуту Гус.
– Я не сомневаюсь в добром желании Сигизмунда оказать тебе покровительство, но ведь там, в Костнице, ты столкнешься с Палечем и другими врагами, ненавидящими тебя, – возразил ему Ян из Иесениц.
– Да я и не убаюкиваю себя вовсе мечтами и знаю, что меня ждут тяжкие испытания; но я верую в покровительство Христово и, какова бы ни была судьба, мне уготовленная, я благословляю волю Господню! Я твердо верю в успех нашего дела и убежден, что если и погибну, то вместо одного слабого и немощного гуся истина пошлет в Прагу иных орлов и соколов, быстротой очей превосходящих прочих пернатых, и они, по милости Божьей, взлетят высоко, уловляя других птиц Иисусу Христу, который укрепит и утвердит всех своих верных…
В это время стукнули в дверь, и вошел Вок Вальдштейн. Он был, видимо, чем то очень доволен и радостно здоровался с приятелями.
– Я с доброй вестью, мистр Ян, – весело сказал он. – Король назначил сопровождать вас в Костниц трех панов, имена которых обеспечивают уже вам полную безопасность. Это Ян из Хлума, Вацлав из Дуба и Генрих Хлум из Лаценбока.
– Велика милость ко мне короля, и я, право, не знаю, как мне благодарить его величество, – сказал растроганный Гус. – Мне и в голову не приходило мечтать о таких могущественных, а главное, расположенных ко мне покровителях.
– Зная тебя, разве кто может тебя не любить? В виду же того, что ты будешь теперь под хорошей защитой, надеюсь, коршуны собора снимут всякие оговоры Палеча и других чешских изменников. Кроме того, благодаря Змирзлику, епископ Назаретский выдал удостоверение, что ты неповинен ни в какой ереси, и даже архиепископ Конрад должен был, по настоянию баронов, объявить, что считает тебя добрым католиком. Все это, в связи с охранной грамотой императора, делает тебя почти неуязвимым.
Приятели наперерыв старались успокоить Гуса, и беседа приняла более веселый характер. Вдруг Вок, обращаясь к Иерониму, спросил его, доволен ли он своей поездкой в Литву.
– Я не мог еще расспросить тебя, потому что все это время не был в Праге.
– О! Путешествие замечательно интересно, и я как нибудь расскажу тебе много любопытного, но только не сегодня, потому что, большинство наших друзей, уже слышало это.
– Вовсе нет! Я первый ничего не слыхал, – возразил Прокоп.
– И я тоже, – добавил Якубек.
– Полезные и приятные вещи с удовольствием выслушаем и дважды, – смеясь, заметил Ян из Иесениц.
– Ну, вот, видишь, аудитория готова, а такой великий оратор, как ты, разумеется, сумеет придать новую прелесть даже и старому рассказу, – не без лукавства сказал Вок.
– Постараюсь оправдать твое доброе мнение и, вместо предисловия, скажу, что мысль о поездке была мне внушена отчасти желанием нашего друга, Яна, узнать обстоятельные подробности о греко восточной церкви, к которой, как вы знаете, принадлежали славянские первоучители Кирилл и Мефодий…

– Да, вот как учил меня в детстве Брода:
Креста он просил у князя Моравскаго
И у Мефодия, архиепископа Велеградскаго.
А тот Мефодий руссом был
И обедню свою по славянски служил,  –

вставил Вок, цитируя слова Далимиловой хроники.
– С другой стороны, – продолжал Иероним, – меня самого влекло в литовско русское княжество, как братскую нам землю, и уехал я, вы помните, с нашим другом Светомиром. О кратком пребывании в Кракове говорить не буду, так как оно ничего особенного не представляет.
– Ого! Каков скромник, – перебил его снова Вок, – Да будет вам известно, друзья, что я получил от Светомира письмо, в котором он описывает, что этот тихоня представлялся ко двору короля Владислава, разодетый, как сказочный принц, в чудном пурпурном наряде и епанче, отороченной серым мехом. Наружностью же и речами он произвел целый переворот: все женщины потеряли сердца, а попы – спокойствие!
– Ну! Больше дыму, чем огня, – усмехнулся Иероним. – Светомир чересчур ревниво считал мои победы, что же касается духовенства, то это верно, оно было вне себя, но этим успехом я избалован с давних пор. Итак, возвращаюсь к рассказу. Мне удалось в свите Витовта, возвращавшегося в Литву, добраться до Вильны при совершенно исключительных удобствах. На встречу великого князя вышла громадная толпа народа и все духовенство; тут я в первый раз увидел процессию „схизматиков”. Я называю их так в отличие от католиков; из дальнейшего рассказа вы увидите, что я считаю их такими же добрыми христианами, как и мы.
Первое впечатление было самое благоприятное. Процессия архиепископа с его канониками и монахами францисканцами, миноритами и др. была, может быть, пышнее; но руссы, в своем длинном, восточном облачении, привели меня в такой восторг величием и торжественностью своего шествия, что я невольно преклонил колени и присоединился к ним. Затем это первое впечатление усилилось, когда я увидал, по другую сторону реки, самый город, окутанный садами, и над этим морем зелени вырисовывались разноцветные купола, увенчанные горевшими на солнце золотыми крестами. Точно уголок востока открылся предо мной в этой холодной, северной стране. Все, что я наблюдал далее, еще более поражало и восхищало меня. Вильна – совершенно русский город, как по составу населения, так и по торговле. Да и в остальной части княжества, три четверти всей земли населяет русский народ, имевший уже свою блестящую историю киевского времени, и лишь четверть занимают собственно литовцы, с их вымирающим язычеством. Русский язык – язык государственный, язык общества. „Литва квитнет (цветет) русщизною”, – говорили мне. Почти все, княжеские и боярские роды Литвы и Руси – православные; например: Острожские, Глинские, Слуцкие, Сапеги, Ходкевичи и др. И после того, как я побывал в Витебске, Полоцке и Плескове (Пскове), я вполне оценил, какое плодотворное влияние на народ имеет истинно национальная церковь, которая выросла на родной почве, слилась с населением и живет его интересами.
Теперь для меня вполне ясно, что для независимости славянского царства прежде всего необходима независимая же славянская церковь; что с иноземным священством нельзя и думать о народной свободе и, что латинское богослужение не приносит пользы народу, который его не понимает.
На Руси – государство, церковь и народ слиты, и это участие паствы в делах церкви создает не только досмотр за ее имуществом, но и за деятельностью самого духовенства. Под влиянием объединяющей силы народной церкви Русь, понятно, окрепла духом и теперь может противостоять напору немцев, которые вынуждены уже считаться с ее государственной мощью…
– А нравами и обычаями они значительно отличаются от нас? – спросил Вок.
– Самый быт народа – иной. Города не обособлены, как у нас и не порвали связи с землей и сельским хозяйством. Положение крестьянства тоже другое; у него сохранились его исконные устои, как то: личная свобода, общинное устройство, самоуправление, копный суд и т. д., и все это передала Литве в наследие Русь. Хотя, со времени женитьбы Владислава на польской королевне Ядвиге, повеяло новым духом, сказалось польское влияние. В Польше крестьяне утратили свои права и там они – подданные землевладельца, а не государя; да и вообще, польское государственное устройство, благоприятствуя высшим классам и особенно своему излюбленному детищу, шляхте, угнетает сельское население. В противоположность великой Руси, черпающей силы из народа, Польша, под влиянием своего вдохновителя и руководителя – Рима, пренебрегает главнейшими основами народно славянского уклада, а умственные и материальные средства заимствовала у наших же врагов, немцев. А между тем, этот чуждый, сложившийся при особых условиях строй уродует организм страны и отдаляет ее от остальных соплеменных земель. Роковая зависимость литовско польских государей от Рима дает сугубую власть фанатическому духовенству, которое всецело завладело королем Владиславом и приобретает пагубное влияние на Литву и Русь. Там начинается рознь: зарождается борьба противоположных начал, православно русского и польско католического, а у население проявляется недовольство правительством, боязнь за веру и народные права. Но Риму, конечно, нет до этого дела! Католицизму, ведь, чуждо благо населения, и работает то он исключительно „ad majorem рарае gloriam”! Католические миссионеры стали насаждать свою веру так ретиво, например в Жмуди, что были выведены оттуда по повелению Витовта, испуганного начавшимся массовым выселением жителей; а на Литве восточная церковь имела уже своих мучеников.
– А что ж ты нам ничего не скажешь о друзьях немцах, – смеясь, полюбопытствовал Вок.
– О них много говорить не приходится, вы и сами их знаете! Картина тевтонского варварства будет вам совершенно ясна, когда я приведу то, что осталось у меня в памяти из грамоты, разосланной жмудинами с жалобами на орден: „Выслушайте нас, князья, духовные и светские! Орден ищет не душ наших для Бога, а земель наших для себя и довел нас до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы было чем жить. Прелаты, ксендзы и т. п. люди отбирают у нас шерсть и молоко, а в учении христианском нас не наставляют. После этого как они смеют называть себя братьями, как смеют крестить? Кто хочет других умывать, сам должен быть чист!” Как видите, папизм, рука об руку с немцем, и здесь дает себя знать!
– Какое же впечатление произвело на тебя восточное богослужение? Ведь ты, разумеется, побывал в их храмах, – осведомился Гавлик.
– Я посещал церкви в разных городах, но особенно глубокое воспоминание оставило во мне богослужение, на котором я присутствовал в Плескове, и пением их, клянусь, я был увлечен и тронут до глубины души. Золоченая решетка, украшенная образами святых, скрывает у них алтарь от взоров молящихся и распахивается лишь в известные минуты обедни; да и вообще, вся служба исполнена такого величие, что захватывала душу и влекла ее к небу. Мне казалось, что я очутился в общине первых христиан, и право, я от всего сердца молился в этой церкви, где служение совершается на языке, понятном каждому.
– А как относились католические попы к тому, что ты ходил в русские церкви. – Неужели спокойно? Что то не верится. Ха! ха! ха! – рассмеялся Вок.
– Разумеется, предпочтение, открыто оказываемое мною восточному исповеданию, не прошло незамеченным у католического духовенства, которое поставило мне это в вину. Я был вызван к архиепископу виленскому и выслушал по этому поводу строгий выговор; но грубая нетерпимость архиепископа, заявившего мне, что руссы – не христиане, что образа, украшающие их храмы, и мощи святых – лживы, а приобщение верных под обоими видами – гнусная ересь, не только не тронула меня, а даже возмутила! Я впоследствии высказал свое чистосердечное убеждение самому Витовту.
– Еще бы, – перебил Якубек. – Наоборот, можно смело утверждать, что причастие под обоими видами было установлено Самим Иисусом Христом и церковь всегда согласовалась с этим обычаем, пока папы не предписали своего новшества, лишившего мирян чаши.
– Живя среди наших далеких братьев, – продолжал Иероним, – и, окунувшись вновь в веру отцов, завещанную Мефодием и Кириллом нашей милой Чехии, я чувствовал себя другим человеком… Порою, величавые мечты овладевали мной, и я задавал себе вопрос: неужели нет средств против зла? Возможно ли оживить предание нашей былой, народной веры, которая, по удостоверению многих, оставила у нас еще глубокую память и живые корни?
– Долго боремся мы, чехи, против натиска латинства, покровительствуемого немцами! Вот я и рисовал себе, каково было бы наше могущество, если бы церкви немецкой мы противопоставили бы церковь славянскую, которая под своей хоругвью собрала бы русса, чеха, поляка и все племена, связанные единством происхождения, которых объединила бы и вера. Танненбергский бой показал же, что мы можем несокрушимо встать против векового врага, жаждущего нашей погибели!
Иероним умолк; голос его дрожал от волнение, мощная грудь вздымалась, и орлиный взор устремлен был в пространство, позабыв окружающее и поглощенный развернувшейся перед ним грандиозной картиной!
Пророческим взглядом своего гениального ума, прозревавшим даль грядущих событий, он словно предвидел, что для немцев религия всегда будет служить политическим орудием и что, согласно требованиям минуты, их боевым кликом будет: „Hin nach Rom!” – для разделение славян, а „Los von Rom!” – для воссоединения германского мира…
В комнате царило молчание, все были под впечатлением речей Иеронима.
Наконец, первым раздался голос Гуса.
– Светла и заманчива твоя картина будущего; но для того, чтобы выполнить твои пожелания, сил человеческих не хватит. Хорошо, если бы каждый до самой смерти исполнял свято свой долг, поручив остальное тому, Кто управляет судьбами людей и народов.
Разговор, мало помалу, ожил, но уже на другую тему, а именно ту, которая занимала в эту минуту весь христианский мир, т. е. о соборе.
Но приятели скоро разошлись.
Следовавшее затем время поглощено было сборами к отъезду и, так как Гус отправлялся в Костниц на собственные средства, то его друзья, наперерыв, старались облегчить ему всякие материальные заботы. Многочисленные подарки деньгами и разными вещами сыпались со всех сторон; между прочим, родственник Ружены, барон Божек Рабштейн, подарил ему чудного коня, Вок с отцом – полное одеяние из черного фландрского сукна, а Ружена поднесла значительную сумму денег.
Наконец, 11 октября Гус выехал из Праги, после трогательного прощания с друзьями и особенно с Иеронимом, который сопровождал его на несколько миль за город.
– Милый мистр, – сказал он при расставании, крепко обнимая Гуса. – Будь тверд в предстоящей борьбе, и если тебе будет грозить какая нибудь опасность, я прилечу на выручку.
Между тем, ничто, казалось, не подтверждало опасений друзей и мрачных предчувствий самого Гуса. Путешествие совершалось благополучно и по дороге Гуса всюду встречали с почестями и живейшим вниманием.
Когда пришло его письмо, помеченное Нюрнбергом, полное самых любопытных подробностей, в доме Вальдштейнов был настоящий праздник. С радостным удивлением описывал Гус, что вместо ненависти, которую он ожидал встретить со стороны немцев, народ, напротив, толпами выходил ему навстречу, и знатнейшие люди, даже священники, беседовали с ним и хвалили его учение.
Да и на самом, деле путешествие Гуса было триумфальным шествием… к мученичеству. Но письмо это выражало и другое: насколько эта неожиданная популярность поражала Гуса, настолько, значит, он в своей скромной, младенчески чистой душе не придавал особого значение величию своей роли.