Красная площадь отрывок

Вокруг 1905 года вторая волна террора, индивидуального и уже массового.
Н. Крупская: "Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой
оружие, и мама каждый раз заботливо увязывала ему револьверы на спине".
(64 года старушке).
           МАТЕРИНСКОЕ УТЕШЕНИЕ
Возьмем кусочки из воспоминаний Крупской , порцию восторга у Горького, мысли из трудов
Ленина, горстку воображения у мастеров соцреализма, щепотку сумасшедчинки...

1906 год. Дача "Ваза" в Куоккале. Хозяин дачи Лейтензен. До него ее занимали эсеры,
приготовлявшие снаряды.
Ильич, Богданов и Лейтензен играют в карты, а Елизавета Васильевна и Надежда
Константиновна Крупские заняты домашними делами вроде, но, по существу, думают, как бы
внести достойный вклад в копилку революции.
— Хватить, хватить,— Лейтензен вскакивает, машет руками,— я не козел! Не козел отпущения!!
Ни одного козярря! Пелесдадим калты или я ухожу спать!
— Скатертью дорожка оппортунистам!— Ленин смеется.— У меня, товарищ Лейтензен, тоже
нет козырей, но я думаю: тем лучше, поборемся! Учиться, учиться и еще раз находить путь
из трудных положений.
— Вам легко говолить! Вы в тот лаз победили! А я опять с шестелками, все домой, домой
плинимай!
— Товарищи, успокойтесь!— говорит Богданов.— У меня, правда, есть красные карты. Но ведь
Владимир Ильич пойдет под меня, я вынужден отбиваться козырями. Лишусь их, если не
приму домой. Ты, Лейтензен, можешь подбросить свою шваль мне, и возьмешь из колоды
тузов. Если я принимаю, ты ходишь под Владимира Ильича.
— У вас все как по писаному,— хозяин садится.— Да, ишь как лазлисовал. У тебя козярря
выманишь, челта благолазумного, Последний лаз иглаю.

— Предлагаю изменить правила.— Ильич достает из кармана часы.— Миножка, сюда!
— Опять что-то плотив меня,— бормочет Лейтензен.
— Сделаем игру азартнее. Надюша, смотри на часы, минута пройдет, скажи "оп". А мы на
ее голос реагируем. Играем в чудного дурака.Сначала по обычным правилам, после возгласа
Надюши — наоборот: маленькая карта побивает старшую, снова "оп" и снова наоборот.
— Владимил Ильич, вы неистощимы. Не пледставляю, как людям будущего удастся восстановить
ваш облаз пли таком масштабе плоявлений. Согласен, только пусть сначала шестелки тузов
побивают и Толя ходит под меня.

— Однако он увертливый,— лукаво улыбается Ильич.— Да, товарищи, в революционном деле нельзя отмахиваться и от карт. Они отвлекают от великих дум, мозг отдыхает, но идет работа
подспудная.
— Тише!— шепчет хозяин, поднимая палец,— кто-то ходит!
Тихий удар по стене, голос "они здесь", кто-то пробежал.
— Сыщики!— догадался Богданов.— А у нас с веренды дверь не заперта.

— Елизавета Васильевна, спрячьте мое оружие под юбку и притворитесь спящей,— Ленин
спокоен.— Товарищи, соблюдаем конспиративное равнодушие. Я — профессор, Богданов —
философ, вы — хозяин дачи. Рюмочки, Надюша... Ах, архимерзкое занятие и явление —
пьянство... Но вспоминаю случай с Иннокентием. Прикинувшись вдребезги разбитым вином,
он ускользнул из капкана ищеек. Пить нехорошо, но для запаха можно. Опыт Иннокентия
доказывает, что революционера вино не губит.
— Прикинемся боговерующими,— сказал Богданов.
Ильич погрозил пальцем, ей-ей, и в это время дверь распахнулась, влетело что-то в бурнусе,
папахе, с шаром в руках.

— Ны с места!
Картежники застыли, ошеломленные. Вот тебе, Володя, и победа революции... Конец! А из
странного одеяния послышался смех, восторженный детский смех шутника.
— Дорогые мои,— рокотал гость, скинул папаху.— Это я, Камо, Тер-Петросян.
— Ах ты, бродяжка тифлисский,— ласково сказал Анатолий.
— Миляга вы наш большевистский,— добавил Ильич.— Рассказывайте, что нового в Питере?
Как революция? Как настроения?
— Арбуз, товарыщ, кушай. Для вас доставал Камо. Захожу на рынка,— он раздевается,
снимает пояс с наганами, пистолетами и маузерами.— Грузыны арбуза торгуют. Большые
деньга заламывают. А настроения революционно, народ волнуется, в магазина очереда,
арбуза дорогая. Деньга менят не хочеца. Шепотом говорю, но жестко: а если для товарищ
Ленина? Для тебя, говорят, земляк, выбырай лучше. Выбрал! Кушай, товарыщ Ленин,
кушай, товарыщ Богданов, угощайся, дорогие товарыщи женщины. Товарыщ Камо вам еще
кушать принесет, арбуз, виноград, чего жылаете, товарыщ Камо нэ жадный!— он обнимает
Ленина.— Друг, уважаю тэбя. Нэ знай моя, какой ты умный и годный всэму народу,
задавил бы в обьятия!

Ильич улыбается, спихивая на щеку гримаску, вырывается.
— Брыллиантовый мой!— Камо подносит пальчики к губам.
Ленин откидывается на спинку стула, хохочет, заливается неповторимым, заразительно—
интернациональным смехом, хочет что-то сказать, но не может, машет одной рукой, а второй
показывает с Нади Крупской на Тера.
— Так Владимира Ильича няня в детстве ласкала!— поясняет Миножка.
— Какой хорошый, правыльный был у вас няня! Владимир Ильич, поверьте человеку гор:
бесхытростный люди нэ ошибаются, правдывого и честного человека они с колыбель чуют.
Счастливый! У вас даже тэща какой славный!— он неожиданно поднимает старушку, несет
к столу.— Васыльевна, отрежу вам вкусный куска.

— Какой человек!— смущается старушка.— Сколько доброты! Ему не сдержать, она так
и выпирает наружу!
— У нас, на Кавказе, говорят: лысый — умный.
— А я?— обижается Богданов.
— Дорогой товарищ Толя, и ты умный. Уважаю. Надэжда Константыновна подтверждает, она
пышет в мэмуарах, что я пытал слабость к Ильичу, Богданову и Красину. Но Ильич достиг
вершина, голова чиста, словно Казбек в солнечный погода. А у вас еще облака.

— Послушайте, как он велно халактелизует целеустленность и опледеленность Ильича,—
вскричал Лейтензен,— А мы еще не всегда освобождаемся от облаков плимиленчества,
тумана либелализма. Ай да Петлосян! Лазлешим ему матч-леванш с Болисом Спасским!
Достоин.
Ильич потирает руки довольный. Кажется, разбита революция, отступает, Но люди бодры,
готовы к новым боям, шутят.

— У нас на Кавказе поверье: волос мудрого растет внутрь. Да я пытаю слабость к людам,
который читают книги без картынок. Сам пробывал читат, и чувствовал, как волос туда
прорастают. Чикотно-чикотно становится, знат, волоски по клеточкам мозговым поигрыват.
Нэ утерпыш и бросыш. Ладно, пусть оны читают, а я помогат буду, что хорошее сделать,
убыт кого, ограбыт. Сто сорок четырэ подвига совершил и еще столько совершу,— он
неожиданно выхватил нож, сжал его зубами, потом вернул в руку,— клянусь!

— Нет, такого красавца мужественного, бесстрашного меньшевикам не иметь!— словно в ответ
на невидимый вопрос твердо сказал Ильич,— С такими мы не можем проиграть!
— Правыльно, Владимир Ильич. Зачем проиграт, надо выиграт. Собственность — самый плохой
вещь на белом свет. По Забалканскому проспекту бреду, дэвушка стоит у магазин ювелирный.
Попа такой упругий, как эта арбуз... м-м-м... Русский дэвушка! О, ызвынытэ, надежда
Константиновна, Елизавета Васыльевна... Я нечаяна.
— Ничего, Камо, в ваших устах при вашем нежном сердце это не звучит пошло. Открытость,
чистота, правда, мама?

— Вы меня понымаете!— признательно говорит Камо и опускается на колени около Миножки.—
А ваш матушка! Какой самоотверженный! Моя тетка прыслала кахэтинского. Я буду вам
прыносить, у нас в горах говорят: пьешь хорошее вино — долго живешь, нэ нужен пенсия.
— Пло девушку доскажите,— напомнил Лейтензен.
— Ребенок, Какой милый ребенок!— край платка Елизавета Васильевна поднесла к левому глазу.

— Я такой страстный, дэвушка красивый. Она на меня смотрыт, словно раздеть я ее хочу.
У меня ынтэрес платонический. Революция — любовь моя материалистическая. Задэло, что
она нэ понымает. Тут гаспадын выходит от ювелера. Что вам надо? За фрукта втридорыг
дэрут, еще и к дэвушкам прыстают! Ах, думаю, она — твоя собственность? Она свободный
чэловек, она мой! Яростным становлюсь, когда прав на собственность являют. А вы, говорю,
знаете, что все горе от собственности? Проходыте, он сказал. Она мой, заявил я. она —
моя нэвеста! Нэвеста? Тут я културно расстегнул костюм. Он выдит мой оружие. Ну, если
так, говорыт, нэ буду настаивать.

— Вот видите, буржуя парламенской болтовней не проймете, а покажи что существеннее,
он и уступит,— засмеялся Ильич.
— Владимир Ильич, для угнэтенного всем сердцем. С дэтства классовое сознание. Бывает,
ночью попугаю прохожего. Мрачно надвыгаешся, грозно говорыш. Чэловек застывает.
подхожу, выжу: свой, бедный. Просты, дорогой, не хотел обыдеть. Скажи твой адрес,
принесу выноград, ызюм, рахат-лукум, морковинку за зеленый хвостык, чего желаш,
я добрый, нэ жадный, тетка с Кавказа прыслала.
— Побольше бы таких открытых, честных, преданных.

— Уважаю грамотных. А бывает, нэхороший вещь они говорят. В Питере ученые слова
какого толстого. Запомнил я, что они сказал в кафе: уничтожат насилие старого рэжима
неучастие в насылии, а никак не новые и нелепые насылия, которые делаются сычас.
— На даче "Ваза" и такая флаза!
— Да, этот граф... с одной стороны великий художник, а с другой — какой патриархальный
слюнтяй.
— Вот, думаю, к этому толстому мыслитилю ночью в квартиру с парой маузеров пробраться,
маршыроват заставить, с левой, с левой! Моя любит революций пиф-паф!


— Батенька, чтобы пиф-паф был победоносным, следует прежде всего проанализировать,
учесть ошибки 1905 года.
— Совершенно согласен. Зачем этот толстый обижат насылие хочыт? Вспомним, что пысал
геноцвалы Маркс о разделении труда?
— Умен!— засмеялся Ленин,— Как бы ни злобились из-под кадетских ворот, умен, чертяка,—
смеется еще заливистее,— А ведь и я был кавказцем. Помнишь, Надюша? Неудачный опыт,
товарищ Лейтензен. На этом самом Забалканском квартиру снимали. Надя под именем
Прасковьи Онегиной, я — Чхеидзе. Двор проходной, очень удобно. Любезная хозяйка, но
надоела: неужели у вас в Грузии у каждого двухэтажная дача? неужели на мандаринах
можно заработать двадцать тысяч за сезон? Обывательница. И все, знаете, цветом моей
бороды недовольна. Подавай ей черную. Потом начала уверять, что помнит меня в 4-летнем
возрасте, и я был тогда черноволосеньким мальчуганом. Поповщина какая-то архимерзкая.
Еще штабс-капитан сосед, тот все жену таскал по коридору за косу, Неприятно, а нельзя
заступиться, из конспиративных соображений. Подумают, хороший человек, Тут дворник,
околоточный. Нет...

— В эти дрязги, Володя, нельзя влезать. Засосут, И пользы никакой,— сказала Надежда,—
Утихомирится в наше присутствие, а без нас еще лише будет бедной женщине. С прошлым
рвать нужно решительно и в масштабах всей страны. И в таких условиях Володя писал,
разбивал буржуазные иллюзии, клеймил либеральных прихвостней самодержавия.

— А с Михой Цхакая, замечательный товарищ,— Ильич разговорился,— я был в Лондоне на
могиле Карла Маркса. Долго стояли, потом сели. Директор кладбища, наверное, волнуется:
что мы так долго у могилы неизвестного ему человека. Я говорю Михе: "Несчастный буржуа
не догадывается, что все нетленное, все бессмертное Маркса и Энгельса мы несем с собой
и воплощаем в отсталой царской России даже, к ужасу буржуев всех стран". Все кавказцы —
хорошие люди,— хитро прищурился,— кроме богатых.

— Вы — тэоретыки распаривает сено в нашых голова, делает нас годный для служения.
Тороплюсь, дорогой,— Камо сжал колено Ильича пальцами, встал.
— Куда вы на ночь7— заволновалась Елизавета Васильевна.
— Нэ волнуйтес, Камо дело знает, вэрыт товарыщу Ленину, Камо побэдыт. Небольшое
меропрыятые со взломом и на испуг.
Он взял пояс. Елизавета Васильевна кружилась:
— Давайте вам помогу, Поправлю пушечки. Зачем их столько?
— Оружые рэволюционэру не мешает. Я ведь могу стрелять из двух одновременно. А еще
один курка нитка имеет. Мы с вами стоим, говорым. Я нога неожиданно поднимай, за моей
спиной выстрел, люди пугается.

— С вами, Камочка, ни один офицер не сравняется в сообразительности,— уважительно
покачала головой старушка.
— Что офицер?! Нэ одын разбойнык!
— Вы уж только осторожнее, нечаянно не убейте хорошего человека.
— Будте покоен, Елизавета Васильевна, Да за одного хорошего я потом дэсят нэгодаев
прыговорю.
Бурнус на плечи, папаха на голова, хлопнула дверь.

— Непоколебимой силы. человек воли, бесстрашный,— сказала Надежда Константиновна.
— Утешение материнское,— добавила теща Ильича.
— Нет меньшевистской начитанности, а какая прекрасная душа у этого парня, классовое
сознание! Этот без исторических курьезов!

ЛУНАЧАРСКИЙ (из воспоминаний о 1905 годе): "Если не ошибаюсь, на Васильевском
острове произошло то большое партийное собрание большевистское, на котором
Ленин впервые выступил с речью о необходимости партизанской войны против правительства, об организации пятерок и десяток, которые в виде героических
групп дезорганизовали бы жизнь государства и давали бы таким образом
разрозненным строем гигантский арьегардный бой, перебрасывая его как мост
к новому подьему революции. (Вот где начало истории городских партизан.
Диссертацию писать по ленинским документам, эх-хе-хе, качал головой Кабусов.
Темы есть, материал можно накопать, но кто примет к защите диссертацию?)
Этой речью он произвел на собравшихся огромное впечатление. Я помню, мы
возвращались с одного собрания как раз с Базаровым и Воровским. Мы были
в большом восхищении от твердой веры вождя в то, что революция продолжается,
несмотря ни на что, и от его стремления перевести значительную часть всей
работы партии на боевые рельсы."