Верёвка. Мопассан

По всем дорогам в окрестностях Годервилля шли крестьяне с жёнами, так как был рыночный день. Мужчины шли спокойными шагами, подав тело вперёд, переставляя длинные ноги, искривлённые тяжёлыми работами: тяжестью плуга, из-за которого также поднималось левое плечо и гнулся торс, уборкой хлеба, из-за которой ноги широко расставлялись в стороны для устойчивости – всеми трудоёмкими сельскими работами. Их синие блузы, сверкающие так, словно были лакированными, украшенные по воротнику и манжетам белой вышивкой, раздувались вокруг костистых тел и были похожи на воздушные шары, готовые взлететь, откуда высовывалась голова, руки и ноги.
Некоторые тянули за собой корову или телёнка на верёвке. Жены шли позади и стегали животное хворостиной, ещё усаженной листьями, чтобы ускорить шаг. Они несли в руках корзины, откуда высовывались головы кур или уток. Они шли более мелким и живым шагом, чем их мужья, сухо и прямо неся торс, завёрнутый в куцую шаль, зашпиленную на плоской груди, и на их головах лежала белая ткань, увенчивающаяся чепчиком поверх.
Затем проехал шарабан, который тащила прерывистой рысью лошадка, в котором сидели двое мужчин и женщина: она крепко держалась за край, чтобы смягчить скачки.
На площади Годервилля была сутолока, толпа из людей и животных. Рога быков, высокие меховые шапки богатых крестьян и чепчики крестьянок плавали над головами. Крикливые, пронзительные голоса сливались в непрекращающийся дикий шум, который время от времени покрывался криком из могучей груди какого-нибудь весёлого крестьянина или долгим мычанием коровы, привязанной к дому. Всё пахло стойлом, молоком и навозом, сеном и потом, источало тот кислый, ужасный запах, свойственный людям и животным в деревнях.
Мэтр Ошкорн из Бреоте только что прибыл в Годервилль и направлялся на площадь, когда заметил на земле обрывок верёвки. Мэтр Ошкорн был экономным, как все нормандцы, и подумал, что любая находка может пригодиться; он с трудом наклонился, так как страдал от ревматизма. Он поднял кусок тонкой верёвки и начал тщательно сматывать его, когда заметил мэтра Маландена, шорника, который стоял на пороге своего дома и смотрел на него. У них в прошлом были общие дела, касающиеся недоуздка, и они расстались плохо, затаив зло против друг друга. Мэтру Ошкорну стало немного стыдно, что враг застал его вот так, когда он копался в пыли, подбирая верёвку. Он резко спрятал находку в блузу, затем – в карман брюк; затем он сделал вид, будто ищет на земле ещё что-то и не находит, и пошёл по направлению к рынку, выдвинув подбородок вперёд и согнувшись вдвое из-за болей.
Вскоре он затерялся в толпе. Крестьяне щупали коров, уходили и возвращались, неуверенные, в вечном страхе быть обманутыми, не решаясь купить, окидывая взглядом продавца, пытаясь раскрыть хитрость человека и недостаток животного.
Женщины, поставив свои корзины у ног, вытаскивали оттуда птиц, связанных за ноги, у которых были безумные глаза и алые гребешки. Они слушали предложения, назначали цены с невозмутимым видом, с бесстрастным лицом, а порой соглашались на торг, крича удаляющемуся клиенту:
- По рукам, мэтр Антим! Она ваша.
Затем площадь понемногу опустела, и церковный колокол пробил полдень; те, кто жили очень далеко, размещались по постоялым дворам.
У Журдена большая столовая была полна постояльцев, а двор полон всевозможных транспортных средств: колясок, кабриолетов, шарабанов, тильбюри, неописуемых двуколок, жёлтых от помёта, неопределённой формы, которые поднимали к небу свои оглобли, словно руки, или, уткнувшись передом в землю, вскидывали зад.
Напротив столующихся была огромная печь, полная светлого пламени, от которой исходило живое тепло. В ней крутились 3 вертела, на которых были насажены куры, голуби и окорока; неописуемый запах жареного мяса и струящегося сока выходил из печи и вызывал всеобщее веселье.
Вся сельская аристократия обедала здесь, у мэтра Журдена, хозяина постоялого двора и барышника, прожжённого зажиточного плута. Блюда постоянно подавались и опустошались, как кружки с жёлтым сидром. Каждый рассказывал о своих делах, о покупках и продажах. Слушали новости об урожае. Погода была хороша для травы, но немного влажна для хлебов.
Внезапно во дворе раздалась барабанная дробь. Все немедленно вскочили, за исключением нескольких равнодушных, и побежали к двери и к окнам с набитыми ртами, с салфетками в руках.
Когда дробь стихла, глашатай выкрикнул прерывистым голосом, скандируя:
- Жителям Гордевилля и всем присутствующим на рынке сообщается, что сегодня утром, между 9 и 10 часами, на дороге в Бёзвилль был потерян портфель из чёрной кожи, в котором находились 5000 франков и документы. В случае находки портфеля просим сообщить об этом в мэрию или мэтру Фортюне Ульбреку из Манервилля. Нашедшему будет выдано 20 франков.
Затем глашатай ушёл. Издалека вновь раздалась его глухая дробь и голос.
Тогда обедающие начали разговор об этом событии, прикидывая шансы, которые были у мэтра Ульбрека получить свой портфель назад. Обед закончился.
Заканчивали пить кофе, когда на пороге появился бригадир жандармерии. Он спросил:
- Здесь ли присутствует мэтр Ошкорн из Бреоте?
Мэтр Ошкорн, который сидел на дальнем конце стола, ответил:
- Я тут.
Бригадир продолжил:
- Мэтр Ошкорн, я прошу вас последовать за мной в мэрию. Господин мэр хочет поговорить с вами.
Встревоженный и удивлённый крестьянин одним глотком осушил свою чашку, поднялся, ещё более скрюченный, чем утром, так как первые шаги после еды давались ему особенно тяжело, и пошёл за бригадиром, повторяя:
- Я тут, я тут.
Мэр ждал его, сидя в кресле. Это был нотариус края: толстый, важный мужчина, который выражался помпезно.
- Мэтр Ошкорн, - сказал он, - сегодня утром вас видели на дороге в Бёзвилль, когда вы поднимали портфель, оброненный мэтром Ульбреком из Манервилля.
Селянин вопросительно смотрел на мэра, со смутным подозрением в душе, которое почему-то давило на него.
- Я? Я поднимал этот портфель?
- Да, именно вы.
- Честное слово, я не ничего не знаю про это.
- Вас видели.
- Меня видели? Меня? Кто меня видел?
- Г-н Маланден, шорник.
Тогда старик вспомнил, понял и покраснел от гнева.
- Ах, он меня видел, этот негодяй! Он видел, как я поднимал вот эту верёвку, господин мэр.
И, порывшись в кармане, он вынул обрывок верёвки.
Но мэр недоверчиво покачал головой.
- Вы ведь не уверяете меня в том, мэтр Ошкорн, что мэтр Маланден, на чьи слова можно положиться, принял эту верёвку за портфель?
Разгневанный крестьянин поднял руку и плюнул в сторону, чтобы засвидетельствовать свою клятву, повторяя:
- Однако это правда, Богом клянусь, это святая правда, господин мэр. Клянусь душой и рукой.
Мэр продолжил:
- Подняв этот предмет, вы ещё долго шарили в грязи в поисках монет, которые могли выскользнуть.
Крестьянин задыхался от возмущения и страха.
- Как можно такое говорить!.. Как можно!.. подобные лгуны порочат честного человека! Как можно такое говорить!..
Он напрасно протестовал, ему не верили.
Ему устроили очную ставку с мэтром Маланденом, который повторил и подтвердил своё заявление. Они бранились целый час. По просьбе мэтра Ошкорна, его обыскали. Ничего не нашли.
Наконец сбитый с толку мэр отпустил его, предупредив, что потребует указаний сверху.
Новость распространилась. На выходе из мэрии старика окружили любопытные и начали расспрашивать серьёзно или с насмешкой, но без малейшего возмущения. Он рассказал историю с верёвкой. Ему не поверили, раздался смех.
Он шёл, останавливаемый на каждом шагу и останавливающий своих знакомых, без конца повторяя свой рассказ и протесты, выворачивая карманы, чтобы доказать, что у него ничего нет.
Ему говорили:
- Иди, старый пройдоха!
Он сердился, раздражался, отчаивался из-за того, что ему не верили, не знал, что ему делать, и всё повторял свой рассказ.
Наступил вечер, была пора уходить домой. Он отправился в путь с тремя соседями, которым показал то место, где подобрал верёвку, и на протяжении всей дороги он рассказывал о своём приключении.
Вечером он обошёл всю деревню Бреоте, чтобы рассказать свою историю всем. Ему никто не поверил.
Он был болен всю ночь.
На следующий день около 13.00 Мариус Помелль, работник с фермы мэтра Бретона в Имовилле передал портфель со всем содержимым мэтру Ульбреку из Манервилля. Он утверждал, что нашёл его на дороге, но, так как не умел читать, подобрал и принёс хозяину.
Новость распространилась по округе. О ней рассказали мэтру Ошкорну. Он вновь начал обход деревни, рассказывая свою историю, которая теперь получила завершение. Он ликовал.
- Меня не столько сама эта вещь огорчала, поймите, сколько враки. Ничто так не унижает человека, как ложь, которой его чернят.
Весь день он говорил о своём приключении, он рассказывал о нём прохожим на дорогах, посетителям кафе, даже на выходе из церкви в воскресенье. Он останавливал незнакомых людей, чтобы рассказать. Теперь он был спокоен, но в то же время его смущало что-то неуловимое. Люди словно ухмылялись, слушая его. Казалось, они ему не верили. Он словно слышал пересуды за спиной.
Во вторник на следующей неделе он вновь отправился на рынок в Годервилль, движимый только одной целью: рассказать о своём случае. Маланден, стоявший на своём пороге, засмеялся, увидев его. Почему?
Он поймал одного фермера из Крикто, который не дал ему закончить, хлопнув по животу, и крикнул в лицо:
- Иди, пройдоха!
И сам ушёл.
Мэтр Ошкорн был озадачен и встревожен. Почему его назвали «пройдохой»?
Когда он сел за стол в таверне Журдена, он вновь начал свой рассказ. Один барышник из Монтивилльера крикнул ему:
- Хватит, хватит, старый деляга, знаю я твою верёвку!
Ошкорн пролепетал:
- Но ведь портфель нашёлся?
Но другой сказал:
- Замолчи, папаша. Один нашёл, другой принёс. Никто не видел, никто не знает!
Крестьянин чуть не задохнулся. Он понял, наконец. Его обвиняли в сговоре с подельником.
Он хотел протестовать. Весь стол расхохотался. Он не смог закончить обед и ушёл, сопровождаемый насмешками.
Он вернулся к себе, испытывая стыд и гнев, совершенно прибитый этой хитростью и ложью по-нормандски. Его невиновность было сложно доказать, а его вина была всем известна. И он начал бить себя в грудь из-за несправедливости обвинений.
Тогда он вновь начал рассказывать своё приключение, с каждым днём удлиняя повествование, прибавляя новые оправдания, протестуя всё более пылко, клянясь более торжественно, и все эти речи он готовил в одиночестве; его мозг был занят только историей с верёвкой. Ему верили тем меньше, чем сложнее была его защита, чем изощрённее – аргументация.
- Это всё оправдания лгуна, - говорили за его спиной.
Он чувствовал это, страдал, терял силы от тщетных усилий. Он хирел на глазах.
Остряки теперь заставляли его рассказывать «о верёвке», чтобы позабавиться, как старого солдата просят рассказать о былых баталиях. Его разум начал слабеть.
К концу декабря он слёг.
Он умер в первых числах января, в бреду агонии, и всё заявлял о своей невиновности, повторяя:
- Верёвочка… верёвочка… вот она, господин мэр.

25 ноября 1883
(Переведено 8 ноября 2016)