Соло на бэк-вокале. Глава 14

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово, да чай на столе,
Спирта глоток, да затяжка дыма...
                Э Асадов.


               
  *        *        *



ЛЛ выздоравливала медленно и скучно. Больных сердцем ограничивают в первую очередь в движение. Даже в туалет не пускают, только на утку.  Это самое тяжелое в  больнице. К счастью, она лежала в отдельной палате, и ей, хотя бы, не приходилось делать это публично.  Однажды, будучи беременной и на сохранение, она сутки не могла пописать, так боялась этого журчания в соседских утках.

Количество посещений  было ограничено. Но поскольку сроки пребывания в этом отделение тоже были не хилые, все успевали побывать у нее не по одному разу. Она даже сделала некое подобие расписания:  «Сыночка, сегодня не приходи, сегодня ко мне Мила придет…» Или «Глафира Андреевна мне пирогов привезла на целый взвод, так что вы со Светочкой придите сегодня, пока свежие…»
Она написала лекцию по  Тургеневу. Перечитала Куприна. Написала записку о конформизме. Начала обдумывать купринский урок… И тут опять сорвалась  на его тексты…
 

О дороге


... Едва ты проезжаешь Логроньо и дорожный указатель своротка на Памплону, на обочинах начинают всё чаще мелькать идущие на запад фигуры. Притормаживать и предлагать им подвести бесполезно - они идут пешком. Они обязаны пройти свой путь пешком. И идут - откуда-то из Франции, Германии, Польши.

По всей видимости, это последняя оставшаяся на свете Дорога - на самый край Европы, в Сантьяго, где похоронен один из апостолов. Идущие верят, что прикосновение к священным камням снимает грехи. Конечно, это наивность. Грехи если что-то и снимает, то собственное желание их снять, решимость это сделать настолько глубокая, что человек собирается в путь и проходит по нему. Получается, к моменту прикосновения грехи уже сняты - если их вообще можно снять, наши грехи.

Еще считается, что паломничество меняет человека. И вот с этим поспорить трудно: как не измениться, пройдя тысячу-другую километров. Тут даже не столь важно, какова цель, куда идёт человек. Важно намотать километраж. Важность цели - это ловушка для простаков, заставляющая их пройти нужное расстояние.

Дорога освобождает человека, вырывая его из круга привычных мыслей и дел. Оставшись дома, измениться практически невозможно; этого не дадут сделать стены; пока ты видишь обои, знакомые с детства, ты остаешься ребенком. Дома, опять же, всё просто и ясно, и незачем думать. И как-то некогда.

 Вот вы вчера много думали о жизни и судьбе? заглядывали себе в душу? А позавчера? Даже если и хочешь это сделать, мозги и глаза как-то не доходят…

В дороге же, напротив, и делать больше нечего, кроме как думать и смотреть. Ты восхитительно легок; вокруг тебя нет ничего, что ты снова увидишь через пять минут; того, к чему ты привык, больше нет. Неважно, куда идти: всякая дорога - это дорога в себя.

Возможно, ты вообще не представляешь, куда идёшь. Или идёшь туда, где тебя никто не ждёт, и потому ты не связан мучительным условием появиться до контрольного времени. Ты вообще не связан ничем. Ты чувствуешь, что тебе есть смысл думать о себе и о мире, потому что ты можешь повернуть направо, а можешь налево, а можешь и вовсе остановиться.
                Если это Дорога!...



Говорить о том, что они не были счастливы вместе, тоже было бы неправдой. Просто, может быть, это счастье было мало кому понятно. Когда два  математика обсуждают теорему, подслеповато рисуя на доске крючки и цифры, никому ведь не приходит в голову упрекать их  союз в отсутствие семейного счастья. Просто случается, что один из них – на коблах и в блузке.

 Когда два поэта ночь напролет читают  друг другу стихи: свои, другого или чужие, несправедливо упрекать их в отсутствие близости. Вероятно, их близость в этот момент значительно глубже общепринятой и среднестатистической. И еще вероятнее, что это и не любовь вовсе, в общепринятом и среднестатистическом смысле. Может, они вообще назначили другой смысл Эросу, с большой буквы Э, невольными свидетелями и участниками которого стали.

И такая близость, внутри тандема, накладывает обязательства несоизмеримо более серьезные.

Партнеры  становятся взыскательны до склочности, требуют запредельного понимания, и не прощают элементарных ошибок. Не говоря уже о грубых. Грубые ошибки в таком случае превращаются  в преступления не совместимые с жизнью. По крайней мере, совместной. И то, что простилось бы партнеру попроще без раздумий и компенсаций, между поэтами становится поводом к скандалу, к мучительным выясняловкам, к разводу.

Ситуации бытовые невыносимо усложнялись от того, что каждый отлично понимал, что в этой связи почувствовал другой. Ну, и потом, они любили. По - разному. Но оба. Началось-то с жалости, нежности, из желания сделать другого счастливым. Неудачи в самом главном, лишали смысла весь проект.


О МИЛОСЕРДИИ И ХАНЖЕСТВЕ.



У меня кабельное, и там есть канал, по которому показывают наше кино, всякое и хорошее, и барахло. Я иногда  полистаю, да зависну. Никогда не пишут названий. Там и выпускные всякие фильмы показывают.

 И как-то показывали такое кино: Мальчик один влюбился в девочку по инету.
 Искал автора, ему нужны были тексты, а сам он музыку писал, и они такую песню написали, что все побила хиты, и изо всех динамиков. А  сам он был мальчик благополучный и упакованный даже. А девочка - наоборот. Он не знал. А на первое свидание она приехала в инвалидной коляске. Ну, собственно, на единственное свидание, потому что он испугался и свалил. А песня - из всех чайников. И он мается, с подругой поссорился, с родителями, с другом подрался, институт бросил, короче, спустил жизнь в унитаз.
 
А девочка потом как-то из коляски выбралась, и замуж вышла у этого на глазах,
на собственных ножках, красавица, и все дела. Но зацените, какой гадкий ход?
 и у всех как-то хорошо, только этот ходит, дебил.


Такая была режиссерская идея. И мне она ни разу не понравилась!


Вообще, я не люблю инвалидов. Простите меня. Не люблю старух, сопливых детей, цыган, бомжей и инвалидов. Потому что вот такие провокации - это общее место в их отношение к остальным! Я, когда была молоденькая, послушно провожала людей с белой тростью  в метро. Там говорят, не будьте равнодушны, проводите человека с белой тростью. Слушайте, они меня разводили на деньги, пока я неравнодушно водила их через переходы! Мила меня сейчас не одобрит! но я все равно верю своему доброму сердцу. Оно молчит. Что-то не так! Какая-то асадовщина!

Сказала, и осеклась, что такого в асадовщине? В среде, относительно культурной, считается хорошим тоном считать Асадова дурным тоном. Среди прочих есть масса его поклонников. В пубертатном возрасте я сама им зачитывалась. И до сих пор помню многое наизусть. Например, "А за столом "холодный интеграл", прикрыв глаза, счастливо улыбался" – хорошие  стихи, добротно сделанные. И слог, и ритм, и темы и цепляет. Да и сейчас для подростков нельзя лучше написать.

Что в них плохо.


То, что плохо в педагогике, в шариате, в наивном христианстве. Узкий взгляд. Как говорил мой друг Горбачевский, это как геометрия Эвклида по сравнению с геометрией с Лобачевского: добавь одну вводную, и категорическое общее станет частным случаем. Жизнь больше, шире и драматичнее.

 В сентиментальном христианстве, у морализатора Асадова, в школьной литературе догмат позиционируется, как норма. Типа, "Человек должен быть бескорыстен!" - именно вот так - с восклицательным знаком! Ну, да, наверное, должен. Но, блять, не может! Старается, хочет, и не может!

 А слепой поэт, с идеальной легендой и охренелыми тиражами, обласканный властями, сидит за шикарным столом и пишет красиво, как должно быть красиво! И за всем этим такое превосходство невинности! Категоричность. Высокомерие. И ограниченность.


Устами младенца глаголет истина. А устами подростка - уже нет!


Устами подростка говорит ИГРА в истину! Ханжество рождается в подростковой среде. Они усвоили первое правило - как должно быть. И решили, что имеют право судить. Всех, кто не соответствует! Они еще не понимают, какой это высокий эталон, как трудно достижимый. Они еще ничего не сделали, нигде не накосячили. Они еще не грешили, не мучились своим грехом, не носили свою вину, как беду, не страдали от непрощения.

Конечно, они говорят правильные вещи, но, боже мой! как они не правы! Они не правы, потому что в них нет главного - живой любви. Любви-со-чувствия. Любви-снисхождения. Любви со-страдания, понимания, прощения, приятия. Так а с чего взяться? они еще не жили!

Все это правильно, пока нет еще одной вводной.  А если мальчик прав? Если любовь не может выдержать такого испытания? А она не может! Цвейг, О. Генри, Лондон, Лесков, так с ходу и не вспомнить, кто еще из писателей говорил о "нетерпение сердца". Сердце не может совершать подвиги всегда. Это - ненормально! Из простой самозащиты. Сердцу нужно выжить! И оно выключится. Из отношений, которые угрожают жизнеспособности. Можно наставить лайков,  можно – факов,  но это ничего не изменит. Если сердце выбирает "положить жизнь за други своя" - это не норма, это - чудо, или подвиг, или любовь. Можно восхититься, замереть и растаять.

Еще это может быть поза, но это совсем не имеет ценности. Во-первых, это ненадолго, а во-вторых, мотивация сомнительна, и она проявится. Но ругать за отсутствие - бесполезно, непродуктивно, и по-ханжески. Нельзя насиловать любовь! Ни свою, ни, тем более, чужую.

 Но я это взрослым говорю. Пусть дети думают, что это возможно. Типа: "Равняйтесь по звездам, а жизнь снесет". Расчет, видимо, именно на это. Дети могут сделать это нормой, просто веря в то, что это норма. Пусть читают Асадова. Лучше-то для них все равно никто не пишет! Пусть хоть они верят!

Я не верю. Я не на высоте. Не люблю, не завидую, не прошу. Мне поровну, я не прекрасна, не добра, не обязана. Мне это не надо. У меня другие вопросы и задачи. Я доверяю своему сердцу, и буду милосердна, когда оно отзовется. Буду груба с ханжами - запретите мне? И никому не позволю насиловать свою любовь!

 А вам охота - играйте в милосердие! В любовь! В бескорыстие! Только поберегите сердце.



      *        *        *



Он еще привычно теоретизировал по поводу любви, как по поводу бизнеса, то ли всерьез, то ли в шутку разрабатывал стратегии развития. Но сам уже все рушил, ломал и запутывал в их мало жилом доме,  любовная лодка шла прямым курсом на риф, под названием «быт», и они оба сначала просто с раздражением, а потом и с ужасом смотрели на приметы надвигающейся катастрофы.


Она и изначально разительно отличалась от его гламурного окружения, самоубийственно комплексовала по поводу дорогого тряпья, запредельных ценников и вальяжности окружающей публики. И с энтузиазмом  поддерживала эту волну разрушения:

- Эта чашка стоит половину моей зарплаты!... Естественно, это не моя чашка… И я не могу это разбить…

- Лучше бы ты ее уже разбила!- глянул он из-за так приятно начавшегося бифштекса…

-  Я боюсь поворачиваться в твоем доме!... В нем нет ничего человеческого!... Я ненавижу тряпки, которые ты купил!... потому что тряпки, в которых я ходила до тебя – не хуже сшиты и сделаны!

- Ну, может, ты тогда переоденешься обратно?... Я еще об ЭТОМ не думал! Можно я поем? – спросил он. И она замолчала до конца бифштекса.
 
-  У меня мама – белошвейка, я в крое тоже понимаю, и получше твоего, но мои у тебя почему-то не котируются… Почему?... Потому что без бирок!... Кто те люди, на показ которым ты потратил такие деньги? Почему они теперь решают за меня, какие бирки мне носить!

- Послушай, сумасшедшая ты баба! я нашел бы этим деньгам другое применение, честное слово, и я их просто от сердца оторвал, по правде сказать! Что тебя кроме этого не устраивает?

- Я ненавижу твой пригламуреный мир! – она сидела за обеденным столом как за партой, аккуратно сложив руки, как первоклассница: - Я хочу жить в доме, в котором посуду можно разбить, трусы порвать, мужа послать... в жопу!

-Торговка!- он бросил вилку, вышел из-за стола, и, засунув руки в карманы, отошел к окну…

- Македонский!... – она тоже резко отодвинула стул, забралась на диван с ногами, расправила красивую пышную юбку из органзы от Лорана и уселась, спрятав руки в рукава, - Имиджмейкер! Я в твоем окружение не видела ни одной стильной женщины!... Они все в бирках!

- Ну, вот видишь, значит все-такие есть объяснение биркам!

-  Они все в Пьере Кордене, как в советских формовках… Зачем они мне? Зачем я с ними мирюсь? Потому что они тебе зачем-то сдались!

- Ты просто ревнуешь…

- Я не просто ревную! Я чудовищно ревную! – она вскочила с дивана и пересела в кресло у камина, вернее, не камина, конечно, а такой стилизованной  под камин штуки. Он называл это «камином Папы Карло», когда они сюда только переехали и еще любили этот дом. Он по-прежнему стоял у окна, сунув руки в карманы, спиной выражая полное неприятие.

Она набрала воздуха, и на выдохе попросила:

- Прости меня?... Сама не знаю, че несу!... Мне так нравится эта юбочка… И вообще мне нравятся   одежки, которые ты покупаешь, - она пересела на высокий барный стул,  лохматая как хризантема, в такой же пушистой юбочке, которая ее очень стройнила, в купе с трикотажной фуфайкой,… э-э-э… лонг-сли-вом, похожим на гимнастический купальник… - Я так хотела тебе понравиться!
 
Он так и не повернулся. Она помаялась еще минуту, потом сползла со своего высокого стула, подошла к нему сзади и робко прикоснулась к спине:

- Прости…, прости, прости, прости,… - шептала она, уткнувшись ему в спину, - прости, прости… Не могу без тебя, люблю тебя…, ненавижу…,  потом опять люблю, - она погладила его по спине, по плечам, по рукам, потом обняла его за талию, и он, наконец, вынул руки из карманов.

Потом они занимались сексом на ковре, привезенном из Танжера, который он так долго выбирал, что она успела обойти весь рынок, заскучать, накупить браслетиков и прочих сувенирчиков, выпить банку пива и снова заскучать.

 Вернувшись в номер, они тогда же его и опробовали: «а, так вот почему такой выбор…» - сказала она. Примечательными в ковре были длина ворса и фактура, потому что рисунок  был вполне классический, а цвет они поменяли в последнюю минуту: «А че красный?» - спросила она. «Почему нет?»  «...Да ну, как в совдепии…» И они поменяли на бежево-зеленый.
 
Она оценила его только голой спиной - нежнейшее прикосновение, плюшевый медведь - все встало на свои места! Ему нравилось, когда ковер снизу, а она сверху.  Ее взрослый мальчик маньячил до плюшевых медведЕй. Кроме того, его, похоже, интриговал этот мусульманский колорит, запах ганджубаса, жаркий город и властный секс. Вечное море  из окна, вечно голое тело, вечно страждущее любви…

- Если мы разойдемся,… что ты сделаешь с ковром? - спросила она…

Он сфокусировал взгляд, долго рассматривал ее лицо, потом фигуру, потом одернул юбочку из органзы – единственное, что на ней оставалось из одежды, долго поцеловал в грудь и спросил:

- А какие идеи?

- Пообещай мне, что ни с кем больше не будешь на нем заниматься сексом…

- Какая же ты дурочка? – и он уткнулся лицом в ложбину между ее грудей.

- Пообещай! - настаивала она, вороша волосы у него на затылке.

- Клянусь!- сказал он, ни разу не клятвенным тоном.
 
Она засмеялась и обняла его всего, как плюшевого медведя: покрепче обхватила руками, повыше закинула  ногу, путаясь в юбочке из органзы, вдохнула его запах:

- Че ж мы такие несчастные?- спросила она и услышала, как он хмыкнул.


То, чем каждый был для другого на протяжении многих лет, перекочевало изнутри наружу и, утратило сакральный смысл, утратило главное – функцию внутренней опоры, способной поддерживать изнутри физический каркас реальной жизни. Реальность оказалась  тяжелее, грубее и жестче. Их реальная связь сделал обоих беспомощными и уязвимыми. Вдвойне. За себя и за того парня.


О ГЕОПОЛИТИКЕ.
 

Мужчины созданы для войны, как женщины - для любви. Потому мужчины могут любить, только хорошенько повоевав, а женщины, полюбив, немедленно начинают воевать либо с другими женщинами, либо, в случае отсутствия таковых, с возлюбленным. Когда возлюбленного в зоне поражения нет, то они воюют сами с собой.

Однако и с войной, и с любовью нынче большие проблемы: первую вытесняют из жизни многочисленные запреты и осуждения, вторую - как раз отсутствие таковых. Став разрешенной и даже обязательной, любовь утратила свою сакральность и сделалась скучна. Раньше, когда все таились друг от друга, у каждого была иллюзия, что "если я влюбляюсь, то как-то по-особенному". Сейчас, когда любишь, не оставляет неприятное ощущение, что ты кого-то цитируешь, и тебя сейчас поймают на плагиате.

Война же, напротив, стала тайной - это самое первое прилагательное, которое само собой прилагается, приклеивается к  слову "война". Даже когда война вовсю идёт, её называют как угодно, только не "война", ибо сейчас положено постоянно улыбаться. Вообще-то мы такие хорошие, что всех любим, и никогда не станем воевать. Вообще-то мы такие хорошие, что нас все любят, и никогда не станут воевать против нас. Ну, найдётся подчас горстка негодяев, которые нас и которых мы, так разве ж это война...

А уж мирная жизнь стала и вовсе мирной. Уже не редкость мужчина, который и сам никому никогда морду не бил, и свою сохранил. Он тоже всех любит. Всё, что он делает, продиктовано заботой о ближнем. Например, если он кого-то увольняет, то говорит: "Ему надо идти вперед, развиваться", а отбив невесту у друга, проникновенно произносит: "Они вместе были бы несчастливы". И тут уж не "кто кого", а кто о ком первым и лучше позаботится. Это тоже война, однако от такой войны удовольствие может получить только очень утонченный мужчина.

Если главные занятия уходят в небытие, что же остается? У женщин во все времена заменою любви было рукоделие; сто лет назад - вязание, сегодня шейпинг. У мужчин вместо войны футбол и геополитика. Футбол - это воспоминание о той старой-доброй войне с копьями и мечами, которая когда-то была; вся эта беготня завораживает даже самого равнодушного человека.

Придя в кафе с телевизором на деловые переговоры, он через какое-то время ловит себя на том, что косит глазом в экран. Да еще вдруг расстраивается, и спешно пытается понять, что же его расстроило. Вроде и печенку хорошо прожаренную подали, и собеседник перед твоей заботой капитулирует - а что-то не так. Отмотав пленку назад, он с удивлением понимает: расстроился он оттого, что № 5 в желтой майке выпнул мячик из ног у № 17 в красной майке. Но тут желтые забивают красным, и отчего-то хочется кому-нибудь позвонить как можно быстрее и радостно сказать "Уже три-два!"

События на экране завораживают своей простотой и чистотой. Там происходят новости, которые хочется пересказывать, потому что это простые и понятные новости. Это не твои победы и поражения, которые не объяснить никому, настолько там всё сложно. И это даже здорово, потому что о них нельзя рассказывать никому.

Геополитика же - наука о том, за что надо воевать государствам. Раз уж нельзя воевать, давайте хоть поговорим всласть, с кем бы мы воевали: это как "Плейбой" разглядывать. Это общественно-полезная наука, ибо занятие ею любого пионера или сторожа возвышает - примерно до уровня генералиссимуса. Он начинает употреблять слово "ибо", перестает плеваться в лифте.

Нельзя не отметить, что увлечение геополитикой более приятно, чем футболом, и те, чьи сердца открыты только поэзии пасов и офсайдов, сильно проигрывают, поскольку куда больше нервничают и расстраиваются. Гегемония США - штука малоприятная, однако трудно представить себе человека, который бы изводился бы по этому поводу так же, как изводятся из-за выигрыша японцев.

Впрочем, сегодня оба занятия слились. В полуфинале чемпионата по исконно европейской игре две азиатские команды, одна латиноамериканская и только одна европейская. Более яркой иллюстрации смены лидеров в современном мире и придумать невозможно. Великие народы велики во всем - и в сборке телевизоров, и в шитье кожаных курток, и в футболе.

За очками и голами следует видеть железную поступь Истории.
                (Л.К.2007)



Сказать, что они не были счастливы вдвоем - было бы неправдой. Ей никогда так легко и сладко не путешествовалось. Начнем с того, что все ее путешествия были связаны в основном с переездами, или с командировками, или с семейным отдыхом, где все равно, сильно не расслабишься – ребенок. С ним - главным ребенком была она.

 Он вдумчиво планировал поездку: придирчиво и изобретательно, как опытный путешественник.  Дешевых понтов не колотил, во всех его тратах была целесообразность и толк: в Европе брал  путевки с завтраками « все равно в город уйдем и на ужин не успеем, а отели там все неплохие»,  на море выбирал дорогие отели и «ол инклюзив» - «чтобы не считать коктейли и не махать лопатником на каждом углу».  Ей с ним всегда вспоминались чьи-то мемуары, как Гумилев писал, типа Белому в Москву: «Мы с Анной в Европе, ты мне должен восемь рублей, пошли их, пожалуйста,  в Амстердам на мое имя на «до востребования»? Восьмого числа мы будем там…»
 
Он подолгу обдумывал подарки, и если уж что-то покупал, то в этом был смысл, и стиль, и шик. Она всегда чувствовала себя немного гостьей на его празднике жизни. Это было так приятно, как в детстве, быть избавленной от необходимости выбирать. Тем более что любой выбор для нее все равно был - пальцем в небо.

Он любил экскурсии, как маньяк-энциклопедист – поглощал ложками любую инфу, мгновенно переваривал, и уже к вечеру пользовался, как своей. Она была тугодум  и медленный газ, думала глазами, и поэтому просто послушно ходила за ним как хвостик, куда поведут. Тем более что ему можно было доверять, поведут - куда надо. В Европе они, кроме экскурсий, подолгу гуляли, он – с навигатором, она – вместе с ними.

На море они часами лежали без движения, как удавы, накапливая ультрафиолет и впечатления. Особенно он:

«Мне нужны темные очки с диоптриями. На пляже совершенно невозможно без очков! Эти попки! Это же невозможно просто выносить! Вот та девочка в полосатых трусах  слева,  ты видела, какая у нее грудь?!»

«Я убью тебя!»

«Ну, что ты! У тебя такая же, только больше, и потом… про твою никто не знает, кроме меня!»

Поначалу она пугалась такой его прямолинейности. Интереса к нему всего бабьего пляжного батальона. Потом успокоилась. Он так конкретно очерчивал свое отношение к ней: поцелуйчики, обнимашки, камушки, спинку намазать, шезлонг передвинуть. Потом поняла, что ему самому комфортно в этом бабском царстве с персональной русалкой.

« А ты где больше любишь отдыхать, на солнце или в цивилизации?»

« Я, конечно, больше люблю города… Я такой – урбанист… Я люблю ходить по ровному, люблю женщин на каблуках, люблю цивильную одежду и еду, да и чего уж там, архитектуру… Но в этой дикости есть тоже какой-то соблазн, все голые, я тут становлюсь как – вон  те турки, только они издали все это подглядывают. А я созерцаю в непосредственной близости… А ты?»

«А я больше в дикости… Я люблю лежать…»

«Да-а-а…?!»

Она засмеялась:

« И еще я люблю турецкую еду… Эти их белые булки!... С ума сойти! а оливки!... а помидоры у них невкусные, скажи? - у нас лучше!»

«Да уж, и вино у них – дрянь!» - сказал он, разглядывая хохлушку в полосатых трусах, она к этому времени успела уже озвучить свою национальность.


               
 *       *       *


- Ну, как ты? - Глафира пришла с полной сумкой заботы, как всегда. На этот раз она принесла четверть арбуза и почти полсетки яблок.

- Устала лежать… Измучилась…

- Физически? Или морально?

-  Страдаю. Как всегда!  Как у Бунина: дело не в том, что я не могу вернуться, а в том, что этого места вовсе нет… Пензы просто нет на карте.

- Пензы?

- Ну, типа… Я никому не говорила, Глафира Андреевна,… мы ведь с ним очень сильно поссорились. Так сильно, что было понятно, что он уходит навсегда…

- Да?
 
- Да, как раз, поэтому командировка… Он хотел уйти от меня.

- Да?

- Да, я тут вчера на «ю-тубе» запись нашла, старую, еще тех времен, когда мы даже вместе не жили… И вспомнила и повод, и причину нашей этой ссоры, да и развода.

 
               
 *        *       *


ЛЛ спустила с койки ноги, и нашарила тапочки, натянула свой нарядный флисовый халат поверх сорочки:

- В туалет? Гулять?

Они шли по больничному коридору медленно, как танкер по Суэцкому каналу:

-  Ну и вот, я эту запись просто засмотрела, чуть не наизусть…Он там говорит о любви, но в вашем формате…

- А в нашем – это в каком? В стариковском?

ЛЛ засмеялась:

- В вашем – это в инженерном. Он говорит, что любовь это такое… излучение. Остаточное, реликтовое... Волны любви в мире, в атмосфере... Очень изящно, да?... А он так читает классно, как-то даже лучше, чем я помнила: энергетика такая, и, напор, и он держится так хорошо, и достоинство, и волнение, аж передается… Привычка к аудитории, что ли? или статус? или то, что он там всех знает. И доверительно, и вальяжно. Давайте немножечко постоим…

Они постояли, разглядывая плакаты с наглядной агитацией  годов издания примерно шестидесятых. На листах формата А1 были нарисованы сердца циклопической величины, разрезанные напополам и раскрашенные в соответствие с представлениями кардиологии об искусстве.
 
- Ну, до сих пор не вижу повода для ссоры…, - сказала Глафира, и отвернулась  в сторону балкона, - И что он там…

- Ну, суть такая, что любовь никуда не исчезает, она как бы уходит в атмосферу, от чего-то там отталкивается, и возвращается… И все «люблю» которые ты когда-то сказал, они есть, и не испарились, и не исчезли, и так и висят в атмосфере: и прошлые, и настоящие, и будущие. Как-то так…

- Красиво…– они, наконец, добрались до балкона, и вышли на яркое августовское солнце. ЛЛ еще раз остановилась и поискала глазами скамеечку:

-  А потом показали аудиторию… Глафира Андреевна, гламур и глянец!..."Здесь был, однако, свет столицы, и знать, и моды образцы, везде встречаемые лица, необходимые глупцы" - в таком духе все... Я выросла вот в такусеньком городке - там то же самое, как в школе - такая же дрянь, всегда этого боялась: маленький мирок, «все всех знают», оценивают по статусу, знают, кто их снимает, и кто их потом будет смотреть, тусовка…

- Ну, а он причем? – они дошли до скамейки, Глафира усадила ее и закурила.

- Да, текст!... понимаете, текст написан для них… Он их мальчик… Был… Гламурный, тусовый, статусный… Это не мой автор… Весь этот гламур и глянец, - это и его формат тоже. И ему в нем комфортно, и даже он этим заражен… Был… Мы поэтому друг другу и не подошли. Мне стольких трудов стоило туда прорваться, мне так нужно было стать с ним на одну ступеньку, и я вроде и прорвалась, и встала, а все равно - не своя.

- Почему?

- Не знаю…

- Может, ты просто испугалась?

- Конечно, и испугалась тоже, вы себе не представляете как! но не только,  мой оптимизм сдулся просто в ноль. Оказалось, что мне неинтересно, но пуще того, там столько людей просто противных! И я этого всего не умею! Я понимаю, когда это нужно по работе, и все, и могу, и в лучшем виде, но так! - как самоцель! Туса, собственного мнения – ни у кого, без попыток составить,  подстроиться под любое чужое – легко… Польстить, подхвалить, лишь бы угодить - кому нужно угодить. А кому можно не угождать – сожрут в две секунды... А из-за меня от там попал вообще, мы же еще так скандально сошлись, и жена его в этой тусе, чуть ли не законодательница мод! Представляете, как мне там было?!

 
Она прищурилась на солнце, кутаясь в свой яркий флисовый халатик:

- Но это я щас такая пафосная, а тогда мне было страшно, до тошноты, верите? Страшно всего: не то сказать, не то одеть, не там встать, не то наснимать, не то ответить,  не угодить, и не дай бог! - выпасть из обоймы... А вчера смотрю этот его ролик, и меня просто топит тот же страх,  только теперь он - на экране, на сцене... И так страшно за него! Потому что под софитами очень страшно! А потом вдруг текст!... текст - написанный для них, и он читает им, и он говорит о них, как о своих. Это для них он пишет, а не для меня. Это они его читатели! И так и было. Просто это я ошибалась… Хотя… Я не знаю, я запуталась.


ЛЛ безуспешно пыталась оторвать заусенец на  безымянном пальце. Глафира полезла в сумочку, достала бокорезы и подала ЛЛ, пока та не изувечила себе пальцы:

-  Спасибо…Там, где он пишет, где он один на один с собой, этой порчи нет, и там – я его главный читатель, а здесь на сцене он - чужой совсем и незнакомый мне человек -  весь их! понимаете? - весь! Я даже подумала, что он влюблен - такой подъем, знаете, оживление, как будто на него смотрит женщина, для которой все это говорится...  И все дамочки – реагируют. Эту, эротическую составляющую его текстов, считывают все. Всегда считывали...Но смысла все равно  не понимают! Но принимают, одобряют, хлопают. Он бренд, понимаете…Был… Он - как бирка - «от версаче» У него имя, и поэтому он может, че хочет… Мог…

- Такое ощущение, что это ревность… к успеху. Нет? - Глафира забрала бокорезы обратно.
 
- Уф-ф, ну, да, наверное, и это тоже…но не только.  Просто он-то меня воспринимал, как человека не из их круга… Так и воспринимал, и тогда, когда мы уже жили вместе… Понимаете, это как в  «Сорок первом» Лавренева. Помните?

- Это где девочка своего красавчика-офицера застрелила?

- Ну, да… Понимаете меня?

- Ну, в общих чертах, да… И что ты его застрелила?

- Ну, в каком-то смысле… Да, у нас такая была локальная битва с переменным успехом. Мы не ссорились только в койке, и в отпуске. Да нет…, мы и дома не ссорились… по-началу…
 
- Так из-за чего вы рассорились?

- Я не справилась с этим его гламуром… Я его не освоила…

- Это он так сказал?
 
- Нет, это я так сказала.

- Поправь меня, если я ошибаюсь:… ты поставила себе оценку от его имени, и из-за этого с ним поссорилась.

- Глафира, вы все так подаете, что я чувствую себя полной идиоткой...
 
- Я неправильно перевела?

- Боже мой, какой кошмар!... неужели это так нелепо выглядит?

И ЛЛ закрыла лицо руками. Глафира обняла ее за плечи. И они еще какое-то время сидели молча…

- Господи, я не понимаю вообще, как буду жить без него…, - вытирая слезы и прочее, сказала ЛЛ.

- Я думаю, что в каком-то смысле ты и не будешь жить без него…

- Переведите?

- Ну, ты ведь и сейчас живешь с ним…

 ЛЛ зависла, потом сосредоточенно повернулась к бабушке:

- Я у него спрашивала как-то то же самое, он мне сказал: «Ты будешь жить со мной» - точно как вы… А я не могу! Вам его нужно почитать…

- Чтобы и я не могла жить? – улыбнулась Глафира, и снова закурила.



               
 *       *       *



- Ниче-ниче, скоро сентябрь… Начнутся уроки, все как-то придет в норму…, - сказала Глафира усаживая ее снова на кровать, помогая снять халат и улечься. Повесила халат на спинку кровати  Достала нож, и начала резать арбуз…

- Спасибо вам,  - сказала ЛЛ, принимая тарелку, почти блюдо, с ярко-красными долями.

- За, что? Я теперь все время думаю, что чуть не угробила тебя…, - она присела к ЛЛ на край кровати, и тоже взяла кусок арбуза.

- Да, ну, что вы! Перестаньте! Как вы это все дотащили?

- Да, вот понимаешь, ты моложе моих детей, а я тебе передачи ношу и на балкончик гулять вывожу! Женя меня довез, и донес, тебе привет передавал. Куда косточки-то плевать будем? - она поискала глазами и нашла бумажный стаканчик.

- Да, спасибо, ему тоже… А в Турции арбузы обрезают совсем от корок, и едят вилками, да? вы знаете?

- Да, удобно, конечно, но что-то теряется, тебе не кажется?

- Ну, да, согласна, но без корок тоже хорошо…

- Хочешь, обрежу?

- Да, ну, едим уже…

- А я говорила, что у меня здоровье – заколдованное? Знаешь же, скрипучее дерево долго стоит. Все болит… Но ровно на столько, чтобы отравлять жизнь. А так – я еще буду скрипеть, не один год, - она улыбнулась, и положила корку на тарелку.

- Глафира Андреевна, а как жить когда, например, муж умер? - спросила ЛЛ, будто запнувшись, разглядывая жизнеутверждающие красные ломти.

- У-фф! Ленка! Тут рецептов-то не бывает… У тебя ребенок. Ты разве можешь себе позволить?

ЛЛ мотнула головой.

- Это у тебя еще возраст такой, а у меня уже все кругом умирают. Моих-то ровесников и вовсе нет. А у меня подружки-то все на десять - пятнадцать лет моложе, а каждый месяц на похороны хожу… Тебе-то еще жить и жить…

- Не могу…

- Ниче-ниче, это пройдет… Я ведь тоже двоих мужчин схоронила…

- Вы говорили…
 
- Ну, мужа одного да…- Глафира пошарила по карманам, поискала глазами сумочку, по всему было видно, что ей очень не хватает папироски.

- Любовь?

- Любо-овь!...
 
- Давайте закроем дверь, да и курите себе…

- Я в окно могу… Ниче? – Глафира, легко поднялась, быстро закрыла дверь на замок, и открыла окно:

- Мы с ним долго друг друга любили… Он … Они знакомы были с Сережей, мы дружили, работали вместе.

- Инженеры…

- Инженеры, да… такая лирика физиков… Ваня вообще был большой лирик. Хотя и физик был большой…

- Ваня?

- Ваня, да, а что?
- У Вики – Ваня, у вас – Ваня..
.
- А… «Иванами, да Марьями гордилась ты всегда?» - улыбнулась бабушка.

- Ну, что-то вроде…

- Да… Знаешь, он мне всегда нравился. Мы познакомились на Белоярской АЭС в 1957 году, она тогда еще только  строилась, и тогда ее только решили делать не тепловой, а атомной, мы-то туда попали раньше, это была Всесоюзная Комсомольская Стройка, а мы - специалисты. Там жилье давали, а у нас уже Лидочка в школу пошла и Женька был совсем маленький… А в 57 году наехали проектировщики из Ленинграда. Они тогда дорабатывали проект, к месту привязывали… А жили в том же доме, что и мы… А дом-то, барак: такой коридор насквозь, сортиры и умывальники по краям, а тут комнаты. И у нас комнаты оказались вот так дверь в дверь.  И мы с  ним сталкивались каждый день в дверях. Ну и не только…, в умывальнике…, в общем, сталкивались…  У нас и не было ничего…А красивый был какой! Глаза синие! И он на меня так смотрел! – Глафира стала похожа на девушку, счастливую и молоденькую.

О НЕУЧТЁНКЕ.
 

Разумеется, наша жизнь состоит из другого: любви и ненависти, счастья и денег. Неучтёнка - это не смысл жизни. Это её способ, поскольку все, что наполняет нашу жизнь - те же любовь, счастье, деньги - мы протаскиваем в неё именно неучтёнкой, проводя половину, и главную половину жизни в "левых" рейсах.

Дорога от школы домой занимает КАК БЫ полчаса (так думают родители); на самом деле её можно пройти за пятнадцать минут. Получающийся остаток второклассник использует, заскакивая в кафетерий, чтобы на сэкономленные от завтраков деньги выпить молочный коктейль. Он, конечно, мог бы сказать маме, и она бы почти наверняка разрешила, и даже дала денег. Но это было бы долгое и нудное обсуждение, и в дальнейшем родители наверняка использовали бы эти коктейли как способ давления или поставили бы их в упрек ("Мы тебе разрешили, а ты не учишь уроки!").

А тут он сидит и пьет, и счастлив. Ему есть, чем гордиться. Он из ничего создал пятачок жизни, который может считать своим. Он принадлежит ему, потому что больше никто на свете об этом пятачке не знает. Такой теплый уголок тебе никто не даст, его нельзя завоевать и не хватит сил защитить в открытом бою. Сохранить его можно, только скрывая ото всех. Но просто утаить нельзя - ведь за тобой постоянно смотрят тысячи глаз: приходится выдумать как щит другую, правильную жизнь, в которой нечему завидовать и нечего брать. Это всё и есть неучтёнка.

Наиболее яркий пример из взрослой жизни - разумеется, деньги (не случайно и само это слово придумали бухгалтеры). Неучтённые деньги вовсе не обязательно ворованные или большие. Они отличаются от учтённых по-настоящему не величинами сумм, а их окончаниями: у учтёнки это обязательно что-то вроде "пять руб сорок семь коп". Однажды меня полчаса мурыжили в бухгалтерии, выясняя, "сорок семь коп" мне нужно выдать или "тридцать восемь". Размер суммы уже не зависел от моего труда, он определялся массой серых людей и серых книг. Прикол заключался также и в том, что заметку, гонорар за которую мне тогда выдавали, я написал быстрее.

Вообще, унизившись при получении, учтённым деньгам радоваться уже невозможно. Они не мерило труда и не путь к удовольствиям, а лишь сухая цифра. Они не согревают. Их можно только учитывать, ни на что больше они не годятся. Их тратишь, как и получаешь - по копейкам. Отдавая жене такую зарплату, хочется тоже проверить ее паспорт, замучить придирками, а потом требовать чеки…


- А вы в Белоярке где жили?

- В Заречном… А Заречный тогда был - смешно сказать, пять двухэтажек, в лесу.
 
- А сейчас он красивый!

- Да? Ты там бывала?

- Да,  я там в школе работала, недолго. Не совсем  в Заречном, на сто пятом километре, но дети зареченские в нашу школу ездили.

- Да? На сто пятом километре? И где вы там жили?

- А там такой белый двухэтажный дом на горе.

- От железнодорожной станции виден…

- Да…

- И вход со двора.

- Да…

- И сосны кругом…

- Да…, и вы в этом доме жили?

- Да, на втором этаже.

-  И мы на втором.

-  А у вас окна во двор выходили, или на железную дорогу?

- На железную дорогу…

- А у нас во двор.. А как войдешь на второй этаж налево или направо?

- Налево… И потом вторая дверь направо.

- Вот в этой комнате они и жили, командировочные.

- Об-бал-деть!... Ну, там такие комнаты, я бы сказала выдающиеся!... Метров по двадцать пять!

- Да, хорошие комнаты! Там вообще было хорошее место.  Считался центр поселка. Вообще это была роскошь по тем временам. Каменный дом, видала какие там стены!

- Ну, да, да. Ниче себе! Как у нас с вами много общего, дорогая Глафира Андреевна… Ну, и что, и что?



Нет, деньги д'Артаньяна и Зорро - это обязательно неучтёнка. Дарить корзины роз встречным девушкам, помогать людям и вообще безумствовать можно только на неучтёнку. Это царство круглых или вообще несчитанных сумм. Сколько дали-то? Пять пачек. Хватит? Хватит. В деньгах ведь главное не сумма, а чтобы их хватило. Деньги нужны как воздух, а воздух не считают. Неучтенка и уходит легко, как уходит выдох, уходит жизнь - не оставляя следов и сожалений.

Жизнь оказывается заполненной миражами. Восемьсот лет все думали, что Куликовская битва была за Доном; а она была совсем рядом с Москвой - но Дмитрию Донскому пришлось списывать расходы победного пира на "транспортные расходы". Битву на Чудском озере вообще сочинили ливонцы - неудобно признаться, что сами попёрлись пьяные на лед порыбачить. А Сусанина Глинка выдумал.

Дымят несуществующие заводы, детвора дружно жует "списанные" шоколадки. По адресу процветающего банка оказывается "хрущёвка" с бабой Леной внутри. Сверкающее здание этого банка в центре города знают все... но не значится оно на карте. Лица нищающих слоев населения все шире и шире; экономика летит в пропасть, а вывески на улицах все ярче.




- Ну вот, так они и ездили к нам, пока Белоярку строили… Сережа с ними дружил. Мы часто праздники вместе отмечали. Они же все молодые, кто еще-то в командировку на два-три месяца может уехать? холостые, да студенты. Вот… они продукты приносили, времена-то были голодные. Я готовила, Ваня мне помогал часто. Он очень толково рассказывал, я толково слушала, - опять улыбнулась Глафира.

- А сколько ему было?

- Женечке было - три, значит, мне - тридцать, значит,  Ване - двадцать семь… Когда мы познакомились. Лет пять, наверное, он ездил, потом перестал. Женился… А на пуск приезжал. Первый реактор пустили - сто мегаватт. Что ты! Гордость страны! Красивый, стал, повзрослевший, в костюме таком красивом, ах! – шестьдесят четвертый год. Тогда уже  наши работы начались. Мы-то с Сережей с самого начала эксплуатационщики были. Нам квартиру дали  в Заречном. Большую, трехкомнатную. В шестьдесят седьмом второй блок пустили, Сережа  уже был начальником службы эксплуатации, Ваня - начальником проекта,  а у меня уже Юрочка маленький был, Женька в школу ходил, а Лидочка – заканчивала.

- Ниче себе Глафира, как вы все время близко к истории страны.

- Даже ближе, чем ты думаешь, я же инженером по технике безопасности работала: там же все время, что-то ломается,  аварии, а все же такое опасное, атом, реакцию – ее же выпустить нельзя, ее потом обратно не загнать, тепловыделяющие сборки - это такие штуковины…, ну, в общем, как раз по нашей части… И это ж все еще подсудное дело!... В общем, было с чего понервничать… Сережа  там «и швец, и жнец, и на дуде игрец был», ты ж понимаешь! Всем этим и занимался. Весь облучился. В общем, в семьдесят четвертом году, Сережа умер…



Человеком можно остаться, когда делишься только по своему желанию. Наверное, поэтому и мой офис затерялся где-то в кирпичных трущобах, а самые важные события происходят на чужих, случайных квартирах. Я вижу их впервые и больше сюда не вернусь. Жизнь остается твоей, только если к ней никто не прикасается и вообще не видит ее. Я никогда не говорю, куда пошел на самом деле. Выйдя на улицу, я резким броском отрываюсь от возможного наблюдения, отбивая несколько часов свободы и жизни.




- И как вы?

- Да мне некогда было подумать, честно сказать. Он заболел, начались эти метания из больницы домой, там дети: детей в школу, в садик, бегом на работу,  Лидочка  уже училась в Свердловске в Политехе… А я как-то даже скорби не успела почувствовать… Как-то в один момент вдруг осознала, что я одна совсем… А когда он умер, пустота такая невозможная, и все время хочу ему что-то сказать, и аж в сердце ударяет - нету же его… Чего ревешь-то? - сказала Глафира, и тоже вытерла слезу с морщинистой щеки.
 
- А Иван?

- А Иван уже позже, года через два к нам переехал. Вернее, он не к нам переехал, они готовили третий энергоблок к запуску, еще Сережа был жив. А там же другая технология, другие подходы. В общем, он  не вылезал из Заречного чуть ли не год. А потом поехал домой на перекоманду, а через месяц вернулся уже разведенный… не знаю, не спрашивала, никогда… Думаю, она там нашла кого-то себе… Сколько ж можно ждать… И мы с ним напились, и в той самой комнате и переспали.

- Да, ладно!



 
А уже потом "левак" на черной "Волге" везёт меня по вечерней улице. Будет тебе пятнашка, командир, только давай быстрее. Меня не должно быть в этом углу города, мое присутствие здесь говорит слишком много. В этой машине меня тоже нет - она ведь отъехала на десять минут заправиться.

И я уношусь от женщины, которая тоже сейчас как можно быстрее становится обычной, земной. Прикрыв глаза, я вспоминаю, как всего полчаса назад она была совсем другой. Ощущение счастья живет только во мне. И в ней. И если мы сейчас гробанемся на ледяной дороге, оно умрет вместе со мной. Но даже в предсмертном бреду я стану шептать: по клиентам я ездил. По клиентам.

А может, и эта дорога, и эта любовь, и это счастье -  всего лишь прикрытие какого-то моего движения, страсти, о которой я и сам не догадываюсь. Нет, мы не уйдем из этой жизни бесследно, чего боятся многие. В эпоху тотального учета каждый наш шаг оставляет тысячи следов. Но это все будет ложь, ничего не говорящая о нашем подлинном бытии.

Правда неуловима и неузнаваема. 

К счастью.
                (Л.К. 2004)


- Да.., это было безобразие, конечно, с моей стороны… Да, какого черта! Мне было сорок с гаком! Я уже вдова была… А тут такой!...- молодой, красивый, обходительный, умный, столичный, Ленка! он весь был такой - как эскимо!!... Че смеешься!... Я и сама-то  была как пироженка! - у! – ну, что ты!... И даже не пироженка, а как бы сказать-то – французский турновер! как…, на кого…, на кого…, Быстрицкая…, только не такая вялая и чопорная, Ваня даже считал, что и покрасивее, - и Глафира улыбнулась, собрав лучики морщинок возле глаз.

- Вы и сейчас красавица.

- Ну, ты ж понимаешь, что я о другом.

ЛЛ кивнула:

- А потом?

- Э-э-э… через год мы собрались пожениться… У  нас свадьба не состоялась, знаешь почему? Авария… на 31 декабря была назначена регистрация, а в  ночь с 30 на 31 декабря случился такой пожар, что начали эвакуировать население… В машинном зале обрушилась крыша. Гектар обрушений. Тушили почти до Нового Года. Ваня в больницу попал. Очень долго болел – ожоги. А еще через два года  запустили-таки третью очередь, Ване было очень обидно, что без него, все-таки детище! – первый атомный реактор на быстрых нейронах, в мире!

- На быстрых нейронах… а разве не…

- Нет, конечно. Это четвертый блок. А первый такой реактор работает уже тридцать лет.

- А вы?

- А мы переехали… в 83 году, в Белоярке в это время закрыли первый энергоблок

- Да? Почему?

- Да просто выработал ресурс. Там сокращение началось. Лидочка институт закончила, хотела домой вернуться, а там - сокращения, я уволилась, чтобы ее взяли на мое место, все равно нужно было Женьку  учить.

- А вы так и не поженились?

- Нет, как-то не получилось… Он после аварии стал другой совсем, запил, вообще же не пил... Знаешь, как все красивые люди. Ему предложили место в Питере, он уехал, мы тоже поехали в Питер. Чуть не в догонялки. Женя поступил в Политех, а нам с Юрочкой пришлось поехать на Украину. А через три года там произошла эта  авария. В общем как  жива только,  сама не понимаю. А Ваня-то вот умер.

- И вы не пытались…

- Ну, разве я похожа… Конечно, пыталась… пока Женя там учился, я ездила чуть ли не по три раза в год. У меня там курсы повышения были регулярные, и…, да просто ездила. Его, причем, не сильно-то и изувечило. Лицо так вообще нет... Руки, плечи, всю левую половину, и в паху все погорело… Но я испугалась. В первый раз, когда бинты сняли, аж отпрянула, и руки вот так, отдернула, очень страшно… Ну, знаешь, как это бывает, ведь все это было таким красивым, вожделенным, чуть ли ни… Я потом и плакала, и прощения просила,  он – никак… Не встает на меня, и все… У них же это по-другому, это женщина может притвориться, знаешь, перележать, перетерпеть… Мать его говорила потом, алкашню со всего двора переводил и перетрахал. И пищат у него тетки, и все такое… Вот такая любовь…

- А как он умер?

- Иван? Как умер? Сгорел! Пьяный уснул, сигарету уронил, все выгорело, мать на даче была… Мне иногда кажется, что он погиб еще на том пожаре, на первом, в Белоярке. Спасали че-то, терзали, мучили, а он может из-за меня только и выдержал все это, а я, видишь…- Глафира вытерла слезы.

 После Чернобыля мы переехали в Сосновый бор, а потом уже, когда перестройка началась, Женя нас в Питер перевез, он как-то быстро на ноги встал. Потом и Юрочку подтянул… Ну, вот, с тех пор у меня только общественная жизнь.

- Как печально все!

- Да, уж… В общем, это к тому, что ты не одна такая страдалица. И у многих бывает. И с этим живут... И с виной, и с бедой... И это НУЖНО пережить. И еще будет жизнь, и польза от тебя. И сыну, и внукам, если сама не хочешь счастья поискать. Жить-то есть для чего. И я бы даже сказала,  как-то это вульгарно, что ли - «не хочу жить!» А кто тебя спрашивает-то? Жизнь это вообще-то испытание. И хорошо если есть приятные эпизоды. А так  все больше битва, - и  Глафира, погладила ЛЛ по руке,- Ну, что, надо мне собираться... Бодрись тут, ходи, раз разрешили. Приеду через пару дней. Напиши смс-ку, когда мне можно приехать. Вика к тебе собиралась завтра.
- Знаю. Спасибо вам, че бы я без вас делала!