Кузнечик

- Февраль 2006 г. Юлия Игнатьева -

Низко склонив голову — так, что подбородок почти упирался в грудь — Игорь пересекал вестибюль Городского дома культуры. Двигаясь резкой угловатой походкой, он напоминал кузнечика — отчасти и тем, что одно из сложенных крыльев топорщилось скрипичным футляром из-под острого плеча. Если бы футляра было два, легко было бы вообразить, как юноша подпрыгнет, растопырит локти, выпустит полупрозрачные крылья и перелетит на третий этаж, минуя парадную лестницу с мраморными ступенями.
Увы, крыло-скрипка в единственном экземпляре и потому летать не помогает. Хотя парить — да, но лишь на сцене провинциального зала, едва не дотянувшего до тысячи зрительских мест. Впрочем, Игорь Данилов известен и за пределами нашего города. И, хотя его слава не гремит по всей России, нет, — она, скорей, неторопливо течёт от периферии к столице — он охотно наслаждается ею, вбирая в себя без остатка признание толпы местечкового масштаба.

Я слышала о нём. На улицах N. то и дело появлялись афиши с худым смуглым лицом, украшенным нарочитой улыбкой, — не озарённым, а именно украшенным, по настоянию фотографа. «Гениальный виртуоз, победитель XX Всероссийского конкурса молодых скрипачей, призёр фестиваля «Таланты нашей Родины», член ассоциации…» — как обычно, треть листка занимали перечисления званий и регалий, которые для меня, пятнадцатилетней девчонки, мало что значили. Я даже не понимала, зачем музыкантам какое-то членство в ассоциации… Что они там ассоциируют, скажите на милость?
Билет на концерт мне сунула тётя: «Ты же любишь музыку, вот и сходи». В тот день в холле я увидела Игоря впервые — угловатым силуэтом со сложенным чёрным крылом. А спустя полчаса поняла, что скрипичное соло может быть волшебным, как песнь птицы Сирин. Других сравнений и эпитетов не нашлось. Во мне вибрировала душа, и любое высокопарное слово звучало бы пусто на фоне невероятного смятения, резонирующего с песней скрипки.
Концерт закончился, а я осталась в нём. Оглушённая — или побеждённая? — оделась, не глядя в зеркало, и в задумчивости вышла на улицу. Старое крылечко с торца Дома культуры, побитое дождём и каблуками, окружили поклонницы таланта: дамы театрально-восторженного вида, субтильные девицы с туманной поволокой в глазах и не по возрасту стройные пожилые леди. Все выжидательно смотрели на дверь с табличкой «служебный вход». Я встала неподалеку.

- Февраль 2006 г. Игорь Данилов -

Эйфория… Игорь упивается ею. После каждого концерта — сладкая нега изнеможения. Она приходит вслед за извержением эмоций, которыми он, как художник, наполняет пространство зрительного зала, рисуя смычком картины-образы, обретающие здесь собственную жизнь, — и здесь же уходящие в небытие. А потом наступает тишина. Он бледнеет, опускает скрипку, склоняясь в почтительном поклоне, и чувствует, как тело пронизывает колкая дрожь. Играть «на бис» он не может — в этот миг пальцы отказываются ему подчиняться. По этой же причине Игорь не даёт и автографов.

Вот и сейчас, преодолевая живой барьер, он с извиняющимся видом качал головой. Чужие руки трогали плечи и просительно касались локтей  — борясь с желанием отряхнуться, точно собака, он сбежал с крыльца и увидел девчонку. Та стояла поодаль и смотрела на Игоря с любопытством, как на ровню, словно он был парнишкой из соседнего двора. Никакого восхищения в пронзительном взгляде. Игорю сделалось неловко, будто он не человек, а, кузнечик, выскочивший из травы на потеху юным натуралистам. Он опустил глаза чуть ниже, но сачка в её руках не увидел и почему-то с облегчением вздохнул. Смешная девица. Разукрасилась так, как могут разукрашивать себя только подростки, ещё и кудри накрутила в несколько слоев. Вместо шапки, наверное. Кукла с серьёзным лицом.
«Ох, дети-дети…» — мысленно крякнув по-стариковски, Игорь двинул плечом, прижал плотнее к телу футляр-крыло и устремился к своему автомобилю, видавшему виды «Фокусу» грязно-серого цвета.
 
Их было много. И они всегда говорили с придыханием. Каково в двадцать три года знать восхищение публики, чувствовать ажиотаж ликующей толпы и слышать восторженный трепет в голосах женщин? Их было слишком много на одного Игоря. Но он нуждался в них, — пожалуй, не меньше, чем нуждался в своей скрипке. Он выступал в филармониях и домах культуры, не задумываясь о суммах гонораров, чем радовал местную администрацию: им «затыкали дыры», «разбавляли» программы и праздничные вечера.  Его звали и в Москву , но он не стремился туда. На крупных площадках собиралась рафинированная публика, в высшей степени избалованная — настолько, что во взглядах, выхватываемых им из темноты зрительского зала, подчас сквозило снисхождение. Снисхождение столичной богемы к провинциальному музыканту. «Однако мальчишка недурен…», — только и всего. Игорь не желал видеть высокомерные лица и потому притормаживал себя на пути к большой славе. Успеется.

Неделю назад его одолевала расспросами о планах на будущее местная репортёрша. Игорю она сразу не понравилась: неухоженные руки, вытравленные краской волосы с отросшими корнями и замызганный пуховик. Могли бы и кого-то получше прислать для интервью, а не затрапезную девицу, специализирующуюся на сюжетах о буднях городских окраин. Если бы у Игоря во дворе перестали убирать снег или снесли детскую горку, он походя бросил бы несколько слов такой «красотке», причём не представляясь и вполоборота. Но говорить о творчестве?! Они бы ещё буфетчицу прислали! Какое неуважение…
Однако он прикусил язык. Демонстрировать превосходство явный моветон, и, преисполнившись в пику своему отвращению искусственной приторной ласковости, Игорь легко позволил увлечь себя в беседу.
Но репортёрша не оценила его доброты. Вместо того чтоб, смущаясь, путаться от волнения в репликах, она достала блокнот — ещё и не потрудилась подготовиться как следует! — и наглым противным голосом начала производить допрос.
— Игорь, как лауреат всероссийских конкурсов вы наверняка получаете серьёзные предложения, в том числе из-за рубежа?
— Да, — ответил он с вежливой улыбкой, — так и есть.
— Отчего же ни разу не воспользовались?
— Не заинтересовало, — пожал плечами музыкант, — условия не устроили.
— Вот как? — недоверчиво прищурилась репортёрша. — Условия в зарубежных и столичных мюзик-холлах уступают нашей N-ской филармонии?! Какое непростительное жлобство с их стороны!
— Можно без жаргонизмов? — попросил Игорь, болезненно скривившись. — Иначе я буду вынужден завершить наше интервью.

Его охватило раздражение. Почему он должен терпеть такую беспардонность? Он, представитель творческой интеллигенции, тратит своё время, борясь с огромным желанием послать куда подальше эту колхозницу, и выдерживает более-менее нейтральный тон — а она с чего-то вдруг решила, что может говорить с ним на равных! Отвернувшись, чтобы не видеть её неприятного лица, Игорь нервно забарабанил пальцами по кухонному столу.
«Хочу, чтобы она исчезла, — промелькнула в голове мысль, — вернуться бы назад на несколько дней и отменить эту бессмысленную встречу».
Однако репортёрша не желала исчезать. Ехидно, как ему показалось, улыбнувшись, она понимающе кивнула:
— Простите... Вырвалось так некстати, от возмущения и обиды за ваш бесспорный талант. Ваша гениальность достойна лучших концертных залов, а высочайший класс исполнения ставит вас в один ряд с такими мастерами, как….
Тут она запнулась, пытаясь, видно, вспомнить хоть какую-то фамилию, и спустя некоторую паузу выдохнула:
— Паганини.
— Паганини?!
— Именно! — воскликнула с жаром она. — И не менее. Только он!
Игорь улыбнулся. Девочка не так уж плоха, хотя музыковед из неё никакой. Сравнивает его с Паганини.  Что ж, других она не знает… Ему больше пришлось бы по душе сравнение с Фрицем Крейслером, но откуда затрапезной журналистке знать такие имена? Иронии в голосе он не заметил, а, может, втайне от себя отмахнулся, предпочитая расценивать её спорный комплимент как искренний восторг.
Девушка, кажется, догадалась, что нужно соблюдать негласные правила общения со звездой, и начиная с этой минуты деловито сыпала восторженными эпитетами в превосходной степени. Капитулировав перед его Гением, она округлила глаза и приняла подобострастный вид, осознав, наконец, своё истинное положение в этой беседе: несколькими лестничными пролётами ниже великодушного Маэстро.
Расстались они почти что друзьями. Стараясь не смотреть на пережжённые волосы и неопрятные корни, он любезно улыбался, провожая съемочную бригаду до дверей. Задвинув щеколду, Игорь мысленно подытожил: кажется, он держался идеально и не сказал ни одного лишнего слова.

— Жесть какая… — спустившись на этаж, вполголоса пожаловалась журналистка и взяла под руку пожилого оператора. — Я растерялась… Не знала, что говорить. Он смотрел на меня так, будто я куча дерьма… Мне показалось, или это и вправду было?
Тот неопределённо хмыкнул. Девушка расстроенно покачала головой:
— У меня возникло такое ощущение, что я к нему не за интервью, а за подаянием пришла… Ужасное ощущение.
— Привыкай. Такое сплошь и рядом. Поработаешь ещё с годик и перестанешь обращать на них внимание. Сама-то зачем полезла на рожон? Злить зачем стала «звезду»?
— Не знаю… Мой косяк, да. Первое серьёзное интервью и чуть не запорола… Но у него в глазах такая брезгливость была по отношению к нам, и это было так явно, что я не стерпела… Ведь он такой же человек, как и мы! Он не Паганини, а даже если бы и был им, то разве бы имел право так себя вести?
— Не все это понимают, — с философским спокойствием ответил оператор. — Забей. Не обращай внимания. Просто делай свою работу.
— Да вроде я всё сделала, вот только от фальшивой лести противно так, аж скулы сводит.
 
- Май 2011г. Юлия Игнатьева -

Я помнила о нём. В пору моего взросления Данилов переживал пик популярности, и билеты раскупались влёт. Я ходила на его концерты, когда выдавалась возможность, пока не получила школьный аттестат и не уехала в соседний город за высшим образованием. Память почти истёрла тонкую нить воспоминаний, хотя и не оборвала её насовсем... Где-то в глубине души жила его музыка: тихо, почти беззвучно, как старушка-соседка, лишний раз стараясь не тревожить меня, пока я денно и нощно училась, спасаясь от ухажёров, которые сплошь казались незадачливыми. Я слишком была загружена, чтобы в ком-то нуждаться.

На афишах появлялись новые имена, и их с каждым годом становилось всё больше. Они сменяли друг друга, как перелётные птицы, мигрирующие в поисках комфортной среды обитания, — и комфорт, увы, всякий раз обнаруживал себя в столице или за рубежом. На стендах у филармонии ещё мелькало смуглое лицо, но гораздо реже, словно он тоже нашёл иное пристанище — где-то далеко за пределами N.

Приехав к родителям погостить на майские праздники, я увидела анонс выступления Игоря Данилова, которое должно было состояться в этот же день. Особо не рассчитывая на свободные места, сунулась в кассу и, к своему удивлению, купила недорогой билет в четвёртый ряд партера. Рядом с филармонией нашёлся цветочный киоск, а в нём — свежие герберы, единственные цветы, которые, по моему мнению, можно дарить мужчинам.

Зал был полон — или же пуст? — лишь наполовину. Как-то иначе здесь стало всё… Разве что рукоплескания по-прежнему звучали восторженно, хотя и поредели в разы. Меньше ладоней — тише их звук. Впрочем, изменилось не только это. Что-то поменялось в самом Игоре. Казалось, музыкант утратил нечто важное и то и дело всматривался в темноту зрительного зала, слово пытался там это найти. Я встретилась с ним взглядом, и на миг мне почудился интерес. Феноменально… Человек смотрит в толпу и... узнает тебя, сидящую в середине четвёртого ряда. Его глаза теплеют, озаряясь улыбкой, в то время как губы остаются неподвижными.
«Неужели он заметил меня?» — я не верила самой себе и гнала прочь глупые мысли. Это случайность, которая ничего не значит. Когда концерт закончился, я отдала Игорю герберы, такие же пунцовые, как мои щёки, и мысленно попрощалась с ним.

- Май 2011 г. Игорь Данилов -

«Мне кажется, что время утекло… И утекло оно вместе со зрителями». Зал наполовину пуст или наполовину полон? Для Игоря — пуст. Говорят, что теперь билеты плохо расходятся, потому что классика непрошеной волной популярности хлынула в массы. И тут же на свет выпорхнуло множество звёздочек-мотыльков. Взлетят на сцену или экран, получат свои порции аплодисментов — и вперед, к новым вершинам!
«Какие ненасытные, — думал он, — жадные до пиара. Им нужны только деньги… Превратили скрипку, рояль, виолончель и даже голос в банальный инструмент для добычи злата. Штампованная серая масса, чьи имена мелькают и тут же забываются».
С ними не было бы никаких проблем, если бы они не забирали у Игоря главное. Его Зрителя. Поросль юных виртуозов быстро набила оскомину, и публика устала. Популяризируйте самую прекрасную музыку, швырните в толпу гениальность пригоршней искрящихся самоцветов, — от неё останутся лишь звуки, истрёпанные, как лохмотья любимого когда-то наряда. Привычные до равнодушия цветные лоскуты. Да, одарённые однодневки-мотыльки всё испортили.
Радует одно: Зритель хранит верность Игорю Данилову… Публика выбирает его, и только его. Знакомые лица — на каждом концерте. Это помогает парить, хотя уже и не так высоко, как раньше. Что потом? Игорь не знает. Если пять лет назад он позволял себе не тревожиться о перспективах, откладывая их на неопределённый срок, то теперь он категорически отказывается даже думать о них, не желая маршировать в строю с второсортными однодневками.
Что бы он делал без поддержки? Игорь попытался вспомнить, чем жил до появления Зрителя, и не смог. Вероятно, тогда он не знал, в чём заключается истинный восторг, оттого по-детски наивно считал себя счастливым. То, что он обрёл на волне популярности, было соткано из разных эмоций — радость, упоение, страх, трепет, желание, страсть, благодать, ярость и безразличие — квинтэссенция чувств, неведомым элементом наполнявшая его во время сценического священнодействия.
Теперь он боялся утраты. Эйфория слабела: то ли из-за того, что становилась привычной, то ли из-за того что редело облако зрительского почитания, которое поднимало Игоря и удерживало в невесомости. Музыкант ощущал провалы, и каждое свободное место в зале увеличивало диаметр ямы забвения, в какую он рисковал угодить в тот злополучный час, когда интерес толпы себя исчерпает.

— И что дальше? — вопрошала учительница сольфеджио.
Разговор состоялся в закулисье после концерта, куда та заглянула поздороваться с бывшим учеником.
— Не знаю, Ольга Петровна, не решил пока… — пожал плечами он, борясь с нарастающим раздражением. — На сегодняшний день меня всё устраивает.
— Твоё дарование в другом. Игорь, ты не развиваешь себя. Безусловно, ты отличный исполнитель, но я — твой преподаватель — знаю, на что ты способен. Уж не аплодисменты ли тормозят тебя, мой друг? Не увяз ли ты в толпе?
— Как они могут тормозить? — недовольно скривился он. — Они вдохновляют… С ними хочется царить на сцене, выкладываясь по полной для благодарного слушателя.
Ольга Петровна промолчала. Да и что она ответит? Много ли понимает — ведь ничего и не видела, кроме задрипанных кабинетов музыкальной школы и стопки учебников по музлитературе. Чужой гений разбирать по косточкам особого таланта не надо — а ты попробуй сама выйди на сцену… Вот тогда и говори, что тормозит, а что помогает.
Игорь отвернулся. Он не хотел обижать пожилую учительницу, но и оправдываться перед ней тоже не собирался.
— До свидания, Ольга Петровна, — суховато-вежливо сказал он, закруглив неприятный разговор. — Я к вам заскочу как-нибудь. Рад был повидаться.


- Сентябрь 2015 г. Юлия Игнатьева -

Окончив медицинский университет, я поступила в ординатуру и получила направление в психиатрическую больницу города N. В первый день пациенты устроили мне «смотрины». Выстроившись шеренгой вдоль стены, они по очереди приветствовали меня. Каждый смотрел в глаза и многозначительно — или мне со страху так показалось? — здоровался вполголоса.
«Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!» — слова шелестели эхом, отталкиваясь от тусклых обшарпанных стен, и я, точно сомнамбула, вторила им, пряча за напускной уверенностью свой испуг.
Один парень понимающе усмехнулся и весело подмигнул. На фоне остальных он казался адекватным. Улыбнувшись ему в ответ, я почувствовала, как напряжение потихоньку начинает спадать.
…Но в кабинете завотделением оно вернулось. Мимика Олега Михайловича не сильно отличалась от болезненных масок его подопечных. Встреть я его где-нибудь без белого халата, не догадалась бы о том, что мы коллеги…
«Всякий психиатр слегка не в себе, — подумалось невзначай, —  лет через пять и на меня будут посматривать удивлённо».
Наступило время обхода, и Олег Михайлович взял меня с собой. Он неспешно двигался по коридору, покачиваясь на манер водоплавающей птицы (в точности так же, как и треть его пациентов), вдруг резко затормозил и со словами «Наша знаменитость» дёрнул ближайшую дверь. В коридор хлынул ослепительно-белый свет.
Мы вошли в тесное помещение залитой солнцем двухместной палаты. Кровать справа пустовала, на левой сидел завёрнутый в кокон из шерстяного одеяла Игорь. Он смотрел сквозь нас и блаженно улыбался.
— Данилов… — произнёс знакомую фамилию врач. — Третий месяц здесь. В шестой раз за последние два года.
— Нет! — ахнула я. — Нет, только не он! Этого не может быть…
— Увы, — Олег Михайлович развёл руками и вполголоса пояснил: — Привезли позапрошлой весной прямо с концерта. Устроил дебош, крушил всё и вся — вызвали сначала полицию, а после бригаду скорой помощи.  Сейчас он тихий — с того раза не буйствовал — разве что иногда в столовой рассаживает больных рядами и… поёт им песни.
— Песни? — изумилась я. — Почему песни? Он же скрипач.
— Не знаю… Самая любимая: «В лунном сияньи». Он поёт, «зрители» аплодируют, Игорь кланяется, а потом санитары его уводят.
— А что он сам говорит?
— Он не разговаривает. Точнее, мы его держим здесь до тех пор, пока он не заговорит — у него это совпадает с началом ремиссии. Он становится адекватным, сокрушается о своём состоянии и идёт на выписку.
— Он выступает ещё?
— Нет. Что-то случилось в тот день, когда он устроил дебош. Он ведь и скрипку свою разломал. Сказал, дал себе слово больше не выходить на сцену.
— А он слышит нас? — мне стало неловко, что мы так беспардонно обсуждаем музыканта в его присутствии.
— Он сейчас слышит только себя и свои голоса. Он даже не понимает, что не один. Он нас не видит.
— Голоса… — я посмотрела на умиротворённое лицо Игоря. — Кажется, ему хорошо с ними.
— Не всегда. Сейчас они его хвалят, и он наслаждается. Иногда ругают, упрекают в ничтожестве — и тогда он спорит с ними или плачет.
— Он не опасен для себя? — уточнила я. — Не склонен к суициду?
— Нет. По крайней мере, до сих пор за ним такого не замечалось.

***
В тот вечер домой идти не хотелось. Автобус привёз меня в центр, на кольцо, и я покорно вышла. Деваться было некуда. Стоя посреди улицы, я беспомощно озиралась по сторонам. Что со мной? Откуда взялась эта тоска? Порыв ветра ударил по лицу прядью моих же волос, сдёрнул охапку листьев с измученного непогодой клёна и швырнул мне под ноги. Листья тут же взметнулись маленькой пёстрой воронкой. Рыжие осенние вихри, ведьмины всполохи — не знаю, почему, я всегда так называла их...
Обогнавший меня прохожий обернулся, и я вздрогнула: у него было лицо Игоря. «Nevermind, I'll find someone like you», — рыдала в наушниках Адель. Слёзы выступили на глазах — быть может, это от ветра?
Исписанные хулиганами афиши жалкими лохмотьями свисали с ограждения, за которым высился скелет недостроенного здания драмтеатра. Обрывки колотились о металлический каркас, а над ними парил он — в десятках цветных копий. Лицо Игоря — на каждой афише! Как такое может быть?! Я испуганно попятилась, заморгала, и наваждение исчезло.

Прерывисто вздохнув, я шагнула: шаг, ещё один, другой, третий. Впереди был мост, и был там всегда, но сейчас я словно видела его впервые. Казалось, он манит к себе — и меня влекло туда неведомой силой. Я сама не заметила, как очутилась там, и вот уже стою, облокотившись о чугунные перила, и всматриваюсь в мутную гладь реки. Серая вода притягивала к себе, в глубину. Внезапно я представила, как превращаюсь в рыбу или русалку, и, вильнув серебристым хвостом, ухожу вглубь, мощными толчками плавников преодолевая метры, отделяющие поверхность от топкого дна. Здесь хорошо, можно спрятаться… зарыться в ил до самой весны, пока не выглянет солнышко.
«Что со мной? Почему я здесь, почему думаю об Игоре, почему мне так тоскливо?!» — тряхнув головой, я отняла руки от перил и поспешила прочь.

***
— Он не разговаривает с врачами, — подтвердил Антон, тот самый парень, что подмигнул мне в строю пациентов. — Но со мной иногда общается. Рассказывает в основном что-то из детства. О музыке говорит редко и неохотно.
Мы сидели на банкетке в больничной рекреации, скрытые от посторонних глаз массивной колонной, и вполголоса переговаривались. Как я и предполагала, Антон отлёживался в больнице с диагнозом «депрессия», чтобы избежать осеннего призыва. Он был адекватен, бесхитростен, открыт, и, кажется, скучал по общению с ровесницами — оттого, увидев меня, сразу начал демонстрировать вменяемость.
«Он тут на короткой ноге со всеми, с докторами и пациентами, и может поделиться сведениями «с той стороны», — думала я. — Истина ведь где-то посередине, не так ли?».
Антон и не пытался скрывать настоящих причин своего пребывания «в дурдоме», как он сам именовал это место.
— Закончил институт, получил повестку из военкомата, — объяснил он, — лучше я здесь месяц перекантуюсь и устроюсь на работу, чем потеряю год. У меня планов громадьё и женитьба на носу. Всё так внезапно случилось… Я петлю смастерил, табурет под неё поставил, и девушке своей приказал, чтобы вызвала скорую.
— Ну ты даёшь… — возмутилась я, — девушка не поседела раньше времени от твоих фокусов?
— Не-е-е, — довольно ухмыльнулся тот, — я ж предупредил, что это для нашего общего блага.
— Ну что ж, раз соврал в эгоистичных целях, значит, будешь восстанавливать карму добрыми делами. Помоги мне, — попросила я. —  Помоги найти общий язык с Игорем.
— Зачем тебе это?
— Понимаешь… — я запнулась, подбирая нужные слова, чтобы объяснить то, что чувствую. — Я помню его «до». Никогда с ним не говорила, да, и наблюдала его только на сцене. В нём была внутренняя сила, естественная и самобытная, в нём текла жизнь, — и не родником струилась, а била мощным фонтаном. А что теперь? Оболочка… Это совсем не похоже на него. И так не должно быть.
— Это можно сказать о любом из присутствующих здесь…
— Да, —  согласилась я. —  Потому я и стала психотерапевтом. Чтобы помочь любому. Но сейчас важнее Игорь.
— Ладно, пойдём, — поднявшись с банкетки, Антон подал мне руку. — Попробую его разговорить.
Дверь в палату музыканта была приоткрыта. Мы легко проскользнули внутрь, даже не коснувшись её. Впрочем, он нас не увидел. Если б мы устроили шум и гам — ничего бы не изменилось в выражении его лица. Сегодня он выглядел обеспокоенным, шевелил губами и что-то монотонно бубнил себе под нос. Мы с Антоном сели на свободную кровать.
— Игорь… — позвала я. — Привет! Мы пришли к тебе в гости. Поговори с нами немного.
Никак не отреагировав на обращение, Игорь продолжал свой бессвязный монолог. Антон прижал палец к губам, призывая меня к молчанию, и прислушался. Спустя минутную паузу он удовлетворённо кивнул и шёпотом пояснил:
— Он часто повторяет одни и те же фразы. Бредит. Может, ты, как специалист, что-то понимаешь в этом?
«Да… Зачем вы так… Я не думал… Я думал, они слышат меня… Правда… Ольга Петровна… А они — нет, представляете?! — голос скрипача вибрировал и вновь становился безжизненным. — Они — нет, и меня не стало... Зачем… я… играл?.. Я — кузнечик… прыгал со сцены на сцену… а меня не слышали… только вы слышали… и больше никто… только ребёнком я был настоящим… а после стал кузнечиком».
— Кто такая Ольга Петровна? — тихо спросила я у Антона. — Он не рассказывал?
— Не-а, — ответил тот, — можно будет узнать при случае. Так, ладно, попробую всё же его растормошить.
И, плюхнувшись на койку у ног музыканта, парень широко улыбнулся.
— Здорово, дружище! Хватит делать вид, что ты меня не видишь, — с этими словами он помахал рукой перед лицом Игоря.
Тот прекратил шептать и поднял глаза на товарища.
— Да-да, — подтвердил Антон, — это я. И сегодня я не один, а с подругой.
Сохраняя бессмысленный вид, Игорь покосился в сторону двери, пытаясь, видимо, сконцентрироваться. Антон кивнул вправо, показывая на меня. Игорь с трудом и очень медленно повернул голову и… вздрогнул.
— Кузнечик, — вдруг произнёс он хрипло.
— Что?! — растерялась я, но, опомнившись, тут же поправилась. — Нет. Я не кузнечик. Я — Юлия. Можно просто Юля.
— Кузнечик, —  возразил музыкант.
Я нахмурилась. Нужно ли спорить? Наверное, проще согласиться.
—  Хорошо, кузнечик, так кузнечик.
—  Нет! —  воскликнул он и мигом свернулся в клубок, подтянув колени к подбородку. Он закрыл лицо руками и затряс головой. — Нет! Не кузнечик! Кто угодно, только не кузнечик.
— Интересная выходит беседа, — хмыкнул Антон, — продуктивности ноль, но это лучше, чем молчание. Скажи, дружище, а чем тебе так не угодили кузнечики?
— Их ловят сачком, — убрав от лица ладони, Игорь нервно захихикал. — А потом рассматривают.
— И почему тебя это так волнует?
— Потому что кузнечики не догадываются о том, что они кузнечики.
— Всякий из нас кузнец своего счастья, — сказала я, не зная, что на это ответить. И, пожав плечами, всё-таки решилась возразить: — Не понимаю, Игорь, почему вы приняли меня за насекомое. Я вообще-то человек.
— Да, — спокойно вдруг согласился музыкант совершенно обычным тоном, — я имел в виду себя. Вы — доктор или девушка Антона?
— Ни то, ни другое, — призналась я, — практикантка. С Антоном мы подружились. И с вами тоже хотелось бы.
— Друг из меня никудышный, — покачал головой Игорь. — Сами видите.
— Может, я могу что-то для вас сделать?
— Не знаю… — мужчина на мгновение задумался, будто припоминая. — Извинитесь перед Ольгой Петровной за меня. У меня не хватило духа сделать это самому.
— Хорошо, —  пообещала я. — Кто такая Ольга Петровна, и как её найти?
— Она преподает сольфеджио в первой музыкальной школе.
— За что извиниться?
— Она знает… Мне пора спать, простите. Сил нет.
Не меняя скрюченной позы, он кулём повалился набок и закрыл глаза. Мы посидели ещё с полминуты, а после, поняв, что продолжения не будет, тихо покинули палату.

***
Ольгу Петровну я разыскала без труда. Соврала школьному охраннику, что ищу свою бывшую учительницу, и тот назвал мне номер кабинета. До конца урока оставалась четверть часа. Поднявшись на второй этаж, я уронила себя на потёртое кресло возле двери, из-за которой доносились звуки фортепиано.

Когда прозвенел звонок, дверь отворилась, и оттуда выбежала ватага ребятишек лет десяти-двенадцати. Следом на пороге появилась женщина в круглых очках с толстыми линзами такого домашнего и уютного вида, что мне сразу же захотелось её обнять. Не обратив на меня внимания, она сунула ключ в замочную скважину, а я полувопросительно вскрикнула:
— Ольга Петровна?
— Да, это я, — отозвалась та, обернувшись. — Добрый вечер. Вы что-то хотели?
— Здравствуйте. Я к вам по просьбе Игоря Данилова, вашего бывшего ученика.
— Игорь… — ахнула она и неловко поправила очки на переносице. — Что с ним? Погодите, мы не можем так, в коридоре… Пройдёмте в кабинет.

Преподавательница вновь открыла класс. Я села за первую парту возле учительского стола, а женщина — напротив. Подумав, она сняла очки, и посмотрела на меня, подслеповато моргая и щурясь.
— Меня зовут Юлия, — представилась я, — Игнатьева. Я прохожу практику в городской психиатрической больнице, а Игорь в данный момент находится там на излечении. Увы, он не рассказывает о себе, и я ничего о нём не знаю, кроме того, что он талантливый скрипач. Вчера мне удалось обмолвиться с Игорем парой слов, и он попросил разыскать вас и извиниться. Извиниться за какой-то свой проступок.
— Извиниться? — опешила Ольга Петровна. — Передо мной? Игорь в больнице? Боже мой… Что с ним?
— Не знаю… Понимаете, я очень хочу ему помочь. Я надеялась, что вы мне расскажете что-то, что прольёт хоть немного света на причины его недуга.
— Ох, так ведь мы не виделись больше трёх лет. Он заезжал, бывало, ко мне на чай или просто так — поболтать. Вы, наверное, не знаете, но это один из лучших моих учеников. У него было большое будущее — представьте только, чистая детская душа с удивительным дарованием. Я ожидала, что он будет сочинять музыку, ведь на уроках он то и дело импровизировал и выдавал с ходу невероятные вещи… Мы и не сомневались, что он станет композитором. Но он даже не пытался, и я не могу взять в толк, почему. Когда мы виделись с ним в последний раз, я спрашивала, что он планирует делать дальше, а Игорь ответил, что не знает. Казалось, его больше волновал зритель, нежели музыка, и это очень меня обеспокоило тогда. Помнится, я сказала ему об этом, а он меня резко оборвал... Может, я его расстроила? Он обещал заехать, и я всё надеялась вернуться к этому разговору, но он так и не появился…
Ольга Петровна говорила эмоционально, волнуясь, то теряя, то возобновляя мысль. Я молча слушала — пока было нечего спросить или добавить. Запнувшись в очередной раз, она рассеянно посмотрела в окно, а после полюбопытствовала:
— У вас есть музыкальное образование?
— Нет, — смутилась я, — я музыку только слушаю, а воспроизводить не умею.
— Воспроизводить… — неожиданно весело улыбнулась преподавательница. — А, собственно, так и есть: «воспроизводить». Вот это я могу — пожалуй, даже отлично с этим справляюсь. Так что имею право учить других слышать, понимать и «воспроизводить». Но есть те, кто способен созидать, — и Игорь в их числе. Я, увы, промолчала, когда он отринул идею стать творцом, довольствуясь короткими импровизациями, не стала упрекать и тогда, когда он пренебрёг импровизацией, но он отказался от себя, и это уже было чересчур… Я пробовала поговорить с ним — и почему же я не осмелилась быть настойчивей?!
— Что значит «отказался от себя»?
— Он перестал чувствовать музыку, потому что настроился на зрителя. В погоне за рукоплесканиями он забыл, ради чего впервые взял в руки скрипку.
— Ради чего?
— Ради музыки. Ради себя. Ради любви и акта творчества — единства четырёх стихий, в котором творение обретает жизнь и становится самостоятельным элементом. Той самой квинтэссенцией, которую когда-то искали алхимики.
— А Игорь?
— Он забыл об этом. Ему, увы, понадобился восторг и поклонение.
— Он искал глаза… — пробормотала я. — Высматривал их в зале.
— Что? — переспросила женщина.
— Я была на его концерте три года назад… И обратила внимание, что он словно ищет кого-то в зале. Тогда я по наивности чуть не приняла это на свой счёт… А он просто желал…
— Обожания! — закончила мою мысль Ольга Петровна.
— Да.
— Такой талант, как у него, не погубить даже десятком бесплодных лет. Он жив и ещё дышит в нём. Возможно, ему следует понять это, равно как и то, что творец не ищет благодарного зрителя.
— Наверное, это поможет ему… — согласилась я. — Спасибо, Ольга Петровна. Что передать Игорю?
— Передайте, что я всё ещё верю в него… — с грустью ответила учительница. — Как думаете, мне можно будет его навестить?
— Я спрошу у него, — пообещала я и, сердечно попрощавшись, покинула музыкальный класс.

- Сентябрь 2015 г. Игорь Данилов -
 
«Мне не нужно ничего. Почему бы всем не оставить меня в покое?»
Голова изнутри раскалывается на несколько частей, и каждая часть разговаривает с Игорем. Иногда по очереди, иногда все сразу.
«Браво! — шумно галдит женский хор пронзительным меццо-сопрано. — Брависсимо! Игорь, пожалуйста, можно ваш автограф?!»
«Нет, — кричит он, пытаясь заглушить противный писк, но широко открытый рот не издает ни единого звука, — не трогайте меня, отойдите!»
А хор хохочет: «Браво, Игорь, вы прекрасны даже в гневе! Пожалуйста, на бис!»
И он послушно повторяет: «Нет! Не трогайте меня!» — «На бис!» — «Не трогайте!» — «Бис!».
Приходит медсестра и делает укол. Даёт стакан воды и две таблетки. Он с трудом глотает их и жадно пьёт воду, чувствуя, как зубы стучат о стекло. От лекарств сводит спину, выкручиваются руки и ноги, запрокидывается и трясётся голова. Неведомые силы то вытягивают тело на дыбе, то резко складывают пополам. Невыносимо больно. Хочется куда-то бежать, и Игорь как заведённый «бегает» по кровати, судорожно перебирая ступнями. Однако хор исчезает, и наступает долгожданная тишина.
Когда, измучившись до предела, организм перестает страдать, голоса возвращаются. Вечер и утро. Два приёма в день. И между ними несколько часов физической ломки, несколько часов беспрерывной болтовни чужеродных обитателей его сознания, и лишь один-единственный час блаженной пустоты, когда тело успокаивается, а голоса ещё не успевают обрести над Игорем власть. В этот час он, точно загнанный зверь, лежит с закрытыми глазами, тяжело дыша. Только в этот короткий промежуток времени он может отдыхать от самого себя, — или от того, что он с собой сделал…

Но постепенно вновь появляется шёпот:
«Ты почему позволил так с собой обращаться? Разве не в курсе они, кто ты? Не они ли дарили тебе цветы? Не они ли падали пред тобою ниц? Да кто они такие?»
«Я вас не знаю, оставьте меня в покое!» — отвечает им Игорь, но голоса не унимаются:
«Нужно показать им себя! Они просто не поняли, кто ты… Идиоты. Иди и покажи им себя!»
Когда-то он был так глуп, что повиновался им. Игорь думал, что Они на его стороне, и верил им.
«Иди и покажи себя!» — однажды он встал и пошёл. Вышел из палаты, остановился посреди вонючего обшарпанного коридора.
«Разве это твоё место, оглянись вокруг?! —  завизжали Они. — Это не та сцена! Ты достоин только лучшего! Иди вперёд!»
Игорь добрался до рекреации и открыл дверь в столовую.
«Давай, заходи, чего стесняешься», —  подбодрили Они, и он послушно вошёл внутрь.
«Сейчас мы организуем концерт, вот этот стул сюда, стол подвинь, чтобы не мешался, прикажи, чтобы все расселись по местам согласно купленным билетам. Так, свет гаснет, и в зале наступает полная тишина. Требуй уважения!» — никто из присутствующих, впрочем, не возражал.
«Пой!» — дал команду хор, и Игорь незамедлительно затянул: «В лунном сияньи снег серебрится… Вдоль по дороге троечка мчится… Динь-динь-динь… Динь-динь-динь…»
«Мало звука! Почему так мало звука?! Где оркестр?!»
Игорь схватил со стола кружку и швырнул об стену. Кружка не разбилась, даже не погнулась, но звук был мощным — по крайней мере, так показалось ему. Будто кто-то ударил в гонг, оповещая о начале… ужина. Почему ужина? Почему гонг? Мы ведь на концерте…
«Тебе не всё ли равно? — захохотали голоса. — Главное, чтобы звучало красиво! Ты только посмотри, публика в восторге!»
На третий или четвёртый раз Игорь догадался, что голоса его обманывают. Тогда он с трудом сумел абстрагироваться — и тут же вспомнил, что он скрипач, а не тенор. Увидел больничные стены вокруг и свои босые ноги на холодном полу. И, собрав последние остатки самообладания, заставил себя вернуться в палату.

Теперь он знает, что Они ему врут, — врут всегда, даже когда хвалят. Но ругают чаще, чем хвалят.
«Ничтожество! — бьют наотмашь хлёсткими словами. — Бесталанный двоечник! Кого ты пытался обмануть, пиликая на своей сраной скрипочке? Этих пафосных дураков? Да они не могут отличить си бемоль от до диеза! Они потребители! А ты — лу-у-у-у-у-зер!»
«Нет, — возражает он, — всё совсем не так!»
«Так-так! — глумятся Они, мерзкими попугаячьими голосами передразнивая его. — Твой зритель банален, как ты сам. Ты — достояние масс. Тех масс, что покупает маргарин вместо масла и уплетает его за обе щеки. Ты — маргарин!»
«Почему маргарин?» — недоумевал поначалу Игорь, и Они притворно ласково объясняли, хихикая:
«Потому что ты — суррогат».
«Маргарин-суррогат, маргарин-суррогат, маргарин-суррогат», — голоса затягивали дразнилку на час-другой, словно детскую считалочку, и Игорю приходилось слушать эту чушь, уткнувшись бессмысленным взглядом в стену.
Он знал, что надо перетерпеть месяц-другой, и Они угомонятся. Уколы сделают своё дело, какое-то время можно будет жить спокойно. А потом голоса вернутся, — и он вернётся сюда. Вместе с ними.

Но на днях что-то изменилось. Они завели новую песню. Всему виной девушка, которая была вместе с этим парнем — Антоном, кажется — и что-то в ней тронуло их так, что они забормотали по-другому: «Кузнечик! Ты простой травяной кузнечик. Тебя так просто — хвать, и в сачок! Прыгай выше, прыгай выше, прыгай выше!»
Игорь знал, что их не стоит слушать, но по привычке шевелил губами, повторяя за ними. Как там Ольга Петровна? Она хотела сказать ему что-то важное, о чём-то предупредить. Эта девочка, практикантка, обещала разыскать её. Только бы не обманула…

Он закрыл глаза. Надоедливые собеседники наконец умолкли... И вдруг он понял, почему они так всполошились. Девушка была на его концерте незадолго до того, как случился тот злополучный инцидент. Как же он не узнал её сразу? Четвёртый ряд, середина — и блондинка с охапкой алых гербер. Он тогда смутился как мальчишка, принимая из её рук букет, и его сердце дрогнуло, а после почему-то сжалось — когда её тоненькая фигурка растворилась в толпе зрителей.
Волна горячего стыда поднялась изнутри и полыхнула огнём, опалив смуглые щёки: «И вот мы наконец встретились».


- Сентябрь 2015 г. Юлия Игнатьева -

Раздумывая с самого утра о том, как лучше поговорить с Игорем, я и не заметила, как добралась до больницы. Олег Михайлович сегодня взял отгул, и, пообщавшись для проформы с врачами, я ловко улизнула из ординаторской, оставив на столе недопитый чай.
— Доброе утро! — я не надеялась, что музыкант отреагирует на моё приветствие, но он отозвался.
— Здравствуйте… девушка с герберами.
Оторопев, я замерла в паре метров от его койки. Он смотрел на меня, стиснув руками виски. Казалось, слова ему давались с трудом, равно как и неподвижная поза с вытянутыми ногами.
— Да… Я была… на вашем концерте, — в горле пересохло, и я судорожно сглотнула. — Как вы меня узнали? И запомнили… Я не предполагала…
— Не предполагали чего? Того, что Игорь Данилов может заметить кого-то, кроме собственной персоны?
— Нет, дело не... Просто я только раз была так близко. Приходила и раньше, я ведь скрипку полюбила благодаря вам, ещё школьницей… И для меня важно всё — в том числе и те герберы.
— А теперь я ваш пациент, — хрипло закаркал, имитируя смех, Игорь, — в психушке.
— Не пациент, — поправила я его, — я только учусь. Хочу помочь вам, а как — пока не знаю. Вчера вот была у Ольги Петровны…
Игорь открыл рот и хотел ответить что-то, но против воли его губы задвигались и начали что-то бормотать свистящим шёпотом. Он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку, а я села на соседнюю кровать. Минут через пять он пришёл в себя.
— Голоса, — совершив над собой усилие, проговорил он, — в десять сделают укол, и они на время утихнут. Я понимаю, что они — моё производное, но контролировать всё равно не могу. Раньше они управляли мной, теперь я их не слушаюсь, и чувствую в этом свою маленькую, но принципиальную победу. А сегодня я разговариваю с вами — и это уже большая победа над ними, потому что они мешают.
— Что они хотят?
— Они твердят, что я кузнечик, — попытался улыбнуться Игорь. — Их не поймёшь, у них напрочь отсутствует логика и адекватное восприятие действительности.
— Но зато оно присутствует в вас, — удивлённо отметила я. —  Вы не принимаете их аргументов.
—  Это сейчас так.
—  Кузнечик, надо же… Я увидела вас впервые со скрипичным футляром под мышкой, который топорщился, как крыло. И я почему-то тогда подумала, что вы можете, подпрыгнув, расправить его и перелететь.
Игорь воззрился на меня, мигом забыв о своих незримых собеседниках.
— Это было лет десять назад?
— Да.
— И вы стояли у выхода позади всех — разукрашенная, словно матрёшка, девочка-подросток.
— Было дело, — смутилась я, — тогда мне казалось, что это модно.
— А я подумал, что школьнице не хватает в руках сачка.
— Для кузнечиков?
— Именно.
Мы рассмеялись. И тут же затихли в неловкой паузе — так бывает, когда двое смотрят друг на друга, боясь спугнуть нечаянный миг радости. Наконец, я сообразила:
— Ольга Петровна просила передать, что она в вас верит.

***
Игорь пошёл на поправку. Так сказал заведующий отделением. Психоз удалось купировать двойными дозами нейролептиков, и пациент начал постепенно возвращаться в реальность. Я не была уверена, что дело в лекарствах: наши с ним беседы указывали на осознанную волю к исцелению.
— Что там, за гранью? — спрашивала я.
— Другой мир.
— В нём лучше, чем здесь, снаружи?
— Нет, хуже… В этом-то и парадокс. Днями и ночами я слушаю упрёки и вижу несуществующие картины бытия, и это мучительно. Но в этом есть диалог с собой, который я отказывался вести наяву — и теперь, пусть даже и в такой форме, я компенсирую его. Я отказывался слышать и понимать себя, и однажды глубинная часть рассудка не выдержала, и, связав остальную, выбралась на волю и принялась кричать. Сделала так, что мне теперь не отвертеться — приходится слушать круглосуточно.
— Что случилось на том концерте, с которого тебя увезли в больницу? Прости за вопрос…
Игорь скривился, нахмурив брови так сильно, что они слились в одну сплошную черту, отделяющую высокий гладкий лоб от маски, на которой мимическими штрихами отпечаталась болезнь.
— Тяжело вспоминать, — и он надолго замолчал, а после, совершив над собой усилие, признался. — Стыдно и страшно, причём страшно оттого, что стыдно. Я бы навек запер себя здесь, лишь бы только не появляться вновь на публике. В какой-то момент я возненавидел зрителя, но ведь я не имел на это права…  Я должен был искренне любить его, творить для него… А я возненавидел. Знаешь, они уходили. Все. Первые годы я купался в их внимании и любви, а потом они привыкли.  Привычное наскучило им, и они начали оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь новенького. Я ведь не предполагал когда-то, что они уйдут. Причём уйдут не все разом, как мы, бывало, сбегали в детстве с уроков, а по одному — тихонечко, гуськом, друг за другом. Кто-то быстрей, кто-то медленней, но они покидали меня… Приходили новые, но всё было уже не так. Иначе.
Он прерывисто вздохнул и потянул одеяло к подбородку, стараясь укутаться поплотнее.
— Холодно, — пожаловался он. — Как в склепе.
В палате было жарко. Я тронула ладонью его прохладный влажный лоб, внезапно покрывшийся испариной. Температуры нет.
— Игорь, у тебя озноб.
— Да, — кивнул мужчина. — Бывает со мной и такое. Ну, да ладно, не страшно. В числе тех, кто остался, присутствовали люди… Не знаю, как их теперь называть. Они приходили на каждое выступление и громче всех аплодировали. Это придавало мне сил. Пока есть они — я имею право, потому что они нуждаются в моей скрипке, во мне, в моей музыке. Так я рассуждал. Не факт, что осознанно, но где-то в глубине души я был уверен в том. Когда зал опустел настолько, что свободных мест оказалось вдвое больше, чем зрителей, я смотрел лишь на них, — и играл лишь для них. Только они меня слышали так, как слышал себя я. Или же я слышал себя так, как слышали они? Теперь я не знаю. В тот день я почувствовал раскаяние… Я ведь неохотно общаюсь с публикой… А тут вдруг захотелось как-то выразить свою благодарность. И я спустился в зал. Подошёл к ним. Начал что-то говорить, захлёбываясь в эмоциях, а они… Повели себя странно... Растерялись, стали переглядываться — и это при том, что их тронул мой дружеский жест, тронул до слёз. Ты понимаешь?! Они вели себя странно. Не понимали, что я им говорю! А знаешь, почему?!
Он резко сел на кровати, и уставился мне в глаза, ожидая, по-видимому, ответа.
— Я не знаю, Игорь… Боюсь даже предположить. Почему?
— Они глухие! Глу-хи-е! Абсолютно! И без слуховых аппаратов! — захохотал он. — Я играл для глухих и думал, что они умеют меня слышать, как никто другой! А они любовались мною… И тогда я не выдержал. Знаешь, что я подумал тогда? Что я тоже глухой! Столько лет я отказывался слышать себя, а только любовался… Глухой павлин, вот кем я был. И это в итоге свело меня с ума. Не биохимия мозга, а моя духовная глухота. И слепое тщеславие. Я воображал себя гением, а на деле был слепоглухим инвалидом.

***
Не знаю, была ли эта история правдой или безумная фантазия родилась в тот день, когда впервые проявилась болезнь… Но благодаря ей музыкант смог осознать причины своего недуга. Заговорив со мной (он признался, что прежде ни с кем не обсуждал это), Игорь почувствовал облегчение. Исповедь длиной в несколько недель сделала своё дело. Он перестал обращать внимание на голоса, и те исчезли. Олег Михайлович был уверен, что, наконец-то, сработали нейролептики, и ждал очередной ремиссии, а я надеялась, что болезнь была духовной и рассчитывала на исцеление.
О чём думал сам Игорь? Он признался, что, в отличие от нас, больше не хочет ни на что рассчитывать или надеяться, что наконец-то увидел настоящую жизнь и теперь хочет в полной мере насладиться ею.
— Рутина! — восклицал он изумлённо. — Повседневность! Почему никто не замечает, как она прекрасна? Не нужно выходить на сцену, не нужно думать о том, как ты выглядишь, не нужно существовать в прыжке — от праздника к празднику. Как хорошо выйти на балкон и вдохнуть свежий воздух… Почему я прежде не чувствовал его? Как здорово сделать какую-то мелочь, помочь прибраться, не задумываясь о том, достоен ли физический труд моих холёных рук. Как хорошо закрыться в палате и сидеть в тишине, наслаждаясь забвением.

***
Ольга Петровна подарила Игорю скрипку. Он спрятал её под кровать, объяснив, что не хочет привлекать к себе внимание. Как-то по секрету он признался, что слышит музыку — не ту, что исполнял со сцены, а другую. Иногда она приходила во сне, и утром он погружался в воспоминания, пытаясь воссоздать её; иногда она являлась средь бела дня, и тогда он надолго замолкал, вслушиваясь в звуки внутри своего сознания. Кажется, он становился тем, кем должен был стать с самого начала — творцом. Сгорел дотла не Игорь, но оболочка, скрывавшая истинную личность музыканта. Отказавшись от идеи собственного величия, он отринул и идею ничтожества — теперь ему было не до этого.
В день выписки мы крепко обнялись и… договорились надолго не прощаться.

P.S. Через два года композитор Игорь Данилов вернулся на сцену.