Рассказ длиною в жизнь

      

Однажды довелось мне побывать в старинном вокзале на Онлайн-стрит в Лондоне. Зал ожидания был пуст. И только на одном из диванов сидел, задумавшись и опершись на трость, седой  благообразный человек. Я расположился напротив него. Вскинув глаза, он оживился, словно ожидал именно меня: «Я вижу, вы приезжий?»  Мне ничего не оставалось, как подтвердить это. Слово за слово, мы разговорились. И вот что поведал мне мой собеседник.

                * * *
Родился я в семье не очень богатой: отец мой был кожевником, мать - портной, понимаю -  банально. Из всего прочитанного мной добрая половина произведений и автобиографий знаменитых людей начинаются именно так. Но, не в моём случае –  я не знаменитость.

Я описываю правду, и изменять её ради того,  чтобы рассказ показался интересней, не готов. Так что, кого такое начало не устраивает, может смело отложить данную рукопись и забыть о ней. 

Отвлекся. Ну, ничего. С вашего позволения продолжу.

В учебе я преуспевал,  всегда тянулся к литературе. Мать с отцом возлагали на меня большие надежды, и я стремился оправдать, как только мог их ожидания.
Жили мы в Лондоне на Онлин стрит, рядом с огромным вокзалом, вернее сказать не с вокзалом, а с ветками маневровых путей, которые шли к перронам. Наш дом находился  под огромным мостом, величественно возвышавшимся на больших колоннах. Из – за него солнце редко заглядывало в окошко моей комнаты. По этому гигантскому мосту - зонту от света тянулась магистраль в несколько полос.   В памяти, воспоминания постоянной тени. Все яркие краски в сумерках моста как-то терялись, обретая темно серые, тусклые тона. Знаете, как в немом  черно- белом кино? То же ощущал и я.
В четырнадцать лет в моей жизни, как мне тогда казалось, произошло великое событие. Я написал свой первый рассказ. Конечно, это нельзя было назвать рассказом, в полном смысле этого слова, но для меня это мое первое, волнительное достижение, и своей корявой  писаниной я гордился, как отличник гордится своей очередной пятеркой.

Помню, показал его родителям, мать, потрепав  меня по голове сказала, что я молодец, а отец, улыбнувшись, дополнил, что я должен так держать, продолжать старательно учиться и из меня выйдет толк.

Светясь от счастья, гонимый ветром и хвалой родителей, крепко прижав тетрадку к груди, я выскочил на улицу. В те минуты казалось свет моего счастья, освещает все уголки под нашим мрачным, обрюзглым мостом.

Я торопился поделиться счастьем со своими друзьями, ведь они занимали в моем рассказе главную роль. То есть рассказ был о нас: обо мне и моих друзьях и о том, как мы проводим время вместе.

Друзей у меня было немного, точнее сказать - четверо.
 
Мери Эн, Билл Толлер, Стиви Шон и Хилл Столи. Мы были очень дружны.

Приятели мой рассказ встретили на ура! Всем он очень понравился, лишь Мери не по годам рассудительная, ей было двенадцать, задумчиво сказала: «Как  - то неправдоподобно!»

На что Стиви, вступившись за меня, парировал, сказав, что сама бы сначала что - то написала, а потом маячила своим недетским умом. Мери слова огорчили, но виду она не подала, зато я заметил. Я знал ее хорошо и выучил все повадки на пять. Одним из главных моих качеств была наблюдательность, я замечал многое, то, чего другие не видели. Возмущаясь, думал, почему я вижу, а другие не нет? Но было и еще кое - что, Мери мне очень нравилась. В виду всех этих обстоятельств ей не удалось скрыть от меня свою обиду.

Сидя в нашем укромном месте в кустах за будкой электро-подстанции, мы мечтали, что когда-нибудь мой рассказ напечатают, и мы прославимся благодаря этим листкам бумаги.

Наши грезы расцвели и понеслись, словно вольные гнедые по малахитовым лугам. Мы мечтали, кто кем станет, когда вырастим.
 
Мери хотела стать учителем. Это и не удивительно.

Билл  - юристом, хотя честно сказать на юриста он не тянул, в свои пятнадцать был слишком ограничен в кругозоре, да и застенчив.

Стиви - геологом, он постоянно подбирал красивые камушки и тащил домой, где бережно хранил. Коллекция у него была внушительная. Мать понукала, но с увлечением сына мирилась. Отца у  Стиви не было, погиб в геологической экспедиции, наверное, поэтому она и терпела кучу камней в доме.  А камней действительно была куча и думаю не меньше, чем в свое время у Чингисхана.
Желание Хилла было простым, он мечтал стать машинистом поезда. Хилл  любил путешествия и постоянно много читал о других странах. Рассказывая нам потом прочитанное долгими часами.

Я же конечно хотел стать писателем.

Как были наивны, просты и светлы наши мечты в тот день. Сейчас, вспоминая тот день, я всегда улыбаюсь.

Славный вечер завершился образцово-показательной грозой, несколькими молниями, жестяным не страшным громом и не долгим ливнем. В воздухе, наполненном озоном, Стив вынес предложение. На одной из колонн, у которой куча битого кирпича, построить подмостки и краской написать рассказ, как он сказал: «Чтобы все видели!» Предложение встретили на ура. Заняться подмостками решили на следующий день.

Но ожиданиям нашим не суждено было сбыться. На улице стоял сентябрь а, как всем известно, в Лондоне и так постоянно дождь, а уж осенью от него и подавно не спрятаться. Казалось, последние солнечные деньки закончились. Родители ограничили время нашего гуляния. Дни сократили свой солнечный марш и пролетали быстро и незаметно. Сидя по домам в долгие дождливые вечера мы строили свои воздушные замки.

Смотря в окно на потоки мутной воды, несущие из центра города к окраинам кучи разного мусора, я думал, что когда вырасту, обязательно женюсь на Мэри и стану великим писателем. Как был я глуп тогда…
 
Наворачиваются слезы. Извините…

Каким прекрасным  было детство! Как немного я хотел от жизни! Как мало мне нужно было для полноценного счастья! Мэри! Зеленоглазая девочка со смешным вздернутым носиком и еле заметными веснушками на переносице. Она рядом, ее рука в моей!
Думаю сейчас, если  бы она была со мною рядом, в этой реальной жизни, мне было бы легче перенести потери и лишения, которые не только составили всю мою жизнь,  но и наполнили ее жгучей болью и унынием по несбывшемуся и потерянному, безвозвратно ушедшему в прошлое.

Осень - пора тоски. Деревья надевают желтые платья, и плачут разноцветной листвой по теплу и солнцу. Грациозно кружа в воздухе последний свой вальс. 

Тучи становятся тяжелыми.  Мелкий дождь, похожий на пыль, переходит в ливень. Он безжалостно рвет их одежды. Втаптывая яркие веселые листочки, оголяя черные ветки. И уже вскоре от прекрасных дев в желтом, остаются согнутые и темные скрюченные старухи с костлявыми пальцами.

Яркие краски тускнеют.

Слякоть заполняет все вокруг, выступая грязными пятнами на жёлто - красно-оранжевых дорожках аллей и погружая в меланхолию. Беспощадно топя все светлое и прекрасное. Погребая под тяжестью грязи последние нотки фантасмагории. Вот то примерное описание, что сейчас чувствует моя душа. Но это не полный спектр ощущений. Лишь малая крупица!

Отвлекся…

Вскоре солнце снова показалось из-за туч. И я с нетерпением бросился на улицу в наше укромное место.  Там уже все собрались и ждали только меня. Друзья были очень недовольны моей задержкой.

Не откладывая на завтра, то, что можно сделать сегодня, мы приступили к нашему маленькому строительству. Хилл умудрился даже где то банку белой краски раздобыть.

Работа кипела. Но как она быстро, началась так быстро и закончилась.
Как у всех мальчишек, так и у нас, был общий враг, сын мясника Рис со своими  дружками. Они, как только могли и при любом удобном случае нам вредили. И этот раз не стал исключением.

Завидев нашу веселую суету, Рис и его подхалимы поспешили к нам. Надавав для убедительности подзатыльников, под смешки и глупые шутки, ватага с радостью разнесла наши труды в щепки.

Мы, конечно, попытались отстоять свою грандиозную стройку. Но, оборона потерпела крах. Тихо ретировавшись, уже из-за кустов, мы наблюдали, как рушатся наши надежды.

Видя это, Стиви даже заплакал. Если б вы только знали, как нам тогда было обидно от бессилия и несправедливости. Жестокий мир бессердечно вторгся в наш маленький светлый мирок, накрыв его грозовыми тучами, разрушив без остатка, не оставив даже пыли. Я понимал Стиви, чувствуя  в горле ком  и закусив губу, так как позволить себе заплакать не мог, рядом сидела Мэри. Она с пониманием ласково взяла мою руку в свою и крепко ее сжала.

Как это было прекрасно! Первое, незабываемое трепетное прикосновение, пускай даже при таких обстоятельствах. По ее прикосновению я как по книжке читал; держись - я с тобой, я рядом, я не уйду. Держись! Я тоже тебя люблю! Во мне бушевали два чувства:  горечь и ликование. И я был рад им. Не случись того, что произошло, возможно, я бы никогда не почувствовал это бархатное теплое прикосновение?! Появись возможность повернуть то время вспять и изменить ход тех событий,  навряд ли я променял бы то прикосновение на свой рассказ.

В тот день мы поклялись, во что бы то ни  стало, возвести свой мост к небесам, я имею в виду к колонне, и все же написать рассказ. Назло всем, всему миру! Доказать, что мы хрупкие и маленькие готовы и можем противостоять всему вселенскому злу.

Но время шло. Дни напролет лил дождь, как из ведра. За проливными дождями полетел хлопьями снег. На смену снегу пришла весна. Так не заметно для нас пролетел год, его сменил еще один. Мы не прекращали дружить, но вот приступить к реализации задуманного не могли.

Неведомая сила все время нам мешала, вставляя жизненные палки в колеса нашей телеги - мечте. Время поглотили дела более важные.  Да и мы повзрослели. Улица ушла на второй план, хозяйство, работа - встали на первое место. Мы уже не были теми четырнадцатилетними подростками, жившими в розовом мирке. Мы стали взрослыми.

Так незаметно без нашего согласия суровая реальность забрала у нас детство. Безжалостно бросив в объятья взрослой бессердечной жизни.
 
Вскоре по Лондону поползли слухи - не за горами война.  По Европе топтался фашистский сапог Гитлера. Но как бы все ни готовились к ее началу, она явилась неожиданностью. Как это обычно и бывает. Наверное, из – за того,  что мало кто верил в неё, или не хотел воспринимать всерьез. Такой неправдоподобной она казалась, где – то там, далеко от Лондона.

Люди всегда наивно полагают, что горе обязательно обойдет их дом стороной, ведь с ними такого просто не может случиться. Не осознавая, что обманывают себя. Скрывая за тонкой вуалью надежды и лжи истинные страхи, в которых боятся сознаться самим себе!

Мужчины добровольно уходили на войну. Лондон опустел. Редки стали променады. В глазах запоздалых вечерних прохожих читался страх и паника спешащих по домам, под гнетом сумерек, наступавшим на город. Люди не знали, что делать и как себя вести.
Ночью вой противовоздушных сирен раскалывал непривычную тишину на мелкие осколки, осыпая топотом быстрых шагов мостовые, отражая их эхом от стен. Фонари разрезали небо яркими крестами.
 
Наспех облачились в выданную форму, мы с друзьями взяли винтовки, сухпаёк и отправились на фронт. С собой я прихватил и  детскую рукопись, надёжно спрятав её под шинель.

Мой рассказ, некогда забытый, начал второе существование. Он стал нашей отдушиной, частицей той жизни, которая осталась там, за спиной и теперь казалась нереальной. В листы, исписанные неровным почерком, мы вдохнули новую жизнь.

Главами, которой стали эпизоды нашего военного бытия, мы часто вспоминали слова Мэри о том, что в них не хватает реалистичности. Ох, как она была не права! Этими строчками, написанными детской рукой мы теперь не только жили, мы ими дышали, и не могли надышаться.

Короткие передышки между боями теперь были заняты дополнением рассказа. Рукопись с каждый днем росла, становясь толще. Наполняемая жизнью, наводнённая нашими мыслями, мечтами, чувствами, переживаниями и горем от потерь однополчан, слезами радости побед и негодованием поражений.

Бумага стерпит все, теперь она терпела все ужасы и лишения войны. Радостей в боевых буднях было мало. На страницах больше властвовала смерть, кровь и отчаянье.

Стерпела она и дату гибели нашего друга Стива Шона.

В один из вечеров он с товарищами, отправился в разведку, откуда из пяти человек вернулся только один. На расспросы, где остальные, вернувшийся лишь пояснил, что группа попала в засаду. А  уходя, разделились и  где остальные не знает, знает только, что командир отделения погиб, это точно.
 
Мы все еще ждали, и верили в то, что уж наш-то проныра - Стив точно вернется. Но пришел вечер, вечер сменила ночь, за ней  - понурое утро и мелкий дождь, а его все не было. К вечеру последние надежды рухнули. Возвратился раненный разведчик. Он-то нам и сказал, что видел как Стив погиб, прикрывая отступление.

Мы долго не могли прийти в себя от потрясения, вся наша сознательная жизнь прошла с ним бок о бок. А теперь его не было. И больше не будет никогда. Мы больше не увидим его веселого прищура и заливного смеха. Никогда!
 
Впервые за все месяцы, годы войны, мы осознали весь тот ужас, с которым столкнулись. И выстоять перед этим оскалом мы не могли. Но тогда не мы диктовали условия, их диктовало время, и нам ничего не оставалось, как смириться с потерей, скрипя зубами, переживая, сдерживая ярость, злобу, отчаянье и слезы.
 
Через несколько месяцев и наше противостояние закончилась, так мы думали. Отряд попал в окружение.  После непродолжительного боя, большая его часть попала в плен, и мы оказались в том  числе. Офицеров расстреляли на месте. Рядовых отправили в лагерь для военнопленных, если вообще можно было назвать лагерем  то место, где нас содержали. Обыскав нас на скорую руку и лишив оружия, немцы успокоились, все же оставив личные вещи при нас.

Словно скот, грязных, голодных и раненных, нас пригнали к недостроенному многоэтажному зданию без стен. Это был панельный каркас с железобетонными перекрытиями и межэтажными столбами. Расписанный темными разводами дождя, остов был обнесен временным забором и обтянут колючей проволокой. По углам временный лагерь венчали небольшие, наспех сколоченные из горбыля, сторожевые вышки с пулеметами.

Пленных, здесь было, хоть и не много, но достаточно, чтобы заполонить несколько этажей строения. По периметру строение охраняли автоматчики с огромными черными овчарками. Таких я, до того времени, никогда не видел и после тоже. Один вид их заставлял выбросить всякую мысль о побеге. Быть растерзанным этими клыкастыми мордами очень не хотелось.

Потянулись долгие дни заключения,  рукопись получила новое дыхание.

Мы тщательно скрывали наши посиделки за ней, но потом выяснили, что зря. Фрицы давно заметили собрания у костра и лишь только смеялись, обсуждая и тыкая пальцами в нас. Задавая жестами вопрос: - что, мол, писатели? После чего во весь рот смеялись. В ответ мы улыбались усталыми улыбками и качали головами в ответ: - да, мол, писатели. Однажды один из охранников принес нам карандаш и пару чистых листов. Мы были поражены этим поступком. Что побудило его к этому действию, можно сказать к жесту доброй воли, остается для меня загадкой и по сей день. После этого случая  мы перестали таиться. И листы с чистой стороны начали обрастать новой вязью. Впитывая свежие повествования. Заполняя каждую новую сторону, мы часто вспоминали Стива. Именно он как-то сказал, что вторую сторону нужно оставлять чистой, несмотря на то, что с бумагой на войне, как и со многим другим, было тяжело. Объяснял свою настойчивость он тем что, мол, мало ли, что может случиться.  И теперь мы понимали, что он подразумевал под словом «мало ли, что».  Может, конечно, он имел не совсем это в виду, но все же. Мы были благодарны ему за его настойчивость и дальнозоркость.

Мы писали много, большей частью всякие глупости, но эти глупости грели нам душу. Согревали без костра в дни, когда пронизывающий ветер пробирал до самых костей, а ледяной дождь обжигал кожу.

Рассказ рос и с каждым днем медленно превращался в объемную повесть. Повесть, страницы, которой пропитали кровь, пот, грязь, въелась сажа от костра, пыль. Впитала запахи огня и пороха. Услышала стоны, крики, мольбы о помощи, молитвы и проклятия. Отпечатались на страницах судьбы обычных подростков, обросли событиями, в которых не было цветов и ароматов, кроме войны, превратившей их жизнь в немой серый фильм, состоящий из горя и слез.

Но, так или иначе, мы продолжали писать, оставаясь верными клятве своему другу, в дань памяти и уважения.

Пришла осень, с ее проливными дождями. В один из промозглых дней недалеко от лагеря послышались автоматные очереди, чуть дальше гремели еле уловимо разрывы. Охрана насторожилась и отправила на разведку небольшой отряд. Фронт был близко. И это был его голос. Голос освобождения.
 
Пленные оживились. Потухшие глаза вспыхнули. Сердца застучали чаще, по этажам волной покатился шепот. Наши старожилы волновались, то и дело, поглядывая в сторону подлеска,  куда скрылся отряд, не появился ли он. С их неуверенностью росла наша решимость. На секунду повисла тишина и вдруг взорвалась, разметав крики и топот по воздуху. Все вскочили и бросились, кто на охранников, кто к забору, пытаясь перелезть. Не осознавали своих действий, мы тоже побежали, подчинившись волне безумия, которая зачерпнула нас силой отлива, потянув к забору. Стадное чувство несло на галере по гребням людского моря. Я знал, наша попытка граничила с безумием и была изначально обречена на провал, но побороть «красные флажки» не мог. Голодные, слабые против пулеметов и собак. Абсурд!
Мы бежали, пулеметы застрекотали над головами, но это не остудило жар арестантов. Пули засвистели рядом, проносясь в поисках жертвы. Цели находились без труда, люди с последними глубокими вздохами падали. Но и это не остановило военнопленных. Тогда смертоносный смерч свинца, косой начал ровно укладывать первые шеренги бегущих.  Люди падали, словно подкошенная сочная трава на июльском лугу. Это несколько охладило пыл, все остановились, кто-то поднял руки вверх, кто-то по - немецки кричал: - Не стреляйте!

Пулеметы стихли. Военнопленные не шевелились, затаив дыхание, они искали поддержки в других, но встречали лишь те же потерянные взгляды.

Вышел лощенный, чисто выбритый до синевы, немецкий офицер. Его сапоги идеально блестели даже в такую грязь и слякоть. Он важно проходил мимо военнослужащих, постукивая прутиком по ноге. Присматривался. Выбирал пленного только по одному ему известной причине, доставал Вальтер и, не моргнув, пускал в него пулю. Так же, не спеша, он подошел  и к нам…

Всё, что произошло потом, было, как в дурмане.

Мы стояли, не опуская рук. Хилл закричал:

- Не стреляйте! Не стреляйте!

Выстрела я не услышал, уловил лишь движение воздуха. Как в замедленном фильме я развернулся по потоку шевелящегося воздуха и посмотрел на друга. На его груди появилась маленькая дырочка. Из нее медленно текла кровь. Хилл, казалось, ничего не понимал. Его голос оборвался на полуслове, он посмотрел на меня, как бы спрашивая: - Почему? Столько горечи было в тот момент в его глазах! Это просто не передать словами. Сердце мое разрывалось. На щеках почувствовались слезы. Я ничего не мог ему сказать. В горле першило. Я просто стоял и смотрел, сгорая от бессилия, не в силах помочь. Он опустил голову и посмотрел на маленькую ранку, из которой сочилась кровь, прокладывая по грязной шинели русло. Его смешные круглые очки упали с носа, погрузившись стеклами в жижу. Хилл поднял голову и опять посмотрел на меня, пытаясь найти ответ в моих глазах. Взявшись за грудь, не произнеся ни слова, он  ничком повалился. Эти секунды триумфа смерти над жизнью показались мне вечностью. До сих пор  я помню его взгляд, и сердце мое рвётся, воспоминание это засело яркой картиной на всю жизнь! Так словно это было вчера.

Я посмотрел на офицера, он улыбался. Из ствола пистолета все еще выходил дым, так быстро забравшего жизнь моего друга. Не помня себя от ярости, со словами «НЕТ» я бросился на него. Билл Толлер попытался меня остановить, но рука убийцы оказалась быстрей. Он, что есть силы, на отмах ударил рукояткой по голове. Сознание помутилось, глаза стала застилать кровь, ноги подогнулись, став ватными. Из пазухи повалились листы рукописи. Я начал падать вслед за ними. Билл меня подхватил, но сил было недостаточно, мы повалились в грязь. Офицер посмотрел на нас, демонстративно наступил на лист, оставив отпечаток кованой подошвы,  и удалился. Еще секунду мой разум пытался ухватиться за свет, но тьма все же обняла, прижала к своей груди и стащила в яму липкого мрака. Последние мгновения света - это каблук сапога и тьма…

Сознание вернулось острой болью. Стояла ночью. Билл спал рядом, что-то бормоча во сне. Лил дождь. Пелена знакомо обволокла мой разум, и я снова потерял сознание. Кошмары преследовали меня ужасными образами, всплывая в больном сознании, не отпуская до следующего пробуждения. Оно было днем. Все так же лил нескончаемый дождь, низвергая водопады с небес. Казалось, сама природа лила слезы по Хиллу. Билл сидел рядом и что-то писал. Я попросил пить и снова потерял связь с явью. Окончательно я оклемался в солнечный день. Друг, увидев, что я наконец-то пришел в себя, дал мне попить и какой-то сухарь. Кашляя, я попил и попытался прожевать черствый серый хлеб. Билл  писал, что-то добавляя в наш рассказ. Я посмотрел на листки. Ведь я помнил, как листки выпали у меня, и фашист наступил на один из них.

- Как? – только и смог проговорить я осипшим голосом.

- Я все собрал, мне позволили, - понял меня друг, - я все описал. - И он показал мне листок. На листке появилась еще одна жирно обведенная дата. Говорить мне, что она означает, было не нужно, я знал. Мы уже писали такую.

Нас осталось двое.

Дальше ничего интересного не было, дни тянулись, страницы полнели, впитывая переживания и мечты. Следующие события произошли, когда нас освобождали русские войска. Чему я уделил в этом рассказе внимание.

Когда лагерь освобождали, действия развернулись все по тому же сценарию, как и в прошлый раз, все рванули к колючке. Благо теперь у нашей охраны забот хватало, им было не до нас. Охранники большей частью отчаянно сопротивлялся наступающим, были и те, кто трусливо бежал. Но мы снова не учли одного простого пунктика - сторожевые собаки. Натасканные на пленных, теперь отпущенные с поводков, они рвали и метали. Свобода пьянила. Наступил кровавый пир. Где хозяевами были черные бесы. Собаки, обезумев от крови, бросались на всех подряд, разрывая свои жертвы в куски. Одной из таких жертв, как это ни ужасно, стал Билл Толлер.

Огромный черный волкодав, набросившись, ударил его в грудь, повалив, подмял под себя. Восседая сверху, он распахнул огромную пасть и вцепился в горло. Челюсти, словно стальной капкан, захлопнулись. Клыки глубоко погрузились в плоть. Фонтан крови, брызнув, окрасил лоснящуюся черную морду. Билл захрипел, пуская пузыри, сопротивляясь, продолжал отталкивать зверя, но силы были неравны. Вскоре и они оставили его. Руки  Билла безвольно упали, он глубоко вздохнул и  затих. Поняв, что жертва мертва и сопротивления больше не будет, пес остыл к трупу. Игрушка больше не играла и теперь была не интересна. Дернув напоследок за гортань, пес отбежал.  От беспомощности, невозможности сопротивляться новой ужасной потере, я сел возле друга и заорал во все горло не в силах больше сдерживать себя. По лицу ручьем текли слезы. Ум помутился. Воя, я пытался зажать рукой вытянутую наружу зубами пса трахею и остановить пульсирующую кровь, на фоне которой белые хрящи трахеи отдавали синевой. Я понимал, что все бесполезно, друг мертв, но остановиться не мог. Мертвыми широко открытыми глазами он смотрел в небо. Свободной рукой я закрыл их, оставив на грязном лице три кровавых полосы от пальцев. Вокруг тела росло кровавое пятно, смешиваясь со слякотью. Не помня себя, я встал и побрел, побрел без цели. Путаясь в мыслях и образах. Мир вокруг меня застыл. Время остановилось. Звуки растянулись в тягучее эхо.

Острая боль привела меня в чувства. В шею угодила шальная пуля.  Какая ирония! Я закрыл рану рукой, кровь окрасила гимнастерку ярким алым цветом, таким не естественным в моей черно - белой жизни. Наконец - подумал я – вот и  моя очередь пришла и надо сказать, я был доволен этим… С благодарностью нырнув в  бездонную пропасть.

Очнулся я в русском госпитале. В палате со мной было много раненых. Сначала они пытались заговорить со мной, объясняясь жестами, но я их не понимал, и вскоре они отстали. Я же погрузился в себя, в свои мысли. Много думал о Мэри, задаваясь вопросами: где она? Что с ней?

Во сне часто плакал. Меня пытались поддержать, успокоить, один раз даже спирта дали отхлебнуть, отчего я чуть не задохнулся. Горло перехватило, рана в свою очередь отдала болью. Хватая, словно рыба, ртом воздух я задыхался. Наблюдая, как я краснею, словно рак, больные улыбались. Хлопали по спине и показывали ртом, мол, дыши чаще брат, дыши. Я дышал, а слезы текли по щекам, толи от спирта, толи от тяжелых мыслей. 

Помню, за этот инцидент медсестры очень ругали больных.

Девушки, что ухаживали за нами, были очень красивые. За мной следили особенно рьяно, отзываясь мгновенно на все мои просьбы и уделяя мне почти всё время.
Атмосфера в палате царила веселая, даже я, иностранец, убитый горем иногда улыбался, глядя, как военный с перебинтованной ногой пытался отплясывать под гармошку. Медсестры постоянно бранили их, за шум, я так понимаю, но этих ребят просто так невозможно было остановить. Радость, озорство и веселье лилось у них через край, словно из переполненного сосуда.

Когда приходило время эфира и начинало вещать радио - большая черная тарелка, висевшая в углу, веселье прекращалось, все затихали и вслушивались в каждое произнесенное слово. В один из дней все расположились для прослушивания очередного радиовещания. Бас из динамика нарушил гробовую тишину, слушатели притаились. Сообщение было не долгим, но видимо хорошим, возможно, русские войска снова одержали победу. Все вскочили и с радостными криками начали прыгать и обниматься. Медсестры целовали больных. Лица их лучились счастьем. Девушки смеялись и плакали одновременно. Голос продолжал говорить, но его уже никто не слушал. Заиграла гармонь, люди пустились в пляс. В палате царило ликование. Я  с удивлением смотрел на них, поражаясь, какие все же странные эти русские. Одна из медсестер подскочила ко мне и поцеловала в щеку, пытаясь  объяснить. Один из солдат снова протянул мне спирта. Наученный горьким опытом, я выдохнул и выпил чуть меньше полстакана. На сей раз, спирт  пошёл хорошо, в голове зашумело, по телу разлилось тепло. Праздник продолжался остаток дня и всю ночь.

На следующий день пришел наш посол. Я, наконец-то, услышал родную речь. От него я узнал, что Фашистская Германия капитулировала, и война закончилась. Узнал, что скоро меня выпишут и отправят на родину. Я был рад, но, в то же время, хандра и уныние снова охватила меня.

Я поинтересовался самым важным для меня вопросом, который на протяжении вот уже нескольких недель очень волновал меня. Где мои вещи. Главное листы, что были со мной. Мое сердце чуть не выскочило из груди, когда медсестра принесла стопку потрепанных грязных страниц. Жизнь, изложенная на них, вернулась, наконец-то к своему хозяину. Я схватил хрупкие листочки, прижал их груди и заплакал. Все события, изложенные на них, накатили бурной волной, ожили яркими воспоминаниями. Я плакал, прижимая и гладя их. Меня оставили. Я долго пересматривал листочки и вспоминал. Вспоминал и смотрел, смотрел на даты, даты смерти. Успокоившись, я попросил бумагу, карандаш и немедля сел за продолжение.

Вскоре, когда под окнами уже зеленела трава, а почки превратились в робкие нежные листочки, меня выписали. Отвезли машиной на аэродром, а оттуда переправили на родину в Лондон.

Родной Лондон встретил меня развалинами и горами мусора. На улицах было безлюдно. Грязно, серо. В городе царил хаос. Многие здания выстояли войну, дав только трещины. Но были и разрушенные, видно, авиационными бомбежками. Некоторые - на половину, некоторые до основания, превратившись в груду кирпичей.

Некогда веселый красочный город, теперь был сер, мрачен, и угрюм. Лица редко встречающихся людей были злы и неприветливы, в глазах читалась вражда и недоверие, усталость и безнадежность.

Казалось, не изменились только родная улица, колосс - мост и вокзал. Здесь все осталось на своих местах, так же как и до войны, если не считать трупного запаха, который бил в нос. Причину его я обнаружил на перроне. Солдаты грузили в эшелоны мертвых. Сотни, если не тысячи тел на половину разложившиеся и почерневшие. Впоследствии я узнал, что все боевые действия, если их можно так назвать, разворачивались именно на вокзале. Фашисты здесь развлекались. Устраивали забеги на короткие дистанции под пулеметы. Суть гонки была такова: согнав людей на площадь, перед вокзалом, они заставляли их бежать через пути на противоположную сторону, где устанавливали пулемет. Уворачиваясь от града пуль, люди вынуждены были мчаться в объятия смерти. Уцелевших отпускали и даже награждали. Как на настоящем соревновании под оркестр и овации, вручая утешительные призы – плитки шоколада. Победителей было мало. Зато следующим участникам приходилось не только преодолевать рельсы, но и трупы. Фашисты не убирали убитых.

Как я сказал, мой вокзал почти не изменился. Да и что могло здесь поменяться? Те же железнодорожные пути, тот же мост над ними. Те же невзрачные не тронутые войной домишки из немого кино. Среди них наш кособокий домишка. Вот он, торчит углом из-за угла соседнего. Затаив сердце, я направился к нему. Пульс участился, к горлу подкатил ком. Вот поворот, который я проходил миллионы раз, вот садик, с которого мы таскали крыжовник. Воспоминания бурлили во мне.

Дверь оказалась заколоченной. Родителей не было. Я постарался разузнать у малочисленных соседей, где они, но внятного ответа так и не получил, никто не знал их местонахождения. Что с ними случилось, я не знаю и по сей день.
Даже куча ломаного кирпича так же угрюмо лежала на прежнем месте, под колонной, с которой все началось. Ее кое-где  замело землей, проросли одинокие травинки. Палки от наших подмостков почернели и покрылись мхом. Как давно все это было! Казалось, в другой жизни. Такими нереальными казались эти воспоминания. Чужими!
Я старался найти Мэри, но и она исчезла. Никто ничего не знал о ней, ее родители уехали и так и не объявились. Вскоре в их квартиру заселились другие. Новые жильцы освободили ее от старой мебели и вещей прежних хозяев. Последние напоминания о любимой Мэри исчезли, стерлись из этого мира, оставшись лишь в моей памяти. 

Прошло уже вот двадцать лет с окончания войны. Я так и не женился, да и писатель из меня не вышел. С потерей всех ушла и моя воля к жизни. Я стал меланхоликом и замкнулся в себе, живя все время воспоминаниями.

Живу я все в том же домике на Онлайн – стрит. До сих пор в душе тлеет огонёк  надежды на встречу с Мери, на то, что она вдруг неожиданно вернется и упадет в мои объятья.

Долгими вечерами, когда синий сумрак опускается на город, и загораются фонари, часто гуляя по аллее в парке, я всматриваюсь в лица прохожих, надеясь увидеть знакомые черты маленькой Мэри. Однажды уголек в моей груди готов был вспыхнуть. Я увидел девочку очень похожую, как две капли воды, на Мэри. Те же глаза из детства, тот же вздернутый носик и милые веснушки. Расспросив ее, я узнал, что, к сожалению, Мэри не была ее матерью…

Время идет своим чередом. Моя жизнь так и не приобрела красок, оставшись все в тех же тонах немого черно – белого кино. Мои родители, мои друзья, моя любовь перестали существовать. Провалились в неизвестность. Я не знал ни где они, ни где их могилы. Клятва, написанная в рассказе на колонне, осталась невыполненной. Единственное звено, соединяющее меня с этим миром - дорога, выложенная из листков рассказа жизни.

Лондон сильно изменился. Новые технологии влились в его жизнь. А куча битого кирпича у колонны, поросшая травой, осталась на месте. Я часто хожу туда. Теперь там играют другие дети, так похожие на нас, какими мы были когда - то…

Я сильнее запахиваю серое пальто и спешу домой. Да кости уже мерзнут даже от маленького сквозняка. Старость пришла незаметно… Жизнь прошла. Осталась заключительная часть.
 
Я спешу домой…

Растапливаю камин, беру в руки грязную рукопись и снова просматриваю ее. Вот жирно обведена одна дата, вот вторая, вот моей рукой выведенная в русском госпитале, третья. Вот отпечаток сапога фашиста…

Дремота наваливается тяжелым грузом и прижимает меня к креслу старыми грязными листами. Я засыпаю, мне снится Мэри, озорная, смеющаяся. Ее сменяет лицо Хилла Столи, его немой взгляд и падающие очки…