Закрытые пейзажи. Глава 1. Отступник

                Часть первая.
                Концепция.


               
               

  Четверо верзил в робах и телогрейках защитного цвета, наигранно пыхтя и отдуваясь, опустили на веревках в продолговатую яму обитый кумачом ящик и ловкими движениями выдернули эти веревки из-под него. Затем их бригадир, рослый и лохматый детина с грудью нараспашку, стараясь придать, насколько это возможно, кротости своему хриплому баритону, проговорил:
  - Родные и близкие – по горсти земли…
  Цепочка людей медленно двинулась вдоль одной из насыпей, по ходу нагибаясь к ней и осторожно выбирая полузамерзшие комки рыжей супеси, чтобы тут же перебросить их в яму. Послышались гулкие удары по сосновым доскам, и многие вздрагивали от этих звуков; казалось, будто они раздаются изнутри самого ящика, словно то, что там теперь лежало, хотело еще напоследок что-то сообщить или высказать по эту сторону бытия.
  Подошел к насыпи и Артур. Склонился, подцепил ладонью горсть землицы и, будто стыдясь чего-то, неторопливо качнул всей рукой вперед, выпустив рассыпчатый комок в яму. Ему вдруг почудилось, что все собравшиеся здесь глазеют на него с молчаливым осуждением. И хотя он знал, что это вовсе не так, всё равно было не по себе. Артур поспешил отойти в сторонку, где и старался находиться до сих пор.
  Могильщики, слегка выдержав положенное, однако не дожидаясь, пока все отдадут долг этому печальному обряду, постепенно включились в дело и принялись четко орудовать лопатами, быстро скрывая с поля зрения гроб под возрастающей толщей земли. Всё это время, не переставая, крохотный оркестр заунывно выводил классические аккорды уставшего от жизни реквиема, давившего на нервную систему почище любой непогоды. Артур почти с ненавистью поглядывал на этих ленивых и ко всему равнодушных полуманекенов, раздувающих щеки, словно медленно жующие хомяки.  Ему почему-то казалось, что они действительно не люди, а кучка демонов, созванных неизвестно кем, чтобы своей тошнотворной мелодией навеки усыпить несколько десятков человек, безмолвно застывших в этом неуютном кладбищенском уголке. С каким удовольствием он составил бы компанию могильщикам, чтобы поскорее завершить эту разъедающую всё нутро процедуру – стоять без движения и молча ждать, пока на месте четырехугольной ямины не появится холмик с венками и можно будет с облегчением покинуть это место! Атмосфера погребения действовала настолько удручающе, что, казалось, еще немного – и он повалится в снег с готовностью усталого колодника, лишь бы не слышать и не видеть никого и ничего вокруг.
  Наконец свежевозделанная могила приняла подобающий ей вид, и тоскливый оркестровый рёв оборвался. Все медленно потянулись к поджидающим неподалеку «пазикам». Сырой февральский туман пробирал до костей, усиливая и без того депрессивную обстановку, и посему в людских действиях ощущалась нарастающая лихорадочная тяга к теплу и общению, чем традиционно располагал в себе или при себе поминальный стол.
  Артур для приличия подождал задержавшуюся у могилы близкую родню покойной, сунул в заскорузлую лапищу бригадира несколько хрустящих бумажек и двинулся, наконец, вслед за всеми, замыкая общую нестройную процессию. Наскоро прикурил на ходу и торопливо затягивался, пока шел к автобусам.
  - Артуша... Мужикам дал? – озабоченно повернулась к нему двоюродная тетка Полина.
  Он кивнул и, швырнув окурок в снег, поднялся в застывший салон «пазика». Обшарпанные дверки с натугой лязгнули за его спиной, и водитель с моржовыми усищами принялся заводить непослушный двигатель, терпеливо прислушиваясь к его старческому кряхтению. Артур огляделся и, не найдя свободного места, уселся прямо на деревянные стропила в проходе посреди салона, где еще недавно стоял теткин гроб. Поймал на себе укоризненный взгляд какой-то бабуси, рассевшейся за двоих на одной из обитых драным дерматином скамеечек, и неподвижно уставился перед собой. Автобус завелся и медленно тронулся следом за двумя другими, возвращаясь по аллее мимо холмиков с венками и крестами к центральному входу на городское кладбище.
  Ехать предстояло около часа, и пока кортеж двигался мимо пригородных селений, а затем уличных магистралей, Артур всё время ощущал на себе, только абсолютно реально, чей-то неотрывный взор. Только не бабусин, а гораздо более знакомый и словно бы налитый глубинной ненавистью, так хорошо в последние годы им прочувствованной. Разумеется, обернуться и посмотреть, из чьих глубин она проглядывалась, не составляло труда. Но это роняло его в собственных глазах, не говоря о том, что в глазах заспинного недоброжелателя он мог выглядеть таким образом в чём-то виноватым (а уж тут-то Артура упрекнуть, по его мнению, было не в чём). К тому же отнюдь не являлось тайной, кто же сейчас так неотступно и осуждающе буравит его глазами. Он решил проверить свои догадки при выходе из автобуса, хотя особым энтузиазмом при этом не горел – ему давно уже было наплевать на родственную опалу; с ролью паршивой овцы Артур свыкся еще в детские годы.
  ...Вот уже несколько лет он не поддерживал с роднёй почти никаких связей. И не потому, что могла иметь место какая-то крупная ссора. Скорее наоборот, Артур, сколько помнил себя, ни разу со своей стороны не давал повода к чему-либо подобному, в то время как внутрифамильные распри между отдельными представителями семейных кланов вспыхивали вот уже на протяжении нескольких десятков лет с незавидным постоянством и, как правило – без веских на то оснований. Эта черта характера – природная склочность – досталась Петелиным в наследство от бабки, Клавдии Семеновны, в девичестве Коломейко, натуры по-своему значительной, однако всякий раз терпящей фиаско рядом с главой семейства Георгием Макаровичем, личностью в свое время достаточно властной и авторитетной. Живи он в наши дни, размышлял Артур, сидя на гробовых стропилах, его крутизна ценилась бы достаточно высоко среди теперешних воротил. Ветеран Великой Отечественной, кавалер орденов Славы и Красной Звезды, обладатель двух медальных рядов на парадном кителе, дед был помимо всего прочего человеком образованным и разносторонним. Подобно большинству ветеранов, вёл широкую общественную жизнь, принимая иной раз таких гостей, что баба Клава, едва обученная грамоте уроженка мазанного нижнеднепровской глиной хутора, и помыслить не могла, чтобы раскрыть слишком широко в присутствии тех свою объемистую гортань. Исключения, конечно, были, и заканчивались они, как правило, кратковременным паломничеством деда в места обитания своих повзрослевших и давно обзаведенных семьями отпрысков (а их было четверо), раскиданных прихотью судьбы и не только её в разных точках города. Обзванивая все эти точки и убедившись, что в одной из них нашел временное пристанище её захмелевший от расстройства венценосный супруг, баба Клава успокаивалась и терпеливо дожидалась неизбежного примирения – возвращения деда обратно, смущенного, но нераскаявшегося.
  Так продолжалось до тех пор, пока три фронтовых ранения и прогрессирующий алкоголизм не свели Георгия Макаровича Петелина  в могилу раньше отпущенного природой срока. Бразды правления оказались в прочных и натруженных руках суровой вдовы. Большинство фамильных традиций, согласно которым Петелины дружно собирались на праздники и юбилеи, как-то сами собой отошли в историю.  Грызня по поводу дележа дачного участка на берегу озера и гаража с «жигулёнком», числившихся за покойным дедом, приобрела масштабные размеры и затянулась на длительный срок, как и большинство династических распрей во все времена человечества. Лишь Светлана Георгиевна, мать Артура, будучи падчерицей у бабы Клавы, хотя и родной дочерью Георгия Макаровича, прижитой им от другой женщины в военные годы (женщина та погибла при бомбежке), не участвовала в том перетягивании  наследственного воза; Клавдия Семеновна с первых дней своего вдовства  всяческими способами давала  понять ей и Артуру, где им отныне надлежит быть.
  Со смертью деда к Петелиным  заселилось не только отчуждение; словно бы желая наказать всех за безмерно проявленное хапужество, костлявая  старуха  с косой принялась хаживать за порог семейства регулярно и методически. Не прошло и двух лет, как инфаркт безжалостно подкосил 44-летнего Виктора Сергеевича Капустина, мужа  Тамары, занимавшего ответственную должность  в НИИ и, по-видимому, оказавшегося за кое-какие служебные грешки  невольной жертвой андроповских чисток. Еще через три года от рака скончалась мать Артура; сам он об этом узнал лишь из письма Тамары, находясь в армии за тысячи километров от дома. Светлана Георгиевна Балашова до последнего дня всячески скрывала от него свою болезнь, опасаясь любого душевного стресса, который, по её мнению, обязательно привел бы к катастрофе: в армии, мол, сейчас такие свирепые нравы, и потому любое потрясение может всё погубить... Артур до сих пор не мог простить родичам, что те не удосужились прислать в часть своевременную телеграмму – хотя бы ради сознания исполненного долга.  Так же, как и понять мотивы этого то ли игнорирования, то ли пренебрежения  в его адрес.
  Еще через несколько лет преставилась и сама Клавдия Семеновна. Разругавшись окончательно с дочерьми – Галиной и Тамарой, она доживала свои дни почти в одиночестве, не забытая лишь сыном Геннадием, а также Артуром, которому в последние годы стала почему-то благоволить и, как могла, пыталась в определенном смысле возместить то, в чём до той поры отказывала. Правда, и это продолжалось недолго: от кого-то разузнав (Артур догадывался, от кого), что её старший внук забросил учебу в институте, бабка в очередной раз устроила громкий скандал, после чего разорвала все отношения с ним. Случилось это за полгода до её кончины.
  И вот теперь – очередь Тамары. Вдовствуя уже пятнадцать лет, она всё-таки продолжала, несмотря на особачивание  внутрисемейных взаимоотношений, служить некой хрупкой цепочкой, удерживая  окончательный и бесповоротный разрыв в некогда сравнительно дружной и нескучной династии, где она  всегда считалась обшей любимицей и негласной заводилой. Даже после смерти мужа все, кто её хорошо знал, не переставали изумляться её жизнелюбием и врожденным умением заряжать (или заражать) им кого угодно, даже такую несгибаемую и ортодоксальную натуру как Клавдия Семеновна Петелина-Коломейко.  Артур был убежден, что, несмотря на внешние раздоры, мать и любимая дочь продолжали тихонько созваниваться и сообща решать некоторые житейские проблемы. И хотя он уже давно считал всех Петелиных отдаленной роднёй (при полном отсутствии родни близкой), очередная потеря в ней, де еще в лице Тамары, которая была все-таки ему за последние годы ближе всех остальных вместе взятых, принесла немалую боль.

  ...Таким вот печальным экскурсом в историю были заняты мысли Артура, когда три заезженных автокатафалка отвозили толпу родных и близких Тамары Капустиной, оставленной навсегда под толщей кладбищенской земли. Городской микрорайон, куда все ехали, находился в юго-западной части, отстроенной еще во времена «злобинских методов», когда пятиэтажные коробы без лифтов и мусоропроводов с энтузиазмом приветствовались как руководством, так и гегемоническим классом  и еще не обзывались «хрущобами».
  В одном из таких коробов и проживала теперь уже осиротелая и обезглавленная семья  Капустиных: в двухкомнатной квартире на третьем этаже остались тёткина свекровь Алла Максимовна и младший семнадцатилетний сын Андрей. Старшая дочь Елена уже давно вышла замуж и переехала к мужу.
  Наконец «пазик» остановился, и его дверки снова ржаво вякнули, распахнувшись для очистки казённого помещения салона. Артур выбрался из него первым и, медленно продвигаясь вместе с толпой из других автобусов, как бы невзначай обернулся, чтобы обратиться к кому-то сзади с ничего не значащим вопросом. На самом же деле – проверить свои догадки.
  Так и есть... Среди незнакомых лиц, шествовавших вслед из последнего катафалка, маячило хорошо знакомое с детства, только на этот раз не буравящее своего племянника ощутимым лазером карих петелинских глаз, а сосредоточенно потупившее их вниз – на улице стоял гололёд.
  Артур глухо фыркнул и направился к подъезду, рассеянно отвечая на вопросы двоюродной Тетки Полины о житьё-бытьё. Ему совсем не хотелось присутствовать за поминальным столом среди всей этой полузабытой родни и абсолютно незнакомой публики из числа «близких»; он с искренней печалью помянул бы тётушку у себя дома, если бы не ощущал звериного голода – ничего не ел с самого утра.  А добираться домой – это еще как минимум часа полтора, в противоположный конец города и еще далече... К тому же не вполне тактично было бы исчезать с поля зрения, когда все успели тебя пролицезреть как лицо, пришедшее отдать дань памяти родной тётки. Это будет уже явный перегиб...
  - Складывайте одёжку сюда, в шифоньер, - суетилась какая-то женщина, умело дирижируя и направляя людской поток через прихожую в зал. –  Молодой человек, давайте ваше пальто... Алла Максимовна, пройдите, пожалуйста, на кухню, там помочь надо...
  «Давненько здесь не был... А ведь всё как прежде, ничего не изменилось. Помнится, на этом диване с Ленкой и Маруськой в лото и подкидного резались... Вон они, Ленка и Маруська, солидные дамы и мамаши нескольких детей, еще не решаются к столу подходить... А стол – ну прямо как из былых времён: та же скатерть, бутылки, яства, уже черт знает сколько в этом зале не выставляемые... стоп! Все-таки стол другой: больше размерами да нет на нём шампанского...»
  - Рассаживайтесь, рассаживайтесь, - торопливо распоряжалась энергичная «дирижёрша», сопровождая потоки слов манипуляциями регулировщика-милиционера. -- Дмитрий Палыч, сюда, пожалуйста... Гена, давай рядом с ним... Галину сюда позови...
  Смущенные, как и полагалось в таких случаях, родные и близкие беспрекословно её слушались, постепенно заполняя стол по периметру. Ближайшая родня заняла места по одну его сторону, остальные расселись с шумом «поближе к выходу». Всем мест не могло хватить и, вероятно, планировалось неоднократно продублировать церемонию поминовения, дабы её прошли все собравшиеся как здесь, в квартире, так и поджидающие у входных дверей с обратной стороны.
  Артуру досталось место примерно в середине стола, что лишний раз указывало на двусмысленность его положения: вроде и близкий родственник, однако и до дверей рукой подать... Впрочем, Артур и не собирался тут надолго задерживаться. Весь сегодняшний день его не покидало ощущение неуловимой отчуждённости среди других. Кое-кто из петелинской родни его упорно «не замечал», а дядюшка Геннадий Егорыч и вовсе демонстративно отворачивался, стоило Артуру попасться ему на глаза. Зато теперь, после похорон, зеркала дядюшкиной души сверкают булатной сталью и неотрывно сверлят почти исключительно племяша.  Должно быть, успел по ходу действия перехватить парочку-другую стограммулек,  и в эти минуты, доселе закованные в душевных недрах страсти неудержимо прут наружу - пока, правда, лишь визуально.
  А в чём, если разобраться, он, Артур, перед роднёй так провинился?.. Их, правда, тоже понять можно: свалил на отшиб, откололся от семейного монолита обуянный непонятной гордыней отпрыск Петелиных и Балашовых... А такая уж ли она непонятная?..
  - Дмитрий Павлович, скажите вы, - негромко обратилась распорядительница поминок к солидному и дородному мужчине средних лет, по-видимому, тетушкиному начальнику по службе.
  Тот, неловко поправив свои дымчатые очки в позолоченной оправе, слегка кашлянул и медленно поднялся из-за стола.  Терпеливо обождал, пока не затихли шорох и гомон вперемешку с бульканьем разливаемой по рюмкам «Столичной».
   - Ну что ж... – неуверенно произнес он. – Собрались мы здесь, товарищи, чтобы отдать дань памяти безвременно ушедшей от нас Тамары Георгиевны Капустиной – человека, безусловно, во многих отношениях...
  «А причин для откола, между прочим, было столько, что загибай пальцы  на руках всей этой родни – вряд ли хватило бы.  И главная, конечно, совсем не та, что постоянно накрапывалась, да и продолжает делать это и поныне: всем думается, что пошел на это Артур, будучи чужаком кровным – Петелиным по деду, но не таковым по бабке Клаве – не Коломейко, а стало быть – родственником половинчатым, полубастардом... Нет, хорошие вы мои тетушки  и дядюшки, кузины и кузены, - всё не так просто, как вам кажется, а точнее – как вы сами между собой решили!  Ведь жили же мы раньше душа в душу, хоть и определенная субординация все-таки имела место... Главной причины, дорогие и не совсем, - не существует. Все передряги между нами развивались исподволь и в равностороннем порядке, подобно распускавшемуся цветочному бутону, разве что без пестиков и тычинок...»
  - ...почтить память Тамары Георгиевны вставанием, - закончил печальный монолог солидный Дмитрий Павлович и скорбно поджал губы.
  Все с шумом поднялись и молча постояли некоторое время, после чего медленно потянулись к рюмкам. Водка показалась Артуру отчаянной и живительной, с яростью раздирающей нёбо и горло; часто и мелко содрогаясь,  он неторопливо проглотил её всю и с запозданием уселся обратно за стол. Успел перехватить на себе опять дядюшкины лазеры. «Господи, до чего все-таки жрать охота!»
  Артур изящно вывалил себе в тарелочку замысловатые кушанья из близстоящих салатниц и, стараясь не ронять достоинства, с видом показного отсутствия аппетита, мерно заработал челюстями.
  «Тамара была, пожалуй, единственной, кто понимал истинный расклад событий и действий. Это она убедительно растолковала демобилизованному из армии рядовому Балашову, что телеграмму о смерти не посылали из опасения беды уже с его стороны. («Ты же понимаешь, что такие известия не каждому под силу перенести, а тут – и с оружием в руках и всё такое...»). Артур тетушке не поверил, но всё же остался ей благодарен, что хоть сделала попытку оправдаться, может быть, ощутила какую-то вину перед сестрой и племянником... Она и  в дальнейшем  старалась поддерживать связь, изредка звонила, спрашивала, что да как…  Ну, а больше ни для кого из клана Петелиных его персона с некоторой поры интереса не представляла. Он считался в их глазах не просто изгоем, а изгоем добровольным, наподобие рака-отшельника, возомнившего себя вторым Буддой и гордо удалившегося с презрительным высокомерием в свою пещеру... Какая чушь!..»
  ...Еще один тетушкин знакомый, невысокий и полноватый её сосед по даче, произнес заупокойную речь, где, надо сказать, без лишней помпы отметил житейскую мудрость и неиссякаемое чувство здорового оптимизма  умершей. Опрокинули по второй, и стол начал постепенно оживляться в плане звуковом: приглушенные разговоры из разных его углов, более смелое звяканье посуды и другие характерные над-, за- и подстольные  шорохи становились всё  громче   и  отчетливее.
   «Интересно, а почему никто из близкой родни не изъявляет желания обронить памятного словца? Её, родни, здесь как будто предостаточно!.. Хотя с другой стороны, эта самая родня теперь схожа россыпям золотого песка:  мелок, ненадежен и в отличие от самородков такой ценности не имеет... Да и кому тут из господ Петелиных речь толкать? Тетке Галине, извечной флегме, непробиваемой, как и её мамаша, только никогда не произнесшей и десятка слов за один раз?  Её мужу, туповатому пэтэушному физруку, прозванному за глаза (между прочим, Тамарой) «боцманом»?  Про их детищ, сына и дочь, вовсе нет смысла упоминать – унаследовали от родителей все их «достоинства» (Артур с ними даже в светлые «дедовские» времена не считал нужным заводить каких-либо серьёзных  или полезных разговоров).  Вот разве что... Ба-а, дядь Ген, да ты уже и лыка не вяжешь!.. Измельчал род Петелиных. После ярких и самобытных личностей – деда Егора, бабы Клавы и Тамары – остались лишь ходячая серость да горстка безмолвствующих статистов...»
  ...- Племянником, - со вздохом ответил Артур на вопрос сидящей по правую руку за столом раскрашенной дамочки неопределенного возраста, кем же он приходился Тамаре Георгиевне.
  Та со смесью изумления и понимания несколько раз качнула агатовыми буклями в ушах и поинтересовалась далее, уж не тот ли он молодой человек, что лет десять назад на свадьбе у дочери Тамары, Елены, «что сидит справа от Дмитрия Палыча», так замечательно читал собственные стихи, посвященные новобрачным.
Артур об этой трогательной подробности уже давно позабыл, но теперь, подавив усмешку в адрес дивной памяти новоявленной соседки, вежливо подтвердил достоверность сего факта.
  Густо подведенные очи молодящейся бонны заискрились, и она принялась обстоятельно разъяснять, что уже давно работала в одном коллективе с тетушкой и являлась не только её сослуживцем, но и близкой (конечно же!) подругой. Затем спросила, чего бы хотел он еще попробовать, но смущается попросить, чтобы передали...
  «Дядюшка, возможно, по-своему и прав. Тот жалкий снобизм, выказываемый им, Артуром время от времени, мог кого угодно настроить против него, хотя, по сути, был не чем иным, как неуклюжей попыткой прикрыть на короткие моменты отчаяние и беспомощность. Тамара, кажется, догадывалась об этом, но вот остальные...»  С годами Артур постепенно обретал некоторое хладнокровие и терпимость, говорившие о взрослении и становлении его  как личности уже созревшей  и различавшей реальное от мнимого. Затянувшееся формирование характера могло быть понято со стороны людьми достаточно чуткими и объективными, что, увы, никогда не было свойственно теткиному брату и Артуровому дяде Геннадию Петелину. Клавдия Семеновна души не чаяла в своем старшем и единственном сыне, отчего тот сделался главным её адептом в междинастических конфликтах. Артур же, в ком бабка чуть ли не с младенчества угадывала оппонента (оно и понятно, внучок-то не родной!), ничего, кроме подозрительных хохлацких взоров у неё не вызывал.  Кое-что, правда, в их отношениях с приходом внука из армии переменилось, но ненадолго. Артура грызли подозрения, уж не мог ли дядюшка из чувства сыновней ревности настроить бабку против него окончательно в её последние годы... Что-что, а это ему уже действительно не выяснить. Хорошо изучив за много лет дядюшкин характер, Артур понял, что тот даже себе в этом не признается, поскольку давно убедил всех и вся, что доносил мамуле на племяша исключительно из добропорядочности...
  «Не всё ли равно теперь, как это происходило!  Даже если бы и удалось повернуть время вспять и отмотать его на несколько лет обратно, - то, что тогда произошло, повторилось бы снова. Не такие Петелины люди, чтобы раз и навсегда расконсервировать собственные жизненные догматы ради скользкой и неизвестной будущности. Уж лучше шествовать давно и не нами проторенными дорожками и воздавать, в зависимости от настроения, хулу или хвалу тем, кто их для нас проторил, верно, дядь Ген?..»
  ... — Простите, я не расслышал. - Артур слегка наклонился к соседке справа.
Дамочка, приветливо хлопая накладными ресницами, повторила:
  - Где вы сейчас работаете или учитесь?
  - Оптико-механический завод. Помощником мастера в инструментальном цехе... А учебу я забросил вот уже пять или шесть лет назад, - резковато добавил Артур, давая понять, что данная тема исчерпана.
   Агатовые букли вновь понимающе качнулись.
  - Да, сейчас, к сожалению, такое время, когда высшее образование не в почете. Иногда действительно не имеет смысла получать диплом. Но ведь надо же кому-то и у станка постоять. Это что же получится, если все торговать начнут, не правда ли?..
  В другом месте и при других обстоятельствах Артура, возможно, и позабавили бы эти попытки сфлиртовать под завесой банальных сентенций явно не собственного пошиба. Но здесь, где не ощущалось под ногами прочной опоры, сам воздух казался пропитанным отчуждением, болтовня соседки несказанно раздражала, не говоря уже о том, что сбивала с мысленных попыток разобраться в кое-каких аспектах родственных взаимоотношений. Судя по всему, напичканное косметикой и парфюмерией существо по правую руку явилось сюда не только с целью помянуть коллегу-подругу, но и забросить крючок в несколько иную сферу жизнедеятельности.  Что ж, жизнь идет своим чередом, рассуждал Артур, из деликатности делая вид, будто внимательно слушает мудрые разглагольствования соседки, с увлечением излагающей теорию выживания в современных условиях и не подозревающей, с каким удовольствием  сидящий рядом молодой человек ухватил бы её за кокетливо взбитую чёлку и ткнул припудренным носиком в тарелку с винегретом.
  ...Поминки набирали положенный им ход, кое-кто уже поднимался из-за стола, чтобы перекурить. Подходили новые люди, доселе не принимавшие участия в застольном обряде, но с твердыми намерениями упущенное наверстать. Так, по крайней мере, теперь чудилось Артуру, у которого от выпитого слегка зашумело в голове. Ему уже не казалось столь неуютно в этой квартире, где почти всё кругом напоминало о беззаботных детских годах в обществе пускай  и не близкой (кроме матери и деда), но всё же какой-никакой, а родни.
  Но тут он опять наткнулся на дядюшкины локаторы – уже, правда, изрядно помутневшие, зато по-прежнему высекающие статические разряды.  Нет-нет, в глазах дяди не присутствовало отчуждения; наоборот, они повелевали Артуру никуда не уходить, дабы в кулуарах потолковать по душам и высказать ему всё, что о нем их хозяин думает. Однако более проницательные глаза племянника успели подметить то, чего не замечали очень многие за столом – строго поджатые губы и посуровевший взор супруги хмельного родича Регины Анатольевны, обращенный в сторону мужа. Тот не утруждал себя ответами на эти признаки надвигающейся стихии, а возможно, просто не хотел этого замечать. Отлично зная, насколько значительное влияние на дядюшку может оказать любящая жена, Артур быстро понял, что задушевной беседы на тему о высоких материях не произойдет – слишком хорош был уже Геннадий Егорыч, тётя Реня никуда его дальше стола сегодня не выпустит.
  «Будь здоров, дядь Ген», - мысленно отсалютовал мутноглазому родичу Артур, быстро поднялся и, ни на кого не глядя, выбрался бочком в прихожую. Там отыскал среди груды наваленной поверх шифоньера верхней одежды своё пальто и, пока застегивался и опоясывался, в прихожей возникли кузины – Елена и Мария, замужние тридцатилетние матроны.
  - Уже покидаешь нас? – грустно спросила Мария.
  - Да, - нехотя выдавил из себя Артур, стараясь не смотреть им в глаза и делая вид, что поглощен рытьем во внутреннем кармане пальто. – Сегодня еще одно важнецкое дельце предстоит, не могу его пропустить.
  - Не пропадай, звони, - только и нашла, что произнести Елена.
  Он кивнул:
  - Хорошо, девчата... Ну, пока...
  Те слегка заулыбались и молча кивнули в ответ. Ему стало намного легче: все-таки замечательно, что есть люди, для которых ты не обязательно алкающий монстр, но и кусочек приятных детских воспоминаний.
  ...Лестничная площадка уподоблялась вулканическому кратеру: казалось, неведомые силы заставили целую толпу воскурить жертвенный фимиам, посулив за это воскресить покойную, - настолько усердно все затягивались и испускали табачный дым. Разговоры носили беспредметный характер – почти никто никого не слушал. Щурясь от дыма, Артур прошмыгнул сквозь это возбужденное скопище и открыл дверь на улицу. Хотел освобождено вдохнуть в себя ударивший навстречу поток сырого воздуха, но едва не поперхнулся: и здесь, несмотря на промозглую непогоду, накалялись страсти вследствие поминальных возлияний. Двое старикашек из числа приглашенных (Артур их видел за столом) перемалывали косточки правительству, не забывая при этом лить охлажденные помои на головы прочих сильных мира сего.
  - Ни хрена у него не выйдет, у Борьки-то, Ельцин который, - стрекотал один. – Оно-то кулаком по столу грохнуть – дело нехитрое. А ты, - старикашка, судя по интонации, взывал к невидимому Борьке, -  подумал своей головешкой, что за этим последует-то, кто конечный ответ держать будет?.. Не-е, при коммунистах так не поступали... Ладно, экономику развалили, так ты ж людей зазря не губи...
  - Да-а... И куда все катимся... –  пригорюнился, посасывая «казбечину», другой. – Прежде, так хоть порядок какой-то был, слушались начальство...
  «Жилеты пикейные! – обозлился вдруг Артур. – Куда ни ткнись – сплошная демагогия, ничего дельного от этих старпёров не услышишь. Только и знают, что о прошедшем воздыхать. Неужто и дед Егор, доживи он до наших дней, так же воздух бы портил?»
  Он чиркнул зажигалкой, прикурил, и старики замолкли, выжидательно разглядывая его. Артур почувствовал, как они страстно желают, чтобы он бросился очертя голову в полемику с ними, дабы огорошить его своей безапелляционной мудростью.
  Артур закутался поплотнее в шарф, поднял воротник и зашагал навстречу сырому полумраку.  Город медленно погружался в сумерки, то тут то там вспыхивая желтыми прямоугольниками окон.
  «Хорошо, что сегодня пятница», - с облегчением подумал он.