Неизбежность. Всех живущих прижизненный друг

*** «Всех живущих прижизненный друг»


Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/qGzi9IA89P4


Квинтэссенцией судеб еврейства, а вместе с ним других - больших и малых - европейских народов  и социальных групп звучат слова Н. Я. Мандельштам:
– Как мы метались в двадцатом веке, зажатые между Гитлером и Сталиным!
– Долго ль ещё нам ходить по гроба, как по грибы деревенская девка?.. – вопрошал О. Э. Мандельштам в ноябре 1930-го накануне массовых гекатомб, принесённых диктаторскими режимами.
Метались евреи, русские эмигранты, немецкие коммунисты, жители Словакии, Чехии, Польши, Эстонии, Латвии и Литвы – тысячи, миллионы… Какими детскими шалостями предстали тогда перипетии рыночного капитализма – кредиты, клерки, адвокаты, конторы, банкротства!



Домби и сын

Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык –
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы жёлтая вода.

Дожди и слёзы. Белокурый
И нежный мальчик Домби-сын;
Весёлых клерков каламбуры
Не понимает он один.

В конторе сломанные стулья,
На шиллинги и пенсы счёт;
Как пчёлы, вылетев из улья,
Роятся цифры круглый год.

А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле –
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.

1913



«Оглядываясь на весь девятнадцатый век русской культуры, – разбившийся, конченный, неповторимый, которого никто не смеет и не должен повторять, я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду, и вижу в нём единство непомерной стужи, спаявшей десятилетия в один денёк, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность, как печь, пышущая льдом.
И в этот зимний период русской истории литература в целом и в общем представляется мне, как нечто барственное, смущающее меня: с трепетом приподнимаю плёнку вощённой бумаги над зимней шапкой писателя. В этом никто неповинен и нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература – зверь. Скорняк – ночь и зима». (О. Э. Мандельштам. «Шум времени». С. 108).


«Мы пережили тяжкий кризис гуманизма девятнадцатого века, когда рухнули все его этические ценности, потому что они были обоснованы только нуждами и желаниями человека, или попросту его стремление к счастью. Зато двадцатый век продемонстрировал нам со школьной наглядностью и то, что зло обладает огромной силой самоуничтожения. В своём развитии оно неизбежно доходит до абсурда и самоубийства. К несчастью, мы ещё не поняли, что зло, самоуничтожаясь, может уничтожить всякую жизнь на земле, и об этом не следовало бы забывать. Впрочем, сколько бы ни кричали люди об этих простых истинах, их услышат только те, кто сами не хотят зла. Ведь всё уже было, и кончалось, и начиналось снова, но всегда с новой силой и с большим охватом. К счастью, я уже не увижу, что готовит нам будущее».

(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 308)



Петербургские строфы

Н. Гумилёву

Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припёке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке,
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жёсткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений – бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянёт!

Январь 1913, 1927



В естественно-исторической цепи событий мало что предстаёт оправданным и законным. Не от недостатка исторического анализа, – от недостатка права:
– Мне кажется, как всякое другое, ты, время, незаконно…


«Осознавались две линии дум об общей всем “тюрьме”: как бежать из неё  индивидуально? Ответ: самосознание. Как разрушить её социально? Ответ: революция всех условий жизни; во мне подымался вопрос: в чём же пересекаются эти два пути и есть ли в пересечении их третий?
Но было нужно получить опыт того, как и с прекрасным намереньем садятся в лужу; знать лужи – надо; в лужу же садиться – невкусно; я – сел;  посидел, посидел; и – встал; но пока я сидел, мне казалось, что – жизнь моя кончена; кончен же был лишь малый отрезок большой диалектики лет; но на малом отрезке уже нащупывалась огромность узнания: всё становящееся в “ставшем” – труд; в миг остановки я виделся трупом себе; пережив свою смерть, понял Гёте в  его “Stirb und werde” …»
(А. Белый. «Начало века». С. 525)



*   *   *

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Ноябрь 1933 – январь 1934



«Андрей Белый… – болезненное и отрицательное явление в жизни русского языка только потому, что он нещадно и бесцеремонно гоняет слово, сообразуясь исключительно с темпераментом своего спекулятивного мышления. Захлёбываясь в изощрённом многословии, он не может пожертвовать ни одним оттенком, ни одним изломом свой капризной мысли, и взрывает мосты, по которым ему лень перейти. В результате, после мгновенного фейерверка, – куча щебня, унылая картина разрушения, вместо полноты жизни, органической целости и деятельного равновесия». (О. Э. Мандельштам. «О природе слова». С. 246–247).
«Андрей Белый – вершина русской психологической прозы, – он воспарил с изумительной силой, но только довершил крылатыми и разнообразными приёмами топорную работу своих предшественников, так называемых беллетристов». (О. Э. Мандельштам. «Литературная Москва. Рождение фабулы». С. 335).


«Василиса Шкловская мне сказала, что из всех людей, которых она знала, наибольшее впечатление на неё произвёл Белый. Я понимаю её. Казалось, он весь пронизан светом. Таких светящихся людей я больше не встречала. Было ли это впечатление от его глаз или от непрерывно бьющейся мысли, сказать нельзя, но он заряжал каждого, кто к нему приближался, каким-то интеллектуальным электричеством. Его присутствие, его взгляд, его голос оплодотворяли мышление, ускоряли пульсацию. У меня осталось впечатление бестелесности, электрического заряда, материализованной грозы, чуда… Это был уже идущий к концу человек, собиравший коктебельскую гальку и осенние листья, чтобы складывать из них сложные узоры, и под чёрным зонтиком бродивший по коктебельскому пляжу с маленькой, умной, когда-то хорошенькой женой, презиравшей всех непосвящённых в её сложный антропософский мир.
Символисты были великими обольстителями и ловцами человеческих душ. И Белый раскидывал свои сети, как другие. Однажды он поймал меня и долго пересказывал теорию стиха, изложенную в его “Символизме”. О. М., смеясь, сказал ему, что все мы на этом воспитывались, а я, в частности, его читательница. Было это, конечно, преувеличением, но я не возражала, потому что Белый, которого мы считали исключительно избалованным и окружённым почти культовым преклонением, вдруг обрадовался новой читательнице и просиял. Видно, и он в те годы уже остро ощущал безлюдие и одиночество, чувствовал себя отвергнутым и непрочтённым. Ведь судьба его читателей и друзей была очень горькой: он только и делал, что провожал в ссылки и встречал тех, кто возвращался, отбыв срок. Его самого не трогали, но вокруг вычищали всех».
(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 162–163)



*   *   *

      Памяти Андрея Белого

Голубые глаза и горячая лобная кость –
Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок, на Москве заводил кавардак гоголёк:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, лег;к.

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щеглёнок, студентик, студент, бубенец…

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь:
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей:
Не бумажные дести, а вести спасают людей.

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мёртвого жирные карандаши.

На коленях держали для славных потомков листы –
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

Меж тобой и страной ледяная рождается связь –
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие – те –
Каково тебе там – в пустоте, в чистоте, – сироте!

10–11 января 1934. Москва



– Россия некогда спасла европейскую христианскую культуру от татар, сейчас она спасает её от рационализма и его следствия – воли к злу. И это стоило ей больших жертв. Могу ли я поверить, что они были бесплодны? (Н. Я. Мандельштам).
– В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. (О. Э. Мандельштам).


«У нас такие исковерканные правовые представления, мы так одичали и такими полубезумными глазами смотрим на мир, что между “познавшим” и “ещё не познавшим”, в сущности, не может быть никакого контакта. В тот памятный год я уже кое-что понимала, но ещё недостаточно. Кастелянша утверждала, что их всех совершенно незаконно держат в ссылке. Вот она, например, к моменту ареста уже отошла от работы в своей партии и, когда её забрали, являлась частным лицом: “И они это знали!” А я, дикарка или одичавшая от всего, что мне вливали в уши, не понимала её доводов: если она сама признаёт, что принадлежала к разбитой партии, почему ж она обижается, что её держат в ссылке? По нашим нормам так и полагается… Так я тогда думала. “Наши нормы”, как я полагала, ужасны, жестоки, но такова реальность, и сильная власть не может терпеть явных, хотя бы недействующих, но всё же потенциально активных противников. Государственной пропаганде я поддавалась очень туго, но всё же и мне успели внушить дикарские правовые идеи. А Нарбут, например, оказался ещё более восприимчивым учеником нового права. С его точки зрения, нельзя было не сослать О. М.: “Должно же государство защищаться? Что ж будет иначе – ты пойми”… Я не возражала. Стоило ли спорить и объяснять, что ненапечатанные и не прочитанные на собрании стихи равносильны мысли, а за мысли ссылать нельзя. Только собственное несчастье раскрывало нам глаза и делало нас чуточку похожими на людей, да и то не сразу.
Мы некогда испугались хаоса и вдруг всё сразу взмолились о сильной власти, о мощной руке, чтобы она загнала в русло все взбаламученные людские потоки. Этот страх – самое, пожалуй, стойкое из наших чувств, мы не оправились от него и поныне, и он передаётся по наследству. Каждому – и старым, видевшим революцию, и молодым, которые ещё ничего не знают, – кажется, что именно он станет первой жертвой разбушевавшейся толпы. Услыхав вечно повторяющееся: “нас первых повесят на столбе”, – я вспоминаю слова Герцена про интеллигенцию, которая так боится народа, что готова ходить связанной, лишь бы с него не сняли пут».
(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 101–102)



*   *   *

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стёкла вечности уже легло
Моё дыхание, моё тепло.

Запечатлеется на нём узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть.

1909



«Недавно человек другой судьбы, пожилой и много испытавший, активно боровшийся за “новое” – но не у нас – и потому сохранивший чувство ответственности за свершившееся, признался: “Раз в жизни мы захотели осчастливить народ и никогда себе этого не простим”». (Н. Я. Мандельштам).
– О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, на Адриатику широкое окно…

«Выровнять ход истории, уничтожить ухабы на её пути, чтобы не стало никаких неожиданностей, а всё текло гладко и планомерно, – вот чего мы хотели. И эта мечта психологически подготовила появление мудрецов, определяющих наши пути. А раз они есть, мы уже больше не решались действовать без руководства и ждали прямых указаний и точных рецептов. Ведь лучшего рецептурного списка ни я, ни ты, ни он составить не можем, значит, нужно благодарить за тот, что нам предложен сверху. Отважиться мы можем только на совет в каком-нибудь частном случае: нельзя ли, например, разрешить различные стили при выполнении социального заказа в искусстве? Очень хотелось бы… Слепцы, мы сами боролись за единомыслие, потому что в каждом разногласии, каждом особом мнении нам снова чудились анархия и неодолимый хаос. И мы сами помогали – молчанием или одобрением – сильной власти набирать силу и защищаться от хулителей – какой-нибудь кастелянши, поэта или болтуна.
Так мы жили, культивируя свою неполноценность, пока на собственной шкуре не убеждались в непрочности своего благополучия. Только на собственной шкуре, потому что чужому опыту мы не верим. Мы действительно стали неполноценными и ответственности не подлежим. А спасают нас только чудеса».
(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 102–103)



*   *   *

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далёком саду
На простой деревянной качели,
И высокие тёмные ели
Bспоминаю в туманном бреду.

1908



Чт; за стихотворение – чт; за алогизм! Построено как попало, полно общих мест, банальностей и легко предсказуемых параллелей, фрагментарно – казалось бы, из рук вон плохо сочинено. Но оно удивительно: у него есть свой голос и свет, какой может быть у ангела, гения места, хранителя родного угла на земле.
У кого из нас в разное время не возникало схожее желание перечесть детские книги и остаться навек с этим розовым флёром книжного детства? Ничего большого, никакой усталости – только сад, качели, туманный бред.
«Только детские книги читать». Потому что с ними, как с Мандельштамом, – всегда и везде дома: тем более, если держать путь «от молодых ещё воронежских холмов к всечеловеческим – яснеющим в Тоскане».


«В десятые годы мы, естественно, всюду встречались: в редакциях, у знакомых, на пятницах в Гиперборее, т. е. у Лозинского, в “Бродячей собаке”, где он, между прочим, представил мне Маяковского. [Как-то раз в “Собаке”, когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи, Осип Эмильевич подошёл к нему и сказал: “Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр”. Это было при мне (1912–1913). Остроумный Маяковский не нашёлся, что ответить, о чём очень потешно рассказывал Харджиеву в 30-е годы.] В “Академии стиха” (Общество Ревнителей Художественного Слова, где царил Вячеслав Иванов) и на враждебных этой Академии собраниях Цеха Поэтов, где Мандельштам очень скоро стал первой скрипкой. Тогда же он написал таинственное (и не очень удачное) стихотворение про «Чёрного ангела на снегу». Надя утверждает, что оно относится ко мне.
С этим чёрным Ангелом дело обстоит, мне думается, довольно сложно. Стихотворение для тогдашнего Мандельштама слабое и невнятное. Оно, кажется, никогда не было напечатано. По-видимому, это результат бесед с В. К. Шилейко, который тогда нечто подобное говорил обо мне. Но Осип тогда ещё “не умел” (его выражение) писать стихи “женщине и о женщине”. “Чёрный Ангел”, вероятно, первая проба, и этим объясняется его близость к моим строчкам:

Чёрных ангелов крылья остры,
Скоро будет последний суд,
И малиновые костры,
Словно розы, в снегу растут.

Мне эти стихи Мандельштам никогда не читал. Известно, что беседы с Шилейко вдохновили его на стихотворение “Египтянин”.
Гумилёв рано и хорошо оценил Мандельштама. Они познакомились в Париже (см. конец стихотворения Осипа о Гумилёве. Там говорилось, что Николай Степанович был напудрен и в цилиндре:

Но в Петербурге акмеист мне ближе,
Чем романтический Пьеро в Париже.)

Символисты никогда его не приняли.
Приезжал О<сип> Э<мильевич> в Царское. Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой. Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская, красавица художница. Она написала его портрет на синем фоне с закинутой головой (1914?) на Алексеевской улице. Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался – ещё не умел писать любовные стихи. Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи; третьей – Саломея Андроникова (Андреева, теперь Гальперн, которую Мандельштам обессмертил в книге “Тristiа” “Когда Cоломинка”). Я помню эту великолепную спальню Саломеи на Васильевском острове…»
(А. А. Ахматова. «Мандельштам». С. 26–28)



*   *   *

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая –
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

<Май?> 1909


– Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт… (О. Э. Мандельштам).
– Такова судьба: каждый, с кем О. М. мог говорить, неизбежно погибал.
(Н. Я. Мандельштам).
– Где больше неба мне – там я бродить готов. (О. Э. Мандельштам).
– Кто так вставил голову Мандельштаму? Он ходит, как царь. (А. И. Цветаева).


«Особенно часто я встречалась с Мандельштамом в 1917–18 гг., когда жила на Выборгской у Срезневских (Боткинская 9) – не в сумасшедшем доме, а на квартире старшего врача Вяч. Вяч. Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны.
Мандельштам часто заходил за мной, и мы ездили на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию Художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной Осип Эмильевич и на концерте Бутомо-Названовой в консерватории, где она пела Шуберта (см. “Нам пели Шуберта…”). К этому времени относятся все обращённые ко мне стихи: “Я не искал в цветущие мгновенья” (декабрь 1917 г.). Кроме того, ко мне в разное время обращены четыре четверостишия:
1. “Вы хотите быть игрушечной” (1911 г.),
2. “Черты лица искажены” (10-е годы),
3. “Привыкают к пчеловоду пчёлы” (30-е годы),
4. “Знакомства нашего на склоне” (30-е годы).
Ко мне относится странное, отчасти сбывшееся предсказание: Когда-нибудь в столице шалой…

Когда-нибудь в столице шалой,
<На диком празднике у берега Невы,
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…>

А следующее: Что поют часы-кузнечики. Это мы вместе топили печку; У меня жар – я мер<яю> t0: “Лихорадка шелестит / (И шуршит сухая печка / Это красный шёлк горит…”).
После некоторых колебаний, решаюсь, вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что может дать людям материал для превратного толкования характера наших отношений. После этого, примерно в марте, Мандельштам исчез. Тогда все исчезали и появлялись, и никто этому не удивлялся».

(А. А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 33–34)



*   *   *

Римских ночей полновесные слитки,
Юношу Гёте манившее лоно –
Пусть я в ответе, но не в убытке:
Есть многодонная жизнь вне закона.

Июнь 1935
Воронеж 



– Народу нужен стих таинственно-родной, чтоб от него он вечно просыпался… (О. Э. Мандельштам).
Нет, он не контрреволюционер и не антисоветчик – то дикторы-указчики небесного царства и – «многодонная жизнь вне закона».
– Тут мало сказать списыванье – тут чистописанье под диктовку самых грозных и нетерпеливых дикторов. Диктор-указчик гораздо важнее так называемого поэта. (О. Э. Мандельштам. «Разговор о Данте». С. 407).


«У Ахматовой и О. М. была поразительная способность, читая поэтов, как бы вычёркивать разделяющее их время и пространство. Такое чтение по природе своей анахронично, и они вступали с автором в личные отношения. Оно равносильно общению и разговору не только с современниками, но и с теми, кто давно ушёл. Такую же способность О. М. заподозрил у Данта, когда обнаружил, как тот встречается в аду со своими любимыми античными поэтами».
(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 247)



Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в тёмной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырёх стихий приязненно господство;
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря –
И вот разорваны трёх измерений узы
И открываются всемирные моря.

Май 1913



Революция – ключи к преодолению прошлого, освобождению будущего  – две возможности, равно реализуемые в неизбежности настоящего.
Но есть иная возможность: не отводя глаза смотреть в лицо времени, зная – есть! существует! – самостоянье человека и всё достоинство его.
Для этого требуется не равное времени мужество:

Воздушно-каменный театр времён растущих
Встал на ноги – и все хотят увидеть всех:
Рождённых, гибельных и смерти не имущих.

– Да, я слышал с живостью настороженного далёкой молотилкой в поле слуха, как набухает и тяжелеет не ячмень в колосьях, не северное яблоко, а мир, капиталистический мир набухает, чтобы упасть! (О. Э. Мандельштам. «Шум времени». С. 88).


*   *   *

Внутри горы бездействует кумир
В покоях бережных, безбрежных и счастливых,
А с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы.

Когда он мальчик был и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили.

Кость усыплённая завязана узлом,
Очеловечены колени, руки, плечи,
Он улыбается своим тишайшим ртом,
Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий.

10–26 декабря 1936



«Мне попалась раз книжечка о вымерших птицах, и я вдруг поняла, что все мои друзья и знакомые не что иное как вымирающие пернатые. Я показала О. М. парочку уже несуществующих попугаев, и он сразу догадался, что это мы с ним. Книжку эту, потаскав с собой, я потеряла, но эта аналогия успела открыть мне глаза на многое. Единственно, чего я тогда не знала, это то, что вымершие птицы необычайно живучи, а живое вороньё ни на какую жизнь не способно». (Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 382).
– Гиератический, то есть священный, характер поэзии обусловлен убеждённостью, что человек твёрже всего остального в мире.
И он, в юности – хохотун, в зрелости – наивный, детски-доверчивый, непрактичный, служил поэзии, будучи твёрже всего остального и всех остальных – драчунов, бунтарей, горланов-главарей – иных, кому силы, казалось, не занимать.
– Когда бы грек увидел наши игры…


«В Москве Мандельштама никто не хотел знать, и, кроме двух-трёх молодых учёных-естественников, Осип Эмильевич ни с кем не дружил. (Знакомство с Белым было коктебельского происхождения). Пастернак как-то мялся, уклонялся, любил только грузин и их “красавиц жён”. Союзное начальство вело себя подозрительно и сдержанно.
Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил (воспетую им) квартиру (две комнаты, пятый этаж, без лифта; газовой плиты и ванны ещё не было) в Нащокинском переулке (“Квартира тиха, как бумага”), и бродячая жизнь как будто бы кончилась. У Осипа завелись книги, главным образом, старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка).
На самом деле ничего не кончилось: всё время надо было куда-то звонить, чего-то ждать, на что-то надеяться. И никогда из всего этого ничего не выходило. Осип Эмильевич был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском говорил Пастернаку: – “Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихотворений”. Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно. Кругом завелось много людей; часто довольно мутных и почти всегда ненужных.
Несмотря на то, что время было сравнительно вегетарианское, тень неблагополучия и обречённости лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чём говорили – не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: “Я к смерти готов”. Вот уже 28 лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места».

(А. А. Ахматова. «Листки из дневника». С. 39–40)



*   *   *

За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что я предал солёные нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие древние срубы!

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.

Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Ещё не рассеялся мрак и петух не пропел,
Ещё в древесину горячий топор не врезался.

Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные рёбра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождём,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.

Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

Ноябрь 1920



«Революция – сама и жизнь и смерть, и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти. У неё пересохшее от жажды горло, но она не примет ни одной капли влаги из чужих рук. Природа – революция – вечная жажда, воспалённость (быть может, она завидует векам, которые по-домашнему смиренно утоляли свою жажду, отправляясь на овечий водопой. Для революции характерна эта боязнь, этот страх получить что-нибудь из чужих рук, она не смеет, она боится подойти к источникам бытия)». (О. Э. Мандельштам. «Шум времени». С. 99).
– У меня создалось впечатление, будто для него смерть не конец, а как бы оправдание жизни. (Н. Я. Мандельштам).
– Пою, когда гортань сыра, душа – суха, и в меру влажен взор, и не хитрит сознанье… (О. Э. Мандельштам).


«После ареста О. М. я приехала в пятистенный дом на окраине Калинина за оставленной там корзинкой с рукописями. Хозяева, узнав об аресте О. М., так расстроились, что я не выдержала и заплакала. Неулыбчивая Татьяна Васильевна обняла меня и сказала: “Не плачь  – как святые будут”, а хозяин добавил: “Твой муж никому зла сделать не мог – последнее дело, если таких берут”… И оба они решили рассказать про это своим сыновьям, чтобы те знали, кому служат и чему поклоняются. “Только слушать они нас не станут”, – вдруг вздохнул хозяин. Сыновья Татьяны Васильевны были “сталинскими соколами”, добродетельными “Зотовыми”, которых так точно описал Солженицын. Им действительно ничего рассказывать не стоило – в них изживались идеи, которые правят миром. Сейчас, в середине шестидесятых годов, это те отцы, которые направо и налево жалуются на своих детей – внуков Татьяны Васильевны. Внуки смыкаются с дедами, отказываясь от отцов».

(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 359)



*   *   *

Заблудился я в небе… Что делать?
Тот, кому оно близко, ответь.
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью – ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски –
Лучше сердце моё расколите
Вы на синего звона куски.

И когда я усну, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Он раздастся и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.

9–19 марта 1937





____________



После гибели мужа Надежда Яковлевна находилась в бегах: от ареста её спасла только постоянная перемена мест. Свою жизнь она посвятила сохранению поэтического наследия Осипа Эмильевича, переписывая и отдавая на хранение рукописи, заучивая наизусть его прозу и стихи. Благодаря её усилиям, многие, считавшиеся утерянными сочинения, были обретены вновь и стали доступны «читателю в потомстве», «провиденциальному собеседнику» – тому, на кого уповал О. Э. Мандельштам.
– Быть может, мы Айя-София с бесчисленным множеством глаз…


«Мне ясно только одно: стихи О. М. опередили своё время, к моменту их появления почва ещё не созрела, идея не была изжита. Ещё вербовались сторонники режима и слышались искренние голоса адептов, веривших, что будущее за ними и тысячелетнему царству не будет конца. Остальные – численно их было, может, даже больше, чем адептов, – только перешёптывались и вздыхали. Никто не слышал их голосов, потому что в них не нуждались. Строчка “Наши речи за десять шагов не слышны” точно передаёт ситуацию тех лет. Ведь эти речи считались не новым, а старым, отжившим, прошлым, которого уже не вернёшь… Адепты верили не только в своё будущее торжество, но и в то, что они несут счастье всему человечеству, и в их мировоззрении были своеобразная целостность и органичность, которые представляли собой величайший соблазн. Уже предыдущая эпоха жаждала этой цельности, возможности из одной идеи вывести все объяснения для мира вещей и людей и привести всё в гармонию одним-единственным усилием. Вот почему люди так охотно ослепляли себя и шли за вожаком, запрещая себе сравнивать теорию с практикой и взвешивать последствия своих поступков. Вот почему происходила планомерная потеря чувства реальности, а ведь найти первоначальную теоретическую ошибку можно было, только вновь обретя это чувство. Пройдёт ещё немало времени до того дня, когда мы сосчитаем, чего нам стоила эта теоретическая ошибка, и проверим, действительно ли “десяти небес нам стоила земля”… Заплатив небесами, действительно ли мы обрели землю?»

(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 169–170)



*   *   *

Эта область в темноводье –
Хляби хлеба, гроз ведро –
Не дворянское угодье –
Океанское ядро…
Я люблю её рисунок –
Он на Африку похож –
Дайте свет: прозрачных лунок
На фанере не сочтёшь…
Анна, Россошь и Гремячье –
Я твержу их имена –
Белизна снегов гагачья
Из вагонного окна.

Я кружил в полях совхозных –
Полон воздуха был рот,
Солнц подсолнечника грозных
Прямо в очи оборот.
Въехал ночью в рукавичный
Снегом пышущий Тамбов,
Видел Цны – реки обычной –
Белый, белый, бел покров.
Трудодень земли знакомой
Я запомнил навсегда –
Воробьёвского райкома
Не забуду никогда.

Где я? Что со мной дурного?
Степь беззимняя гола:
Это мачеха Кольцова –
– Шутишь, родина щегла. –
Только города немого
В гололедицу обзор,
Только чайника ночного
Сам с собою разговор,
В гуще воздуха степного
Перекличка поездов –
Да украинская мова
Их растянутых гудков.

23–27 декабря 1936
Воронеж



Н. Я. Мандельштам умерла в ночь на 29 декабря 1980 года в однокомнатной квартире в Москве.
Отпевание прошло по православному обряду.
Двухтомник её «Воспоминаний» Иосиф Бродский приравнял «Судному дню на земле для её века и для литературы её века»:


«Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал её второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съёживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. Книги, даже заграничные, никогда не задерживались у неё надолго. Прочитав или просмотрев, она тут же отдавала их кому-нибудь, как собственно и следует поступать с книгами. В годы её наивысшего благополучия, в конце шестидесятых – начале семидесятых, в её однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск.
В те “благополучные” годы, последовавшие за публикацией на Западе двух томов её воспоминаний, эта кухня стала поистине местом паломничества. Почти каждый вечер лучшее из того, что выжило или появилось в послесталинский период, собиралось вокруг длинного деревянного стола, раз в десять побольше, чем псковская тумбочка. Могло показаться, что она стремится наверстать десятилетия отверженности. Я, впрочем, сомневаюсь, что она этого хотела, и как-то лучше помню её в псковской комнатушке или примостившейся на краю дивана в ленинградской квартире Ахматовой, к которой она иногда украдкой наезжала из Пскова, или возникающей из глубины коридора у Шкловских в Москве – там она ютилась, пока не обзавелась собственным жильём. Вероятно, я помню это яснее ещё и потому, что там она была больше в своей стихии – отщепенка, беженка, “нищенка-подруга”, как называл её в одном стихотворении Мандельштам, и чем она в сущности и осталась до конца жизни.
Есть нечто ошеломляющее в мысли о том, что она сочинила оба свои тома шестидесяти лет от роду. В семье Мандельштамов писателем был Осип, а не она. Если она и сочиняла что-либо до этих двух томов, то это были письма друзьям или заявления в Верховный суд. Неприложим к ней и традиционный образ мемуариста, на покое обозревающего долгую, богатую событиями жизнь. Ибо её шестьдесят пять лет были не вполне обычны. Недаром в советской карательной системе есть параграф, предписывающий в лагерях определённого режима зачитывать один год за три. По этому счёту немало русских в этом столетии сравнимы с библейскими патриархами. С коими у Мандельштам было и ещё кое-что общее – потребность в справедливости».
(И. Бродский. «Надежда Мандельштам. Некролог»)



*   *   *

Вооружённый зреньем узких ос,
Сосущих ось земную, ось земную,
Я чую всё, с чем свидеться пришлось,
И вспоминаю наизусть и всуе.

И не рисую я, и не пою,
И не вожу смычком черноголосым:
Я только в жизнь впиваюсь и люблю
Завидовать могучим хитрым осам.

О, если б и меня когда-нибудь могло
Заставить, сон и смерть минуя,
Стрекало воздуха и летнее тепло
Услышать ось земную, ось земную…

8 февраля 1937



«Но что сделали для неё эти “источники бытия”? Куда как равнодушно текли их круглые волны! Для себя они текли, для себя соединялись в потоки, для себя закипали в ключ! (“Для меня, для меня, для меня” – говорит революция. “Сам по себе, сам по себе, сам по себе” – отвечает мир)». (О. Э. Мандельштам. «Шум времени». С. 100).


«Если ей и недоставало чего-то, так это терпимости. В этом отношении она была совсем не похожа на своих двух поэтов. Но при них было их искусство, и само качество их достижений приносило им достаточное удовлетворение, чтобы быть или казаться смиренными. Она была чрезвычайно предвзятой, категоричной, придирчивой, непримиримой, нетерпимой; нередко её идеи были недоработанными или основывались на слухах. Короче говоря, характера у неё хватало, что и неудивительно, если принять во внимание, с какими фигурами она сводила счёты в реальной жизни, а позднее в воображении. В конце концов её нетерпимость оттолкнула многих. Что воспринималось ею как норма, поскольку она устала от поклонения, от восторгов людей вроде Роберта Макнамары или Вилли Фишера (подлинное имя полковника Рудольфа Абеля). Единственное, чего она хотела, это умереть в своей постели, в некотором роде ей даже хотелось умереть, потому что “там я опять буду с Осипом”. – “Нет, – как-то сказала ей на это Ахматова, – на этот раз с ним буду я”».
(И. Бродский. «Надежда Мандельштам. Некролог»)



*   *   *

Нежнее нежного
Лицо твоё,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И всё твоё –
От неизбежного.

От неизбежного
Твоя печаль
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.

1909







БИБЛИОГРАФИЯ

1. Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // С. С. Аверинцев. Поэты. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 189–273.
2. Ахматова А. А. Листки из дневника // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. С. 7–146.
3. Ахматова А. А. Мандельштам // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 21–31. http://www.akhmatova.org/proza/mandel.htm
4. Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев: 1994. http://www.vehi.net/dostoevsky/bahtin/index.html
5. Белый А. Между двух революций. Воспоминания. М.: Худож. лит., 1990. 670 с.
6. Белый А. Начало века. Воспоминания. М.: Худож. лит., 1990.
7. Белый А. Петербург: Роман в 8 гл. с прологом и эпилогом // Собрание сочинений. М.: Республика, 1994. 464 с.
8. Бродский И. Надежда Мандельштам. Некролог.

9. Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998.
10. Заметки о пересечении биографий Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака // Память. Исторический сборник. Париж, 1981.
11. Из хроники последних дней Мандельштама // Новая Газета. 25 декабря 2013 г.
12. Искандер Ф. А. Поэты и цари. М.: «Огонёк», 1991.
13. Кихней Л. Г. Осип Мандельштам: философия слова и поэтическая семантика [Электронный ресурс]: монография / Л. Г. Кихней, Е. В. Меркель. – М.: ФЛИНТА, 2013.
14. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1970.
15. Мандельштам О. Э. Египетская марка // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 3–42.
16. Мандельштам О. Э. Литературная Москва // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 326–331.
17. Мандельштам О. Э. Литературная Москва. Рождение фабулы // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 332–338.
18. Мандельштам О. Э. О природе слова // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 241–259.
19. Мандельштам О. Э. О собеседнике // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 233–240.
20. Мандельштам О. Э. Поэт о себе // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 217.
21. Мандельштам О. Э. Пшеница человеческая // Полное собрание сочинений и писем в 3 т. Т. 2. Проза. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 82–86.
http://imperium.lenin.ru/LUZHIN/desert/ktexts/Mandelshtam.html
22. Мандельштам О. Э. Разговор о Данте // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 363–413.
23. Мандельштам О. Э. Холодное лето // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 129–132.
24. Мандельштам О. Э. Четвёртая проза // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 177–192.
25. Мандельштам О. Э. Шум времени // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 43–108.
26. Одоевцева И. В. На берегах Невы. М.: Захаров, 2005. 432 с.
27. Терапиано Ю. Встречи // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. I. Стихотворения. М.: ТЕРРА, 1991. С. 445–447. http://silverage.ru/terpvstr/


Рецензии
Аудиокнига на Ютубе http://youtu.be/qGzi9IA89P4

Олег Кустов   27.12.2022 16:50     Заявить о нарушении