Молитва

Земля, просыпаясь, дарит мне лучи солнца, и запах цветущего луга, и рев водопадов, и тишину глубокого леса. Все это я вижу тысячи раз. Трогаю руками, глазами. Вот вдыхаю запах свежей воды, и острый аромат луговой ромашки, и ветер ущелья. Помню, Кайсын Кулиев сказал, посмотрев один из моих фильмов:
- Как же ты умеешь заметить росинку на дубовом листочке, и божью коровку на травинке, и кружева паутины!..
Тогда я пожал плечами:
- Так вижу…
А вот теперь, оглядываясь на годы, которые осыпались с календаря моей жизни, как багряные листья в октябрьской роще, думаю: «Мало мы замечаем, и многое проходит, пролетает мимо, так и не коснувшись нашей памяти».
Оглядываюсь на листопад прошедших дней. Ищу что-то. Что? Молодые деревья растут в лесу. Старые сохнут. Вроде бы, и равны они между собой. В одеждах равны, в криках птиц на ветвях. В синем небе над их кронами. И в дождях. Только одним еще цвести и цвести многими веснами. Другим же – отцветать в ожидании своей последней весны.
По дороге из Дамаска в Пальмиру нас завели в христианский храм. После величественных мечетей, после многократных призывов муэдзинов, под которые я засыпал и просыпался целую неделю, вдруг – храм Христа. В самом центре мусульманской Сирии. Я спросил об этом у гида.
- Ничего странного, отвечал он. – Здесь женский монастырь, а вон там, чуть ниже, - русская православная церквушка.
- Действующая?
- Конечно.
Я переступил порог церкви:
- Можно?
- Входи, сын мой.
Тишина. Покой. Большие старинные иконы. Пахло ладаном. Горели свечи.
- Как это? Здесь? В Сирии?
-А где же еще? Райские сады совсем близко от этих мест.
Я стоял пораженный, с руками, скрещенными за спиной, разглядывая алтарь, росписи потолка и стен, лики святых на иконах. Старый священник подошел и расцепил мои ладони.
- В церкви так не положено держать руки.
Я смутился:
-Вот всегда так… Не знаю, как правильно вести себя в мечети, костеле или в православном храме…
Старик положил свою руку мне на плечо и, видимо, оттого что я приехал из советской страны, спросил:
- Ты отрицаешь Бога?
- Нет! Зачем отрицать? Если не желаешь верить в него по убогости своей, то и не верь. Но зачем же отрицать непознанное и недоступное?
Старец кивнул в знак согласия. Он был умный, тот старец, и высказывал мысли глубокие:
- Зачем уносить иконы из храма? Приносите их в храм. Смотреть чтобы на них и молиться с глубокой верой.
На Ближнем Востоке шла война. И священник, помню, сказал:
- Ты говоришь, мечи тупеют от битв. А разве тела не стареют? Разве души не устают? Но мечи после битв можно вновь отточить. Тела излечить можно. Как быть с душами? Как быть?! Их можно излечить только верой. Вот почему люди приходят к Богу.
А еще сказал:
- Если слышна песня, то ищи храм, или птиц в небе, или мелодию из распахнутого окна. Что милее тебе? Осязаемая мелодия бытия, небо или храм?
Мысли из прошлого прилетают и разбиваются о мое тело, как морской ветер об утес. Кое-что из осколков я успею подобрать. Мы знаем плач Ярославны по Игорю. Но кто слышал плакальщиц по Ридаде, зарезанном в схватке с Мстиславом? Так плачьте хоть сегодня!
Плакать никогда не поздно. Забвение – горькая утрата. Слезы – память. Иногда по ночам боевые трубы зовут в бой. Я надеваю кольчугу, беру меч для битвы и иду сражаться.
За что? За какие ценности? За братство!  Только оно дороже всех благ. Мне русский так же мил, как аварец, грузин или абхаз. Только братство непобедимо. И народ. Не верите? Тогда назовите побежденный народ. Побежденных народов не знаю.
И вижу, как обвешанный оружием, мчится на воем сильном скакуне мой далекий предок на русские редуты, откуда грянет навстречу ему залп. А он, окруженный гордыми воинами, прорвется в крепость. А потом будет уходить из нее, унося с собой славу и убитых товарищей, и раненых, и добычу. А главное – волю.
У меня в груди сохранилось что-то от прадеда моего, абрека Тлостанбия. И готов я вскочить на коня, чтобы мчаться на встречу времени. Конница несется за мной, в едином порыве готовая смести армии, города, цивилизации; песня несется к небу, восславляя доблесть и честь. Ветер разносит ее по полю вместе с гуляй-травой, вместе с горем и подвигом. Кипят походные котлы. Вот обглодаю кусок конины и войду в шатер, где ждет меня плоскогрудая калмычка с глазами черными и непокорными.
Но все это – степной дым. Ветер разгонит его. Стою над терской кручей. За спиной – великая река. Впереди – полынное поле, поникшее от нещадного зноя, пряное и горькое. Табун ветроногих коней промчится мимо. Куда? Зачем?
Порой я бреду по горной тропе с котомкой. Босые ноги изрезаны в кровь. Волосы треплет ветер. Иду и пою песню:
По небу облака плывут, как стадо,
Касаются вершины голубой.
Всего богатства мира мне не надо,
Лишь бы оставили меня с тобой,
С тобой, моя любимая, с тобой!*
Люблю весной, когда цветут абрикосы и персики, выйти в сад и наблюдать за работой пчел. Люблю слушать пение птиц. И смешливую стайку студенток люблю, сбежавшую с лекции, чтобы тоже следить за пчелами и бабочками, слушать птиц и радовать меня, его, тебя. Люблю жизнь, чтобы была она в брызгах надкусанного сочного персика, чтобы захлебываться в алом соке арбуза, чтобы все живое пахло цветущим лугом и женщиной. Вот прошла она мимо. Вроде бы, и не заметила. А через несколько шагов оглянулась. Смутилась. Заспешила дальше. Счастья тебе, женщина – славянка, ногайка, черкешенка…
Сторожевая башня в горах. С ее бойниц следили дозорные за приближением врагов. Но я забыл бы об этом, если бы не подумал, что однажды девушка-горянка поднялась на ее верхнюю площадку, чтобы спеть песню:
Все твердят о любви без конца,
Словно нищие люди о хлебе.
Говорят, коль сольются сердца,
Говорят, коль сольются сердца,
    Им завидуют ангелы в небе.**
*Старинная кабардинская песня.
**Старинная кабардинская песня.

Стояла девушка на вершине башни и пела.
Иду по земле. Снега на вершинах, как белые шелковые платки на головах горянок. Орел сел на утес. Здесь проходил Великий шелковый путь.
Заброшенный пустыни наводят тоску. Хожу по улицам. Силуэты людей вижу. А голосов не слышу. Почти не слышу. Но вот женщина, одетая в грусть, спрашивает:
- Не достаточно ли мечей? Скоро землю некому будет пахать весной.
Я спросил у друга:
- Что такое лава? Расплавленный камень? Железо?
- Нет! – задумчиво ответил он. – Это душа земли, взбунтовавшаяся против духоты бытия, против тесноты в чреве земли. Очень просто. Как у людей.
Розовые тучи плывут по ущелью. Или это только кажется, что они розовые?
В Луксоре, на берегу Нила, во дворе старой гостиницы, лимоны падали на землю, мешая спать. Бум! Бум! На рассвете я вышел со двора и через десять минут бродил по векам, еще тем, до нашей эры – по грандиозному древнеегипетскому храму. Строгие, величественные архитектурные формы. Обилие колоннад. Статуи-колоссы. Аллея сфинксов. Прошу старика-араба щелкнуть затвором моего фотоаппарата: на память о встрече с вечностью. Трогая остывшие на ночь колонны. Ведь кто-то же сделал их, кто-то сотворил. Творчество – это трудно и больно. Иногда оно приносит радость. Только иногда. И грифы славы, эти огромные черные птицы, клюют душу, как будто эта слава завоевана не тобой, будто досталась случайно. Или ты отобрал ее у кого-то другого, кто нуждался в ней больше тебя. «Ему она была нужнее, чем тебе», - говорят друзья и враги. Ты начинаешь верить. Но если ураган сорвет с твоей хижины крышу, никто не придет, чтобы вместе с тобой покрыть ее свежей соломой. Ты будешь делать это сам. Каждый раз сам.
Ветер прилетел с Нила. Муэдзин позвал на молитву правоверных. Птица пролетела над высью колоннад.
В детстве я был уверен, что умею летать. С годами это чувство потускнело. А я вес думаю: «Может, действительно, умею?»
На птичьем базаре в Москве купил дрозда в клетке и выпустил его. Птицелов обиделся:
- Ишь, герой! Ты народ освободи! А птицу из клетки выпустить каждый дурак может!
- Только дурак и может, - успокоил я его.
Шел дождь, и я застегнулся на все пуговицы. Но казалось, что не одежду свою застегнул, а оградился душой от всего мира. Вот идем и идем мы вперед, делая привалы, совершая ошибки. Иногда из последних сил побеждаем дорогу. Потому что знаем – обратного пути не бывает. И копить для него богатства нет смысла, нет сил, нет надежды.
Бывает, что заснешь у пылающего костра, пышущего жаром, а проснешься от холода у погасших углей. И думаешь: «То ли вновь разводить огонь, то ли досыпать, закутавшись в бурку?» Что лучше? Лучше вновь развести огонь и, закутавшись в бурку, досматривать прерванный сон. Скалы повернули ко мне свои морщинистые лица.
- О чем ты мечтаешь? – спросил я старуху в родном селе на берегу Чегема.
Она была древней, как чинара в горном лесу. Говорила мало и медленно. Пила чай, настоянный на травах, известных лишь ей, и смотрела на мир бесцветными глазами, не осуждая и не удивляясь. Ну о чем могла она мечтать?
Я повторил вопрос. Она вновь не услышала его или не захотела слышать. Когда же я собрался уходить, старуха проскрипела:
- Думаешь, у старой души нет желаний?
- Душа не стареет, - ответил я, - она лишь устает.
- Думаешь, у усталой души нет желаний? Хочу, чтобы на землю не лилась алая кровь, а лишь голубое небо ласкало ее.
- А разве тебе не все равно, что будет с этой землей?
- Мои внуки ходят по ней. И правнуки. У них родятся дети. А от тех детей еще дети. Хочу, чтобы у них было по одной голове, по паре рук и ног, чтобы они не стали рыбами или кабанами. Хочу, чтобы они разносили соседям горячие душистые лакумы*, чтобы деревья сажали в землю, чтобы мост построили в ущелье, чтобы песни слагали… А теперь я устала. Уходи.
Я сделал уже несколько шагов, когда она бросила мне в след:
- И ты построй мост. Или храм. Или песню сложи.
В столице Иордании Аммане меня повели в белоснежную мечеть.
- Это главный молитвенный дом мусульман города? – спросил я черкесов, сопровождавших меня.
- Любая мечеть – главная, ибо служит благим целям.
- Так почему же вы не повели меня вон в ту, или в ту, или во-о-он в ту?!
- Потому что эту построил твой земляк, кабардинец. И называют ее Черкесской.
Имам, встретивший нас, не был человеком старым, но годы его уже перевалили за полвека. Ему объяснили, кто я и откуда, и радость появилась на его лице, ибо черкесская кровь текла в его жилах. Радость не умеют скрывать даже служители Аллаха. Сперва он расспрашивал меня о родине предков. Вопросы его были по-детски наивны.
- А правда, что вам не разрешают молиться Аллаху? Ты слышал когда-нибудь о пророке Мухаммеде? Да пребудет он в мире!
- Да, конечно, - ответил я. – И чту его и поклоняюсь ему. Да пребудет он в мире! Сперва был Адам, затем Нух, Ибрагим, Исмаил… А дальше… Дальше… Абдул-Муталиб, Абдулла, Мухаммед. Да пребудет он в мире!
Имам был умен. Слова его лились родниковой водой:
-  Ведь слепы не взоры, а сердца, которые в груди. Все люди равны, как равны зубцы гребешка, и ни один араб не имеет преимущества перед не арабом, кроме как в праведности. Тот, кто из вас заметит зло, пускай устранит его десницей, а если не сможет, то словом, а если и этого не сможет, если он слабый, то пусть хотя бы изгонит его из собственного сердца.
А еще он сказал:
- Не возлагает Аллах на душу ничего, кроме возможного для нее.
- Ты мудрый, - заметил я имаму.
- Любой становится мудрее, познав учение пророка Мухаммеда. Да пребудет он в мире!
На прощание имам подарил мне Коран. Прошло много лет, а священная книга та, содержащая прямое откровение Бога, никем и никогда не переделанная, дошедшая до людей такой, какой ее пожелал ниспослать создатель, лежит у меня на письменном столе. Каждое утро, едва проснувшись, я касаюсь рукой этой книги и прошу о чем-нибудь заветном.
Это только кажется, что мы облачены в плащ побед. Мы еще не создали своих пирамид, не вырастили своих висячих садов… А маяк наш? Ведь не сравнить его с Александрийским! В Дрездене я стоял у «Мадонны» Рафаэля, в Париже – у «Моны Лизы» Леонардо… И стал богаче от этого.
Камни Карфагена, мостовая, по плитам которой вел свои легионы Спартак, Акрополь в Афинах, Тадж-Махал в Индии, Колизей в Риме, проповедь папы римского в Ватикане, город мечетей в Тунисе – Кайруан, и Византия, и Баальбек, и древние феодальные земли Германии, и Киевская Русь… Все это я трогал глазами. До чего же ты прекрасна, голубая планета!
Разговариваю с богами. Они молчат, но я слышу их молчание.

*Лакумы – обжаренные на масле хлебцы. У северокавказских народов считается, что умершие питаются именно этим запахом, поэтому во время поста (рамадана) их жарят и раздают друг другу.