Фермер. Мопассан

Барон дю Трей мне сказал:
- Хотите ли вы открыть со мной охотничий сезон на моей ферме в Маринвилле? Вы доставили бы мне огромное удовольствие. Я совсем один. До этого места так трудно добраться, а мой спальный домик так примитивен, что я могу привести туда только самых близких друзей.
Я принял приглашение.
Мы отправились туда в субботу по железной дороге, в нормандском направлении. На станции Альвимар мы сошли, и барон Рене, показывая на сельский шарабан, запряжённый боязливой лошадкой, с седым крестьянином на козлах, сказал:
- Вот наш экипаж, мой дорогой.
Крестьянин протянул руку хозяину, и барон живо пожал её:
- Как поживаете, мэтр Лебрюман?
- Всё так же, господин барон.
Мы забрались в эту клетку для кур, которая качалась и дрожала на двух огромных колёсах. Молодой конь после яростного рывка тронулся галопом, и мы начали подпрыгивать в воздухе, как мячи; каждое возвращение на деревянную скамью причиняло мне ужасную боль.
Крестьянин повторял спокойным монотонным голосом:
- Всё хорошо, Мутар, всё хорошо, полегче, полегче.
Но Мутар не слушал и скакал, как козлёнок.
Две наших собаки позади нас, в пустой части клетки, навострили уши и принюхивались к воздуху равнин, в котором сквозили запахи дичи.
Барон смотрел вдаль печальным взглядом, на обширную нормандскую сельскую местность, холмистую и меланхоличную, похожую на огромный английский парк, в котором фермы, окружённые 2-4 рядами деревьев, с коренастыми яблонями, скрывающими дома, рисовались, насколько хватало глаз, как и строевой лес, и прочие лесные массивы, которые так любят вдохновенные садовники, проводящие линии границ княжеских угодий. И Рене дю Трей вдруг пробормотал:
- Я люблю эту землю, здесь мои корни.
Он был чистокровным нормандцем, высоким и крупным, немного пузатым, происходящим из древней расы искателей приключений, которые основывали королевства на берегах всех океанов. Ему было около 50 лет - по крайней мере, на 10 лет меньше, чем крестьянину, который нас вёз. Тот был тощим мешком с костями, покрытыми кожей без мяса – один из тех, кто доживают до 100 лет.
После двух часов пути по каменистой дороге через зелёную равнину колымага въехала в один из дворов с яблонями и остановилась перед старым полуразвалившимся домом, где ждала старая служанка и молодой парень, схвативший лошадь.
Мы вошли в дом. Прокопчённая кухня была просторной, с высоким потолком. Медная и фаянсовая посуда блестела, на её боках играли блики от печи. На стуле спал кот, под столом – собака. Чувствовался запах молока, яблок, дыма и чего-то ещё, не имеющего названия, что встречается в старых крестьянских домах: запах земли, стен, мебели, старых пролитых супов, старой стирки, старых обитателей, смешанный запах людей и животных, вещей и живых существ - запах времени, запах прошлого.
Я вышел, чтобы осмотреть двор. Он был большим, полным старых яблонь, приземистых и искривлённых, покрытых плодами, падавшими в траву вокруг. В этом дворе нормандский запах яблок был так же силён, как силён запах цветущих апельсинных рощ на южном побережье.
Четыре ряда буков опоясывали двор. Они были так высоки, что, казалось, доставали до неба в этот вечерний час, а их макушки, в которых пробегал свежий ветерок, шевелились и пели какую-то бесконечную жалобу.
Я вернулся. Барон грел ноги и слушал своего фермера, который рассказывал местные новости. Он говорил о свадьбах, рождениях, смертях, о недороде зерна, о скоте. Вёларда (корова, купленная в Вёле) отелилась в середине июня. В прошлом году сидр не удался. Абрикосовые деревья продолжали исчезать из края.
Затем мы поужинали. Это был хороший деревенский ужин, простой и сытный, долгий и спокойный. И всё время, пока мы ели, я отмечал фамильярное дружелюбие, изумлявшее меня, которое царило между бароном и крестьянином.
Снаружи буки продолжали свою жалобу под порывами ночного ветра, и два наших пса, закрытые в стойле, зловеще выли. В очаге погас огонь. Служанка ушла спать. Мэтр Лебрюман тоже сказал:
- Если позволите, господин барон, я пойду ложиться. Я не привык засиживаться допоздна.
Барон протянул ему руку и сказал:
- Ступайте, друг мой, - таким сердечным тоном, что я спросил, как только крестьянин ушёл:
- Этот фермер вам очень предан?
- Больше того, мой дорогой. Меня связывает с ним целая драма, настоящая драма, простая и грустная. Вот эта история…

*
Вы знаете, что мой отец был полковником кавалерии. У него в ординарцах служил паренёк – этот крестьянин, старый теперь, сын фермера. Когда мой отец вышел в отставку, он оставил у себя в услужении своего ординарца, которому было около 40 лет. Мне тогда было 30. Мы жили в замке Вальрен, близ Кодбек-ан-Ко.
В то время у моей мамы в горничных была очаровательная девушка: светловолосая, живая, миниатюрная – настоящая субретка, каких теперь не найти. Сегодня эти создания сплошь становятся девками. Из-за налаженного железнодорожного сообщения их привлекает Париж, он зовёт и манит их, едва они расцветают, хотя раньше они оставались простыми служанками. Любой проходящий мимо мужчина, как раньше – сержанты-рекрутеры, забривавшие юнцов, нанимает их, и у нас среди служанок теперь остались лишь выродки женского рода: толстые, гадкие, бесформенные, слишком уродливые для развлечений.
Итак, эта девушка была очаровательна, и я порой обнимал её в тёмных углах. Больше ничего, ничего, клянусь! Впрочем, она была порядочна, а я уважал дом своей мамы, чего уже не делают озорники нашего времени.
Он прибыл в качестве папиного лакея – бывший солдат, старый фермер, которого вы только что видели, и влюбился в эту девушку без памяти. Вначале мы заметили, что он всё забывал, что не думал больше ни о чём.
Мой отец без конца повторял ему:
- Жан, что с тобой? Ты заболел?
Он отвечал:
- Нет, нет, ничего, господин барон.
Он похудел; затем начал ронять стаканы и тарелки, когда подавал на стол. Мы подумали, что у него нервное истощение, и позвали врача, которому показалось, что он нашёл симптомы заболевания спинного мозга. Тогда мой заботливый отец решил отправить слугу в больницу. Узнав об этом, слуга во всём сознался.
Он выбрал одно утро, когда его хозяин брился, и робко сказал:
- Господин барон…
- Да, мой мальчик.
- Мне не таблетки нужны..
- Вот как? А что же тебе нужно?
- Свадьба!
Изумлённый отец обернулся:
- Что ты сказал?
- Свадьба.
- Свадьба? Так значит, ты влюблён?.. Ты, животное?..
- Именно так, господин барон.
Мой отец расхохотался так безудержно, что мама крикнула из соседней комнаты:
- Что с тобой, Гонтран?
Он ответил:
- Иди сюда, Катерина.
Когда она вошла, он рассказал ей со слезами, выступившими от смеха, что его тупица-лакей совсем ополоумел от любви.
Вместо того, чтобы смеяться, мама была тронута.
- Кого же ты так сильно любишь, мой мальчик?
Он заявил без колебаний:
- Луизу, госпожа баронесса.
Мама важно сказала:
- Мы должны постараться это устроить.
Позвали Луизу; мама расспросила её. Та ответила, что ей хорошо известно о пыле Жана, что Жан несколько раз признавался ей в своих чувствах, но ей ничего не нужно от него. Она отказывалась говорить – почему.
Прошло 2 месяца, в течение которых папа и мама давили на девушку, чтобы она вышла за Жана. Так как она клялась, что не любит никого другого, она не могла предоставить никакой серьёзной причины для своего отказа. Наконец, папа победил её сопротивление крупным денежным подарком, и их, как фермеров, разместили на земле, где мы сейчас сидим. Они покинули замок, и я не видел их 3 года.
Через 3 года я узнал, что Луиза умерла от чахотки. Но мой отец и мать умерли вслед за ней, и я ещё 2 года не видел Жана.
Наконец, однажды осенью в конце октября мне пришла в голову мысль поохотиться в этих местах, о которых хорошо заботились и где, как меня уверяли, было много дичи.
И вот вечером я прибыл к этому дому; шёл дождь. Я с изумлением увидел, что у старого солдата полностью побелели волосы, хотя ему было 45-46 лет.
Я усадил его за ужин напротив себя, за этот самый стол. Дождь лил как из ведра. Слышно было, как капли стучат по крыше, по стенам, по окнам, как во дворе текут ручьи, и моя собака выла в сарае точно так, как этим вечером воют наши псы.
Вдруг, после того, как служанка ушла спать, Жан прошептал:
- Господин барон…
- Что, мэтр Жан?
- Мне нужно что-то вам сказать.
- Говорите, мэтр Жан.
- Это… это беспокоит меня.
- Всё равно говорите.
- Вы помните Луизу, мою жену?
- Конечно.
- Она оставила мне кое-что для вас.
- Что же?
- Это… это… это что-то вроде признания.
- Вот как? И в чём же она признаётся?
- Она… она… я бы предпочёл не говорить об этом… но надо… надо… она не от чахотки умерла… она умерла… от горя… дело вот в чём.
С тех пор, как она приехала сюда, она худела, изменилась, её стало не узнать через полгода, уже не узнать, господин барон. С ней стало то же, что было со мной перед свадьбой, только всё наоборот, совсем наоборот.
Я позвал врача. Он сказал, что она больна печенью… что у неё апатия. Тогда я купил лекарства на 300 франков. Но она не хотела ничего принимать, она только говорила: «Не стоит, мой бедный Жан, мне не станет лучше».
Я хорошо видел, что ей больно внутри. Затем я застал её в слезах однажды; я не знал, что делать. Я покупал чепчики, платья, помады для волос, серёжки. Ничего не помогало. И я понял, что она умрёт.
Однажды вечером в конце ноября, когда было снежно, и она весь день пролежала в постели, она попросила меня позвать кюре. Я пошёл.
Когда он пришёл, она сказала:
«Жан, я исповедуюсь перед тобой. Я должна это сделать. Слушай, Жан. Я никогда тебе не изменяла, никогда. Ни до свадьбы, ни после. Господин кюре может это подтвердить, он знает мою душу. Слушай, Жан, если я умру, это из-за того, что я не могу утешиться, потому что я теперь вдали от замка, а у меня там осталась… близкая дружба с господином бароном Рене. Близкая дружба, и ничего более. Это убивает меня. Когда я больше не смогла его видеть, я почувствовала, что умираю. Если бы я видела его, я бы продолжала жить; только видеть, больше ничего. Я хочу, чтобы ты сказал ему об этом потом, когда меня уже не будет. Ты ему скажешь. Поклянись… Поклянись… Жан, перед господином кюре. Меня утешит, если он будет знать об этом: о том, что я от этого умерла… поклянись…»
Я пообещал, господин барон. И я сдержал слово.

*
Он замолчал, а у меня в глазах стояли слёзы.
Чёрт возьми! Дорогой мой, вы даже не представляете, какие чувства охватили меня, когда я его слушал – человека, чью жену я убил, и кто рассказывал мне об этом дождливой ночью на кухне.
Я лепетал:
- Бедный Жан! Бедный Жан!
Он прошептал:
- Вот такие дела, господин барон. Ничего не поделаешь… Всё кончено…
Я взял его за руки и заплакал. Он спросил:
- Вы хотите сходить на могилу?
Я сделал кивок головой, не в силах говорить.
Он встал, зажёг фонарь, и мы пошли под дождём, пока свет от фонаря освещал косые капли, быстрые, как стрелы.
Он открыл какую-то дверь, и я увидел чёрные деревянные кресты.
Он сказал: «Это здесь», остановившись перед мраморной табличкой, и выставил фонарь вперёд, чтобы я мог прочесть надпись:

ЛУИЗА ГОРТЕНЗИЯ МАРИНЕ
Жена Жана-Франсуа Лебрюмана, фермера
ОНА БЫЛА ВЕРНОЙ СУПРУГОЙ. ДА ПОКОИТСЯ ОНА В БОГЕ!

Мы встали на колени в грязи, поставив фонарь между нами, и я смотрел, как капли падают на белый мрамор, отскакивают, затем стекают по краям холодного непромокаемого камня. Я думал о покойнице… О, бедное сердце, бедное сердце!

С тех пор я возвращаюсь сюда каждый год. И, не знаю почему, но я всегда чувствую себя виноватым перед этим человеком, который, кажется, постоянно прощает меня.

11 октября 1886
(Переведено 9 ноября 2016)