Губернатор

_____________     __________________Тут было много историй. Но все они начинались _____________     __________________одинаково: «Посвящается Пирату, Марте, Кнопе,
____________________________________Вильмонту и Патриции – тем, кто не покидал
____________________________________мое сердце ни на минуту».
_____________     __________________ – Сойер, как ты думаешь, кто она, Патриция? Такое красивое имя...
____________________________________  (с) А. Полярный, «Сказка о самоубийстве»

____________________________________... mi amor... (c)

Пока Тэф, раздосадованная тем, что не сорвала в зале достаточно бурных оваций, ярится в гримёрке, он словно по воздуху, быстро, несмотря на свою видимую грузность, переносится из актерской в коридор, а оттуда – поближе к Тэф. Появляется он, как водится у губернаторов, будто бы из ниоткуда.

Тэф еле сдерживает гнев. Кое-кто из моих знакомых считает, будто зависеть от одобрения публики – глупо и смешно. Что в этом есть некая слабость и уязвимость. Ванда, например, может сказать нечто подобное.

Тем, кто сильнее наедине с собой, сложно понять, что одобрение, признание и аплодисменты необходимы играющим на сцене, как пища. Как воздух и вода. Без публики нет актрис, без актрис не существует зрителя…

Что особенно важно для актрис, чьё бытие отрицалось с детства. Желание получить подтверждение собственному достоверному существованию – в нём и сила, и слабость Тэф. При всей её внешней хрупкости, за которой чувствуется внутренняя сила и гибкость пробивающего камень плюща. Но сила, беззащитная перед лестью и тщеславием.

В этот раз он представляется именем Яков.  Почти сталинский отпрыск, и в этом есть некая доля иронии.  Одно неблаго, подавляемое посредством другого.

Имена он каждый раз выбирает новые, но всякое тело в человеческой форме стандартно: лысый, глаза узкие и немного раскосые, похоже на гадючьи, тучный, словно бы расплывающийся, но чувствуется: жирок прикрывает мышцы, в драке поосторожней бы. 

Однообразие имён при множестве в телах – не какая-то особая фишка, это у многих губернаторов так. Да и не только у демонов бывает. Вполне типично. А больше никаких специальных атрибутов, даже в разговоре: ни отсылок к префектуре на западе Франции, ни к Тортуге семнадцатого века, ни татуировки в виде львиной головы, ни лошадиных ног многолучевой свастикой, ни даже кораблика на полозьях, этакого великанского ледового конька под парусами.

Двери в дамскую гримерную открыты.

Каждая дверь, оставленная открытой – молчаливое  приглашение. Вопрос в том, хватит ли вежливости и учтивости приглашение принять. Или здравомыслия отказаться.

- Это унизительно! – негодует Тэф. Да, похоже, она вне себя. Такая интенсивность эмоций очевидна даже мне.

- Я понимаю, что вы расстроены, и вижу в вас человека, предпочитающего жить здесь и сейчас… Но отчего вы решили, будто вас хотят унизить? – вкрадчиво улыбается в сторону Тэф губернатор. –

- Унизили не меня. Унизили всю поэзию. Заставлять соревноваться профессиональных актеров и чтецов – то же самое, что сравнивать яблоки и апельсины. Это ведь совсем разные категории! Несопоставимо!

«На самом деле - это одинаковые категории, категории класса «плод», что порой тождественно классу «путь», - хочется сказать мне, но я наблюдаю. Спешка в моем деле - опасна. Особенно когда на кону – смысл не только моей жизни.

- Я понимаю. Если вы хотите, мы будем с вами работать. Нужно только согласовать условия. Ведь каждому поэту и всякому актёру…

- Уверяю вас, что такие стихи, как у меня, написать может далеко не каждый и не всякий! В отличие от демонстрации навыков актерского мастерства… - похоже, Тэф сдаётся, вот-вот уступит губернаторскому апломбу и захочет выторговать себе условия подороже.

Нужно как-то вмешаться, но не хватает формального повода. – А ты что смотришь?! – яростно блестит в мою сторону Тэф гневными слезами. – Ты друг или где?!

Я ничего не отвечаю, вспоминая то, что предпочел бы забыть.

Сомнений не оставалось: губернатору  каким-то образом удалось проникнуть в Россию. Несколько лет работы - адским гончим под хвосты…

Я узнаю его даже не по хитрому взгляду, не по ритму жить и не по тому, с какой сдержанной неохотой пожал он  мне ладонь, представляясь. 

Узнал – то есть узнАю, скорее, по тому,  как настороженно и неприязненно покосится он на тфилин, когда я как бы невзначай выложу его на стол в баре, куда мы всей ордой поедем после выступления. 

Наверное, так же отреагировал бы человек, выложи кто-нибудь на стол во время приятельских посиделок за вином заряженный травмат.

Или не травмат, а обычное оружие.

- Мама, я только что убил человека!..  - грянет в динамиках бара знаменитой расподией «Квин».

Тэф, до этого флиртовавшая с соседом по барному столу за карточными фокусами, безошибочно цепко заметит предмет. Не знаю, сколько у неё силы, но чутьё определённо есть.

- Ой,  а что это? Коробочка? – заинтересованно произнесёт она и протянет руку, но резко замрёт. Наверное, я посмотрю слишком выразительно. Так и не пойму до конца,  где в поведении Тэф  искренняя спонтанность, а где – наигранная наивность.

- Коробочка, - вздохну я.

- Твоя?

- Моя, - отпираться не будет смысла.

- А можно потрогать? – наблюдавший за нами Яков неодобрительно насупится и закажет  побольше вина на всех. У губернатора в каждом его теле основные стратегии две: переключать внимание на простые радости животного существования и объявлять безумцами всех, кому интересно что-то кроме мирских и плотских радостей.

- Лучше не надо, - мягко, но настойчиво отведу я в сторону ее ладонь.

- А почему? – заинтересуется Тэф. 

Боги, как же я сплохую. Иногда  внимание можно привлечь слишком очевидным желанием скрытности.

- Потому, что ты – лисица. –  Надуманный переход на личности – хреновый ход, а называть человека животным – взращивать собственную адскую карму, но ничего лучше мне просто в голову не придёт. Прости, дочь.

Не скажешь же близкому человеку, у которой проявляются отпечатки демоницы, что кроме моих демонов, ее демонов и нашего (теперь уже) губернатора у нее, похоже, завелись подселенцы.

Но это еще неточно.

- Я не лисица! – нахмурится Тэф.

- Хорошо, ты не лисица, - соглашусь я.

Беседа в баре, пусть и переключится в новое русло, едва не утратит доброжелательный  формат. Я с надеждой посмотрю на соседа. Тот снова примется развлекать Тэф карточными фокусами. Все-таки социальное дополнение, пусть и по прошлым жизням, в которых мы были незнакомы…

Ладно, с кем бы дитя ни тешилось – лишь бы не вешалось. По крайней мере, о тфилине Тэф забудет, и я спрячу вещь в карман. Губернатор  облегченно вздохнёт.
Тогда Яков станет выжидать, съем ли я мясо. Если буду есть – значит, от убийства, по крайней мере, на эту ночь, откажусь, и для него вечер обойдется простым изгнанием. Забегая вперед, скажу, что из сострадания к демону я съем изрядное количество кусков, давясь рыхлым, белым, как пюре, безвкусным жиром. Не мясо, а мясло какое-то.

Расскажи я о том, как мы познакомились, да и о том, что он и Найджел (и еще несколько сотен похожих друг на друга тел с разными именами) –  одно и то же существо, пусть и в разных формах, меня примут в лучшем случае за галлюцинирующего наркомана.

А он знает, что я, выжив после приграничья, никому ничего рассказывать не стану, а просто воспользуюсь тфилином и тогда  уже  это его тело никому ничего не скажет…

Ситуация патовая, но начну по порядку.

В прошлый раз мы с губернатором виделись годами десятью ранее. Я проигрывал своим врагам и бежал в приграничье, спасая жизнь. Выбора у меня не оставалось: последних, кто еще имел отношение к моей линии, истребили за десять лет, а я, тогда ещё студент-второкурсник провинциального университета, уцелел лишь потому, что уехал из России на учебу.

Тогда, в прежнем десятилетии, я и схлестнулся с губернатором впервые. То его тело звалось Найджелом, и я до сих пор не понял, появился ли он после моего стихийного вызова или волей врагов.

В приграничье ритуал вызова прошел на удивление быстро и легко. Вечером мы сидели на квартире у одной из переводчиц  (квартиру оплачивала американская фирма, на заработки в которую мы все уехали из Петербурга по аутсорсингу) и там под видом странной игры я провел саммон. Загадать слова, собрать жвачку, скатать из нее шарик, воткнуть игрушечную божью коровку на палочке – как ароматическую палочку в подношение после ритуала…

Всё это сопровождалось детской бравадой: «если ты действительно существуешь – явись».

Тогда я и сам не ведал до конца, что творю. Возможно, это разочарует кого-то из моих наследников и наследниц. Возможно, их у меня просто не будет. Не суть. Важнее победы - признавать свои ошибки, ибо в признании собственного несовершенства тоже присутствует некоторая безупречность.

Наутро, совершенно внезапно,  как обычно и бывает у губернаторов, в офис приехал новый сотрудник. Возник словно из ниоткуда, будто из небывалой самосущностной пустоты.

Мы встретились в офисе сразу после совещания у генерального. Я пошел оформлять ему пропуск.

- Здравствуй, друг, - пожал он мне руку. Ладонь у него была сухая, рукопожатие – крепким, взгляд – печальным. Для профанов похож на циклотимика в депрессивной фазе, а присмотришься Взором –  суть видна. Демон, если по Взору, не страшен, но невообразимо уныл. Английский почти без различимых акцентов, несмотря на немного странную для американца внешность.

- Здравствуй, - я приподнял фотоаппарат и прицелился.

- Давай вот так, на белом фоне, - демон встал у стены. Я сделал вид, что сделал
всего лишь фото и что оно - для пропуска. Что пропуск будет.

Тело, которое звалось Найджелом, посмотрело на меня с грустью.

Тело, которое звалось Найджелом, не было телом человека.

Тело, которое звалось Найджелом, было по всем  документам телом каджуна откуда-то из-под Луизианы, с примесями негритянской, цыганской и, кажется, индейской кровей.

Почему компания в российском филиале решила  нанять человека без высшего специального образования, да еще и откуда-то из американских yeah.беней на должность инженера, ответственного за технику безопасности, стандартизацию и спецификации, плюс оплатив ему переезд, страховку, квартиру, машину, ассистентку и нехилый оклад – этим вопросом, кажется, задавался один лишь я. Нет, не из зависти.

Я тогда отдыхал от стычек с врагами и выбирался из очередной любовной передряги. В который раз складывал мозаику из кусков разбитой жизни, прихлёбывая самодельный лимонад (а лимонов судьба мне подкинула  предостаточно).

 Девушка, постепенно занимавшая в моем сердце все больше места, оказалась немного хаотична, но ладить с ней было можно. Звали ее Алла; у нее были чудесные светлые волосы, печальные серые глаза, гибкое стройное тело и маленькая грудь. В отличие от моих последующих историй, разница в возрасте у нас была невелика: Алла оказалась моложе всего на каких-то пять лет и мы чувствовали себя (тогда я еще мог чувствовать) подростками-старшеклассниками. Она беззаботно радовалась, что убежала из города в приграничье от родителей, исправно встречавших развозку и каждый раз провожавших ее от станции метро, а заодно и сбежала от своей прежней любви, а я…

Я радовался возрожденному интересу к жизни и светлому возбуждению в её присутствии.

Алла  была похожа на молодую кобылицу, сорвавшуюся с привязи и бодро скачущую по лугам времён. Кобылицу-оборотня, занимающую должное место в корпоративной упряжке. Кобылицу-самоубийцу, мчащуюся навстречу хаосу и саморазрушению. Хотелось её защитить от самой себя, беречь, гладить, хранить…

На развозке мы и познакомились, разговорившись, как часто бывает, о каких-то пустяках. Ее квартира в приграничье (точнее, квартира, которую оплачивала ей компания) – с обшарпанной, еще советской мебелью, обоями в простых рисунках, дешевыми коврами на полу и на стене – стала первым и единственным местом, где я мог спокойно заснуть. Впервые за полтора года. 

Моим убежищем, моим маленьким раем.

Сперва мы просто спали рядом, держась за руки - усталые, измученные и все еще немного возбужденные после тяжелого офисного дня, почти асексуальная близость. Я смаковал её присутствие, чистый жёлтый свет. Такой, янтарной, я и запомню Аллу.

Вскоре мы слились, и некоторое время я был счастлив  - даже когда пошли первые размолвки, кочуя маятником судьбы между своей трехкомнатной квартирой и ее двухкомнатной с вещами, которые то забирал из оставляемого рая, то приносил обратно.

Пока губернатор не стал слишком активен.

Начиналось с утра: он садился белый вольво, собирая девушек и довозя до офиса.

- Он похож на сутенера, собирающего своих шлюх, - заметила как-то Алла, лежа у меня на груди, вслушиваясь в мое сердцебиение и мечтательно смотря куда-то в обшарпанный потолок, к люстре без абажура, пока я ласкал ее волосы.

Не нужно быть магом, чтобы понять, насколько плохой это знак - выслушивать от девушки рассказ о другом мужчине вскоре после того, как вы занимались любовью. Но нужно быть идиотом в мирской жизни, чтобы такой знак проигнорировать. Идиотом вроде меня.

Впрочем, то было первым из множества тревожных звонков. Краткий отдых все еще виделся мне вечным блаженством. Я больше не искал смерти, не выходил в ночные кабаки и не нарывался на драки с контрабандистами (самоубийство казалось излишне трусливым решением), а с легкими наркотиками почти завязал. Все было светом, все было любовью, все было Аллой. Даже серое осеннее небо казалось мне её гигантским  взглядом.

Да, к тому времени я почти исцелился от прежней боли – возможно, чтобы отыскать новую. Прежнее, давнее, полувековой давности самоубийство казалось мне ошибкой ещё до встречи с Аллой. Но я воскресал для новой жизни в почти тридцатилетнем теле, лишь оставаясь в состоянии любви.

Через несколько лет после приграничья я прочту два письма, которые написал почти тридцатью годами ранее на другом языке. Двум женщинам, которых любил больше всего. Первое – к приёмной матери, написано задолго до расставания с прежним телом. Мать и отец у меня были тогда, тридцать девять лет назад, усыновителями: своих биологических родителей я не знал.

Вот что я написал в том теле для первой из своих любимых  женщин:

"[Город] К., 1975 г.

Мамочка,

однажды ты  мне пообещала: что бы я ни совершил – ты поймёшь и оправдаешь. Постарайся, пожалуйста, понять: я умру. Я не  рождён прожить больше. Я невообразимо устал, запутался, мне тоскливо, и я уверен, что каждое из чувств и переживаний  меня убивают - медленно, день за днём. А потому я бы предпочёл отсечь всё это сразу, одним махом. Я ничего не утаивал от тебя, кроме своих нежности и любви. 

Ты оказалась самой лучшей матерью в мире, и это не ты меня теряешь, а я  - тебя, но мой поступок – не взбалмошная прихоть. У меня имеется множество причин; уверен, иного пути для меня не осталось. Я родился со смертью в себе, и не остается иного выхода, кроме как вырвать, исторгнуть смерть из себя, прекратить думать о ней, обрести покой.  Пожалуйста, не вини ни в чём и ни за что не стыди мою любимую Патрицию: она не имеет к моей смерти ни малейшего касательства, и что бы ты ни стала в подобном направлении предпринимать – это лишь усугубит твою боль и мое бесславие. Забудь о том, что случится. Просто помни обо мне.

Я умираю потому, что едва мне исполнилось полные двадцать четыре года, я  сделался  анахронизмом, бредом, а ещё потому, что с тех пор, как мне исполнился 21 год, я живу, ничего не смысля в земных делах. Я бездарен в отношении денежных связей и полезных знакомств, мне нечем возразить любви, нечего ей противопоставить, нечем заменить – любовь превосходит все мои силы, а силы у меня сейчас в состоянии хаоса.

Свои книги оставляю Р., а для П. и Викки – что захотят взять; для Р. и Л. – всё, что пригодится в кинематографе.

Мои пластинки «Роллинг Стоунз»  - для Г. Л. Было бы ещё  здорово, если бы когда-нибудь напечатали мои книги о подростках – то, что я так старательно создавал: «….» и «…..». Вот что я хочу, и еще, пожалуйста, сожгите моё тело:  дать себя сожрать червям  – это ещё хуже, чем продолжать жизнь.

Отцу: пусть он простит мне все неудобства, которые я причинял ему при жизни, а для Кл. – пусть не забывает о моей бедной душе. Я оставляю после себя кое-какие труды и умираю спокойно. К своей участи уже готов. Ты ведь тоже готовишься к собственной смерти. Только так её и можно одолеть.

Милая, любимая Н.,  если бы не ты – я бы умер на много, много лет раньше. Прежде эта мысль удерживала меня от того, чтобы воплотить принятое решение.  А сейчас мой рассудок искажён, и то, что я делаю, я совершаю лишь во избежание боли.

Твой А.

Когда будут публиковать мои фото, пусть берут детские фотографии." 

Сейчас я склонен видеть в этом некоторую долю детского позерства.

Второй текст – к самой Патриции, составлен через три года после письма для той из моих матерей.

Память о Патриции и о том, что я сделал, останавливала меня всякий раз, когда я хотел повторить старую ошибку. Даже если ситуация кажется бессмысленной и безысходной. Впасть в гнев против всего мира и обратить гнев на себя самого - бесполезно, ведь потом придётся всё начинать заново. Платить и по старым счетам, и по новым. Множить долги непрожитого. Какой прок в том, чтобы накапливать обязательства страданий, безотзывные векселя боли, неоплатные кредиты кармы?

Вот какое письмо я написал той, кого любил, перед тем, как выпить (как и подобает истинному «аффтару») яд. Той, кто оставила меня и сейчас продаёт мои книги и сценарии, раздавая интервью на другом берегу Атлантики.

Женщина, тело которой сейчас сделалось намного старше моего, хотя и это моё тело намного старше оставленного в  заокеанском колумбарии...

Та, кого я люблю и вижу в каждой новой любви.

Вот какими словами я простился с ней.

Мой последний текст тогда.


«Я снова зову тебя, милая Патриция,

моя единственная любовь, вся жизнь моя, моё избавление, моя мука.

Зову с  ужасом от предчувствия того, что это письмо окажется завершающим  – как раз к последнему дню нашей жизни вдвоём, после всего того, чем обменялись мы за два года, обновив друг другу судьбы, добавив в наши жизни радости или грусти, после того, как я впал в едва ли не наркотическую зависимость от твоего тела, твоей души – в то, что едва ли мог вообразить за прежние годы существования до тебя.

Я жду тебя, милая Патриция. Уже доделав всю полагающуюся ежедневную рутину,  добрался сюда вприпрыжку, с замирающим сердцем,  воображая, как ситуация  обернётся противоположностью: мечтая об умиротворении, то есть о том, чтобы увидеть тебя, а наблюдаю лишь твоё  отсутствие, или прокручиваю мысленную киноленту о том, как  уходила  ты - не внезапно, а просто принялась упаковывать - опять, не впервые, далеко не в первый раз - книги (и сколько же осталось непрочтённых!), принялась собирать вещи, отшвырнув, к моей  неизбывной печали и стыду, футболку с моим именем …

Но ты поступила иначе; я настойчиво названивал домой к О. – проверить, не у него ли ты задержалась. Иногда отвечал Эдуардо (а самой тебе не захотелось?), порой – никто (а самой тебе совсем не захотелось подойти к телефону?), я и маме своей звонил, она, как обычно, вновь разволновалась, прослышав о наступлении очередной фазе  нашей извечной войны.  Наконец, обежал всю Шестую из конца в конец, прошелся по центру, местами – даже по Пятой.

Слышу позвякивание ключей и подумал, запыхавшись, что ты вернулась…

Но тебя нет – тут только  соседка-ведьма. И на меня находит безумная мысль:  утащить все твои вещи к себе (мама сказала, что приготовила нам сытный обед), но, поразмыслив, решил, что ты обидишься, а значит, у тебя появится лишний повод меня бросить. Так не надо.

Обзваниваю все авиалинии, но нигде не говорят, кто из пассажиров и под каким именем зарезервировал места на рейсы, и вот, милая Патриция, жизнь моя, я спрашиваю: где ты сейчас?

Заметил, что ты забрала деньги из письменного стола.  Для чего? Тебе хватило на завтрак? На перелёт в столицу? Ты сейчас в «Телекоме», болтаешь с тем, кто омерзителен мне до глубины души? Или в типографии, оплачиваешь остаток за тираж?

Жизнь моя, где же ты, где ты сейчас?

Не думай, будто радость от получения сегодня первых экземпляров моего романа  сопоставима  с  погружением в абсолютные несчастье и уныние.

Ты сказала мне: «Ты омерзителен! Даже не представляешь, насколько ты мне опротивел!»

Это правда, любовь моя?   Эх, я едва-едва  дождался одиннадцати с половиной, и кто же знает, чем тебе было бы приятней заниматься в эти часы…  Но ты приходи, пожалуйста, приходи  ко мне  – пусть даже сказать, что принимаешь предложение моего врага, что назавтра же ляжешь к нему в постель, что нажалуешься своей матери, какой я ублюдок…

Я откажусь от всего, брошу все, что тебя мучает, любимая.  Но твоё  упрямство, твоя враждебность, твоя  ненависть вновь подталкивают меня к транквилизаторам.  А иначе – как мне заснуть, как мыслить,  как я дожил бы до выхода моей книги сегодня? 

Прошу тебя, милая Патриция, поверь:  мои дела, мои мимика и жесты, связанные с Г.А. Т-о – они не педерастичны, и я не гомосексуалист.  Я делал то, что делал, подстраиваясь под его ненормальность, чтобы убедить его:  я способен и не на такие заскоки, на худшее, чем гомосексуализм, я хотел ошеломить его, запутать, и мне на самом деле удалось, я был рад.

Вот и всё, жизнь моя, ничего больше не было, прошу, выкинь из головы эту свою навязчивую идею, эту свою зацикленность, это типичное для тебя  упрямство.   

Милая Патриция, а вдруг ты вернёшься прямо сейчас? Я позвоню в особняк к О., узнаю, не у него ли ты, и потом – перезвоню  маме.

А вдруг этот ход, который я собираюсь сделать, приведёт к обратному, к противоположному действию в твоём единственном, прекрасном, любимом лице?

Я всё перепланировал – и всё безрезультатно. Только что получил письмо от М.М. Он (теперь уже) согласен с хейтерами скорсезовского «Таксиста» и  «Семейного заговора», согласен  продвигать «Альфредо Гарсию»;  критика со стороны Спото сделалась беспощадной. Я виделся с Бернардо.

Сейчас я  исполнен… как бы это сказать… своего рода безучастности, некоей печали – не столько беспричинной, сколько обездвиживающей.

Вызванной, наверное, ещё и тем, что все эти связи и ходы – всё это в лучшем случае зря, и что моей любви уже не осталось ни в ком из тех, к кому она обращена, что ты уже пролистывала подобные моим слова и мысли со свойственным тебе обычно-презрительным «ха!».

Как бы там ни было, я ни о чём не знаю достоверно.   

На днях разговаривал с мамой, она предложила незамедлительно ехать к ней – сказала, что тут я разлагаюсь в праздности. А я не поеду, останусь здесь на весь день дожидаться тебя.

Встретился как-то с Эрнаном Н., он мимо проезжал на джипе, остановился, я показал ему экземпляр своего романа – говоря по правде, я был весьма доволен собой, и Эрнан пригласил меня в офис, обсудить предстоящую презентацию  книги. А мне не хочется. Только с тобой хотел бы отпраздновать.  Не отплясывая румбу, не водить тебя по ресторанам – просто порадоваться вместе. Вновь примирившись, милая Патриция. Будь так – как счастлив я бы стал! Откровенно говоря, я не очень представляю, как быть после того, что ты уже не со мной. Но уверен в одном:  тебя со мной больше не будет.  Забавно.

Скажи, а ты не могла бы остаться, просто так, задержаться  хотя бы к полуночи?  Мы бы сходили в театр, я добавил бы тебе денег, вдобавок тебе уже гарантированы ежемесячные платежи от твоей мамы (по крайней мере, на время).

Прошу, останься этим вечером со мной.  Как же ты там, без вещей?

Подари мне немного радости – ведь ты – моя радость, а  в такие мгновения, когда мое сердце разбито  на осколки, я не знаю, как собирать этот паззл и что с осколками делать. Вымораживает и от собственного положения в этой квартире, такого неустойчивого.  Ясно, что если ты уходишь – я возвращаюсь к своей маме чинить  механизм своей жизни в одиночестве, чтобы моя система вновь заработала в почти идеальном порядке…

Ты нужна мне, любимая. Могу привыкнуть к жизни без тебя, но забыть тебя – не смогу. Столько стресса, столько перемен, взлётов и падений – душа кубарем…

Вот уже скоро час (или уже наступил? А вдруг у меня часы остановились?)…

Недавно виделся с Леоном (С.) К., а он ничего мне не сказал, хотя этим утром я передал ему письмо довольно рано.  Мама обещала (не было печали!), что сегодня ближе к вечеру мне завезут холодильник.  А я уже даже отказываться не стал -  мне уже всё равно, в крайнем случае (Б-же упаси!) познакомлюсь с женщиной, достойной моих усилий, чтобы вместе основать одинокое ранчо на отшибе…

Уверен, что ничего больше не смогу написать. Мне не о чём больше говорить, нечего теперь сказать,  кроме «не покидай меня, не покидай, не покидай, не покидай, не покидай, не покидай, не покидай, не уходи от меня,  не уходи от меня,  не уходи от меня,  не уходи от меня,  не уходи от меня».

А вдруг ты прямо сейчас завтракаешь в «Л.Т.»? Или в «Л.М.»?   В какой-то момент хочется проверить, там ли ты, но по правде говоря, не имею ни малейшего представления, как быть, вообразить не могу, где ты окажешься,  и это просто убивает меня, убивают собственные  нерешительность, тревоги и страхи,  хочу видеть тебя, Патриция, отдал бы всю свою жизнь обеспеченного краснобая лишь за то, чтобы вновь тебя обнять, вновь прижаться щекой к твоей груди, обретая успокоение в тебе …

Куда ты направилась? В горы? На равнину? К П.?

Вот пришёл Н.А. Т-о, предлагает издавать ежеквартальный альманах об искусстве в целом, хочет, чтобы я посотрудничал, и разумеется, было бы здорово поработать вместе.  Но сначала мне нужно увидеться с тобой, жизнь моя, любимая, моя нежная, моя прекрасная, моя приятнейше-невыносимая пагуба…

Явись ко мне, Патриция. Приходи, вернись ко мне, пусть даже попрощаться. Ты нужна мне, я много раз говорил тебе об этом, без твоих поцелуев я – никто, не оставляй меня одного, мне в голову приходит много разной ванильной попсы, но ни одна песня не выражает моей страсти, моего желания, моих чувств. Или оставь меня  в покое, уйдя, и дай силу никогда больше не возвращаться к мыслям о тебе.

Я обожаю тебя, поклоняюсь тебе, и если не смогу без тебя жить, то, наверное,  для меня начнётся своего рода анти-жизнь, жизнь по обратному отсчёту, жизнь в негативе счастья, жизнь в чёрном свете, в ультрафиолетовом.

Но вот восходит солнце. Наверное, ты где-то рядом.

И я иду искать тебя, любимая.
А."


Сейчас я не могу сдержать улыбки, перечитывая то своё письмо. Впрочем, не без некоторой доли отвращения к себе. «Они не педерастичны», надо же. «Любимая»… «Жизнь моя, моя мука»… «Отдал бы всю свою жизнь обеспеченного краснобая»… «Моя приятнейше-невыносимая пагуба»… Вот ведь.

Зачем тусить с ненормальными? Зачем вообще было такое писать?

Забавно, каким я был идиотом тогда.

А потом мне надоело её искать, видя в каждом силуэте, и я (вероятно, от столь же великого, как и мой литературный талант, ума) выпил яду. Как-то инфантильно и наигранно вышло у меня со смертью в тот раз. Кеведо наоборот: и жизнь есть сон, и смерть есть сон. Маленький мальчик-метросексуал, высший сегмент среднего креативного класса семидесятых в раздираемой гражданской войной и социальными противоречиями стране перепутал возлюбленную и маму, обиделся на обеих и хлебнул отравы всем назло. Супермодель-суицидник. Глупо, нелепо, по-детски.

Проснулся по эту сторону Атлантики. Смерть – не только самый быстрый Интернет, но и самый скоростной самолёт. Я жил относительно беспечально, пока не вспомнил если не всё, то – многое о прежней своей версии.

Демон в теле по имени Найджел и стал воплощением такой жизни по обратному отсчёту – бессмысленной и животной, но все же терпимой. Наверное, это и есть жизнь в негативе, в ультрафиолете. Похожий чёрный свет я увижу, погружаясь в пути смерти накануне семнадцатилетия…

Мы с инференальным гостем поддерживали некоторый нейтралитет: демон-губернатор держался подальше от моего бытия, а я, соответственно, не очень препятствовал его фокусам.

Так я стал наблюдателем. Тем, кто может, но не творит волшебства и потому своим присутствием удерживает события в подобии привычной обывателям реальности.

После такой любви, которой я любил Патрицию, не остаётся ничего, кроме спокойной рассудительности. Взвешенность и сдержанность чувств – даже если ту мою связь разрушила именно взвешенность и сдержанность. Было ли то скупостью? Вероятно, нет. Скорее, самосохранением.

После такой любви ты просто смотришь на мирскую суету глазами проснувшегося ребёнка. Чистого и от влечения к жизни, и от любви ко смерти. Но при этом в детской (даже посмертной) маске есть некоторое желание себя оправдать: «это не я, это всё демон».

Найджел собирал народ после работы поиграть в пинг-понг – я шел к себе и изучал какой-нибудь новый язык. Найджел созывал гостей на званый ужин -  я приходил на ужин вместе с Аллой и выслушивал пустые разговоры и беседы ни о чём. Найджел флиртовал с несколькими девушками сразу – я сохранял спокойствие и невозмутимость.

Как оказалось, зря.

Найджел положил глаз на Аллу.

Всякий любовный треугольник омерзителен, но там, где ты любишь и видишь, как любимая страдает от неразделенного влечения к другому, становишься мерзок сам себе. Бегаешь ненужным телохранителем и прислугой в надежде на появление того, что бывает у демонов крайне редко, а у людей – почти никогда.

Речь о разуме.

Даже когда её постель воняет чужим телом, а сама она все внимательней присматривается к тем, кто похож на него, а не на тебя – даже тогда ты придумываешь оправдания. Не только для неё, но и для себя. Кто признается, что влюбился в гадость, что влеком к мерзости? Вот и я придумывал для Аллы одно оправдание за другим – даже когда стало понятно, что от советов Найджела, пусть и уменьшающих мое влечение к смерти, ни радости, ни смысла в сохраняемом существовании не прибавляется.

Зато прибавляется её влечения к демону.

А нечего мне было мне тогда, по ту строну Атлантики, мутить с женой друга.

- Найджел даёт странные подсказки. Через раз они правильные, но обычно получается какая-то фигня, - признался я одному из офисных знакомых.  Демон одиночества и недоверия тогда еще меня не тревожил. Только губернатор.

Собрат по офису мне ничего не сказал, молча кивая. Ну не способствовали моей доброй славе ни грубые флирты со всеми коллегами женского пола, ни помноженные на  депрессию алкоголь, амфетамины и гашиш (нередко  всё и сразу за одну ночь). Да и симпатий мне со стороны сотрудников  драмы и экзистенциальные кризисы не прибавляли.

- Чтобы с человеком перестали общаться, достаточно объявить его сумасшедшим, - изрек на одной из множества вечеринок Найджел.

Кажется, этой рекомендацией вскоре воспользовалась моя бывшая начальница в приграничье.

Избегая близости с ней, я, оставаясь в том же приграничье, сменил отдел, а потом и фирму, перейдя к контрагентам. Буквально в офис напротив. Но дама не успокаивалась. Слишком уязвлена была.

Чудны дела твои, карма. Иногда инкарнация сына российского императора в женском теле оказывается той еще офисной стервой.

Разумеется, мне некому было рассказать о причине моего отвращения. Что корень нежелания заходить дальше букета из алых и белых роз на день рождения – тот самый расстрелянный царевич-гемофилик. Мальчик, проглядывавший в каждом её движении и жесте. Не помогали даже воспоминания о том, каково было в женских телах мне самому.

Замечу: в женском теле обычно хорошо, но не более девяти месяцев.

Волосы удерживали меня в связи с небом и реальностью, мешая окончательному падению в преисподнюю. А потому волосы я покрасил. Тогда еще они имелись у меня в достаточном для покраски количестве. Сперва осветлил, затем носил на голове благородное серебро под джей-рок и японское ска в наушниках. Это идеально подходило для ночи духа, воцарившейся окрест и на моем сердце.

Некоторые по простоте принимали меня за педераста, но мне было плевать, что думают обо мне некоторые и все. Мне было даже плевать, принимают ли меня или нет.
Горечь одиночества и статус отверженного изгоя я еще не успел тогда прочувствовать во всей полноте их имбирного вкуса. О том, что отверженность  и боль активируют одни и те же участки мозга, я тогда еще не задумывался: слишком сильны казались другие мучения.

В седину я покрасился на Черный Самайн, когда всё небо превратилось для меня в заплаканный, потерянный взгляд Аллы.

Губернатор пригласил почти весь офис на очередной праздник.

Пиршество было ничуть  не похоже на мой собственный день рождения.

А мой день рождения я организовывал так: текила, водка, коньяк, абсент, легальное еще в то время грузинское вино, подарочный (и разбитый через несколько дней) кальян плюс несколько блюд собственного изготовления.

Праздничный стол походил на дастархан.

Чтобы продержаться ночь, купил у знакомого барыги амфетамин. Вынес гостям раскуренный кальян, в который бросил несколько шариков гашиша. Подарок ассасина, говоря метафорически.

Метафорический амфетамин.

Вроде вина в стихах Хайяма и других суфийских товарищей.

- Только не все, не все им отдавай! – повисла на руке Вера, когда я по старой памяти о своей жизни в теле латиноамериканского писателя высыпал на зеркальце кокаин. Моя розовая подруга, тоже пережившая девяностые, как я.  Моя лесбийская ангел-хранительница. Резкая, острая и хрупкая, словно лезвие бритвы.

Те, кто интересовался моей ориентацией особо пристально, думали, что мы с ней всё-таки спим – хотя единственной формой близости между мной и Верой оставался массаж спины, который я проделал для неё вскоре после того, как мы уединились.

Ржали мы при этом так, что слышно было на все коридоры гостиницы. Вероятно, к немалому удивлению стад… то есть  коллектива.

- Успокойся, дорогая. Этого добра нам с избытком хватит. Будет нужно – добуду еще,- пообещал я Вере.

Наша странная близость сопровождалась не менее странными формами обращения – «дорогая» и «дорогой».  Мы доверяли друг другу настолько, насколько могут доверять люди в корпоративном мире. Гуляли по ночному лесу приграничья, молчаливые и настороженные, как парочка волков. Подальше от гостиницы, тревожа и смущая умы контрабандистов.

-Вы чё?! Вы совсем, что ли, ничего не боитесь? Вам по фигу всё, да?! – как-то начал быковать один из бандитов, проезжая на джипе по той же лесной дороге, где мы шли. Я его тогда успокоил бесконтактно, это у меня часто получалось хорошо. Чистый белый свет в макушку – и человек сомневается в оправданности собственных действий. Ну гуляет тут какая-то парочка. Ну странные, а кто не странный? И наглые такие. А город рядом. Ладно, пусть дальше идут…

Это сценарий странный, а не мы: независимо от степени моей близости с девушкой, с которой я гуляю, время от времени рядом с нами на прогулке появляются странные типы. Из того социального класса, в котором ударение в слове «типы» обычно ставится на букву «ы».

- По отдельности вы ничего ещё, но когда вместе – просто какой-то адский трэш. Вдвоём  вы непобедимы. Выносите мозг идеально, - проворчала однажды по этому поводу начальница Веры, пухлая улыбчивая американка. Я зашел к ним в отдел, и мы с Верой обсуждали тонкости какого-то проектного договора. Причем Вера  разговаривала со мной на русском, а я отвечал ей с наигранным кавказским акцентом.

Американка подумала, что я говорю на одном из множества российских языков, но не на русском. На каком-то общеизвестном и понятном для других наречии.

Вера была той, кто знала о моей любви к новому телу Евы Браун. А я собирал подписи в ее (Веры, а не Евы) поддержку, когда она была вынуждена уволиться после ссоры с начальством.

Несколько месяцев спустя инициатива эта приведёт и к моему увольнению – не столько по причине мести отвергнутой мной начальницы, сколько в силу едва ли не инстинктивной неприязни американского менеджмента к коллективным действиям, особенно – ко всему, что хотя бы отдаленно напоминает профсоюзы. Да и карма одного из северных правителей дала себя знать…

Кажется,  я был единственным изо всех обитателей корпоративной гостиницы, кому Вера рассказала о смерти своей собаки.

А Найджел на Черный Самайн приготовил какое-то адское варево из красного перца и фасоли. Был и алкоголь (главным образом в форме пунша с брошенным туда же льдом в виде ледяной кисти руки: вода, замороженная в перчатке), а больше – ничего особенного.

Кроме странного маскарада: крановщик Федот раскрасил себе лицо в белое и обвёл губы чёрным, ассистентка генерального директора облачилась в костюм мима, несколько девушек – пиратками. Вот она, Тортуга.

Я же, с выбеленными волосами и красными потеками томатной пасты в виде крови, изображал демона-вампира. Впрочем, особенно изощряться в актерской игре мне не приходилось: по сути, я просто оставался самим собой.

После того, как Найджел предложил всем изображать мумии, обертывая друг друга в туалетную бумагу наперегонки, и после того, как мы устали от очередной бессмысленной игры, пошли бродить по ночным улочкам и дорогам за поселением. Выбрались к какому-то пруду.

- Купаемся в одежде! – крикнул я и плюхнулся в воду. Остальные, вероятно, были недостаточно пьяны, чтобы последовать моему примеру.

Я лежал на поверхности, раскинув руки и ноги в позе морской звезды. Было спокойно и хорошо. Тёмная прохлада пруда умиротворяла бушевавшее на сердце адское пламя.

- Возьми Аллу в воду с собой, - подсказал губернатор.

Идея показалась мне хорошей. К тому времени я успел выпить достаточно, чтобы она показалась мне хорошей. Я вылез на берег, перекинул протестующую девушку через плечо и потащил в пруд. Алла брыкалась, молотила меня пятками по спине, а очутившись в пруду, принялась бить ладошкой по воде. Брызги летели в мою сторону. Русская летняя ночь, почти Купала.

Вернулись всей компанией на квартиру к Алле, я снял в ванной одежду и завернулся в простыню. Восседал на диване, попивая вино, как римский патриций на оргиях. Рядом сидели Алла и Евгения, ещё одна переводчица.

Итак, я любил Аллу, Алла любила Найджела. То есть Якова. У демонов такого класса много имён и тел. Почти как у меня.

Нет у них только матерей.

Я старательно овладевал искусством наблюдать. Наукой не замечать возрастающего безразличия Аллы ко мне и её растущего интереса к другим. Особенно – к тем, кто напоминал Найджела. К Федоту, например. Однажды вечером увидел целующуюся парочку, похожую на Аллу с Федотом.

«Бред какой-то. Этого не может быть. Я же люблю её», - покачал я головой с невидимыми рогами и пошёл дальше своей дорогой.

Популярность Найджела росла на глазах. Он очаровывал и подавлял. Даже Евгения мало-помалу начинала относиться к демону всё лучше и лучше. Скептически-нейтральное отношение к демону  сохранялось лишь у меня да ещё, пожалуй, у Марины, девушки Федота.

- Он словно околдовывает. Девки бесятся и скачут вокруг, как одержимые, - произнесла она как-то раз. Я молча кивнул.

Как-то раз поехали кататься на велосипедах. Я тогда только учился, хотя тому моему телу было лет двадцать семь. Навёрстывал недополученное в детстве.

Время от времени я налетал на деревья, заборы, падал с крутых спусков. «Мое тело – тюремная камера», как-то написал я. Вероятно, в то время мне хотелось свалить досрочно на волю. Писатель рвался из тела на свободу.

Велосипедная езда – тоже приграничье и даже в чём-то серединный путь. Между пешеходом и автомобилистом. Как всякий серединный путь, совмещает признаки каждой крайности. Езда на велике подобна езде на авто. И то, и это похоже на жизнь: продолжай движение, чтобы оставаться в присутствии; прикидывай заранее траекторию пути и учитывай непостоянство этого мира; сбавляй скорость на поворотах…

«Жить» значит «мыслить и чувствовать». Остаётся что-то одно – и это уже не жизнь. Как метод без мудрости и мудрость без метода.

Неполнота.

Мудрость без сердца – жестока. Сердце без мозгов – дико.

Продолжать движение, ни к чему и ни к кому не привязываться. Не верить ни во что как существующее само по себе достоверно. И постоянно помнить о смерти…

- Молодой человек, а помогите мне диван вынести? – выбила меня из потока размышлений какая-та старуха, сидевшая на лавочке у подъезда пятиэтажки. Я притормозил, едва не выпав из седла. – Тут недалеко, рядом совсем, - улыбалась
бабка.

У неё были крашеные в рыжее волосы и хищно-ласковая улыбка. Я встал на землю, пристегнув велосипед к ограде у подъезда.

- Тут рядом совсем, немного нужно пройти, - вышагивала передо мной старуха. На ней была серая кофта и камуфляжные штаны с берцами. Речь старухи была быстрой, но не суетливой, а походка и жесты – плавные, убаюкивающие. Все вместе это создавало когнитивный диссонанс. Раскрывало еще одну дверь в еще одно междумирье.

Мы вошли в квартиру на пятом этаже и отчего-то мне стало страшно.

Наверное, что-то подобное испытывали герои «Твин Пикса» при виде человека в перьях за автозаправкой. Нет, сама по себе атмосфере квартиры не была зловещей. Никаких запахов разлагающейся плоти, кладбищенской земли, готических свеч и зеркал.

Зловещими и жуткими оказались залежи пакетов, в которых хранился то ли невынесенный мусор, то ли упакованные вещи. Самые обычные пакеты, в которых мы носим покупки.

Они были везде. Пакеты покрывали пол плотным слоем, как брусчатка – петербуржскую мостовую.

- Вот тут диван-то, только он старый совсем, починить надо! – тараторила старуха, плавно водя руками. – А вот и инструменты, инструменты-то вам обязательно понадобятся, - достала она из шкафчика при окне какую-то коробку.

Старуха казалась мне росомахой, а я сам себе – зайцем, попавшим в капкан. Зайцем, к которому приближалась хищница.

В дверь позвонили. Вошел темноволосый, похожий то ли на еврея, то ли на кавказца молодой человек, вкатил перед собой велосипед.

- Диван нужно починить. Починить. – твердила Росомаха.

Молодой человек молча прошел в комнату и встал перед окном.

Я затравленно всматривался за стёкла.

- Вот, пройдемте-ка на балкон, - произнесла Росомаха, открывая дверь. Я шагнул из дома на балкон. Внизу, на земле, зеленели цветы.

- Вот диван, - показала Росомаха на нечто серое, продавленное, грязное, бесформенное. – Держите инструменты, чините.

И протянула коробочку с молотом, гвоздями и лезвиями.

Такого ужаса я не испытывал даже после ухода Патриции. Даже теряя Аллу, даже при виде быкующих обдолбанных контрабандистов, даже в ножевых драках, даже во время панических атак или демонического явления всей сущности Найджела, видимой Взором, мне ни разу не было настолько жутко, как в тот момент.

Тихий старческий голос, заскорузлые от артрита сморщенные пальцы с торчащими острыми ногтями, трясущаяся шея, стылая улыбка и прямой взгляд серо-голубых глаз…

- Чините, молодой человек. Чините диван. Диван обязательно нужно починить.

- Я… Я сейчас, только за пивом сбегаю, - чудом пришел я в себя и, наскоро прошмыгнув мимо замершего у велосипеда темноволосого гостя, пулей рванул по лестнице вниз.

Даже общество Найджела не было для меня настолько ужасным, как компания старухи и её молчаливого визитёра.

- Ты это… Ты если будешь чувствовать, что тебя опять к тому дому тянет – ты сразу мне скажи. А сам туда не ходи, - говорила мне в столовой одна из коллег на следующий день после того, как я всё-таки съездил с Найджелом и девушками прокатиться на великах. – Главное - не поддаваться.

- Да всё нормально, - ответил я, прислушался к себе и добавил: - Вроде бы. 

Найджел после того эпизода со старухой казался почти своим чуваком. Девушки из ковена, который он подминал под себя – почти семьей. Но мое расположение к демону было недолгим. Слишком пристальное внимание он уделял Алле.

А ковен…

Ковен всегда можно сделать себе заново.

Однажды, не выдержав потока славословий в адрес демона, я при всех сорвался и разразился матерщиной на нескольких языках.

Наутро в мой ящик пришло письмо с копией в рассылку очевидцам:

«А., похоже, нам надо кое о чём перемолвиться словечком. Я думал, мы друзья», - известно, что этот губернатор относится к людям в целом доброжелательно, - «Но друзья так, как ты, не поступают».

Доброжелательность этого губернатора – в обещаниях и надеждах. Будущее зачастую кажется благоприятным просто потому, что оно возможно. И – да, некоторые обещания губернатор исполняет.

Вот только никто и нигде не говорит о том, станете ли вы счастливей оттого, что он исполнит обещанное.

В ответ я предложил цыганскую дуэль: раздевшись до пояса и держась за руки (или ухватившись за противоположные концы платка), соперники хлещут друг друга хлыстами (за неимением хлыстов я предлагал скакалки). Кто первый разожмёт руки – проиграл.

Вместо ответа Найджел предложил прогуляться всей компанией в лесу. Где-то на отшибе, близ старого, полуразвалившегося деревянного трамплина.

- Ты выбираешь себе соперников, а не женщин - ехидно заметила напарница по офисному проекту.

В лес мы вошли вместе. Нас в лесной компании было четверо: Алла, Евгения, я и Найджел. Сперва долго сидели на поваленном стволе, распивая красное вино. Зеленел мох, светило солнце, пели птицы. Ленивое спокойствие солнечного дня.

Через несколько лет, сменив квартиры, работы, женщин и круг общения, через несколько социальных смертей и остановок сердца я увижу такое же воплощение животного спокойствия.

Женщина-бомж, греющаяся на мартовском солнце, лежа на ступеньках серой развалюхи. Спокойствие и довольство тюленя: еда, тепло…

В том моём случае – ещё и человеческая самка под боком.

Я тогда встрепенулся, почувствовав то, чего ожидал, что искал и что могло бы через несколько лет придать моей жизни некоторый смысл.

- Что там, в чаще? -  насторожился Найджел.

- Я? Я увидел… увидел Зелёного Человека, - нашёлся я.

- Вот как? И каков же он? – и Найджел, и я знали: ложь – невозможна, а полное описание исключает вероятность события.

- О некоторых вещах лучше не говорить, - вспомнил я витгенштейновскую сентенцию.

Алкоголь погнал моих знакомых на трамплин.

- Давай к нам! – крикнул Найджел, продавив пышным задом ступеньки где-то наверху.

Я покачал головой. Идея сидеть на деревянных, полуразвалившихся помостках не казалась мне хорошей. Даже после выпитого. Даже при виде того, как льнула к Найджелу Алла.

Знакомые слезли вниз, девушки удалились в лес оросить растительность мочой. Это странно и весьма по-женски: справлять нужду сообща. Иногда мне кажется, что пресловутая общинность российского обустройства имеет корни в кривой версии матриархата, свойственного стране. Нет, не матриархата. Бабоуправства, если точней. А вся суть бабоуправства – в том, чтобы сообща справлять женскую нужду…

Девушки ушли. Мы с Найджелом сидели и молчали. Я глядел в мох.

- Тебя Борис прислал? – вскинул я взгляд на демона, вспомнив об одном из своих врагов.

Вместо ответа Найджел принялся мычать, подёргиваться, ёрзать на бревне и издавать звуки, отдалённо напоминающие сладострастные стоны.

Бессмысленный ответ вполне себе способен обесценить самый мудрый вопрос.

Я встал и пошёл в заросли. Искать любовь. По старой памяти, вероятно. Да, так бывает: отправляешься в квест на поиски любви, ты входишь в лесную глушь, забыв или не думая о том, что твоя любовь в это время справляет женскую нужду.

В этом случае не найти то, чего ищешь – большая удача. И не попасть туда, куда хочется – тоже удача. Но Найджел встал, пошёл следом, держался рядом. Он вообще компанейский чувак, этот демон-губернатор. Я ещё ни разу не видел по-настоящему инфернального существа, которое не было бы компанейским и дружелюбным. Вероятно, такова маскировка, чтобы не отпугивать жертв с первого раза.

Я спонтанно вышел в новое пространство. Найджел где-то отстал.  Я кружил по лесу и, как суслик из мультика, никого не встретил. Вышел в обычное окружение, вернулся на поляну. Найджел с девушками допивали пиво и вино.

Так проходили дни. Книги, привезенные из города в приграничье, я почти забросил. Из некоторых даже вырывал страницы и пускал на самокрутки с травой. Мы с Аллой изредка трахались, то притягивая, то отталкивая друг друга. Метасовокупление, фрикции ссор, расставаний и воссоединений.

Сношение мозгов, состоящее из множества телесных актов.

Однажды я зашел в соседний корпус промзоны. Не помню, по какому поводу. Зашел в кабинет к Алле; её задницу обжимала пятерня Федота, глаза сладострастно прикрыты, ее губы впитывали федотовскую слюну…

Стукнула открытая мной дверь. Алла открыла глаза. Федот отпрянул.

- Тебе показалось! – вскрикнула Алла.

- Показалось?! – вскинулся я, подскочил к притихшему Федоту и впечатал свой кулак в его по-найджеловски пухлую скулу. – Показалось?! – вскрикнул ещё раз, ударив во вторую. – Показалось, значит?! –  схватил Федота за шкирку и отшвырнул девяносто килограммов его жира и мышц к стене.

Сперва опешив, Федот опомнился где-то на четвёртом ударе. Схватил меня за рубаху, попробовал перебросить к другой стене и, кажется, тоже принялся бить.

Не очень помню, что происходило дальше. Наверное, со стороны мы походили на двух шаманов, камлающих в бубны.

- Прекратите! Перестаньте! Помогите, они же убьют друг друга! – заметалась Алла и выбежала из кабинета.

Нас растащили силами коллег. Службу безопасности о произошедшем решили не информировать. Я нашёл себе работу в другом городе, подальше, и решил оставить приграничье: задерживаться  дальше в промежуточном состоянии было мерзко.

Отправил прощальную рассылку, приаттачив файл с песней Сергея Наговицына: «Я на волю, как из клетки – сизым голубком…».

Тут-то айтишники моё эккаунт и прикрыли.

Я дорабатывал последнюю неделю в вежливой социальной изоляции.

- А ведь он меня любит… - услышал я как-то брошенную Аллой фразу в столовой. Её отношение ко мне поменялось. Стало более внимательным и менее хаотичным. Мне стало казаться, что история с Аллой имеет продолжение и смысл.

Тогда я не знал, что телесная любовь у большинства людей – это немного животное. Тупое и беспомощное, если нечего ей противопоставить и не на что заменить.

И нет в том войны.

Так мы с Аллой уехали из приграничья вместе в Петербург. Я снял квартиру поблизости от дома, где она жила с родителями.

Странным образом – у Росомахи, той самой бабушки, что "просила починить диван". Люди говорят, что мир тесен, но нечеловеческий мир намного, намного тесней. Мы, сородичи, чувствуем друг друга даже на расстоянии.

А Найджела удалось изгнать обратно за Атлантику, вместе с новой женой. Плюс к трём бывшим жёнам: каджун оказался мормоном. И я снова стал счастлив, пусть и ненадолго. Я вновь ожил.

Зажил. И ударения здесь могут какими угодно.

Казалось бы: вот она, сказка со счастливым концом.

Та моя жизнь проходила, как одно сплошное соитие длинною в ночь: жаркое, жадное, страстное. Ломать  гибкое тело Аллы, кусать, грызть, облизывать, посасывать, сжимать, давить, мять, смывая своим потом чужие запахи и следы.

Смаковать касания. Трахаться до будильника, до предынфарктного трепета и замирания в груди, до крови из носа по утрам, до размытого состояния между реальностями, до снов в офисе наяву...

- Так ты скоро научишь меня любить собственное тело, - промурлыкала однажды Алла. Но мне не хотелось её ничему учить. Мне просто хотелось её. Я был бережен с ней настолько, что в соитии удерживал семя.

Есть женщины, прорастать в которых, даже мысленно – убийство. Такая сильная любовь. Или нет, не любовь, а желание – настолько необоримое, что женщина видится объектом, лишенным собственной воли. Поэтому дать волю себе – значит уничтожить ту, кого любишь.

Кажется, это было у Гумилёва в примечании к его «Абиссинским песням»: для абиссинцев фраза «я хочу тебя убить» - высшая метафора чувственного влечения.

Потом мне будет странно читать это сравнение, но я пойму, что общего у смерти и любви. Или у страсти и ненависти.

Общее – в несуществовании себя. Не значит ли это, что суицид также является максимальным выражением любви к несуществующему себе, высшим актом нарцисцического своеволия, высшей из иллюзий?...

Однажды мы шли к эскалатору в метро, поднимались наверх. Даже через несколько лет, случайно или преднамеренно оказавшись на той станции, я буду помнить, как был счастлив. Но счастлив не с Аллой, а в расставании с нею. Желтый янтарный цвет – не столько страсти, сколько спокойной грусти. И одиночества.

После сильных страстей всегда настаёт одиночество. Как осень после летней жары.

- Почему вокруг нас оказывается так много целующихся парочек? – задумчиво произнесла она. И действительно: почему? Почему мир вдруг стал калейдоскопом страстей?

Мы прошли дворовыми путями и остановились у парадной. Я запустил пятерню в её волосы, слегка оттянув космы, стягивая кожу на затылке. Мой язык смаковал её губы. Я пил её, как мёд. Я желал её.

Как жизнь.

Пусть она фальшива, пусть она непостоянна, пусть она стоит немногого, пусть она не единственная, не первая и не последняя, пусть она не очень умна – но я хочу её. Я люблю её, я желаю её, я становлюсь лучше рядом с ней, даже в боли.

- Никак не на.yeah.бутся, - проворчала какая-то пенсионерка, набирая код замка. И она была права. Мы были ненасытны, как подростки.

Но не любили.

Мы просто трахались, как демоница с демоном, завидующие богам.

Чем больше я думал об Алле, тем меньше времени уделяла она мне. «С этой связью пора заканчивать, она ведёт в никуда», - подумал я по дороге из офиса, когда меня вывел из транса едва не сбивший меня мотоциклист. С ревом промчавшись рядом, наездник скрылся за поворотом.

Я не почувствовал ни страха, ни гнева. Желание обладать телом Аллы и боль от невозможности обладать чем-то большим, чем телом, выпивали из меня почти все жизненные силы. Энергии на страх или злобу попросту не оставалось.

Были какие-то глупые планы: ипотека, кредиты, общие дети, вместе в отпуск, вместе к родителям, вместе к друзьям…

Алла отрезвила меня быстро. Или не она, а подруга Аллы, как-то заявившая однажды в мой  адрес:

- Э.т.о. в моё дом не войдёт!

 Алла стала все больше времени проводить с подругой по вечерам. С подругой ли? Или с кем-то еще? Даже в состоянии ревности я не стал бы лезть чужой телефон (хотя и просмотрел пару раз её эккаунт в сети, зайдя под оставленным хозяйкой паролем). Лишний повод почувствовать омерзение – как минимум к себе самому.
Но состояние неопределенности делало мою жизнь и мою страсть все невыносимей день ото дня.

Мерзким было и чувство присутствия в нашей связи других. Найджела, Федота, родителей Аллы, её подруг, ненавидевших меня и говоривших обо мне гадости, которые Алла затем пересказывала мне со старательностью первоклассницы, вставшей на новогодний табурет на школьном утреннике.

 Да, при всей её хаотичности девушка она была старательная и ответственная.
Я слушал еще не распавшуюся тогда «Седьмую расу». Вопреки ожиданиям, тексты и название 7расы вовсе не о Блаватской, да и раса тут – не род. И не вид. По меньшей мере, не человеческий.

Расы – это вкусы. Название на санскрите основных эмоций, свойственных музыке, театру и поэзии. Всего их девять.

Седьмая раса – это отвращение, ненависть, гнев.

Омерзение, несартровская тошнота – от себя, от мира, от людей. От тела той, к кому влечёт.

И как будто вмиг вновь сбылись все сны
Под ногами не чувствуя земли
Я иду, спотыкаясь, и ты опять со мной…
Ты нужна мне, как дым моим лёгким! (с)

Я возжелал то, что мне было нужно - и я получил желаемое. Женщину (по меньшей мере – возможность ласкать её тело). Работу в офисе с отдельным кабинетом, приближенностью к отвратно-обрусевшему директору, а значит – и некие карьерные перспективы. Возможность выходить на поэтическую сцену и невозбранно говорить все, что заблагорассудится.

Не было во всём этом только любви, а значит – и смысла не было.
 
Было омерзение: я понимал, насколько зависел.

Чувствуя мою зависимость, Алла делалась все легкомысленней. Собственное сердце, которое сам я видел тонкостенным хрустальным шаром, для нее было в лучшем случае дискотечным глобусом – если вообще не надувной игрушкой.

Мужчина, оказавшийся безумной куклой? Для неё он смешон. Делить себя с другими, давая поводы для ревности? Ей это забавно. Чувствовать, что мужчина хочет от неё детей, но сомневается, он ли будет отцом? Как пикантно, но и скучновато.

Чем доступней делалось тело Аллы, тем недоступней оказывалось сердце. Я же, желавший уже не тела, но – прежде всего сердца её, желавший прорасти в самую её глубь, в самую суть, чувствовал, как крепнут границы между нашими умами и сердцами. 

Тем больше, чем сильней нарушались границы дозволенного во время соитий.
Я и любил, и ненавидел Аллу за эти эмоциональные качели.


В сотый раз, замерев между расслабленных ног,
В сотый раз проклинаю твой порок:
Мы свободны настолько, насколько мы сильны,
Но в ответе за тех, кого приручили!

Я не хочу тебя знать – такой, другой,
С кем ты ещё раз покажешь, что можешь быть плохой?
Как приятно и гадко иметь такую дрянь…
Мне страшно думать, кто хуже: ты или я? (с)

Да, тогда я был страстен, беззащитен и слеп. Сокол с колпаком на голове, неспособен выбраться из тьмы, ибо не только не видит цели, но и не осознаёт собственной слепоты.

Все чаще и чаще раздавались случайные звонки на домашний телефон. Трубку бросали, когда отвечал я. Или слышался голос, напоминавший федотский. Ошибались номером.

Все больше и больше времени Алла проводила в обществе подруг, задерживаясь в офисе или в поисках работы.

Все чаще и чаще возникало желание оставить Аллу. Я составлял последние письма и устраивал прощальные ужины, во время которых она едва сдерживала слезы. Но причинять боль, быть причиной боли – такое решение раз за разом оказывалось выше моих сил.

Мне нечего было противопоставить любви, нечем ей возразить. И каждый раз я отступал и оставался.

Тогда я стал говорить гадости. Устраивал скандалы, сыпал проклятиями, плевал ей в лицо.
Буквально.

Алла меня не покидала. Думаю, что плевать было всё-таки ей.

После очередного «ошиблись номером» я сделался настолько опьянен ревностью и отвращением, что привиделся единственно возможный вариант.

Я решил убить Федота.

Мир был слишком тесен для нас троих.

В качестве орудия выбрал тонкую отвёртку, хранившуюся, среди прочего инструмента, в квартире, доставшейся мне с мёртвой ведьмой, сестрой Росомахи.

Да, забыл сказать, что прежняя хозяйка осталась в жилище даже после того, как захоронили её тело. Нет, ничего страшного. Впрочем, та моя связь заслуживает отдельной новеллы.

Как бы там ни было, о сестре Росомахи я и  поныне думаю с нежностью и любовью. Ведь многие мёртвые женщины были ко мне добрее живых.

С отвёрткой в кармане я шёл на встречу с Аллой и её подругой в расчёте на то, что Федот тоже появится. Но он, наверное, почувствовал опасность, и не пришёл в тот раз.

Теперь я метался между своими «убить или не убить». Наверное, так же металась Алла по своей хаотической траектории. Впрочем, выбор мне всё же удалось сделать – не буду говорить, каким образом. Но лишь после того, как я, взвесив все «за» и «против», пришёл к выводу, что всё-таки рогат.

Это была странная ситуация: сравнивать факты и данные по измене моей подруги во время беседы с подругой Федота на свадьбе Марины. Гости из американского директората со стороны жениха, ресторан в Петропавловке, песня La vie en rose на плохом французском и хороший джаз, фейерверк над Невой, изысканное меню и напитки, дамы с неброским макияжем, мерцание их колье поверх загорелой кожи в вырезах декольте …

Перечисленное оказалось лишь фоном к нашим историям, к нашей беседе. Федот, видимо, почувствовал беспокойство и неуверенность, подобные моим. Эсэмэской  от крановщика перемежалась чуть ли не каждая реплика моего диалога с его женщиной.

Федот был зол, обеспокоен, напуган. Он, если так можно сказать по-русски,  перевзревновал. Но тогда мне было мало причинить ему равную боль. Я хотел уничтожить его физически, ведь то, что для меня было храмом и святой землей, для него стало проходной комнатой, проходным двором.

Федот работал в той же компании, откуда я уехал, вывезя Аллу с собой. Я дождался выходных:  по выходным из приграничья приезжал синий минивэн. Алла, как у неё с некоторых пор повелось, в это время обреталась где-то поблизости от парковки, куда приезжала развозка.

Я пошёл встречать Федота с отвёрткой в кармане.

Чтобы прийти и убить, нужен только импульс, только сила – ведь обстоятельств для убийства в нашем мире и без того в переизбытке. Сложней создать причину. Что ни говори, а даже убийство врага, пусть он и нагадил вам в жизни – решение непростое.

Сила – в спокойствии, а спокойствие я давно получал только в буддистском храме. И в этот раз я тоже заглянул в стены дацана. Этакий Раскольников-буддист.

Сложно сохранять спокойствие, убивая врага. Еще сложней – оставаться
доброжелательным к тем, кого убиваешь. Мне был нужен пример, эталон, образец.

Спокойствие, уверенность, заботу о себе и других, отказ от вреда другим и себе, я получил сразу и очень быстро.

Спокойствие и уверенность расцвели в моем сердце бело-желто-сине-багровым цветком, когда мне улыбнулся какой-то выходящий из зала монах. Но была ли в том радость для меня?

Не знаю.

Кажется, мне встретился тибетец. Тогда я еще не знал ни слова на этом языке, и просто молча поклонился в ответ.

Моё лицо сохранило приваренное к нему за два года связи с Аллой каменно-стальное выражение. Но с того мгновения в моем сердце распустился четырехцветный цветок улыбки монаха.

Кажется, это была одна из кратчайших проповедей буддистского учения.

Так, с каменным лицом и четырехцветным цветком в груди, я и добрался до остановки. С минуты на минуту должна была подъехать корпоративная развозка. Синий минивэн был обязан стать катафалком для Федота.

«Иду поговорить сама знаешь с кем», - отправил я эсэмэску Алле.

«Не надо», - ответила она, но к тому времени у меня оставалось слишком мало любви.

И я вышел к синему минивэну.

Федот грузно выбрался с заднего сидения; девушки в развозке и водитель поглядывали  на меня настороженно и с интересом: а ну-ка, что ещё придумает этот фрик? Чем он нас удивит?

Но я пришёл не удивлять, а убивать.
 
Мне был нужен лишь новый повод для удара.

Зажав Федота у двери, нашарив в кармане отвёртку, я начал:

- Если ты, мразь, ещё раз к ней подойдёшь или хотя бы позвонишь, то я вырву тебе яйца.

- Что? – спросил Федот тоном императора Николая в подвале ипатьевского дома.

- Яйца. Если ты, сука, хотя бы посмотришь в её сторону, я вырву твои гнилые яй…

Завершить я не успел.

 Федот сбил меня с ног, я не успевал ни подняться, ни нашарить отвертку в кармане. Ритм моих движений совпадал с ритмом его ударов. Федот бил на опережение, но отчего-то не в полную силу. Полная сила даётся лишь верой в собственную правоту.

Мне оставалось лежать на грязной земле, обхватив руками голову. Федот топал по рукам, по внешним сторонам ладоней, по вискам и затылку. Кажется, он хотел раздробить мне череп.

Кричал ли я?

Да, я кричал.

Когда избиение закончилось, Федот уселся в развозку. Я встал, отряхнул грязное пальто. Мир виделся достаточно четко, тело оставалось неуязвимым, в груди на синем огне раскалялась глубинная красно-желто-белая сталь.

- Он меня с девушкой рассорил, - пояснил крановщик изумленным зрителям в маршрутке. Минивэн тронулся и уехал.

Я не знаю, почему не встал у машины на пути и почему не вытащил на драку повторно. Ведь силы у меня оставались, а страха не было. Я почувствовал себя персонажем сильверберговского «Умирающего изнутри», которого в финальной главе за непонравившийся курсовик избивает студент-негр.

Что-то оставляло меня с каждым ударом и каждым криком. Ненависть? Страсть? Привязанность? Все сразу?

Чтобы бы то ни было, оно было причиной для драки и убийства.

Почти по Солю Беллоу: «истина приходит с ударами». Как будто я не оказался избит, но избил сам. Самоизбился.

Расставание с Аллой оказалось делом решённым. Не потому, что я отказался продолжать драку, в которой было побеждено мое тело, а значит, для посторонних наблюдателей выглядел лузером.

 И не столько благодаря полувиртуальному знакомству с одним из аспектов себя.
 
Даже не потому, что  факт измен счёл доказанным – ведь простив предательство
 однажды, мы даём право предавать нас в будущем.

Алла отказалась свидетельствовать против Федота на суде.

И для меня этого повода вполне хватило. Три предательства – предельная доза допустимых ошибок.

Потом в моей жизни было много разных историй. Встреч, расставаний, находок, потерь. Демон-губернатор оставался в изгнании. Я - некоторое время счастлив и спокоен.

А сейчас он здесь. Рядом с моей дочерью, рядом со мной.

Не правда ли, этот мир – собрание хрупких новогодних шаров, красота и блеск
 которых в любой миг способны обернуться ничего не стоящими осколками?..

Нет, не так.

Мир – это океан слияний множества временных потоков. Ударение в слове "временных" возможно любое. Не суть. И сам я – один из них, из потоков.

А значит, я могу защитить и себя, и других. Я разбиваю свой поток на несколько.

 Это болезненно, но не так, как убивать себя.

Собеседник, подходящий к Тэф и губернатору, уравнивающий силы.

Идея задать вопрос, зародившаяся в голове человека за рулем машины, которая повезет нас в бар.

Взгляд Тэф, обернувшейся на пути в машину.

Сосед за столом и его карточные фокусы.

Стихи Игоря Северянина.

Тфилин.

Музыка.

Отказ от пищи.

Подобие хаоса, образующее, тем не менее, стройную систему. Почти сводящую с ума своей непостижимостью – совсем как моя дочь.

Маленькие, но точные удары, разрушающие демоническую силы.

Мы приедем в бар, принадлежащий режиссеру спектакля. Мы будем рады, нам будет весело, мы будем сыты, мы откроем то, что пожелаем открыть. Мы скроем то, чему надлежит оставаться тайной.

Мы остаёмся и останемся в ясном спокойствии осознавания.

В точке, с которой видны все ответвления и все аспекты каждого из соотносящихся с нами потоков.

В этой точке я вижу себя – прошлого и будущего.

Настоящего.

Рождавшегося и умиравшего бессчетное множество раз. Сражавшегося в тысяче битв,
 обретавшего и отбрасывавшего тысячи лиц и тел. Победителя и побежденного. Убитого и убийцу. Прошлое и будущее. Теряющего и делающего открытия. В боли и в наслаждении, в радости и в печали, в адах и на небесах, в гневе и в спокойствии.

Здесь должны оставаться какие-то важные слова.
 
Высокие речи.

И вот что я, переживший ни одну утрату, смерть, боль и разочарование говорю: в одной улыбке буддистского монаха больше смысла, чем в десятках женщин, с которыми можно кувыркаться, вливая во все отверстия их тел литры семени, растрачивая свою любовь на тех, кому она не нужна.

Или на тех, кому ваша любовь нужна, но с условием: отказаться от собственного пути.

Тех, кто в лучшем случае станет продавать ваши книги и сценарии, раздавая
 интервью и наживаясь на вашей смерти, кто обычно продают не ваше, но – вас самих.  И даже не за тридцать серебряников (что, в общем-то, немало по нынешнему курсу).

Никто не стоит того, чтобы отказываться от собственной жизни.

Особенно – от собственного Пути.

Живите, помните и забывайте, что хочется.
 
У каждого есть право на забвение.

И на счастье.

И пусть жизнь каждого или каждой, кто прочтёт этот текст, станет осмысленней и богаче, а демон бессмыслия и экзистенциальной пустоты заблюёт всё окрест драгоценными камнями, даруя материальное богатство.

Становится мангустом и облёвывает всё окрест самоцветами.

Пусть бессмысленность жизни, достигнув крайней точки невыносимой грузности бытия, обратится собственной противоположностью.

Лёгкостью и осмысленностью.

Да будет благо!