Полонез Огиньского

– Странно, – задумавшись, говорит немолодая женщина, – вы не поверите, но все началось с парадокса. Помните, как Толстой сказал: «До тех пор, пока не будут высланы торговцы из храма, храм искусства не будет храмом. Искусство будущего изгонит их». И это истинно так, но… Вот мой храм искусств и любви к музыке и, пожалуй, первой моей любви связан именно с торговцами, а если вернее – с базаром военной поры.
 
Передать, что представлял собой базар тех лет, невозможно, это надо видеть: ничего не было, и все было на нем: ржавые гвозди, потоптанные туфли, пахнущая нафталином одежда довоенного образца, живые куры, птицы в клетке и много всякой всячины. А нам вот нужны были струны к гитаре: скучно было без нее в девичьем общежитии…

И женщина поведала мне такую историю из своей юности.
…Струны к гитаре девушки решили купить в складчину единодушно: без Лелькиных песен от тоски умрешь. С любопытством изучали «сокровища» базара. Наконец, увидели желаемое: юноша с огромными, темными, как уголь, глазами держал в руке струны.

– Для гитары? – подлетели они к нему.
– Нет, – покачал он головой. – Такие у меня дома остались. Принесу в следующий раз.
– Можно, мы за ними сами зайдем?
– Конечно, можно!

И только здесь девушки обратили внимание: у юноши нет ног. На фронтовика, однако, он не походил, и, снедаемые любопытством, они последовали за его коляской по пыльным улочкам городка.
 
В тесной коммунальной квартире дверь в комнату им открыла пожилая женщина:
– Саша, ты с гостями?
И они шагнули в другой мир. Комната будто огорожена была от всего спокойным, домашним уютом, чистотой, отсутствием лишних вещей. На стене висела скрипка, а рядом – большая фотография юноши-скрипача, очень походившего на Сашу. Но тот стоял на своих ногах, и девушки перевели вопросительные взгляды на женщину. Саша искал обещанное, а она печально, почти шепотом сказала:
– Эвакуированные мы, из Ленинграда, эшелон дорогой разбомбили, многие погибли, а Саша вот…

В ее глазах стояли слезы. И забыли девчонки про струны, тронутые чужим горем. Стояли притихшие.
Саша принес струны, а они все не уходили, и Елена Андреевна (так звали Сашину мать) попросила:
– Сыграй что-нибудь девочкам.
 
Он взял скрипку, устроился у открытого окна, и полились на пыльный двор старого квартала прекрасные звуки, и эта мелодия наполнила их сердца одновременно каким-то необычно ярким счастьем, и тревогой, и трепещущей радостью.
 
Он уже не играл, а они все сидели, как завороженные. Очнувшись, попросили:
– А что-нибудь еще можно?
Следующим был «Полонез Огиньского . Леля слушала, и ей казалось, что Саша изливал свое горе в музыке, ею он рассказывал о своей мечте стать большим музыкантом. Рассказывал вдохновенно и проникновенно, так, что вдруг захотелось плакать и петь, творить прекрасное, стать щедрой, доброй и ласковой.
 
…Уходя, девушки робко попросили разрешения прийти еще. Им разрешили. Домой возвращались молча, наполненные звучанием волшебной скрипки.
Так стали они частыми гостями старого дома. Прибегали вечерами, говорили мало, больше слушали музыку. Слушали не только они: каждый раз под окном собирались люди. Стояли, забыв о своих делах.
 
Леля сначала, кроме музыки, ничего не видела и не слышала, потом стала замечать, как преображался во время игры Саша, какими прекрасно грустными были его глаза, и у нее вдруг появилась потребность видеть его всегда.
 
В дом Саши она теперь стала приходить одна. Саша ждал ее, оживлялся и, волнуясь, брал в руки скрипку. Он любил полонез, и его Леля слышала чаще других произведений. Зная чуть ли не каждую ноту, она ждала, когда Саша начнет играть эту вещь вновь.
 
Она стала счастливее, красивее, бодрее – ей хотелось чего-то необыкновенного, но она не могла объяснить себе, что с ней произошло.
…Однажды Елена Андреевна встретила Лелю холодно и отчужденно и заговорила не свойственным ей, казенным голосом:
– Леля, пока нет Саши, я хочу поставить точку над «и»: прошу вас не приходить больше к нам. Считаю вас умной девушкой и думаю, что мне не придется повторять.

Мир раскололся и поплыл перед ней, в душе поднялись боль и обида. Она бежала, не видя ничего вокруг, вытирая слезы горечи. Она плакала навзрыд в своей комнате, испугав девчонок, и только повторяла:
– За что? За что?

Днем и ночью ее преследовали звуки Сашиной скрипки. Все слушала полонез и во сне терялась перед растерянным взглядом Сашиных глаз. Елену Андреевну она возненавидела.

Потом уехала из города.
…Прошло много лет, но каждый раз, когда звучит «Полонез Огиньского », Ольга Петровна не может сдержать слез, и все ей кажется, что не так сложилась ее жизнь только потому, что рядом с нею нет печально-задумчивых, темных глаз Александра.
 
Елену Андреевну она теперь не винит: став матерью взрослого сына, она поняла, почему мудрая, спокойная женщина не позволила ей ходить в их дом.

 Какая мать не попытается оградить своего ребенка, перенесшего боль и страдание, от новой беды. Вспыхнувшую безответную любовь сына к Леле такой бедой она и посчитала…