Райские птички... Глава 26

- Вот так, всё сломать, одним взмахом руки, не подумав, не зная, что к чему, не разобравшись... И это после всего хорошего, что мы для вас сделали. Неблагодарные поросята, вот вы кто, - спокойно сказал Гельмут Верхаен.
Но, как ни прекрасно профессор владел собой, одно веко у него дергалось, а старчески-пятнистые пальцы судорожно переплелись поверх закрытой картонной папки с надписью «Happy Birds».
По левую руку от него жался за столом Хорек, а вдоль стены выстроились — кто, мрачно кусая губы, кто с повинно склонённой головой, кто с глупой улыбкой, а кто и со слезами на глазах — Джереми, Хайли, Боб и Вилина.
- Правду говорят, - с нажимом произнес Верхаен, - не делай людям добра — не получишь зла. Вы, все четверо – великолепное этому  подтверждение.
- Лабораторные крысы мы, а не поросята, - буркнул Джереми, не поднимая взгляда. - За что нам быть благодарными? За то, что превратили нас в марионеток... - он, хоть и смотрел по-прежнему в пол, заговорил дерзко, - ...украли память, осчастливили насильно, хотя мы об этом не просили?
- Что ты там бормочешь себе под нос? Давай, говори смелее. Теперь — можно. Маскарад окончен. Не просили, стало быть? Ты в этом уверен? Как ты можешь утверждать, что у вас украли память, когда ты не помнишь ни того, как именно с ней расстался, ни что это была за память? Ты хотя бы представляешь себе, от чего избавился?
Джереми неуверенно пожал плечами. Представлял ли он? Вряд ли. Смутные картинки теснились в подсознании, из снов проникали в явь. Черные и седые пряди, зажатые в его детском кулачке. Он — символически отделяющий боль от жизни, старость от молодости. Большая картонная коробка. Ванна, полная темной воды. Удушье и страх.
Что они означали, эти сценки из его прошлой жизни? Какую ценность имели?
В словах профессора звучала издёвка. Он-то знал, о чём забыл Джереми.
- А ты с ним согласен, так? - Верхаен повернулся к Хайли, который понуро стоял у стены, сунув, по привычке, руки в карманы. - Согласен с тем, что говорит этот глупец? Не ты ли, парень, три года назад ползал передо мной на коленях, умоляя избавить тебя от мучительных воспоминаний? Не помнишь? - его костлявый указательный палец, казалось, норовил вонзиться Хайли в грудь. - Конечно, ведь мы всё стерли. После того, как над тобой надругался отчим, ты дважды пытался покончить с собой. Первый раз — спрыгнул с балкона и сломал руку, а второй — хотел повеситься на отопительной трубе. Счастье, что она насквозь прогнила и обвалилась.
- Я... не помню, - помертвев лицом, прошептал Хайли.
В разговор вмешался Хорёк.
- Почти у каждого разума, друзья мои, внутри есть печальная запретная территория, которую личность, чтобы выжить, обносит высоким забором. Воспоминания о травме, которые невозможно ни переработать, ни интегрировать в собственную психику. Сознание изолирует их, делает недоступными, а мы только помогли этому процессу.
- Ты, - повернулся Верхаен к Джереми, - всё своё детство провёл рядом с матерью, больной шизофренией. Счастье, что остался жив, по твоим словам, она несколько раз пыталась от  тебя избавиться. А когда её не стало — очутился на улице, жил подаянием. Когда тебя привезли в Эколу, ты весил двадцать пять килограммов, как восьмилетний мальчик. Помнишь, как играл на губной гармошке у здания торгового центра? Не отвечай, вопрос риторический.
Джереми скрипнул зубами — и зажмурился так крепко, что перед глазами вспыхнули разноцветные искры. В какую-то долю секунды ему показалось, что он помнит. Уличный шум, коробка на асфальте, яркие зеркала витрин... онемелые, кровоточащие губы... текущая мимо гладкая толпа людей. И над всем этим — лёгкая, лучистая, узнаваемая — порхала мелодия. Грусть и нежность, восторг и отчаяние переплелись в ней.
Еще через секунду он сморгнул видение, как слезу. Оно развеялось, словно дурман, словно ядовитый папиросный дым, оставив после себя тягостное недоумение и чувство бесприютности, обиды на весь мир — прекрасный для других, но жестокий к нему. Вот что ощущал тогда Джереми, вот от какой несправедливости укрылся три года назад в Эколе.
Захваченный не то воспоминаниями, не то игрой воображения, растерянный и смущённый, он отвлекся и прослушал то, что Гельмут Верхаен говорил Бобу.
- …ты, жертва кибермоббинга! Помнишь, как над тобой измывались в чатах? Да-да, здесь ты не знаешь, что такое интернет, мы скрыли это от вас, а тогда он был для тебя пыткой. Посмешище всей школы... Ты помнишь, каково это, быть морально опущенным, боксёрской грушей, изгоем, которого пинают все, кому не лень. А как ты травился таблетками? Как тебя вытаскивали с того света?
Джереми искоса глянул на Боба — тот уже не улыбался, а опустив голову, кусал губы, и тяжело, с присвистом дышал.
- Я спас вас от кошмара, и вот что получил в награду. Чёрную неблагодарность! - горько сказал Верхаен. - Вот уж правда, леопарда не перекрасишь, а что сгнило — так и останется гнилым. Да, мы ошиблись. Нам следовало пригласить в проект не какую-то шваль, а парней и девушек из приличных семей. Вот так-то.
- А я? - слабым голосом спросила Вилина.
- Ах, да. Ты. А тебя, девочка, мы взяли из психиатрической больницы имени святой Терезы. Помнишь, сколько раз ты сходила с ума, с тех пор, как погибла твоя семья? Отца и мать, и маленькую сестренку разметало в клочья на твоих глазах, пока ты махала им из окна. Кстати, тех, кто подложил в машину взрывное устройство так и не нашли. Ты не могла забыть родных, правда? Не плачь, это так. Не потому ли ты до сих пор боишься любви, что знаешь: любимых отнимает смерть? А теперь этот идиот станет утверждать, что мы украли у тебя память? Мы подарили тебе забвение и душевное здоровье. Ладно. Не будем терять время. Проект больше не нуждается в ваших услугах, а это значит, что сегодня же вы — все четверо — покинете Эколу. Вы что-то хотели сказать, Марк?
Фреттхен вздрогнул, словно застигнутый врасплох, и решительно затряс головой.
- Нет-нет, вы очень хорошо все объяснили, Гельмут.
Он смотрел на понурых ребят с жалостью.
- Вы вернёте нам старую память? - робко спросил Джереми. От его дерзкого задора не осталось и следа. Но он не раскаивался, нет. Наоборот, у него отчего-то возникла уверенность, что исход всей истории был предрешён, и если сейчас разыграть её с чистого листа — она бы закончилась так же. Вилина не смогла бы полюбить Роберта. Он, Джереми, отверг бы своё фальшивое детство. Хайли сошелся бы с работниками и стащил у них ключ от радиоцентра. Чтобы сыграть спектакль по-новому, нужно написать другой сценарий — но кто взялся бы за такое?
- Старую? - удивился Верхаен. - Мы её стерли. Память — это не компьютерный файл, который можно стирать и восстанавливать. Скорее она похожа на магнитофонную ленту. При каждой новой записи прежняя утрачивается безвозвратно. Да и на что вам старые травмы? Начнёте жизнь заново. Эколу вам тоже придется забыть. Проект «Happy Birds» - секретный, и мы не можем допустить утечки информации. А сейчас — пойдёте с доктором Корком...
Словно холодом повеяло в приоткрытую дверь — не свежим океанским ветром, а затхлостью, земляным сырым ознобом — и в дверном проеме возникла сумрачная фигура. Джереми знал, что это и есть доктор Корк, но лица его не мог разобрать — оно тонуло в густой тени.
- … Сюда вы уже не вернётесь. Так что — прощайте и счастливого пути. Таланты ваши останутся при вас. Употребите их с толком, и будем надеяться, что на этот раз вам повезёт больше.
- Хотя бы не разделяйте нас как группу, - попросил Хайли. Он вынул руки из карманов и Боб тут же сунул ему свою ладонь. Пухлые щеки Торопыги прочертили влажные дорожки слёз.
- Посмотрим.
- Пожалуйста, оставьте нас вместе!
Профессор взглянул на Вилину, судорожно вцепившуюся в плечо Джереми, и усмехнулся.
- Ну, вас-то мы одну не бросим.
Вслед за Корком они покидали комнату. Последним выходил Джереми, пропустив вперёд Вилину. На пороге он обернулся.
- Последний вопрос. Кто написал «Апрельский дождь»?
- Ты, - ответил Хорёк.
- Спасибо. Я так и думал.
Они шли, как на казнь, стараясь поглубже вбить в подсознание самое дорогое, то, что хотели бы сохранить. Вот только получится ли? Забвение подобно смерти. «Я», которое не помнит себя, это уже другое «я», другая личность.
Прощально цвела вокруг них Экола, утопая в розах и бугенвиллиях, благоухала пыльцой и океаном, звенела пчёлами, смехом, радостными голосами. Райский оазис посреди пустыни. Речь Джереми не произвела на неё никакого впечатления, не нарушила её беззаботности. Лилась со столбов музыка. На крыльце амбулатории стояла группка младших подростков  — оживлённых и чем-то взволнованных. Один из них держал руку на весу, баюкая её, точно грудного ребенка. Его губы кривились от боли. Упал? Или с кем-то подрался? Джереми равнодушно скользнул по нему глазами и отвернулся. Жизнь идет своим чередом. «А ты как думал? - упрекнул он себя. - Стоит одно слово сказать, и всё завертится в другую сторону?» Последний горький урок: невозможно объяснить миру, каким ему следует быть — как не сдвинуть с рельсов тяжелогруженный состав.
Квартал работников, в это время дня почти безлюдный. Только тощая немолодая женщина в синем халате и голубой косынке упрямо мела дорожку перед домом, взбивая рыжие клубы пыли. «Должно быть, Рамонову другу Федерико досталось за украденный ключ», - подумал Джереми. Лёгкий укол совести заставил поморщиться.
Кирпичный лабиринт, пахнущий сыростью и прелой листвой. Больница. Ну, кто бы сомневался — конечно, это и есть пункт назначения.
Мрачный, как Азраил, доктор Корк оглядел каждого из четырёх «преступников», беспощадно впиваясь в глаза и в души маленькими, острыми, словно карандашные грифели, зрачками, и велел ждать в холле первого этажа.
Их вызывали по одному.
- Фэрелл!
Хайли выпустил руку Боба, потрепал его по круглой голове и что-то прошептал на ухо. Торопыга послушно кивнул и вытер слёзы короткопалой ладонью.
- Пока, друг, - Джереми хлопнул Хайли по плечу. А Вилина поцеловала в чёрную щёку. Массивная дверь — на удивление бесшумно — закрылась за спиной первопроходца. Джереми вздрогнул и мгновенно — с ног до головы — покрылся испариной, услышав, как торжествующе взвыло за стальными воротами голодное чудовище. Почти беззвучно — на таких высоких частотах, что чуть не лопнули барабанные перепонки — взвизгнуло, рыгнуло и сыто, довольно заурчало, переваривая лакомый кусок.
Вибрация ползла по телу, вызывая непреодолимое желание ободрать самого себя до крови, до костей, скрестись и чесаться, пока кожа не повиснет лоскутами.
- Бреммер! - объявил бесстрастный голос, и побледневший Боб, обнявшись с друзьями, скрылся в логове зверя.
Вилина закрыла уши ладонями.
- Давит...
- Ничего, держись, - шепнул Джереми. - Скоро всё кончится, и мы с тобой забудем Эколу, как дурной сон. Не так уж это и плохо.
- Колючка! Почему оттуда никто не выходит? Почему?! Где Хайли? Боб? Что оно с ними сделало?
- Тсс... Не знаю, но наверняка ничего страшного. Может быть, они вышли с другой стороны...
Он говорил так, чтобы успокоить Вилину, а сам цепенел от жуткой догадки: а что если там, за стальной дверью — убивают? Зачем стирать память — это, вероятно, сложно и затратно — когда можно просто заколоть ненужных свидетелей или перерезать им горло, а потом закопать где-нибудь в степи. Никто про них и не спросит.
Нет, не может быть. Это испортит энергетику места, и тогда в Эколе все пойдет прахом. Творчество иссякнет. Медитации перестанут удаваться. И тогда... тогда... он хватался за соломинку, не в силах поверить в близкую смерть.
- Хатчинсон!
- Дже, прощай! - подрубленная, как деревце, Вилина буквально упала на Джереми, обвила его шею руками. Солёные губы прижались к его губам. Плотно, больно, так что зубы стукнули о зубы. Закружилась голова — как от вина, как от аромата цветов — и такие нужные и уместные слова: «Не прощай, а до свидания, Вилина!» так и остались несказанными.
Когда Джереми вновь обрел способность говорить, её уже не было рядом.
Он облокотился плечом о стену и стал ждать своей очереди.
Сама собой приотворилась дверь, словно приглашая войти, и Джереми несмело переступил порог. В просторном зале никого не было — вернее, не было людей, но под высоким — в два этажа — потолком жгутом извивалась радуга. Не свадебная, воздушная и гладкая — а другая, крепкая и толстая, будто корень столетнего платана, вся в узлах и старческих зарубинах, и сильная, как удав. Её металлические цвета горели, словно полуденное солнце, но при этом ощущались как бы прямой противоположностью солнцу — не грели, а вгоняли в озноб, не радовали, а наводили ужас. Задыхаясь, Джереми схватился за горло — хотя радуга оставалась на месте, невидимые глазу энергетические  кольца обмотались вокруг шеи жертвы. Длинные, как ивовые прутья, пальцы потянулись к голове, взломали черепную коробку и зашевелились в мозгу, исправляя, переиначивая, вырывая целые куски и спрессовывая их заново. Сознание то плыло, то прояснялось, то заострялось, точно клинок, и на лезвии этого клинка глаза Джереми вдруг открылись, и он увидел радугу — тем, кем она была на самом деле. Не странный экспериментальный механизм и не сгусток энергии, а древнее божество, великий Хронос, которому человечество — из века в век — кидает на съедение собственных детей. Не только благодушный Хорёк, но и сам профессор Верхаен перед ним — червяк. Безвольное орудие его мести.
На пике прозрения он чуть не вознёсся к потолку и — сквозь него — к облакам, в занебесную черноту, к звездам, но мысли поблекли, скукожились, как сухие листья. Угасли, захлебнувшись морской водой, последние маячки — и Джереми уперся в белую стену.



(с)   Маверик Д., Пераллес С.