Часть 1 Вираж над бездной

 Реставрировать эпистолярные семейные реликвии – занятие небезопасное, особенно, если твой заказчик, молодой ученый, – сотрудник ФСБ, а область его изысканий непосредственно касается управляемых энергий живых материй и окружающие становятся жертвами чудовищных опытов. Сможет ли разоблачить преступные замыслы авантюриста впечатлительный журналист, к тому же полюбивший чужую невесту?..



                ПСИХОТРОНИКА ЛЮБВИ

                Часть 1

                ВИРАЖ НАД БЕЗДНОЙ


                Глава 1

                Заказчик с юга

 Столичная квартира Андрея Масалитинова на первый взгляд случайно зашедшего человека выглядела весьма своеобразно. Можно было подумать, что хозяин либо недавно переехал, либо собирается начать капитальный ремонт. Книги вперемежку с посудой, коробками и одеждой, кое-как распиханные в то ли полуразобранную, то ли недособранную мебель, громоздились вдоль стен малометражной низенькой комнатенки. Широкое, выходящее на юго-восток окно занавешивала грубо расшитая рыбацкая сеть.

 Сам же хозяин – босиком, в шортах и борцовской оранжевой майке – восседал на низком пуфике в позе Роденовского «Мыслителя», насупив брови и обложившись тут же на ковре словарями, увесистыми справочниками, блокнотами и стопками исписанных и исчерканных листов прекрасной белой бумаги.

 Этот уютный по-своему мирок явно не был рассчитан для приемов гостей, все говорило о том, что Масалитинов вел жизнь замкнутую, работал дома помногу часов и почти никого не принимал. Поэтому неожиданный утренний телефонный звонок вывел его из себя.

 – Слушаю, – буркнул он в трубку, заранее намереваясь послать к черту любого, бесцеремонно вторгшегося в его быт по телефону.
 – Добрый день, – поздоровался незнакомый баритон.
 – Вроде бы еще утро, – неприветливо отозвался Масалитинов.
 – Извините, если я разбудил вас, Андрей Михайлович, но дело мое не терпит промедления. Я уезжаю на юг через несколько часов и должен немедленно повидать вас.
 – Так назовитесь, по крайней мере, – не скрывая раздражения, потребовал литератор.
 – Мое имя вам ничего не прояснит. Если позволите, я поднимусь к вам. Я звоню из вашего подъезда, а адрес узнал от редактора «Экспроприма», – и баритон назвал известное имя.
 – Поднимайтесь, – согласился Масалитинов, втайне озарившись надеждой на интерес незнакомца к его последней рукописи, оставленной у редактора.

 Спустя пять минут на пороге стоял высокий и тучный человек, едва вписавшийся своей представительной конфигурацией в стандартный дверной проем. Он был одет в дорогой модный плащ оливкового цвета с желтыми металлическими пуговицами, светлая велюровая шляпа с большими полями слегка затеняла его глаза. Именно из-за пуговиц обладатель шляпы чем-то смахивал на громоздкий офисный сейф с золочеными кнопками вертикального цифрового кода.

 – А у вас очень мило, – проговорил он, опуская головной убор на вешалку и с откровенным интересом разглядывая раскардаш в комнате, – позвольте представиться: Свириденко Сергей Юрьевич, биофизик, доктор психофизических наук, профессор психотроники и эйнионики.

 Не ожидая приглашения, этот говорящий Сейф проплыл в комнату и опустился в единственное кресло у окна, по невероятной случайности оказавшееся свободным от книг, белья из прачечной и верхней одежды, которую Масалитинов обычно небрежно бросал на спинку.

 Тем временем Свириденко положил на колени портфель из натуральной крокодильей кожи, размерами смахивающий на гофрированный саквояж с двумя позолоченными замками. Он аккуратно раскрыл их до смешного маленькими ручками для такой живой глыбы и застыл, на мгновение уставившись на Масалитинова колким взглядом небольших черных глазок. Чернота этих глаз была такой удивительной, что казалось, будто у гостя они состоят из одних зрачков, и от этого довольно правильные черты как бы стирались в памяти. Запоминались только ухоженные тонкие усики над крупным волевым ртом слегка надломленной линии, отчего общее выражение лица выглядело несколько ироничным и надменным.

 – Круг моих интересов, – продолжил ученый, спохватившись, – настолько широк, что нет практически такой информации, которая была бы мне безразлична. К тому же я учился рисованию и сочинительству.

 «Господи, – Масалитинов растер виски пальцами, – только этого мне не хватало». Он обреченно опустился на продавленный пуф и приготовился выслушать тираду непрошеного гостя до конца.

 Тот, разглагольствуя о своих разносторонних дарованиях, извлек из саквояжа серую картонную папку внушительной толщины с завязками из бельевых тесемок и, не умолкая ни на секунду, к ужасу литератора, прямо на полу разложил ветхую рукопись, писанную выцветшими чернилами.

 Масалитинову стало дурно. Ему показалось, что в комнате не хватает воздуха, он стал обмахиваться газетой, а Свириденко все гудел своим оперным баритоном.
 – Нельзя ли конкретнее, – попросил Масалитинов, чувствуя, что этот странный человек выкачивает из его легких весь кислород. У него явно звенело в ушах и одновременно что-то рвалось изнутри наружу, словно душа покидала вялое, вспотевшее тело.

 – Андрей Михайлович, что с вами? – вдруг заметил его состояние Свириденко. – Вы, батенька, сейчас в обморок кувыркнетесь.

 Он достал из своей вычурной клади пузырек с вязкой пахучей жидкостью, заставил Масалитинова глубоко вдохнуть несколько раз терпкий запах, потом разыскал столовую ложку и, наполнив микстурой, поднес к губам заболевшего. Тот слабо сопротивлялся. На лбу его выступила холодная испарина.

 – Да выпейте, – настаивал Свириденко, – говорю же вам, что я врач.
 Масалитинов послушался и, едва проглотив лекарство, по вкусу напоминавшее вязкий мятный сироп, почувствовал себя достаточно бодрым.
 – Что за чудо-эликсир вы мне дали? – полюбопытствовал он.

 – Это тибетские травки, у меня нет с собой рецептуры, да и трав таких вам не достать, – хитро сощурившись и щелкнув замками портфеля, ответил целитель, – продолжим-ка лучше наш разговор, – он указал докторским пальчиком на ворох полуистлевших листков. – Я полагаю, что вам интересна будет эта работа. Уверяю вас, что прежде, чем отдать бесценные для меня бумаги, я хорошо обо всем подумал. Это то, что несомненно расширит вашу эрудицию. Ведь вы специалист по анализу теософских трудов, анализу, скажем прямо, не в пользу последних, судя по вашим остроумным выводам. Так вот, батенька, когда вы разберете, если захотите, конечно, о чем поведала моя прабабка, ваши взгляды, возможно, претерпят некоторые изменения. Приятно было познакомиться, – Свириденко поднялся с кресла, простившись старомодным кивком.

 Затем незваный гость незамедлительно выплыл в переднюю, надел оливковый плащ, тщательно застегнул все блестящие пуговицы, поправил пояс, точно по центру необъятной фигуры разместил квадратную пряжку и исчез, слегка помахав на прощанье фетровой шляпой.

 Масалитинов нервно выдернул телефонный шнур из гнезда, обмотал внезапно заболевшую голову кухонным полотенцем, рухнул на диван и тут же уснул.
 Проснулся он затемно, плохо соображая, отчего валяется на диване, а не лежит, как и положено в этот час, в постели.

 «Где ж это я наквасился?» – мысленно укорил он себя, и тут же вспомнил непрошеного гостя, этакий Сейф с блестящими ручками... «Грабитель!» – мелькнуло в тяжелой еще голове.

 Андрей ощупал макушку и затылок руками, не сомневаясь, что странный пришелец саданул его чем-то по черепу, но вопреки опрометчивому предположению, все было в порядке. Он вспомнил, что тот благополучно выдворился, да еще перед тем напоил его каким-то шаманским снадобьем из-за внезапной дурноты. Тогда бедняга обрушил свое недовольство на бездарных редакторов и жадных издателей, измотавших его окончательно лживыми обещаниями и дурацкими придирками. Наконец он встал и прошелся по комнате.
 
 Было около полуночи, а может, и больше, судя по нахально ввалившемуся в окно опошленному лириками светилу. Масалитинов вернулся в комнату, плотно задернул шторы, потом взгляд его упал на пол, куда незадачливый гость положил раскрытую серую папку с истрепанными записками своей несравненной прабабки.

 Писатель постоял в раздумье несколько минут, сдерживая беспочвенную злость, готовый вот-вот разметать пинком ноги по полу ворох этой никчемной бумажной ветоши, не сомневаясь в том, что бесценные, с точки зрения пришельца, бумаги не содержат для него ровно никакой интересной информации. К тому же, он буквально накануне неожиданного визита самоуверенного заказчика окончил свой первый крутой боевик и не собирался надолго расставаться с этим перспективным жанром.

 Но что-то удерживало его. То было, очевидно, врожденное уважение к письменному труду. «Какого черта, – подумал он про себя, – не хватало мне только бабских дневников и всяких цуцелей-муцелей… Ну что там может быть замечательного, у этой провинциальной барыньки? Влип, так влип! Впору сесть за дамский роман». Дамские романы он откровенно презирал, но все же… все же это был не роман, а интимный дневник… возможно, исповедь совсем юной женщины, чьи чувства ему предстояло безжалостно препарировать и обнажить самую суть.
 
 Он опустился на колени и внимательно осмотрел изорванные и иссеченные по краям временем и небрежным хранением страницы, исписанные мелким каллиграфическим почерком. Кроме ветхости дешевой бумаги, ломкой и истонченной на ощупь, во многих местах выцветший текст носил следы испарившейся влаги и других повреждений.

 «Напрасный труд, – подумал про себя Масалитинов, – здесь нужен реставратор и эксперт из Центрального хранилища. Какой балбес, спрашивается, ему порекомендовал меня?». Тем не менее, он сложил все в папку, аккуратно связал тесемки и только тогда обратил внимание на надпись.

 Размашистым округлым почерком с завитушками и росчерками, что свидетельствовало о некоторой романтичности и непредсказуемости характера обладателя пера, на обложке была выведена следующая надпись: «Дневник Марии Петровны Тураевой, урожденной Хониной, 1873–75гг.» Далее стояло пышное свидетельство принадлежности настоящего труда замечательному потомку волынских дворян, с перечислением его многочисленных должностей, заверенных личной подписью владельца и круглой печатью какого-то международного общества.
 Почему-то особенно злила четкая круглая печать с выписанным латинскими буквами названием общества. На сегодня этого было уж чересчур.

 Рассвирепев не на шутку, Масалитинов обругал в который раз дворянского отпрыска с его безвинной прабабкой, запихнул серую папку в самый низ книжной свалки у стены и зачем-то накрыл сверху этот гуманитарный склад огромным красным покрывалом, сшитым из четырех флагов страны Советов с отторгнутой новым правительством символикой по краям, в виде замечательного вызолоченного серпа и не менее значительного молота.

 Удовлетворенно хмыкнув, он улегся на продавленный диван, расстелив ситцевую застиранную постель, и мысли его неожиданно приняли новое направление. Он вспомнил недавние унизительные хождения, заискивания с толстомордыми бизнесменами, изображающими из себя меценатов в продажной и лживой прессе, жалкие попытки выйти на приличного спонсора… «Нерусские слова, нерусская жизнь», – с тоской подумал Андрей, проклиная свое одиночество и нищету. Его истерзанное, оскорбленное авторское достоинство взывало к мести.

 «Уеду, – решил он про себя, – в этом бардаке я больше не выдержу. Вот наберу еловой смолы и продам за мумие на базаре. Смола, говорят, тоже полезна, особенно, если ее жевать натощак», – и с таким конкретным планом быстрого обогащения предприимчивый литератор  заснул сном праведника.


                Глава 2

                Аванс в тысячу долларов

 Свежее и погожее весеннее утро вполне сочеталось с чудесным настроением Масалитинова, наверняка ниспосланным свыше за вчерашний пережитый кошмар. Он принял душ, тщательно вычистил зубы и побрился, ощутив во всем своем молодом и сильном теле прилив радостной какой-то энергии. Освежившись одеколоном и похлопывая себя по щекам, он поздоровался со своим отражением в зеркале, которое вполне удовлетворяло его в настоящий момент слегка самодовольным выражением, плутовским блеском серо-голубых глаз с загадочной поволокой, чуточку наивных, от чего, в общем, создавалось весьма приятное впечатление. Было бы грешно допустить нечто, что могло бы испортить это комфортное ощущение, и захотелось прогуляться немедленно. Андрей подмигнул двойнику в зеркале, хлопнул дверью и был таков!

 Лифт не работал. Раздвижные двери кабины украшал свеженацарапанный философский афоризм: «Не бейте мух! Они как птицы». Дурно пахли загаженные у мусоропровода углы, тощие бездомные кошки шныряли по площадкам, а улыбчивый Масалитинов стремительно отмерял аршинными шагами лестничные марши, жалея своих заспанных соседей, голодных кошек и весь этот бетонный муравейник, наполненный смрадом нечистот, тараканами, кухонным чадом, истеричными воплями лифтерши, разбуженной инвалидом с десятого этажа, и громкими усовестительными призывами дворничихи:

 – Сколько раз говорено: не сыпьте мусор под контейнер. Нет! Культурные все, а гадют и гадют как засранцы. Хочь сама сиди и сторожи тут круглые сутки!
 
 Он оказался у выхода из парадной как раз в тот момент, когда возле дома, на фоне цветущих деревьев и изумрудной поляны с россыпью золотистых одуванчиков, швартовался желтый мусоросборщик и к нему ковыляла в оранжевом жилете и ярко-синей полосатой юбке сердитая Пелагея. «Замечательно, – подумал Масалитинов, – замечательно, что ее зовут именно Пелагея, а не Анжелика, скажем, или Исидора». Что замечательного конкретно имелось в данном факте, он додумать не успел, поскольку свернул к почтовому ящику, механически отомкнул дверцу и пошарил внутри рукой.

 К немалому удивлению, Андрей Михайлович извлек на свет божий плотный белый конверт нестандартного размера без обратного адреса. Замерев на несколько секунд, Масалитинов облизал пересохшие губы, сглотнул застрявший в горле ком, мужественно сунул анонимное послание во внутренний карман и шагнул в бодрящее утро.

 Разумеется, маршрут прогулки теперь несколько изменился. Масалитинов направился в вытоптанный угловой сквер, разбитый на месте взорвавшегося от неисправной газовой колонки двухэтажного особняка, присел на цементный остов украденной прошлогодней скамейки и неуверенными пальцами вскрыл тщательно приклеенный клапан. Изнутри выпал конверт поменьше и шикарный лист розовой плотной бумаги с водяными знаками по краям. В письме, отпечатанном редким готическим шрифтом, было следующее:

 «Многоуважаемый господин Масалитинов!
 Ознакомившись с Вашими оригинальными очерками об известных теософских трудах, оценив должным образом Вашу эрудицию и культуру, я пришел к бесспорному выводу, что никто другой, кроме Вас, не сможет быть мне полезен в восстановлении любопытного содержания переданных Вам записок моей родственницы. Надеюсь, что небольшой аванс в размере 1000 долларов США, который Вы найдете в прилагаемом к письму конверте, утвердит Вас в решении согласиться на мое хлопотное предложение. Со своей стороны смею заверить, что труд Ваш, по мере серьезности отношения к делу, будет весьма содержательным и принесет истинное творческое удовлетворение. При скорой встрече мы оговорим с Вами детали нашего договора.
 С неизменным почтением,
 Ваш Свириденко С.Ю.»

 Далее следовал уже известный перечень званий и должностей почти что доктора множества наук и стояла четкая круглая печать международного общества парапсихологов и магов, сумевших наладить свой кощунственный шаманский бизнес и с дьявольской энергией выкачивать из агонизирующей человеческой биомассы неиссякаемые доходы. Все это моментально промелькнуло в голове Андрея, действительно имевшего скромный опыт изучения теософских трудов по заказу молодежной газетенки в пору оплеванного социализма, когда псевдорелигиозные секты еще только зарождались, но уже привлекали к своей деятельности пристальное внимание КГБ.
 
 Небольшой конверт, о котором упоминалось в письме, валялся среди окурков и осколков в лужице разлитого пепси. Почему-то сгорая со стыда и дрожа от напряжения, Масалитинов нагнулся, поднял его, брезгливо отряхнул, ощутил влажной ладонью пухлую полноту и некоторый вес, разорвал уголок и заглянул внутрь. Теперь, перепугавшись в самом деле, он неверными руками сосчитал десять зеленых сотенных бумажек, абсолютно новеньких, с металлической нитью, видимой на просвет.

 «Фальшивые, – не сдавался нанятый реставратор, – ну и шутник!» – от сердца чуточку отлегло. У него не было сил даже послать сочный фольклорный эпитет в адрес вчерашнего гостя. Он сунул конверт в карман, размышляя, с чего разумнее начать: сдать этого негодяя в милицию вместе с его дневниками и фальшивой валютой или завернуть в сбербанк и проверить новенькие купюры.
 
 Возможно, Масалитинов и осуществил бы последнее, но так как в его голове творился совершеннейший сумбур, вполне объяснимый, конечно, нестандартной ситуацией, то он направился в противоположную сторону. Разумеется, не в отделение милиции, а прямехонько к менялам, в подземный переход. У него хватило ума не напороться на ломщиков, а выбрать тетку потолще, явно не увлекающуюся спринтерским бегом, и показать ей край купюры.

 – Четыреста пятьдесят, – прохрипела она, не выпуская изо рта сигареты.
 Наверняка выражение лица Масалитинова было глуповатым, потому что тетка добавила:
 – Ни рубля больше, – и достала из кожаной сумки, привешенной спереди, как у кондукторов,
 четыре новеньких стотысячника и полтинник.

 Писатель молча отдал зеленую сотку, тетка шелестнула купюрой, взамен протянув приготовленные деньги, и отвернулась к проходу, не выказывая больше ровно никакого интереса к обслуженному клиенту.

 Утренний променад, разумеется, не состоялся. Масалитинов вернулся домой, ко всему прочему терзаемый совестью за то, что подсунул фарцовщице фальшивые деньги, сделал это совершенно сознательно и, следовательно, обокрал женщину.
 Остановившись перед входной дверью своей квартиры, он зачем-то вытащил неуверенными пальцами доллары из конверта и стал рассматривать снова, позабыв о том, что за этим приятным занятием его могут застать соседи по лестничной площадке. К счастью, ничего подобного не случилось.

 Спустя пару минут, он свалил в прихожей свою походную амуницию и стал расхаживать взад и вперед по комнате в одних трусах, кляня себя, вчерашнего гостя, дуру-тетку, правительство и парламент, всю эту гнусную перестроечную кампанию, слишком затянувшуюся и превратившую интеллигентного честного человека в шута горохового.
 
 Наконец, облегчив изболевшуюся душу добротным русским матом, он полез доставать серую папку. Задыхаясь от пыли под красным флагом павшего СССР и придерживая боком книжный завал, он извлек злополучную рукопись, поправил неровные стопки бессмертных творений всемирных классиков и сползающее знаменное покрывало, затем плюхнулся в кресло у окна и принялся разглядывать таинственный дневник.

 Почерк был ровным, почти каллиграфическим, и если бы не отвратительное состояние бумаги, то восстановить рукопись не составило бы труда, но в том-то и оказалась загвоздка, что часть страниц вовсе отсутствовала, а другие истерлись, истрепались и даже изорвались так сильно, что для начала их следовало хотя бы склеить и сложить последовательно.

 Масалитинов разыскал на кухне пластиковый тюбик ПВА, пачку папиросной бумаги и принялся за работу. К вечеру весь пол устилали тщательно подклеенные листы. Оставалось дождаться, когда бумага полностью высохнет, сложить все под пресс, обрезать края, заново подшить и... Вдруг, он обратил внимание на то, что страницы дневника пронумерованы не были. Мало того, это была не обычная толстая тетрадь, а блокнот, наподобие книжки с отрывными страницами. Теперь легко объяснилось, отчего он рассыпался, сшитый вручную в прошлом столетии.

 Но запоздалому открытию кустарь-реставратор не слишком радовался, тем паче, что явственно представлял, каким сизифовым трудом придется отрабатывать фальшивые доллары, всученные таким дешевым способом. Впрочем, о том, что купюры фальшивые, он подумал не так уж уверенно и решил завтра проверить еще одну сотку в обменном пункте на Тверской.

 На следующий день все повторилось, с той лишь разницей, что за узаконенную продажу валюты ему причиталось на десять тысяч меньше. В одночасье став обладателем целого состояния, Масалитинов позабыл про недавние страсти, свернул в Сытинский переулок, за пять тысяч рубликов выпил чашечку кофе, помянув покойного книгоиздателя с некоторой укоризной (дескать, угораздило же тебя родиться в прошлом веке!), и с легким сердцем направился в сторону предварительных железнодорожных касс. Для предстоящей серьезной работы не мешало сменить обстановку.


                Глава 3

                Бросок в никуда

 В самый час пик по галерее московского метрополитена, соединявшей кольцевую и радиусную линии, несся плотный молодой человек в велюровой шляпе с большими полями, внушительного роста и комплекции. Он довольно невежливо расталкивал пассажиров, не делая исключения для особ нежного пола. Наконец, на рысях спустившись с последних ступеней, господин в шляпе внедрился в гущу напиравшей встречной толпы и каким-то чудом влез в переполненный вагон. Ворочаясь всем своим грузным телом в оливковом плаще с желтыми металлическими пуговицами, он протиснулся к скамье и вскоре занял освободившееся место, пристроив на коленях нелепых размеров старомодный портфель.

 Поезд мчался по нескончаемым подземным туннелям, на каждой станции освобождаясь от живого груза и втягивая в свое распаренное нутро новые порции. Монотонно звучал голос диспетчера, щелкали пневматические створки дверей и гудели стальные рельсы. Все было как обычно, и мало кто задерживал взгляд на странного вида ручной клади тучного человека в светлой шляпе с полями, надвинутой на глаза. Между тем, мужчина, видимо, задремал. Поэтому, когда диспетчер сообщил, что поезд следует только до станции «Киевская» и попросил всех освободить вагоны, странный пассажир никак не отреагировал и, более того, остался дремать на скамье в дальнем углу, почему-то не освещенном как следует.
 
 Но по крайней мере один человек безошибочно выделил этого пассажира из общей, снующей по подземным галереям, толпы. Это был Андрей Михайлович Масалитинов, не обремененный лаврами свободный московский писатель. Когда он заметил своего недавнего гостя, то машинально развернулся и пошел по противоположной стороне длинного перехода, пытаясь не выпустить из вида мелькающую над толпой шляпу. Писатель мгновенно узнал обладателя головного убора по неординарной комплекции. Сейф с удивительной легкостью преодолевал все препятствия и заторы, стремясь на платформу кольцевой станции метро.

 Не отдавая отчета в своих действиях, Масалитинов зачем-то последовал за ним, при этом продвигаясь во встречном потоке людей и рискуя быть если не сброшенным со ступеней, то, во всяком случае, безнадежно прижатым к одной из широких мраморных колонн. Впрочем, Бог миловал; он в конце концов слился с толпой и был вынесен на платформу в тот самый момент, когда Сейф в шляпе втискивался в переполненный вагон. Энергичным броском преодолев трехметровое расстояние, Масалитинов успел сделать то же самое, проскочив в соседние смыкающиеся двери. Он видел, как Сейф пристроился на крайней скамье и затих, прижимая к груди портфель из крокодильей кожи.

 Миновав несколько станций, состав вдруг погрузился в темноту и едва дотянул до платформы, диспетчер объявил о технических неполадках и предложил пассажирам освободить вагоны. Первым естественным намерением Андрея было повиноваться, но почему-то он этого не сделал и, более того, присел на корточки, не выпуская из вида темный силуэт вчерашнего гостя и рискуя при этом быть замеченным дежурной по станции и выдворенным наружу. Однако обычного обязательного обхода вагонов почему-то не последовало. Как только опустевший состав тронулся с места и очутился в туннеле, все вокруг погрузилось в кромешную темень.

 – Эй, вы! – закричал Масалитинов. – Проснитесь же, наконец. Какого черта вы остались в вагоне?

 Человек в шляпе безмолвствовал. «Уж не случилось ли с ним чего?» – укорил себя Андрей. Он уже раскаивался за глупую свою фантазию, так далеко заведшую его. Как объяснить, зачем он спрятался в вагоне и преследовал этого человека? Пробираясь на ощупь среди пустых скамеек к месту, где уснул его странный заказчик, он с ужасом представил, что если, не приведи Господь, с ним случилось что-нибудь серьезное, вроде обморока или чего похуже, то последствия легкомысленного поступка могут оказаться далеко не шуточными. Обливаясь холодным потом, он представил, как его арестовывают за разбойное нападение или даже убийство...

 – Чего вы орете, как ненормальный? – раздался над ухом Масалитинова оперный баритон. – Влезли зачем-то в мой вагон, следили за мной, будто я – английский шпион, а вы – из службы безопасности.
 – Нет, нет, я, извините, как бы это выразить... – мямлил доморощенный детектив, становясь жертвой собственной фантазии.

 – Да успокойтесь, вам не под силу снискать для меня даже ничтожно-малые проблемы, а неприятности и подавно. Сами себя, знаете ли, обставили, батенька.
 – Никого я не обставлял, и не называйте меня «батенька», я вам не духовное лицо.

 – Пфе, – фыркнул Сейф, – а еще литератор. Вас же не батюшкой назвали. Ладно, не стоит сердиться из-за мелочи, –
 примирительно закончил баритон.

 Тем временем глаза писателя постепенно привыкли к мраку. В красноватом каком-то свете явно проступал массивный силуэт прямоугольного человека в шляпе с высокой тульей и широкими полями, отбрасывающими густую тень на крупное лицо, обозначенное темным пятном над рядами блестящих пуговиц. Масалитинов никак не мог вспомнить черты этого скрытого в темноте лица, отчего невероятно раздражался, нимало не представляя, что именно следует сделать.

 – А сейчас вам следует подойти ко мне поближе и присесть на скамью, – словно читая его мысли, прогудел Свириденко, – в ногах, знаете ли, правды нет, ха-ха-ха! Да и спешить, вроде бы, некуда.

 Только теперь Масалитинов заметил, что вагон стоит в тупике и почти механически исполнил совет попутчика. Между тем, красноватый свет становился как бы прозрачнее, линзы окон розовели, на стенах туннеля проступали неясные тени. Присев напротив, Андрей уже без труда различал колкий взгляд маленьких глазок и тонкую полоску диктаторских усиков. Но самым странным по-прежнему оставался портфель, вздрагивающий и подпрыгивающий на коленях доктора. В нем как бы присутствовала своя внутренняя жизнь, к которой обладатель кожаного хранилища внимательно прислушивался, барабаня по хромированным замкам изящными пальцами маленьких рук.

 – Вы что же, кошку с собой возите? – совершенно серьезно поинтересовался писатель.
 – Погоди малость, скоро узнаешь, – фамильярно подмигнул Свириденко, переходя на «ты», – да не бойся, что это ты дерганый какой-то? То гнался за мной, а теперь вот ерзаешь, как девка на стерне.

 Вдруг железное туловище вагона вздрогнуло и заскрежетало всеми створками. Масалитинов мог бы поклясться, что какая-то неведомая сила сдавливает и корежит его снаружи. Это походило на что угодно: землетрясение, взрывную волну большой силы... На минуту он выпустил из вида доктора с его таинственной кладью, а опомнившись, едва ли вовсе не потерял рассудок.
 Среди скрежета и хруста буквально на глазах разваливающегося вагона, на середине широкого прохода, сбросив плащ, стоял доктор в обтягивающем его могучий торс черном трико или, скорее, в водолазном костюме с плотно облегающим голову капюшоном.
 
 Железной рукой он схватил писателя за шею и толкнул в пролом. Теряя равновесие, Масалитинов попытался освободиться от унизительного захвата, но сделать этого ему не удалось. Мучительное головокружение стерло очертания предметов, и затем все физические ощущения пропали...

 Страх, впрочем, вскоре покинул его. «Вот так сон!» – явилась первая четкая мысль, прорезавшаяся в мозгу как-то безболезненно и даже радостно. В некоторой степени было приятно и то, что этот комедиант в черном комбинезоне больше не в силах причинить ему вреда.
 
 «Куда это я свалился?» – искренне удивился он, обнаружив, что стоит на четвереньках посреди лугового покоса на берегу озера, судя по очертанию дальних берегов, со странным графитным блеском воды. Слегка привядшая трава источала бодрящий свежий аромат. В дальних кустах истомно стонал ветер. Луна висела на обычном месте, и блеклые звезды, рассыпанные до горизонта, тускло мерцали в вышине необъятного неба. Все было абсолютно узнаваемым и, вместе с тем, невыразимо чарующим.

 Вдруг у самого берега отчетливо вырисовался силуэт человека, появившегося так неожиданно, что Масалитинов, распрямив затекшую спину, подался всем корпусом назад и едва не оступился о кочку.

 Он протер глаза, не доверяясь тому, что видел. Перед ним стоял раненый мужчина в окровавленном офицерском френче старого, какого-то допотопного покроя. Его красивое мужественное лицо озаряла глубокая скорбь, изливавшаяся из огромных светлых глаз, широко раскрытых. Так широко, что они казались слепыми. Ветер шевелил спутанные, давно не стриженные густые волосы, и лунный свет осыпал их холодными искрами. Его руки… сильные руки с тугими буграми мышц и напряженными жилами были туго связаны веревкой в запястьях.
 Масалитинов бросился вперед в надежде освободить Пленника и почти коснулся его пальцев, судорожно сведенных...

 Гибкая тень метнулась меж ними. Перед беззащитной своей жертвой теперь стоял киллер в черном трико, в упор целясь Андрею в лицо вороненым зрачком пистолета. Очень худой и высокого роста, он явно смахивал на кого-то. Но на кого? «Ах, да!» – почти вскрикнул Масалитинов, его разгоряченная память цепко ухватилась за диктаторские усики Свириденко. Тот же глумливый излом и та же жестокость в расплывчатых, как бы размытых чертах лица... Далекий гром или жуткий смех доносился отовсюду. Мелкий гнус роем закружился вокруг головы Андрея. Яркая вспышка озарила мозг, и сознание угасло...

 Острый запах нашатырного спирта заставил Масалитинова приоткрыть слипшиеся веки, и затем он чуть не ослеп от невыносимой яркости круглой неоновой лампы, оказавшейся прямо перед глазами.

 – Ну, наконец-то, – облегченно вздохнул пожилой мужчина с отечным лицом хронического алкоголика,
 в белой шапочке и в халате с завязками на затылке, как у санитаров из психушки, –
 а мы уж собирались вас... того... госпитализировать.

 Масалитинов приподнялся и сел на широком топчане, не узнавая ни места, в котором находился,
 ни людей его окружавших.

 – Имя-то свое, имя назвать можете? – допытывался молоденький лейтенантик в милицейской фуражке.
 – А где Свириденко? – вместо ответа спросил Андрей.
 – Какой Свириденко? – бдительно прищурился лейтенантик.
 – Ну, такой... – он обрисовал в воздухе прямоугольник, – в шляпе с полями.
 У него еще был крокодиловый портфель…

 ; Чей портфель? – удивился милиционер. – Никакого портфеля у вас, гражданин, не было. Вот и понятые здесь, опись составлена, все по закону, – категоричным тоном заявил лейтенант, призывая в свидетели двух толстух в оранжевых жилетах.

 – Да не у меня, у Свириденко портфель был.
 – Вы что же, в сговоре состояли с этим Свириденко? Может быть, диверсию готовили и в вагоне специально заночевали? А что в портфельчике? Взрывчатка?
 
 – Да вы что? – возмутился Масалитинов. – Как вы посмели? Я писатель с московской пропиской!
 – Пропиской еще займемся, а пока пишите-ка объяснительную. Тем более, что писатель, естественно, – милиционер закашлялся, – все, знаете ли, так ясненько изложите. С чего это вас угораздило в метро ночевать да еще в вагоне... А у нас, между прочим, в туннелях крысы, – он развел руки на полметра, – вот такие здоровенные. При таком, знаете ли, богатырском сне могли и отгрызть чего-нибудь от вашей личности.

 Пока блюститель порядка перечислял нарушителю безрадостные перспективы возможных последствий встречи с грызунами-мутантами, тот окинул беглым взглядом помещение, вероятнее всего, диспетчерской или патрульной дежурки.

 Со слов свидетелей получалось, что в половине пятого утра уборщики технической смены обнаружили его на скамье одного из вагонов без признаков жизни. На крик женщин сбежалась вся дежурная команда, включая электриков и милиционеров. Между тем, никаких следов насилия на «трупе», то есть на человеке, лежащем навзничь, не было, а на алкоголика или наркомана, судя по внешнему виду и состоянию одежды, он никак не походил.

 Странная его бесчувственная поза скорее напоминала беспробудный летаргический сон. Кто-то даже предположил, что такой сон мог его свалить прямо во время поездки, а равнодушная ко всему на свете, кроме террористических актов и сводок погоды, толпа пассажиров промчалась мимо. Вовсе обескуражил присутствующих начальник смены. Он нагнулся, расстегнул рубашку, приложил ухо к твердой груди оцепеневшего мужчины, коротко заявил: «живой», – и ритмичными взмахами левой руки продемонстрировал всем частоту ударов его сердца.

 Летаргетика, как спящую красавицу, перенесли в оперпункт, туда же прибыла скорая. На счастье, приехал врач-невропатолог, который с выводами не спешил и был, очевидно, прав. Слегка отшлепав по щекам пациента, он растер ему уши, пощупал пульсацию сонной артерии и, бормоча под нос непонятное: «Квази кататония, так-так-так, полная каталепсия», – потребовал у фельдшерицы нашатырь.

 Через несколько минут, довольный собой и результатами врачевания, эскулап настоятельно порекомендовал очнувшемуся больному обследоваться у специалистов, не оставлять без внимания тревожный сигнал и с этим откланялся.

 Молоденький лейтенант, смущенный латинскими терминами, поспешил закруглиться с объяснительной, удовлетворившись заверением нарушителя в полном отсутствии злонамеренных помыслов, возвратил ему изъятые личные вещи, в том числе бумажник с весьма приличной суммой денег и железнодорожным билетом в курортный город братского государства. Затем писателя выставили за двери и проводили к выходу.

 Совершенно обалдевший от безупречной честности и доброжелательности незнакомых людей, испытывая легкие угрызения совести за невольную канитель и внимание к своей персоне, Масалитинов живенько распрощался и вынырнул из душных подземных лабиринтов в прохладное майское утро.

 Ночное происшествие теперь казалось болезненным бредом. Он и в самом деле дал себе слово показаться врачу, опасаясь за состояние психики, к тому же ему действительно ровным счетом ничего не удавалось толком припомнить! Разумеется, он не забыл, как вычислил в толпе Свириденко и мчался за ним по бесконечным переходам, как вскочил в вагон...

 Но что было потом? С чего сделался с ним такой длительный обморок? Каким образом он остался незамеченным в пустом вагоне, один, на целую ночь? Содрогнувшись, впечатлительный писатель представил, что мог очнуться в полной темноте и… умереть. Вот так, внезапно.
 
 «Memento mori», – он с досады плюнул на тротуар и нервно закурил. Между тем, эту классическую рекомендацию только полный идиот мог отвергнуть категорически.

 Но, даже культивируя известный постулат в Великий пост, или по такому вот, как сейчас, случаю, он все одно вряд ли сумел бы вырваться из омута неопределенности и бесцельности многих своих поступков, безалаберной и пустой траты драгоценного времени. При том, словно в издевку, он просто изнемогал от личной безграничной свободы, истинной свободы, какую и вообразить-то было немыслимо еще совсем недавно, почти вчера...

 Вдруг Масалитинов поймал себя на слове «был». «Был свободен!» – хмыкнул он, припомнив навязанный аванс и распотрошенную рукопись. Однако свободный труд уж слишком грубо ассоциировался с пустым желудком, протертыми носками и поношенной обувью. Поэтому часть такого труда даже следовало продать! Этот оправдательный вердикт отчасти удовлетворил ретивого сочинителя, и он, несколько успокоившись, отправился готовиться к отъезду. Времени оставалось не так уж много.


                Глава 4

                Усадьба над озером

 В семье профессора Грязнова царило явное замешательство, впрочем, вполне объяснимое в силу неординарности ситуации. Дело в том, что, во-первых, его единственная племянница, фактически удочеренная им из-за раннего сиротства, увлеклась идеями некого Свириденко, вечного кандидата, так и не сумевшего защититься, несмотря на интерес к его версиям в научном мире и авторитетные рекомендации самого Грязнова. Ни одна из его оригинальных идей, которыми он был напичкан сверх меры и умел интересно подавать, особенно таким восприимчивым барышням, как Ируська, не была достаточно состоятельной для серьезной разработки. И все же, если бы это был обычный роман на фоне, так сказать, кабинетной науки, вряд ли стоило беспокоиться, однако именно область сомнительных изысканий бывшего любознательного ученика тревожила профессора не меньше, чем чувства племянницы. Но об этом после.

 Во-вторых же, его дражайшая супруга Леонида Архиповна тайно (в полном смысле этого слова!) продала дореволюционную ветхую дачу, обустроенную чуть ли ни в центре города, точнее, в курортной зоне, примыкающей к самому престижному району, куда можно было дойти пешком из их городской квартиры максимум за пятьдесят минут, да и то, если не очень спешить.

 Погруженный в свои аналитические занятия, профессор вряд ли хватился бы сразу недостающей недвижимости, тем паче, что не бывал на даче уже несколько лет, но расстроенная родня, выдворенная из провисших гамаков в самом начале купального сезона, поспешила бурно выразить ему лицемерные соболезнования по поводу утраченного эдема.

 Топая яростно ногами, обутыми в мягкие тапочки, профессор наступал на супругу. Его руки судорожно рассекали накаленный страстями воздух столовой, а голос недопустимо вибрировал:
 – Как ты посмела самолично распорядиться имуществом... нашим общим имуществом, не посоветовавшись... ни словом не обмолвившись! Вся семья потрясена потерей шале...

 – Кадик, прошу тебя, не называй швейцарской виллой кирпичный сарай с гнилым балконом на двух подпорах, – спокойно отвечала профессорша, разглаживая крошечным утюжком гипюровый воротник, – все равно эти графские развалины определили под снос.
 – Ничего не хочу слышать, – продолжал топать ногами ученый муж, преждевременно отвергая разумные доводы, – я объявляю голодовку. Все.

 Между тем, повод для такого кардинального решения у Леониды Архиповны конечно же был. Целый год армия накрахмаленных чиновников из местной мэрии хладнокровно и профессионально атаковала хозяйку упомянутой дачки. Но как раз в драматический момент контрольного обмера участка, после чего неминуемо последовало бы вручение извещения на выселение и оскорбительная компенсация «остаточной стоимости», в дом явился купец кавказской национальности (судя по заметному акценту и характерному профилю). Он представился агентом какой-то торговой фирмы, загадочно улыбнулся в ответ на предупреждение о сносе и предложил за предмет отчуждения... такую сумму! Одним словом, Леонида Архиповна согласилась.

 – Аркадий! – негромко, но настойчиво стучалась она в кабинет к обиженному супругу. – Открой немедленно. Ты за всю свою жизнь до самой этой чертовой перестройки не заработал таких денег. Даже если сложить вместе все зарплаты и совминовские пайки. А что теперь? Куда я пойду с тремя нищими миллионами? Аркадий, открой, не выводи меня из себя...

 – Ты ругаешься как... крестьянка! – выпалил Аркадий Львович, появляясь в дверях.
 – А я и есть крестьянка, – с достоинством парировала Леонида Архиповна, – и если бы мой отец не был наркомом просвещения и не отправил тебя в Казахстан морить саранчу, тебя бы самого уморили... – она разрыдалась.
 – Ну хватит, хватит, Лелечка... зачем это, ни к чему...

 Профессор топтался вокруг жены, неуклюже поглаживая ее по сутулой спине, он уже сожалел о своей строптивости. В конце концов, эта дача – сущий ад: летом вертеп, зимой обворовывают регулярно, что ни оставь, даже старое трюмо украли, без зеркала. Зеркало давно разбилось.

 – И потом, – глотая слезы, оправдывалась Леонида Архиповна, – мне предложили другую дачу, ни в какое сравнение... просто замечательная усадьба...
 – Что?!

 Немая сцена продолжалась недолго. Недаром победившая Леонида Архиповна, дочь наследницы обанкротившегося киевского банкира, до самой смерти скрывавшая свое классовое происхождение, отличалась истинно врожденной крестьянской практичностью отца.

 Мудро рассудив, что пачка заграничной «капусты», которую она из патриотических принципов за нормальные деньги не признавала, – всего лишь раскрашенная кучка высококачественной бумаги, годная, при определенных обстоятельствах, только для растопки (а такие обстоятельства были на памяти ее покойной матушки, не говоря уж о ее собственной коллекции с двумя сотнями отечественных денежных знаков), Леонида Архиповна согласилась на осмотр предложенной для продажи усадьбы, весьма удаленной от города, но и это имело свои положительные стороны. Аркадий Львович больше не служил, как ему нравилось выражаться, работал у себя в кабинете, а значит, на лето все необходимое можно было перевезти в дом у озера, осмотром которого хозяйка осталась очень довольна.

 Неожиданно сама местность и архаичное строение с частями уцелевшей лепки на фасаде, плохо оштукатуренное и с косметической побелкой, сквозь которую проступали в разных местах довоенные трафареты, пришлись профессору по душе. Он вроде помолодел, взбодрился и даже потребовал переехать туда незамедлительно. Весна стояла ранняя, следовательно, никаких препонов в осуществлении давнишней мечты супругов – уединиться в собственном доме среди природы, не изгаженной отрыжками цивилизации, – больше не существовало.

 Словом, в начале июня профессорская чета отбыла в усадьбу у озера.
 Ирина Александровна, или просто Ируська, как ее звал любимый дядечка, переехала на дачу вместе с родственниками, заменившими ей родителей, погибших в геологической экспедиции на Таймыре. Окончив университет, она отстранилась от научной работы, которая, кстати, повсеместно сворачивалась как недопустимая блажь для смутных времен и увлеклась самостоятельными разработками в области биоэнергетики. Профессор Грязнов считал с уверенностью, что племянница следует его системе многолетних исследований, но оказалось, что он, мягко говоря, несколько заблуждался.

 – Что это значит? – возмутился Аркадий Львович, обнаружив на письменном столе Ирины астрологические справочники, безграмотные эзотерические трактаты и всякую оккультную чушь.
 – Ну, дусик, не сердись, нельзя же смотреть на все так серьезно, – Ирина повисла на шее у дядечки, прижавшись щекой к его безупречно подстриженной бороде.

 Он просто не в состоянии был проявлять строгость к этому очаровательному созданию. Но, как никто другой, профессор живо представлял губительное влияние псевдонаук на молодой, пытливый ум и невольно ужаснулся тому, что стояло за невинным, на взгляд осведомленных поверхностно, увлечением девушки.

 – Радость моя, не стоит себя обманывать. Ты же не суеверная простушка и уж, тем более, не станешь составлять надувательские астрологические прогнозы. Весь этот бред не достоин внимания образованного человека. Какие-то кукольные науки!
 Господин Свириденко во сне и наяву видит тебя в роли Дианы Воген. Надеюсь, ты помнишь этот курьез, когда маклершу по продаже пишущих машинок, на которых она строчила романы своего шефа-мистификатора Лео Таксиля, непревзойденного ренегата, блефовавшего с самим Папой, выдали сначала замуж за Асмодея, а потом «очистили» святой водой из Лурдского источника и чуть ли не канонизировали. Поразительно, как люди любят сами себя одурачивать! Уж не задумал ли твой кумир перещеголять несравненного Лео и выдать на гора своего «Дьявола»? Момент очень даже подходящий – кончина века, хаос, бедлам Марии Вифлеемской.

 – Ты категоричен и несправедлив ко мне, – возражала Ирина, – ты поссорился с Сергеем Юрьевичем, а еще недавно ставил его всем в пример.
 – Оставь в покое Сергея Юрьевича, у меня с ним сложные отношения. До недавнего времени ты, кстати, ему явно не симпатизировала, что же переменилось?

 – Ровным счетом ничего. Ты зря кипятишься и ревнуешь. Да, да, ревнуешь, у тебя на лице все написано, – и она со смехом стала обнимать дядечку, – просто я хочу твоего Свириденко положить на обе лопатки.
 – Ой-ой-ой, – сморщился Аркадий Львович, – по Сеньке ли шапка?

 Но Ирина уже не слушала его и, быстренько переменив щекотливую тему разговора, увлекла в столовую, откуда доносился аппетитный запах пирогов с капустой.

 За обедом все обменивались восторженными впечатлениями от прелестного дома и окрестностей, его окружавших. Были и гости: Иван Лукич с Аграфеной Петровной, коренные жители здешних мест, соседствующие с усадьбой много лет. Собственно они-то и сберегли дом от полного разрушения.

 – Тут стены в три локтя, то ж не дом, а Брестская крепость. При любой власти оборону держать будет... – с видимой гордостью сообщил сосед.
 – Ваня, – толкнула его под столом коленкой Аграфена Петровна, – лучше расскажи, как тебе война через три года аукнулась.

 – Ну да, – старик не сразу сообразил, почему его прервали, но затем сосредоточился и повел обстоятельный рассказ, – при самом конце войны здесь склад оружейный поставили. Потом, после всего, еще на несколько зим он так и оставался покинутым. Наш председатель мотался туды-сюды. «Взорвется, – говорил, – язви его в корень, – извиняюсь за ругательное выражение, только, как говорится, из песни слов не выкинешь, а он, бывало, еще круче загибал, – тогда ваш министр в штаны навалит. Я к ему третий год бумаги пишу. Вот отправлю все копии в Кремль – пускай дурака такого за вредительство самого эти бомбы таскать заставят. Они ж под открытым небом лежат, рыжие от ржавчины, как китайские дыни».

 Испугались, видать, крысы штабные и пригнали сюда целый батальон молоденьких солдатиков. А я всю войну в саперах пропахал, ну и крутился тут, за ними приглядывал. Неделю бомбы и снаряды возили на старый карьер, откуда глину раньше выбирали. Все вывезли, только один для меня, видать, и оставили... Вынес я его во двор, нежно-нежно держу, к сердцу смертушку прижимаю... Тут он – ей-ей, прямо в моих руках – и взорвался. По саперным меркам меня от пяток до макушки на горох разнести полагалось...

 Ан, нет! Будто сила нечистая боевую головку снесла и как шарахнет... Все левое крыло с библиотекой ухнуло. Там сперва еще барскую сберегали, а потом старые книжки сожгли, мода была такая – буржуйские книжки жечь. Так, аккурат, в библиотеку прыгучий снаряд и угодил, чуть не полдома в подвал провалилось. Под домом, сказывают, ход был аж до самой Германии, и фашисты через его, наверно, много нашего добра поутаскивали.

 – Ой, на что ж ты пустое мелешь? – снова заволновалась Аграфена Петровна. – Места тут тихие, привольные, лиходеи за три версты не забредали. Моя бабуся, царство ей Небесное, тоже страсти любила сказывать: и привидения, и утопленники, и чорты ей всюду мерещились; а мы, девки, марлевые юбки по два слоя, крашеные лебедой, напялим, красные косынки повяжем и ну плясать в барских хоромах, аж подметки отлетали и штукатурка сыпалась, – смеялась старушка, озорно блестя глазами. – Хуже оккупантов проклятых никаких чортов не было. А теперь мы к им сами в оккупацию просимся. Родной внучек на работу ездил наниматься к германцам, конюшни ихние вычищать, тьфу.

 – Может, он выход на той стороне искал из нашего подземелья? – философски пошутил Аркадий Львович. – Жаль, я не спелеолог, вот разве Ируськиных друзей поспрошать? – подмигнул он племяннице.
 – Ничего не выйдет, – серьезно ответил Иван Лукич. – Там грохнулась вся катакомба до самого озера, аж овраг образовался и протока вровень с озером. Идемте-ка вместе, я покажу.

 Удивленные и заинтригованные, все более влюбляясь в свое приобретение и место, окружавшее загадочный дом, профессорское семейство отправилось на экскурсию. Однако полуденный зной, редкостный в этих местах в такое раннее время, заставил их отказаться от дальнего маршрута, пришлось ограничиться чудной панорамой, открывавшейся с пологого холма над протокой, где решено было устроить беседку.
 
 Вообще-то хозяйственных построек возле дома практически не было никаких. Аграфена Петровна, непостижимым образом учуяв в пожилой городской даме крестьянскую жилку, в два счета сошлась с ней накоротко и, повязав профессоршу по-свойски клетчатым штапельным платком, принесенным в подарок, увлекла на свой двор, показывать хозяйство.

 – Я так понимаю, Архиповна, здесь надо жить по-нашему, по-деревенски. Пускай скотинку тебе еще непривычно заводить, ну а курочек или гусяток в самый раз. И с мяском на Рождество будете, и девке твоей к свадьбе перинку соберем, пушинка к пушинке.

 Леонида Архиповна, казалось, не слушала говорливую старушку, а только согласно кивала, раскрасневшись от жаркого солнца и свежего воздуха, улыбалась чему-то своему простой доброй улыбкой и было ей спокойно и хорошо так, как никогда прежде за многие-многие годы...

 А Иван Лукич толковал профессору про рыбацкую снасть и озерный клев, немного даже погорячившись и заспорив, поскольку ученый оказался знатоком по части мотыля и другой наживки. Словом, дружба, завязавшись волею обстоятельств, обещала в скором времени укрепиться и послужить на пользу обеим семьям.

 Не чувствовала себя одиноко и Ирина Александровна. Никогда еще не видела она такими счастливыми и жизнерадостными своих близких, как в этот замечательный летний день. Разительная перемена обстановки благотворно подействовала на всех. Душа, утомленная нервозностью городского ритма, жаждала передышки, и трудно было представить что-либо более подходящее, чем этот дом, словно преподнесенный в подарок расщедрившейся судьбой семейству профессора.

 Вечером, за чаепитием в светлой квадратной комнате с видом на озеро в два окна, еще не определившейся по назначению (а уместно заметить, что комнат в доме было всего три, не считая веранды и погреба, вернее, подвала, довольно большого по площади, с кирпичными арочными простенками), Леонида Архиповна сказала:

 – Моя мать, – она всегда упоминала родительницу подчеркнуто строгим обращением, – в детстве своем, возможно, не раз коротала вечера именно за таким столом.

 Большой круглый стол и несколько венских стульев, чудом уцелевших на чердаке, были извлечены оттуда Иваном Лукичом к приезду хозяев и очень кстати приведены в божеский вид.
 – Кажется, у них была дача под Киевом, где им пришлось жить довольно долго, – подхватил Аркадий Львович.
 – Да, если помнишь, она рассказала об этом незадолго до смерти, уже после того, как папы не стало.

 Ирина с интересом прислушалась. До недавнего времени семейная история присутствовала в застольных беседах в виде засушенных хроник. Полувековой инстинкт самосохранения засекретил в тайниках памяти ее родственников многие любопытные факты, из которых при случае выуживались дежурные эпизоды.

 Например, как дед прославил пивоварню Зроля, или совершил со своим семейством героическое путешествие на Кавказ. Но эти красочные жизнеописания касались детства Аркадия Львовича, который приходился родным братом ее матери, а что до тети Лели, то здесь все как-то расплывалось и стиралось в воображении еще и оттого, что почти все ее родственники умерли в кои-то чересчур давние времена.
 
 – На даче они оказались вынужденно, – продолжала Леонида Архиповна, – смерть моего деда сопровождалась колоссальным скандалом. Он, оказывается, застрелился. Банкротство, затем опись имущества, полное разорение. Моей матери тогда не исполнилось и пяти лет, она была младшей в семье. Трагедия разразилась так внезапно, что бабушка Зоя Иосифовна слегла в тяжелой горячке, и если бы не Надя, старшая сестра мамы, неизвестно чем бы все закончилось.

 – Ты никогда не говорила об этом, – взволнованно прервал жену профессор, – то есть о самоубийстве и банкротстве...
 – Об этом нельзя было говорить, по крайней мере пока жив был мой папа. Потом тем более нельзя, ну а после войны было не до воспоминаний. Последние двадцать лет я вообще ничего тебе не рассказывала. Семинары, лекции, обработка твоих научных дневников...

 – Прости, Лелечка, – смущенно пробормотал профессор.
 – Оставь, Кадик, всему свой час, вот такой, как сегодня, – и Леонида Архиповна как-то радостно, облегченно вздохнула.
 – Тетечка, ну так что же сделала Надя? Ради Бога, не отвлекайся, рассказывай. Ты даже не представляешь, как мне все интересно, – сказала Ирина.

 – Надя, собственно, заменила сестре мать. Она была старше Ольги намного. Не помню точно ее возраста, однако в семье она считалась уже взрослой. Дача стала их домом, почти что чудом удалось ее сохранить. Из этого скромного рая вскоре ее увез некий Мишель Масалитинов. В детстве моя мать подслушала какой-то жуткий рассказ про этого Мишеля, якобы он был околдован очень богатой женщиной, дочерью чуть ли ни потомка нового Калиостро, совершавшего не меньшие чудеса.

 Мишель сначала ухаживал за Надей, а потом неожиданно женился на таинственной инородке, воспитанной во Франции. Вдобавок ко всему, женщина эта оказалась сумасшедшей и в припадке безумства задушила своего ребенка и утопилась. Впрочем, тела ее так и не нашли. Мишель же серьезно заболел, но поправился и по окончании траура вернулся к Наде, сумел ее разжалобить, выпросить прощение, и через некоторое время они обвенчались.
 Молодые выехали во Францию и там прожили около десяти лет. У них был сын, названный в честь отца Мишенькой. Перед самой войной, в 14-ом году, они возвратились на родину, затем революция...

 – Да-да... какая, все же, у них была интересная жизнь, – задумчиво произнесла Ирина.
 – Она была трагичной, полной всяких неожиданностей, лишений и унижений, – возразила Леонида Архиповна. – Ведь многоимущий в любой миг может потерять все, что имеет, и превратиться в последнего бедняка. А такие метаморфозы увлекательны только в романах. На самом же деле человек хрупок, а богатый и избалованный – почти обречен. Моя мать чудом осталась жива, да и то благодаря встрече с отцом. Я часто думаю об этом…

 – В молодости, Лелечка, переоценка ценностей не так болезненна, молодой человек воспринимает мир через призму своего эго. Оно превыше и главней всего. К счастью, войны и революции начинаются и... заканчиваются, – улыбнулся Аркадий Львович.
 – Ну, ты просто гениальный афоризм выдал, дядечка, – подсела к нему Ирина, – ладно, про бабушку Олю нам все известно: голод, тиф, Крым, Врангель... А вот Надя, что же все-таки с ней? Ты сказала, что у нее был сын. Он же, как это? Твой двоюродный брат, кузен?

 Леонида Архиповна задумалась, а потом просто сказала:
 – Надя умерла. Старший Масалитинов был офицером-монархистом, да еще громкой фамилии. Его расстреляли под Иркутском. Мне ничего, ровным счетом ничего не известно... Мы не смогли найти мальчика. Детский приют, в который его определили, расформировали, детей отправили в разные детдома.

 Мать искала его вплоть до самой войны. Ездила в Белую Церковь, потом в Пермь, Алапаевск... Дважды ей показывали другого ребенка, убеждали, что фамилия мальчика изменена. Но она очень любила племянника, к тому же до самой разлуки, то есть все время, пока Масалитинов еще надеялся попасть в Крым и Надю с Мишенькой отправить в эмиграцию, до этого кошмарного ада и тифозной больницы, она с племянником не разлучалась. А мальчику на то время минуло девять, он не мог измениться до неузнаваемости и позабыть тетю, к которой был сильно привязан. Словом, до самой смерти мать преследовали муки неизвестности и то, что она не сдержала данное Наде обещание и не сберегла Мишеньку.

 – Это грустная история. Пожалуй, тетя, ты всех нас расстроила, да и на тебе самой лица нет, – Ирина обняла Леониду Архиповну. – Сегодня полнолуние, пойдемте смотреть луну над озером, – предложила она с напускной веселостью.
 Профессор охотно согласился, и все отправились любоваться ночным пейзажем.


                Глава 5

                Архив убитого ламы

 Андрей Михайлович спускался в подземный переход у Киевского вокзала, ощущая на плече приятную тяжесть спортивной сумки и предвкушая несравнимое ни с чем дорожное безделье. Он не мог позволить себе сознательного, запланированного безделья уже много лет, а вынужденное безделье, конечно, не в счет, потому что лишено блаженной расслабленности, комфорта и душевного спокойствия.

 Именно с таким настроением он шагнул на платформу №13 ровно в 21.32 и обнаружил, что состав еще не подавали, хотя до отправления поезда оставалось менее пятнадцати минут. Однако довольно скоро на перроне показался темный силуэт последнего вагона. Поезд заталкивали на посадку задом, не включив габаритные фонари, но таким чудесам здесь никто теперь не удивлялся.

 Нумерация состава начиналась почему-то с конца. Первый вагон оказался последним и пришлось пересечь платформу в обратном направлении. В посадочной суете, усиленной из-за вокзальных неувязок, толпа пассажиров рассасывалась на глазах. Предъявив билет заспанному проводнику, Андрей беспрепятственно прошел к своему купе и занял 36-е место.

 «Ничего, – успокоил он себя, – здесь все-таки есть дверь, и в туалет можно попасть без очереди». На том и ладно. Он не обратил внимания на пустующие полки, автоматически списав это на запоздалую подачу состава и путаницу с нумерацией. К тому же вагон был плохо освещен, а за окном уже совершенно стемнело. Масалитинов забросил сумку в нишу над дверью, блаженно потянулся, вдохнул сыроватый запах дорожной пыли и почувствовал легкий толчок. Поезд плавно тронулся с места и стал набирать скорость...

 Едва он успел присесть к окну, как стаканы на столе дробно звякнули от зычного баритона, всколыхнувшего воздух ограниченного пространства.
 – Добрый вечер. Очень рад, приятного путешествия...

 Точно вписавшись в прямоугольную раму массивным торсом, к дверям прислонился человек в светлом плаще с многочисленными позолоченными пуговицами. Масалитинов вскочил, стукнулся головой о верхнюю полку, пробормотал что-то несуразное и, грубо толкнув попутчика, выпрыгнул в коридор.
 
 Через полторы секунды он отчаянно рвался в служебное купе. Проводник определенно отсутствовал. Дверь была заперта. Оглядевшись по сторонам, несчастный писатель вдруг заметил, что в длинном коридоре купейного вагона не было никого. То есть не было ни единого человека! Он распахнул дверь первого купе – пусто, пустым оказалось и второе, и третье... Зачем-то снова перебежав в конец вагона, – вагона № 1, который теперь болтался в хвосте последним, Андрей Михайлович выскочил в тамбур и задергал ручку торцевой двери. Все было напрасно. Упершись лбом в стекло, он с ужасом запечатлел в памяти трассирующие серебристые рельсы, стремительно улетавшие к далекому горизонту...

 – Вы что здесь делаете? – настиг его четкий вопрос.
 Говоривший был в синем кителе, форменной фуражке железнодорожника и при этом поигрывал ключом в пухлой руке.
 – Что это вам приспичило? Санитарная зона еще не кончилась, двадцать минут дотерпеть не можете? Предъявите билет.

 Масалитинов полез в нагрудный карман, пристыжено протянул проездной документ и нервно спросил:
 – Куда мы едем?
 Проводник побагровел.
 – Куда написано, – рявкнул он, – расписание в середине вагона на стене. И пройдите из тамбура, если вы не курящий.

 – Нет, – торопливо возразил Масалитинов, – я в том смысле, что в вагоне никого нет. Где пассажиры? – вдруг заорал он, хватая за лацканы должностное лицо при исполнении.
 – Какого черта? – вырывался проводник. – Вагон закупила Калуга, какой-то туристический «Бэкон». Через два часа набьются, как сельди в бочку. Их каждые десять дней возят на базар в Турцию и обратно.

 – Что еще за бэкон? – недоверчиво переспросил Масалитинов, отпуская замятые лацканы.
 – Почем я знаю? Бэлла и Константин, наверно. Мало их, что ли, развелось, – одергивая китель, излагал свои соображения проводник, – я вас высажу, если будете безобразничать, – пообещал он, толкнул дверь и категоричным жестом пригласил истеричного пассажира в вагон.

 Масалитинов подчинился и робко заглянул в свое купе, краем глаза одновременно не теряя из вида синий китель. Попутчик, переодевшись в кремовый спортивный костюм, вальяжно полулежал на нижней полке. Андрей Михайлович потер виски холодными пальцами, мысленно дал себе слово непременно показаться врачу и занял место напротив.

 – Милости просим, – загудел баритон, – что за прелесть в нечаянных встречах! И как кстати нам поближе познакомиться.
 «Чтоб тебя коза забодала, тьфу, глаза б мои тебя не видели!» – подумал Масалитинов, неожиданно произнеся вслух:
 – А что вы делали в метро вчера вечером?
 – В метро? – удивился Свириденко. – Что же можно делать в метро? Возвращался в гостиницу, если это было после девяти. Столичные семинары так утомительны...

 – Тогда зачем вы остались в вагоне? – продолжал допрос Андрей.
 – В каком вагоне? У меня билет, я, простите, живу в...
 – Да я к вам в гости не собираюсь, – невежливо перебил писатель. – Вы остались в электропоезде и проводили на мне какие-то гипнотические опыты, – выпалил он.

 – Да вы в своем уме, батенька? Я спал в гостинице напротив Ботанического сада, как младенец. Вам надо лечиться, я вас предупреждал, у вас галлюцинаторный бред. Хотите успокоительного? – он полез под стол и извлек оттуда... омерзительный саквояж – тот самый громадный крокодиловый портфель!

 – Нет! – заорал Масалитинов, изо всех сил нажимая на кнопку вызова проводника, – никаких микстур! Я здоров и совершенно спокоен. Слышите?
 Из коридора донесся спасительный голос:
 - Иду!

   Проводник скороговоркой пробурчал про себя: «Вот говнюк… голова квадратная от самой платформы. Интеллигенты задрипанные», – и громко протрубил:

 – Открыл, я уже открыл вам туалет, нечего трезвонить, уважаемый. И поаккуратней там. Смыть не забудьте. Мне пассажиров сажать через два часа. Вот, возьмите белье и давайте без сдачи, или получите сдачу после Калуги.

 – Выбирайте выражения, милейший, – одернул его Свириденко, раскрыл злополучный портфель и... стал нащупывать в нем, очевидно, бумажник. – Ах, да куда же я его сунул, – досадовал он.

 – Посмотрите в заднем кармане, – подсказал Масалитинов, впавший в прострацию.
 – В самом деле? Ну, спасибо, а я уж было разволновался.
 Свириденко рассчитался с проводником и спросил чаю.

 – Щас, – пообещал тот, выразительно приподняв левую бровь, – чай в соседнем вагоне, там электротитан, а у меня щепочки, дровишки...
 – Дровишки, – передразнил его вслед Сергей Юрьевич, – хамство сплошное. Как это, знаете ли, отвратительно.

 Он стал извлекать из своей клади добротный столичный провиант, которым запасся основательно и со вкусом, что само по себе говорило о приличном достатке обладателя крокодиловой реликвии. На столик легла палка дорогой колбасы, запаянная в фольгу, следом выстроились пирамидой импортные коробочки с сыром и готовыми закусками, бутылка минеральной воды и порционно упакованные булочки.

 – Присоединяйтесь, мой друг, – рокотал он своим редкостным баритоном, – поделимся по-братски харчами и воспоминаниями, поразмышляем о жизни, как водится в дальней дорожке...

 «Странная лексика, – подумал Масалитинов, – этакий старомодный стиль и, вдруг, «харчи». Тоже мне, артист фиговый…», – а вслух сказал, подражая тону собеседника:
 – Вы кругом правы, у меня действительно что-то с нервами. Работа, знаете ли, воображения... издержки профессии, – и, посчитав свои объяснения исчерпывающими, принял предложение, – я думаю, вам не терпится начать свою повесть.

 – Какую повесть? – придавил спутника к полке густым смехом Свириденко. – Моя жизнь – многотомный роман, нам следует отправиться в кругосветное путешествие, чтобы я сумел вам обо всем рассказать.
 – Не мечтайте засадить меня за свои мемуары. С меня достаточно рукописи. Кстати, предупреждаю – работа почти безнадежная, слишком сильно поврежден текст.

 – О, тут я спокоен. Ваше воображение и талант...
 – Оставьте в покое мое воображение, – взорвался Масалитинов, – я не собираюсь задействовать свои творческие возможности. Речь шла всего лишь о реставрации текста. Через месяц вы получите все, что я сумею спасти.

 – Замечательно, превосходно, голубчик. Вы не представляете, как я жажду прочесть эти бумаги. Знаете что? Давайте ужинать, я чертовски голоден, и, пожалуйста, не обижайте меня, берите все, что по вкусу...

 Масалитинов прибавил к деликатесам на столе скромную банку рыбного паштета и «жулик» – ржаной хлебец с изюмом. Между тем, общая трапеза как-то незаметно и естественно сняла с него остатки напряжения, к тому же проводник, изменив своим правилам, а возможно, профессионально оценив платежеспособность бумажника солидного пассажира, самолично подал ароматный, прилично заваренный чай с лимоном, после которого беседа потекла непринужденно и приятно.

 – Боюсь выглядеть в ваших глазах нескромно, но обстоятельства моей родословной таковы, что когда я сообщу вам чрезвычайно сжато лишь то, что касается рукописи, ваше настроение изменится, – начал Сергей Юрьевич. – А как, кстати, вы относитесь к собственной генеалогии? – неожиданно спросил он.

 Вопрос застал Масалитинова врасплох. Он пожал плечами.
 – Моя генеалогия началась в 20-ом году.
 – Простите, – смутился Свириденко, – лично я считаю это трагедией нации, народов...
 – Не стоит обобщать, вернемся к рукописи.

 – Конечно. Придется, правда, сделать небольшое отступление, но лишь только затем, чтобы прояснить для вас общую картину. Более десяти лет назад я путешествовал по Алтайскому краю. Не стану задерживаться на своих занятиях и причинах, побудивших меня посетить одно маленькое селение в горах. Именно в то время у местных авгуров случилось событие, которое переполошило всю округу.

 Убили Белого ламу. Убили и ограбили самым диким и примитивным образом. Ему перерезали горло. Человек этот был очень стар, так стар, что никто не помнил, когда он поселился в этом уединенном месте, настоящем оазисе очищения помыслов и духа, среди девственной природы. Обычаи и нравы местных людей совершенно исключали такое дерзкое преступление, и подозрение пало на бандитов, прятавшихся в горах.

 Я не был свидетелем убийства, однако со всей добросовестностью помогал следствию, чем мог, поскольку находился, как я уже говорил, в этом селении и накануне роковой ночи встречался с Учителем. В благодарность старейшина поселенцев передал мне бумаги умершего, незадолго до ужасной кончины отданные ему на хранение, и мне пришлось разбирать этот замечательный архив там же, на месте, потому что взять с собой дополнительный груз возможности не представлялось никакой.

 Я засел за работу, и нисколько не сожалел после. Записки, хотя и довольно любопытные, к сожалению, не представляли целостного труда. Автор был христианин, посвятивший жизнь восточным вероучениям и, как видно, преуспевший в них. Он пытался сформулировать тезис синтеза этих религий, дело, впрочем, безнадежное, потому что восточные идеи несовместимы с христианством. К тому же описывал случаи оживления умерших. Очевидно, он разделял взгляды Елены Петровны...

 – Вы, конечно, говорите о Блаватской, – заметил Андрей Михайлович, – я занимался ее трудами и «Тайной доктриной» в частности. Видите ли, даже если бы я не был убежденным атеистом, а всего лишь обывателем-скептиком, то все равно не принял бы всерьез эти сказки о перевоплощениях.

 – Не будем строги к женскому гению, – продолжал Свириденко, – я только хотел сказать, что убитый серьезно занимался сансарой или переселением душ, реинкарнацией, как предпочитают называть этот феномен сегодня. И представьте себе мое удивление, когда, среди прочих его бумаг, случайно обнаружилась известная вам тетрадь.

 У меня и раньше явилось подозрение, что Учитель – человек православный и русский, но что он бывал на родине моих предков и сохранил дневник, возможно, моей собственной прабабки...?! Согласитесь, это потрясло меня. Я не случайно сказал «возможно». Дело в том, что удивительные перипетии моей генеалогии не имеют каких-либо указаний на родство с госпожой Тураевой. Но вот любопытные детали: во-первых, мать моего отца явилась в грешный мир из вод Черного озера, упоминаемого в дневнике.

 Масалитинов, как все впечатлительные люди, плохо скрывал свои чувства и при последних словах Сергея Юрьевича скорчил ироничную гримасу. Ему претил пафосный слог нового знакомого. К тому же он как-то не воспринимал реальности пересказанных событий. Все это больше походило на буйную фантазию любителя авантюрно-приключенческих сюжетов в стиле ретро: кровавое убийство, дневник, найденный в каком-то селении... И зачем было тащиться на Алтай? Хватило бы чердака или сарая...

 – Вы думаете, что я приукрашаю события? Нисколько. Моя бабушка полуживой была найдена рыбаками на отмели и от тяжкого потрясения частично лишилась памяти. Опознать ее не сумел никто. По рассказам знавших ее, она была женщиной удивительной красоты, свободно говорившей на нескольких языках, к тому же наделена самыми похвальными добродетелями. Но очевидно, какие-то роковые обстоятельства ее жизни, скрытые тайной, послужили причиной психической болезни.

 Воспоминания не потревожили ее до самой смерти, впрочем, она умерла при родах, хотя и в зрелом уже возрасте. Так вот что, во-вторых, натолкнуло меня на мысль о родстве с Тураевой. Листая жалкие остатки полуистлевшего дневника, я случайно наткнулся на описание кольца – совершенной копии нашей семейной реликвии, передаваемой из поколения в поколение.

 К сожалению, я так и не смог прочитать дневник, к тому же он застрял в аэропорту вместе с моим багажом и нашелся, спустя чуть ли ни год, а потом я как-то потерял к нему интерес, полагая, что восстановить рукопись невозможно. И вот только сейчас мне представился случай исправить положение.

 Я просто в восторге от ваших статей по проблемам нетрадиционного сектантства и блестящего разоблачения психологических мотиваций неортодоксальных группировок, объединенных по религиозному профилю.

 Учитывая, что в дневнике прослеживается некая оккультная мистификация и есть даже прямые указания на сансару или аватар, как проще назвать оживление трупа, думаю, что все эти сведения добавят немало интересного к вашей работе. Не говоря уж о том, какую услугу окажете вы мне... Разумеется, за вполне приличное, достойное вознаграждение, – спохватился рассказчик, вопросительно взглянув на собеседника.

 Его маленькие глазки впервые прямо и колко уставились на Андрея, и снова неприятное стесненное ощущение охватило его. Воздух в купе показался плотным и равномерно сдавливающим тело со всех сторон, вроде воды. Он даже сделал невольное гребное движение руками, как бы пытаясь раздвинуть невидимые волны.

 – Не возражайте, – истолковав по-своему этот жест, безапелляционно продолжил Свириденко. – Всякий труд должен быть достаточно вознагражден. Только при этом он станет по-настоящему свободным и творческим. Однако же я утомил вас, наверное. Скоро Калуга. Мы, пожалуй, успеем умыться в чистом сортире, – сообщил он с улыбкой, доставая из саквояжа личное полотенце и умывальные принадлежности.

 Масалитинов рассеянно кивнул и прилег на полку с надеждой хоть несколько минут провести в одиночестве. Никогда прежде он не испытывал такого вакуумного состояния в мозгах. У него самого, казалось, началась амнезия, он почти не помнил, о чем только что говорил этот тучный человек в дорогом спортивном костюме, надушенный одеколоном с запахом увядших роз.

 Почему появление Свириденко в его московской квартире совпало с необъяснимым душевным возбуждением и странным происшествием в метро? Теперь добавилась дорожная встреча... Нет, нет, все не случайно... Но сейчас, кроме невероятного утомления и желания забыться, он не чувствовал ничего. Он быстро переоделся, постелил постель, лег и отвернулся к стене. Стук колес успокоил его, и блаженная истома сомкнула веки.


                Глава 6

                Напиток богов

 Месяц спустя, в пустующей городской квартире профессора Грязнова сидели двое. Ирина, приехавшая с дачи на несколько дней из-за всяких хозяйственных дел, и ученик Аркадия Львовича, вхожий в их дом уже давно, молодой ученый Свириденко. Сергей Юрьевич был совершенно поглощен новым, захватившим его с головой, проектом.

 – Подумайте только, Ирина, – говорил он, – какие возможности представляются нам сегодня! Неужто профессорская спесь вашего дяди так привлекательна для вас?
 – Я вас прошу, Сергей Юрьевич...

 – Оставьте, слепому видно, что он зарывает свои работы в могилу! Не сердитесь же на меня, а послушайте непредвзято и внимательно. Вы же красивая и умная девушка, у вас много расходов. Прилично одеваться, парфюмерия, досуг, в конце концов. В последний концерт билеты по тридцать долларов, и это при нищете наших ученых кавалеров.

 Ирина с негодованием поднялась с места.
 – Ах сядьте, сядьте, умоляю вас! – схватил ее за руки Свириденко. – Я готов разодеть вас, как принцессу, и каждый день возить в концерты. Если бы вы не были так неразумны и доверились мне! Но вы же слышать не желаете о законном браке и, уж тем более, о моих искренних чувствах!

 По крайней мере, мы договорились оставаться друзьями, так дайте же мне объясниться. Я сделал так много, подготовил устав научной ассоциации, нашел авторитетных учредителей и о чем же прошу? Да только о том, чтобы ваш дядюшка возглавил эту организацию. Формально. Кроме подписи и позволения называть себя президентом престижной научной структуры, от него вовек ничего не потребуется.

 – Наука не может быть предметом коммерции. Это сфера государственных интересов. Она требует колоссальных затрат и комплексной правительственной защиты.
 – Ваши наивные слова, простите меня, сплошные глупости. Кому сегодня нужны абстрактные теоретические труды? Государство, о котором вы так печетесь, закрыло лабораторию вашего дядечки и оставило прозябать его самого, не говоря о семье, на мизерную, смехотворную пенсию. А не думаете ли вы, что ваша дача, так удачно приобретенная Леонидой Архиповной, – подарок неизвестного мецената, который заинтересован в работах уважаемого господина Грязнова?

 – О чем вы говорите, Сергей Юрьевич? Тетя все документально оформила, потом мы продали старый дом. Зачем вы оскорбляете нас? Вы же были одним из любимых учеников моего дяди...
 - Да почему же оскорбляю, Ирина Александровна! Что оскорбительного в богатых и влиятельных друзьях? И потом, я только предположил. Никакого мецената, разумеется, нет и не было никогда. Это вы вот упорствуете. Государство, человечество… Великое братство из тождественного биологического материала, не более чем высший класс разумных животных с грубыми инстинктами стадности.
 
 - Прекратите, вы не смеете так цинично презирать людей!
 - Люди… Что это такое – люди? Спросите лучше у вашего дядечки, куда подевалась электронная схема его уникальной «Мышки», способной дистанционно воздействовать на релаксированный во сне человеческий мозг. А то, что ваш дядечка – «астральный майор» – находился под неусыпным надзором ведомственных комитетов до самого развала так патриотически защищаемого вами государства, вам известно? И что он не имел права на выезд не то что за границу, а даже в третью погранзону на рыбалку, где жили его престарелые родители.

 То-то же. Я уже не говорю о судьбе соавтора его уникального труда «Сансэнергетические возможности живой материи», Славика Лагунова. После выступления в Таганроге перед массовой аудиторией мальчишка умчался в Москву, опьяненный успехом и резонансом в прессе, где был... принудительно обследован квалифицированной комиссией из профессорского состава и помещен в спецпсихбольницу с диагнозом, подписанным лично Шмейсcером: реактивный маниакальный синдром, прогрессирующая шизофрения.

 – Но это же не типично, – тихо возразила Ирина, – у него с дядей были принципиальные разногласия. Нас ведь не преследовали, даже наоборот...
 – Оставьте, милая моя, замечательная Ирина Александровна, – я преклоняюсь перед умом и достоинствами Аркадия Львовича и, поверьте, от всего сердца желаю добра вашей замечательной семье.

 Но вы должны понять, что государству сейчас не до ученых-теоретиков, психофизические возможности пригодны только для коммерческой практики, как у Кашпировского. Заметьте, что доктору, который феномены магии использует весьма корыстно, лечебница не грозит, потому что с его капиталом можно купить все здравоохранение, вместе с министерским портфелем. К тому же комитеты сейчас латают прорехи минфина за счет сокровищ Али-Бабы и множества беспардонных разбойников. «Астральные майоры» и авторы глобальных психоэнергетических систем их больше не интересуют.

 – Мне не ясно, к чему вы клоните. Что, собственно, я должна сделать для вас? Выкрасть дядины рукописи и продать загранице? – с издевкой перебила Ирина. – Вы же прекрасно понимаете, что труды профессора Грязнова уникальны и не годятся никаким кашпировским.

 – Ирина, не смейте превращать меня в шута, – рассердился Сергей Юрьевич, – вы просто обязаны уговорить дядю формально возглавить ассоциацию и международный Центр развития национальных психокультур.
 – Да вы представляете, сколько нужно средств для создания такого Центра? Это ваша идея? Может быть, у вас готов план активного развития?

 – План действительно готов, – загадочно улыбнулся Свириденко, – остается только заполучить подпись вашего дяди на протоколе учредительного собрания и вписать паспортные данные в устав. Единогласным решением мы уже избрали его президентом.

 – Послушайте, я ничего не смыслю в организационных делах, но почему вы официально не послали приглашение дяде на ваше собрание? Да он ни за что в жизни не поставит подпись на каких-то сомнительных бумагах и не согласится на подобную буффонаду.

 – Откуда у вас, очаровательная Ирина Александровна, столько чернильной желчи? Неужели вы не догадываетесь, что международная ассоциация и все учредители – это я сам! Оглянитесь вокруг: сколько энергичных людей поставили на колеса свое дело. Дело вашего дяди – наука в чистом, классическом виде, а мое – стать трибуном его науки. Озолотить великий ум и одарить неблагодарное человечество новейшими технологиями. Ибо что ни изобретай, люди все знания обязательно обратят себе же во зло. Да. Простите за примитивную философию.

 – Ах, так это ваши очередные заморочки, – рассмеялась Ирина, – а я слушала со всей серьезностью и почти поверила. Все выглядело так, будто вы командированы от независимого Ученого Совета, в котором один только дядя не принял участия.
 – Кроме вас, никто не уговорит старого упрямца. Его консервативные взгляды кого угодно доведут до белого каления.

 – Но и ваш космополитизм далек от похвал, – отрезала Ирина, – мне надоело с вами ссориться и отражать атаки на моего дядю. Говорите с ним сами, если хотите. Самое большее, на что я отважусь – это подготовить его к такой беседе. И оставьте свои беспредметные нападки. Лично я в чем-то с вами согласна. Почему бы действительно не продать продукт интеллекта, тем более, что дядин товар нельзя использовать на уровне агитационной листовки к выборам, не говоря уже о сравнении с нейтронной бомбой. Пойдемте пить кофе, – примирительно сказала она.

 Со стороны эта пара выглядела довольно своеобразно: крупнопородный экзальтированный ученый муж и хрупкая эмоциональная девушка, почти девочка, рядом с таким колоссом. Впрочем, судя по оживленному диалогу и непринужденному поведению, их можно было принять за родственников.

 На самом же деле, Свириденко появился здесь около года назад. Столько же продолжалось знакомство с Ириной. Поначалу правила приличия и гостеприимства заставляли ее откровенно терпеть навязанное общение, потом все изменилось. Большой знаток и почитатель магии, он увлек девушку составлением справочника с описанием каббалистической символики, и пока она копалась в дядечкиной библиотеке, спутал разбуженный интерес к эзотерическому трактату с нежными чувствами к своей особе, после чего с благородным намерением неожиданно нанес визит Леониде Архиповне.

 В тот вечер гость, как обычно, разделся в прихожей, развернул белый шелестящий пакет и преподнес тетушке цветы.
 – Зачем это, – удивилась она, – как вы могли так потратиться? Цветы для нас недопустимая роскошь, мы привозим их только с дачи. Правда, розы уже все срезали...

 – Я счастлив, поверьте, доставить вам маленькое удовольствие, – загудел Свириденко, — тем более что сегодняшний день совершенно особенный для всех нас.
 – Аркадий Львович в лаборатории, а Ирина осталась помогать ему. Присаживайтесь и рассказывайте, с чем вас поздравить, раз уж вы решились разделить свое торжество с нами.
 – Нет, нет, вы ошибаетесь, у меня несколько другая цель...

 И Свириденко стал пространно изъясняться. Он долго и страстно говорил о прекраснейшем из человеческих чувств, о развитии любовных отношений, о победе над жизнью и смертью, о постоянстве, верности и христианстве... Его крупное лицо побледнело и покрылось испариной, по вискам струился обильный пот, ко лбу прилипли волосы. Он беспрестанно утирался носовым платком, но духота мучила его.

 – Мне все ясно, – избавила его от страданий Леонида Архиповна. – Вы влюблены в Ирину и намерены жениться.
 Свириденко закрыл глаза и промокнул влажный лоб.
 – Скажу вам прямо, что, на мой взгляд, вы абсолютно не подходите друг другу. Я не отрицаю ваших бесспорных достоинств, но... браки заключаются на небесах. Выбор за ней, хотя и не стану вас обнадеживать.

 – Позвольте с вами не согласиться, – возразил Свириденко, обретая прежнюю уверенность. – Ирина слишком молода и стесняется собственных чувств. Это естественно и прекрасно. Как в старые добрые времена, вы могли бы подготовить ее, объяснить...

 – Да о чем это вы, дорогой мой? О каких временах? – вытаращила глаза тетушка. – Нынешние дети с успехом родителей просвещают. К тому же Ирина настолько равнодушна к сильному полу, что мне и самой удивительно. В ее возрасте странно обходиться без романтических приключений. А она терпеть не может даже безобидный флирт и называет все это глупостью. Вам надо бы объясниться с ней, но честно скажу: мне бы не хотелось оказаться на вашем месте.

 – И что, она никогда не дружила со сверстниками? У нее не было первой любви или увлечения? – оживился Свириденко, пропуская мимо ушей все остальное.
 – Представьте, да. Она вообще ни с кем не дружила, Аркадий Львович не в счет, это ее единственный друг.

 Свириденко бегло, пронзительно взглянул в лицо собеседницы своими маленькими черными глазками, и она подумала, что, несмотря на давность знакомства, привыкнуть к этому человеку так и не смогла. «Охрани Бог от такого мужа, в нем слишком много всего: и тела, и ума. Пожалуй, не каждая справится с таким утесом. С чего вдруг ему понадобилась Ируська? И вовсе бы не женился…»

 – Я вам не нравлюсь, – вздохнул Сергей Юрьевич, словно разгадав ее мысли.
 – С чего вы взяли? – покраснела Леонида Архиповна.

 У гостя был грустный, растерянный вид, и ее доброе сердце тотчас откликнулось искренним раскаянием в невольной предвзятости.
 – Давайте пить чай с вертутой, – спохватилась она, – у меня сегодня получилась отменная. Аркадий Львович большой любитель печеного.

 Разговор этот, однако, не получил должного продолжения и остался между ними. Леонида Архиповна предпочла не беспокоить мужа напрасно, тем более, что прогнозы подтвердились: Ирина категорически отказала Сергею Юрьевичу. В свою очередь он не стал досаждать ухаживаниями, а занял позицию некоего куратора ее самодеятельных опытов в области биополярного магнетизма, до которых она была большая охотница, и в этом преуспел довольно скоро.

 Ирина, грациозно двигаясь по комнате, накрывала на стол так, как было заведено в доме профессора. Взглядом хищника гость следил за плавными движениями ее рук, расстилающими крахмальную скатерть. Затем девушка подошла к серванту и стала доставать с верхней полки кофейник и чашки. Солнечные лучи, косо падая из окна, насквозь просвечивали ее тонкое платье, обрисовывая безупречной красоты линии тела и стройные ноги.

 Обернувшись и прижимая к груди посуду, она хотела было отвечать, но что-то в лице Свириденко поразило ее. Он был смертельно бледен, желтоватая кожа на лбу покрылась бисеринками пота, потускневшие глаза смотрели как бы сквозь нее, уставившись на неведомую точку в пространстве.

 – Сергей Юрьевич, – Ирина едва не выронила посуду, – с вами все в порядке?
 – Да, конечно, – встрепенулся он, сразу переменившись в лице, принявшем обычное выражение, – что-то жарковато сегодня, потом задумался... Простите. А как ваши успехи в упражнениях, которые я вам рекомендовал?

 – Ровным счетом ничего не выходит, я слишком земной, материальный человек.
 – Могу доказать вам, что это не так, прямо сейчас, если вы, разумеется, не против.
 – Очень любопытно. Вы что же, собираетесь искусственно усилить мое биополе? Дядя категорически предостерегал меня насчет гипнотических опытов вне лабораторных условий.

 – Ирина Александровна, доверьтесь мне без колебаний. Я не способен причинить вам не только зла, но даже маленькой неприятности. Постигнуть непостижимое невозможно, но приоткрыть завесу над тайной...

 Он говорил, глядя в глаза Ирины, и постепенно рокочущие звуки его зычного голоса сливались в ее восприятии, напоминая шумы морского прибоя.

 Магия слов, потерявших всякий смысл, вызывала в воображении картину залитого солнцем пространства, зыбкого и непрочного в полыхающей бездне. Она вдруг испугалась, увидев себя как бы со стороны, идущей вдоль пустынного берега. Ей хотелось разглядеть вдали хоть какой-нибудь признак жилья или просто присутствия человека, но вокруг было пусто.

 Вдруг, словно ниоткуда, перед ней встал мужчина, весь израненный, в окровавленном офицерском френче, со связанными в кистях руками. Скаженный ветер вздымал отовсюду песок и сыпал ей прямо в лицо. Она прикрывала глаза ладонями, стремясь приблизиться к раненому, но он исчез так же внезапно, как появился... Затем перед собой она увидела Свириденко, вытянувшего вперед правую руку с кольцом на среднем пальце. Черный камень в голове змея, кусающего хвост, вспыхивал изнутри фиолетовыми искрами.

 – Что это? – изумилась Ирина, безуспешно пытаясь вспомнить, о чем только что говорил гость или, по крайней мере, что отвлекло ее внимание и заставило на мгновение забыться.
 – Где вы были? Вы не слушали меня, – с укоризной вымолвил Сергей Юрьевич, загадочно поблескивая глазами, – это кольцо досталось мне по наследству. Семейное предание гласит, что оно приносит богатство и власть.

 Ирина рассеянно смотрела на кольцо, усилием воли понуждая себя отвести взгляд от черного бриллианта. Мозг ее лихорадочно работал, воспроизводя только что пережитые впечатления, но ничего, кроме слепящего солнечного света, в памяти не возникало. Это походило на засвеченную пленку, напрасно прокрученную много раз. Наконец, возвратившись к действительности, она сказала:

 – Вы иллюзионист, Сергей Юрьевич, я догадываюсь, что вам удалось чем-то отвлечь меня, выключить мое внимание, это нечестно.
 Свириденко расхохотался.

 - Наоборот, милая моя, чудная Ирина Александровна. Я пытался включить его, заставить работать в ирреальном пространстве. Ну ничего, вам самой интересно будет познать собственные возможности. Нет большей тайны, чем та, что заключена в нас самих. «Мы также таинственны и страшны, как этот непостижимый мир», – говорил один старый индеец яки, а он кое-что смыслил в этом. Поставьте на место кофейник и, пожалуйста, принесите-ка кипятку. Я угощу вас напитком богов, попросту чаем, который сам заварю сейчас.

   С этими словами он с удивительной легкостью для своей грузной комплекции стал двигаться вокруг стола, переставляя приборы по своему вкусу и превращая эту простенькую процедуру в настоящий церемониал.

 Из саквояжа была извлечена банка с черным китайским чаем, измельченным в тончайшую пудру, затем экзотическая метелочка из рисовой соломки и пузатый фарфоровый кувшинчик с выпуклой крышкой. Согрев заварник кипятком и обернув в льняную салфетку, он засыпал в него небольшую порцию порошка и, добавляя по каплям горячую воду, стал взбивать смесь рисовой метелочкой. Затем все повторилось несколько раз, пока в кувшинчике не образовалась масса, напоминающая соус.

 – Все готово! – воскликнул Олег Юрьевич, довольный своей работой. – Теперь расположимся поудобней. Нет, только не за столом, лучше здесь, увидите сами.
 Он усадил Ирину на ковер, затем разлил душистый напиток в кофейные чашечки, объяснив, что такой чай пьют медленно, понемногу и крошечными глотками, уселся напротив по-турецки и подал ей пример, пригубив чашку. Ирина тоже попробовала. Вкус напитка был терпким и очень ароматным, а изнутри по всему телу разливалось удивительное волнующее тепло. Свириденко жестикулировал своими интеллигентными ручками и вдохновенно рассказывал о ближневосточных храмах Богини Матери…

 Теперь Ирине казалось, что она ступила на шаткий, бесконечной длины мост. Куда он вел? Она до изнеможения долго бежала и... очутилась в объятиях Свириденко, он гладил руками ее горячий голый живот, запуская пальцы все глубже и глубже, а она выгибалась, ослабевая от неги и отдаваясь его грубым постыдным ласкам…

 Глумливый раскатистый смех вернул ее в дядечкину гостиную. Ирина сидела на ковре прямо, поджав под себя ноги и слегка раздвинув колени для удобства и устойчивости позы. Сергей Юрьевич допивал чай и рассказывал о совокуплениях тантристов во имя познания Высших Сил. Казалось, что он не заметил возбужденного состояния девушки или, по крайней мере, ничто не выдало в ее поведении коротких галлюцинаций.

 – Таким образом, – заканчивал он свою мысль, – создается «великое тантрическое кольцо» и люди воплощают в себе богов. Понятно, что тантрический подход к сексу требует больших усилий и жестких тренировок, его бессмысленно рекомендовать широкой публике, однако, и пошленький обыватель может позаимствовать для себя кое-что.

 – Это что же, входит в программу вашего Центра развития психокультур? – не без иронии спросила Ирина.
 – Вот именно! – радостно согласился Свириденко. – И секреты жриц храма Богини Матери, и циклы лекций по эротической психокультуре, и практические семинары для тантрических пар...

 – Не хотите ли вы сказать, что видите меня в качестве своей партнерши?
 – Именно вас и вас только, – подчеркнул совершенно серьезно Сергей Юрьевич. — Ваша чистая плоть и ясный разум способны донести публике идеи тантры в классической форме, а это очень важно, потому что развращенное и похотливое воображение наших соотечественников трудно переориентировать.

 – Это безумная идея – устраивать шоу такого рода.
 – Это заманчивая и очень прибыльная идея!
 – Я не уверена, что смогу согласиться с вами. Впрочем, заручитесь сначала поддержкой Аркадия Львовича. Боюсь, что от вашего Центра останется один пшик, как говорит моя тетя.

 Беседа явно затянулась, и Свириденко, скомкав финал своего продолжительного визита, сдержанно попрощался.
 Ирина рассеянно вымыла посуду, убрала чашки в сервант и заторопилась на вечерний автобус. Ей предстоял неблизкий путь, но оставаться на ночь одной в пустой квартире определенно не хотелось.


                Глава 7

                Грех отречения

 Южная щедрость раннего лета опьянила Андрея полынной брагой степного разноцветья, морским бризом и шальным откровением оживших пейзажей. После короткой душной ночи солнце растекалось по сонному морю. Розовые пелены утреннего тумана стелились над ним. Прохладой тянуло от обгрызенных ветром шершавых скал, воткнутых в красно-рыжие глиняные осыпи. Манили к бесцельным прогулкам долгие пляжи, укрытые бархатистым, седым песком. Мысли то будоражили безудержные фантазии, то проникали в прошлое, настороженные, как разведчики, и безжалостно обнажали самое сокровенное.

 Масалитинов поселился в прилиманском рыбачьем хуторе, вытянутом вдоль косы, разделявшей море и пресноводный лиман, где рыбой не пахло, зато было вдосталь овощной еды, от которой у него постоянно урчало в животе.

 Разумеется, никто здесь давным-давно не промышлял рыбной ловлей всерьез по причине полного разорения рыболовецкой флотилии, угнанной затем за долги узкоглазыми лоцманами в неизвестном направлении. Даже желтопузые большеголовые бычки-песчаники перевелись в здешних водах, что и вовсе разохотило рыболовов-любителей, браконьерничавших теперь на бывших колхозных прудах.

 Зацветший, илистый лиман считался зоной экологического бедствия, а от морских берегов вся рыба, говорят, мигрировала в Турцию… Ни о чем таком ни говорить, ни думать не хотелось, но, как назло, вредоносная память выдавала нежный вкус малосольной скумбрии, натасканной отцовским самодуром в этих самых, вполне узнаваемых местах во времена оно.

 Давно не стало отца, больше никто ничего не мог объяснить Андрею. Ни-че-го. А мысли уже разворотили в закоулках памяти всякий хлам и теперь бесстыдно норовили выставить его напоказ.

 Невозможно, например, было объяснить, почему отец никогда не рассказывал о своем детстве. Вот о войне он говорил охотно и много, еще о довоенной учебе, о страсти к горному делу. Он, детдомовец, в сороковые окончил горный институт и мастерски овладел редкой тогда, романтической профессией инженера-маркшейдера. Отец был влюблен в сибирские недра и завидно удачлив. Золото Мамы и Бодайбо щедро отдавала ему иркутская земля, словно заговоренная кем-то на его безымянном роду.

 Потом случилась война. До чертиков надоев военкомам всех рангов, маркшейдер Масалитинов добился снятия брони и отправки на фронт. Он вернулся живым, с тускло поблескивающей золотой звездочкой на офицерском кителе, вскоре женился, «раздоил» яльскую золотую жилу и получил вторую Звезду Героя. Словом, Андрей был послевоенным единственным сыном дважды Героя – войны и труда.

 Отца не стало чуть ли ни в День Победы, когда Андрей заканчивал десятый класс. Героическая жизнь и благородная смерть Михаила Масалитинова как бы предполагали устремление сына – отличника-медалиста – на горный факультет МГУ, подкрепленное существенными льготами, именной стипендией, ну и всем таким прочим...

 Но сын выказал необъяснимые пристрастия: уехал на Сахалин, завербовался на плавучий консервный рыбозавод, затем отслужил, как и положено, под Читой, слава Богу, в благополучные еще годы, и наконец, демобилизовавшись, поступил в... Литературный институт. Такого выверта от него никто не ожидал, в том числе и мать, на то время замужняя вторым браком.

 Много раньше того незабываемого дня, когда в руки Андрея попал дневник Марии Тураевой, он отчетливо осознал неотступную глухую тоску по своим исчезнувшим предкам. Сопоставив дату рождения отца со временем, от которого велась повесть его героической жизни, он обнаружил девять испарившихся лет. Девять, из которых четыре, пусть три, просто не могли стереться из памяти без следа. В казенных анкетах отца первые графы пустовали. Ни места рождения, ни имен родителей детдомовец Масалитинов назвать не мог.

 Не однажды Андрей умолял мать вспомнить, что было известно ей о происхождении отца. Она не упорствовала и даже искренне пыталась: напрягала память, сосредоточивалась на мелочах, говорила о вещах неважных или вовсе не относящихся к прошлому, в конце концов заплакала и призналась:

 – Твой отец не хотел ни о чем вспоминать, запрещал спрашивать, нервничал, кричал на меня. «Мне больно, больно! Как ты не понимаешь, – говорил он, – Россия – моя мать! Что тебе нужно? Воробьяниновские бриллианты? Я умирал в тифозном бараке. Меня, живого, сбросили с трупами в общую яму, но я оказался сверху, у самого края, и выполз, обожженный хлорной известью... Потом онемел. Ни слова, ни единого слова не произнес за пятнадцать месяцев. В распределитель из госпиталя меня сдали после шоковой травмы с параличом голосовых связок. Если бы не случайность, то наш сын носил бы фамилию Крымов, ту, что я вытащил по жребию, вместе с другими безымянными беспризорниками».

 И мать рассказала, как отца и еще нескольких ребятишек «отписали» в детскую колонию на Волгу, в Саратов; как по пути исчез воспитатель, а документы сгорели в почтовом вагоне; как немой парнишка довез малышей до места. Завшивленное пополнение осмотрел директор интерната, велел накормить, отмыть, постричь и отвел старшего в канцелярию.

 «Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Матвей Спиридонович, – назвался инспектор, – а вас как величать?» – «Мас-са-литинов», – заикаясь ответил тот, вдруг побледнел и сполз со стула. Произнесенная вслух фамилия оглушила мальчишку. «Ах ты, Господи, – захлопотал старик, – выпейте-ка водички, сударь. Вот так, хорошо. Значит, напишем: Ма-са-ли-ти-нов, – повторил он по слогам, заполняя метрический листок каллиграфическим почерком, – так-с, готово, теперь скажите мне ваше имя, голубчик», – «Михаил», – еле слышно отвечал мальчик.

 Инспектор не торопясь вписал имя. «А по батюшке, то есть отчество?» – он выжидательно глянул поверх очков. Мишенька опустил голову и заплакал. «Что такое, молодой человек, – старичок вскочил со своего места, – не помните батюшку? Ну ничего, ничего. Вот беда-то, – причитал он, – сиротинушек сколько по всему миру покинули. Не плачьте, сударь, стало быть, запишем вас Михайловичем. Определенно у вас в роду был кто-нибудь еще Михаилом. Уж если не папа ваш, так дедушка». От этих ласковых слов мальчик еще горше разрыдался, и пришлось звать повариху его успокаивать.

 Что же стояло за отречением отца? Страх? Ненависть? Обида? Теперь все больше Масалитинов-младший склонялся к мысли, что отречение было сознательным, вынужденным, неизбежным. Ему часто вспоминалось красивое лицо Михаила Михайловича с благородными чертами, его скульптурные руки, интеллигентность, шутливая ироничность... Без сомнения, многие из этих качеств генетически заложены в личность. «Кто же ты, кто?» – безмолвно вопрошал наследник бесследно исчезнувшего рода звенящее от летнего зноя пространство, населенное призраками воспоминаний. И потом, с невольным страхом настигало сакраментальное: «Кто я?..»

 Скрытый, почти мистический смысл заложен в тайну происхождения. Страстный патриотизм отца, его мученическая любовь к родине теперь, казалось, имели вовсе не всем известные корни. Он брезгливо морщился от политиканства и демагогии, к тому же был совершенно равнодушен к собственным заслуженным наградам и хранил их при жизни почему-то в обувной коробке на антресолях, вместе с удостоверениями, справками и маловажными документами.

 А может быть, это был пустой домысел... Ведь настало время публичного покаяния, и мазохизм сделался массовым представлением. Свободные граждане независимых государств нынче спешно рылись в своих изрубленных и полусгнивших корнях в поисках хоть какого-нибудь приличного родства, если не с домом Романовых, так хотя бы с Симоном Петлюрой. Дворянские собрания и партии кадетов обрастали рьяными членами, как трухлявые пни молодыми опятами.

 Однако, что бы там ни было, сейчас чуть ли не весь смысл собственной жизни Андрей готов был вложить в дань вечной памяти своим предкам и за любую, самую невероятную цену, узнать их подлинные имена. Внезапной тяжестью на душу свалился грех отрекшегося от предков отца, и, любя его всем сердцем, он поклялся искупить эту, невесть откуда взявшуюся, вину.

 «Господи, – произнес он неожиданно для себя вслух и поднял глаза к необъятному безоблачному небу, – Господи, – повторил он, наслаждаясь чистыми звуками, – помоги мне, Господи! Верни мне их! Прости меня, грешного, за мою ересь и неверие. Помилуй меня, Господи... Я устал от одиночества, я хочу повторять имена родных и близких, ставить свечи в твоих Храмах и поминать их грешные души. Спаси меня, Господи»... Из глаз Масалитинова текли слезы, но то были слезы какого-то умиротворенного, неиспытанного раньше состояния души, он не замечал их, сердце его успокаивалось, а мысли больше не тревожили импульсивными вспышками утомленный мозг.

 Ближе к полудню, к дому на сваях подкатил на старом велосипеде взмокший от жары почтальон. Он сорвал с ограды пыльную гроздь раннего винограда и, запихнув ее всю в рот, тотчас за хвостик вытащил пустую веточку. Сделав несколько глотательных движений, он прикрыл глаза от удовольствия и, блаженно улыбаясь, сказал:

 – Нектар... амброзия...
 – Вы от холеры привиты? – поинтересовался Масалитинов.

 Почтальон поморщился и презрительно сплюнул на песок.
 – Вы еще спросите, или я мою руки перед едой. А это, извиняюсь, не ваше дело, – отрезал он, профессионально выдергивая из сумки свернутую газету и белый плотный конверт нестандартного размера.

 Масалитинов протянул руку, намереваясь получить почту, но саботажник санитарии натренированным движением сунул бумаги в кособокую щель и, не удостоив взглядом обидчика, укатил дальше.

 С внутренней стороны к забору был приколочен школьный портфель, имеющий назначение почтового ящика. Оттуда Андрей извлек адресованное ему послание.

 «Дорогой друг! – писал Свириденко, с которым он по-приятельски расстался месяц назад на железнодорожном вокзале. – Не подумайте только, что я осмелился беспокоить вас по поводу рукописи. Наоборот. Тщусь надеждой, что вы вошли во вкус и, как человек творческий, сумели извлечь немалую пользу из старинных бумаг. Но хватит об этом. Меня беспокоит ваше затянувшееся отшельничество, ибо отсутствие телефонного звонка, о котором мы условились в поезде, подтверждает ваше нежелание возвращаться к утехам цивилизации.
 
 Ах, как я вам завидую, дорогой мой! Мое уединение возможно лишь в мягком кресле с канделябром на столе... Треск сухих дров в камине... Крепкий чай и ароматный табак... Каюсь, изнежен, избалован комфортом. Приезжайте, мой друг, расстаньтесь хоть на короткое время со своим степным раем. Я буду сердечно рад, да и вам на пользу перемена мест.
 
 Кстати, у меня сыгралось одно дельце: я читаю цикл лекций по тантрической йоге, в частности – «Эротическая психокультура» и «Психотроника любви». Приезжайте непременно, скучать не станете»...

 Далее продолжалось в том же духе. Заканчивалось письмо подтверждением неизменного уважения и дружеского расположения, под чем следовала сдвоенная подпись и шикарный росчерк. Едва не присев от удивления, Масалитинов разобрал непревзойденный автограф: фон Свир-Ромодановский!

 Как это он сразу не догадался, чье крепкое семя проросло в ядреный саженец!
 Конечно же князя-кесаря и не меньше. Он вспомнил портрет Федора Ромодановского
 из книжки исторических повестей Князькова и признал, что его волынский отпрыск действительно
 походил на пращура. Во всяком случае, толщиной необъятной талии и общей статью.

 И с Масалитиновым сделалась настоящая истерика. Он захохотал, вцепившись в забор вмиг онемевшими пальцами и содрогаясь всем телом. Фигура в светлом плаще зримо стояла перед ним, правое оттопыренное ухо светилось на солнце кровавым пурпуром, блестящие колкие зрачки мигали хищными огоньками. А он все хохотал, судорожно втягивая искривленным ртом воздух и не в силах стереть катившиеся из глаз слезы...

 Если бы не хозяйка, подоспевшая с ведром ледяной артезианской воды, с ним, должно быть, сделался бы припадок, но она плеснула ему в лицо, почуяв недоброе, и осуждающе высказалась в сердцах:

 - Господь с вами, Андрей Михайлович, до чего себя довели,
 на такой спеке и с книжками! Сдуреете вы от своего писания...

 Через день, покинув на время обезлюдевший хутор, Масалитинов набирал с автомата на привокзальной площади телефонный номер своего неподражаемого знакомого, держа под мышкой серую папку, туго связанную бельевыми тесемками.
 Работа была сделана почти на три четверти. Половину дневника занимало довольно скучное описание красот какого-то поместья Горки, не к месту ассоциирующегося у реставратора с именем вождя мирового пролетариата.

 Затем трижды повторялись нежные признания в пламенной любви к Вячеславу Тураеву, очевидно, воспылавшему ответной страстью, но потом стиль повествования изменился настолько, что Масалитинов вынужден был несколько раз возвращаться к началу, чтобы убедиться в идентичности почерка и даже сравнить страницы блокнота, исключив тем самым случайное соединение разных записок. Но нет, все написанное принадлежало руке Марии Петровны, а изложение шло в строгой хронологической последовательности.

 Со страниц дневника вставал образ молодой женщины, терзаемой необузданными страстями. Дикие фантазии обуревали неокрепшую душу, полную суеверий и религиозных страхов, но странное дело: в безумных, казалось бы, ее догадках прослеживалась дьявольская логика, как бы между строк источавшая неотразимую ядовитую притягательность.

 «Я замужем только одну неделю, – писала она, – но отчего такая тяжесть давит мне сердце? Почему вместо нежности и желания принадлежать только ему одному в целом свете, страх гложет меня, и с приближением ночи, я готова забиться в любую щель, только бы он не касался моего тела»... – «Ах, тот ли это Вячеслав, в самом деле? Глаза его холодны и насмешливы. Нет, он не груб, но он иссушает меня своей страстью»... – «Кто этот человек? Кто? Я не могла так слепо обмануться. Мой Вячеслав умер! Утонул... Чью душу вдохнул в мертвое тело моего бедного жениха проклятый Красинский?»...

 Остановившись на этой записи, Масалитинов вновь возвратился к тому месту в дневнике, где описывался несчастный случай во время бури на озере. Он перечитал восстановленный текст очень предвзято, скрупулезно и придирчиво разбирая свою работу. Но ни одного слова в известном тексте изменить не сумел. Смысл оставался прежним: за несколько дней до свадьбы, жених с двумя своими товарищами надумал отправиться на охоту, избрав для этого занятия остров на озере. Во время переправы внезапно налетел настоящий ураган, перевернувший их лодку. Приятели утонули, а Вячеслав еще немного проплыл, но, видимо, захлебнулся и скрылся под водой. Вскоре его вытащили подоспевшие на помощь слуги и врач, гостивший в Горках в то время.
 
 Мария Петровна сухо и нелестно отзывалась об этом человеке, он был ей явно несимпатичен. К тому же ее впечатлительная натура предчувствовала беду, непонятный страх просто замучил девушку. Словом, пострадавшего без признаков жизни доставили в дачный дом на острове, устроенный в странном мистическом стиле. Врачу удалось оживить Тураева, но сам он, как видно, не рассчитал собственных сил и умер во время проводимой реанимации. Врача похоронили на острове. Свадьбу отложили на три недели, более жених ждать ни за что не соглашался. Пришлось провести церемонию без всякой торжественности. Вот вкратце и вся суть сумбурных записок возбужденной переживаниями Марии Петровны.

 Собственно на этом оканчивалась первая часть записок Марии Петровны. Дальше следовали бессвязные эпизоды, смахивающие на галлюцинации или кошмарные сновидения. Например, она описывала, как в облике мужа она узнала черты умершего Красинского и окончательно уверилась в страшном оккультном преступлении, увидев на пальце Вячеслава кольцо доктора. Это было старинное червленое кольцо в форме змея, кусающего свой хвост, один глаз которого сверкал кровавым рубином, а другой холодил изумрудной льдинкой. В голове же змея сиял неизвестный черный камень, испускавший фиолетовые лучи. Муж, правда, объяснил ей, что носит кольцо в память об умершем человеке, спасшим ему жизнь, но несчастная женщина уже не могла вырваться из плена своих галлюцинаций.

 К тому же она ожидала ребенка, и состояние ее ухудшалось со дня на день. Врачи опасались за жизнь роженицы, один муж ни мало не беспокоился, лишь нанял угрюмую сиделку, а Мария Петровна совсем слегла, о чем сделала неразборчивую запись, отложив дневник, может быть, навсегда.
 На этом эпизоде Масалитинов прервал свой кропотливый труд. Далее разбор рукописи становился настолько утомительным, что необходимо было ограничиться разбивкой текста на небольшие куски, а еще лучше – отложить работу хоть на короткое время. Вдобавок ему хотелось уточнить некоторые свои догадки у Свириденко. В частности то, что касалось кольца. Бесспорным оставалось одно: рукопись действительно заинтриговала писателя.


                Глава 8

                Хозяин лилового ковчега

 Оставив недоеденный гамбургер бродячей рыжей собаке с кудлатым хвостом, Масалитинов посмотрел на часы и огляделся по сторонам. Время назначенного свидания почти подошло. Свириденко должен был появиться с минуты на минуту. В пустынном сквере в этот жаркий полуденный час, кроме него, сидела на дальней скамье пара молодых людей и о чем-то оживленно беседовала. Юная особа с копной светлых, слегка растрепанных волос порывалась, видимо, встать, но мужчина удерживал ее одной рукой, сдержанно жестикулируя другой.

 То ли от скуки, то ли от перегрева на южном солнце, только Андрея Михайловича потянуло к этой паре, и он, как бы невзначай, стал приближаться к ним по противоположной стороне неширокой аллеи.

 – Если вы не хотите, чтобы наша дружба расстроилась прямо сейчас, не смейте и думать про это, – неприлично громко говорила девушка.
 – Я буду молчать, – шепотом, напоминающим львиное урчание, обещал собеседник, – но мои чувства останутся прежними. Придет день, когда вы измените свое решение. Непременно измените, я в этом абсолютно уверен.

 Этот рыкающий шепот мог принадлежать только одному человеку. Масалитинов, как только его узнал, остановился в нерешительности. Подойти и поздороваться в такой ситуации было бы неприличным, но и стоять посреди аллеи... он повернул обратно и наткнулся на рыжую собаку, которая плелась следом. Собака, взвизгнув, отскочила, а писатель нелепо взмахнул руками, оступился и чуть не упал.

 – Андрей Михайлович! – послышался оклик Свириденко. – Очень кстати, – он поднялся во весь свой огромный рост и, поддерживая под локоть спутницу, направился навстречу приятелю.

 Девушка была хороша собой, что тут же отметил про себя Масалитинов, стройна и красивого роста, не модного сейчас стандарта «мисс Вселенной» и не с ногами «от ушей», как классифицировали в кулуарах участниц престижных конкурсов красоты, а классических женских пропорций, причем в той поре, когда женщина еще только предощущает свою готовность к расцвету. Ее легкое батистовое платье простого фасона не скрывало точеных форм, рядом со спутником она казалась драгоценной хрупкой игрушкой, которую следовало бы носить в ларце или, по крайней мере, на руках. Но на чистом личике этого субтильного существа удивительно смело сияли и лучились прозрачные серые глаза, и сияние это было таким притягательным, что Масалитинов шагнул вперед почти бессознательно, словно втянутый в этот сияющий поток.

 – Ирина Александровна, – гремел где-то в стороне голос Свириденко, – с большим удовольствием и даже с радостью хочу представить вам моего друга, Андрея Михайловича. Он из Москвы. Я намеренно не скажу вам про его занятия, пусть это будет сюрпризом и любопытство мучит вас. А вы ни за что не признавайтесь, – шутливо погрозил он пальцем.

 – Называйте меня просто Ирина, – девушка протянула Масалитинову прохладную ладонь.
 Он осторожно пожал ее руку, отступил и, отведя взгляд, вымолвил как-то в сторону:
 – Тогда для вас и я – просто Андрей. Пожалуйста, без церемоний, мне будет очень приятно.
 – Ба! И даже не выпить на брудершафт? А как же профессорский этикет? – съязвил явно задетый Свириденко.

 – Оставьте этикеты и ваши намеки, Сергей Юрьевич. Мне очень жаль, что мы не сможем как следует познакомиться, – обратилась она к Масалитинову, – я буквально через несколько минут уезжаю в деревню. У моего дяди там дача. Приезжайте к нам вместе с Сергеем Юрьевичем, вам у нас непременно понравится. Вы, должно быть, пишете? – и она указала на серую папку. – Не так уж сложно догадаться об этом. Пойдемте, у нас совсем не осталось времени.

 Все вместе торопливо зашагали к автобусной станции, расположенной за сквером метрах в пятидесяти.
 – Ирина, прошу вас проработать мой сценарий с большой серьезностью. Помните, что от этого зависит успех всего предприятия, – говорил Свириденко по пути к автобусу, – афиши уже расклеены, престижные билеты развозит по заказам курьер. И главное – ни слова Аркадию Львовичу.

 – На этот счет вы можете быть совершенно спокойны, – отвечала девушка, – я не хочу причинять дяде ненужных волнений.
 Ирина еще раз прямо взглянула в глаза Андрею, приветливо улыбнулась, махнула рукой и скрылась за дверями автобуса.

 – Подумать только, – в сердцах воскликнул Сергей Юрьевич, беря под руку Масалитинова и увлекая в тенистую улочку, – что делает со мной эта девчонка! Я готовлю грандиозное шоу, она мой талисман, моя надежда, алмаз, прекрасный и чистый... Я мечтал ее отыскать целую вечность. И бредил мгновением, которое нас, наконец, соединит... Мучительные, сладостные иллюзии преследовали меня.
 И провидение сжалилось: мы встретились случайно, я успел лишь взглянуть на девушку. Да, это была она, Ирина, моя любовь, и я сразу узнал ее. Хотя, впрочем, все не так просто, не так просто... Человечеством движут инстинкты, а любовь – это высшее, непостижимое... Глупые люди, в том числе и сочинители из вашего пишущего братства, ничего не смыслят в любви. Любовь – это гармония, родство биологических энергоргоструктур, сращивание биополей... Впрочем, простите, я, кажется, вас утомил.

 – Продолжайте, если хотите, я слушаю вас очень внимательно, – сказал Масалитинов,
 нисколько не покривив душой.

 Своеобразный ход мыслей Свириденко и их изложение действительно занимали слушателя настолько, что все другое отходило как бы на второй план. Он говорил горячо, размахивая своим саквояжем, играя голосовыми связками в такой обширной органной гамме, что само слушание этого человека превращалось в импровизированное представление.

 – Ах, как объяснить вам то, что я испытываю к Ирине! Среда обитания, кислород, воздух – вот, что значит для меня ее близость. Это девственное существо, притом темпераментное и страстное, доводит меня до исступления. В ее присутствии возможности мои становятся просто неисчерпаемыми, вы сами скоро убедитесь в этом, – уверял ученый муж своего спутника. – Только не думайте, что Ирине я безразличен. Девушка, безусловно, принадлежит мне всем сердцем, но природная скромность и чрезмерная гордость не позволяют ей открыться в своих чувствах. Ох уж эта фамильная гордость! Кстати, вы слышали о профессоре Грязнове? Ирина приходится ему племянницей и даже ближе, почти как дочь, потому что выросла в его семье.

 – Нет, не припомню такой фамилии, – признался Масалитинов.
 – Ну как же?! В Москве был большой скандал из-за работы его ученика Славика Лагунова. Все блюстители нашей ханжеской морали взялись за мальчишку. Разве тантрическую йогу быдло может отличить от примитивной гадкой порнухи?
 Такая внезапная перемена темы разговора заставила Масалитинова встрепенуться и живо пораскинуть мозгами. К чему клонит Свириденко, загадки не составляло; в свое время буддистские секты, исповедовавшие тантра-йогу, преследовались особенно строго. Но сейчас? В пору вакханалии всяческих свобод, в том числе и вероисповедания...

 – Полно-те, в Москве столько всяких скандалов, – остановил он Свириденко, – кого ими удивишь? Это дело вчерашнего дня, как я понимаю. Или ваш коллега подстрекал московских студентов на строительство храма Богини Матери на Красной площади?

 – Разумеется, нет. Он всего лишь прочел несколько лекций, имевших шумный успех. Этот успех его и погубил. Кто-то сумел записать его лекции, распечатать и сброшюровать. Москвичи первыми клюнули на эзотерическую крамолу, многим она пришлась по душе. Добавка из достаточно фривольных политических умозаключений и примитивная эротика подняли сомнительную популярность чтений на вовсе уж неожиданную высоту. Славика Лагунова арестовали, обвинили чуть ли не в пропаганде безудержного группового секса и собирались посадить, однако не посмели и заперли в психушку, только потому, очевидно, что его соавторство с Грязновым, до которого Москва просто не успела дотянуться, обещало судебному процессу международную огласку. Мы ведь теперь в другом царстве-государстве.

 – Как видно, ваш Грязнов и этот Лагунов выступали в роли пророков Новой веры.
 Что ж, оригиналами их не назовешь.

 – И опять вы ошиблись, мой дорогой. Профессор Грязнов – достаточно крупный и уважаемый ученый. Он ни слухом, ни духом не ведал о намерениях Лагунова. Славик же, по гениальной своей простоте, решил открыть секреты тантры и санс-йоги для нашей зачумленной молодежи, используя популярно изложенные идеи Грязнова в области биоэнергетики. Вот только момент он выбрал не совсем удачный и загремел к Шмейссеру.

 Грязнов был страшно рассержен, когда узнал, что наделал этот безумец, но потом остыл и попытался вытащить его из психушки. Естественно безрезультатно. Сейчас, после интенсивного курса медикаментозной терапии, этот абсолютно безвредный и полностью деградированный как личность человек выпущен из стен психиатрической лечебницы и находится у своей родственницы в Подмосковье. Я видел его месяц назад, когда навещал вас, но пользы от нашего общения не было никакой. Он даже не узнал меня. Однако же, вот мы и пришли, – Свириденко остановился у трехэтажного особняка в одном из тихих переулков старого центра, – прошу в мои, так сказать, пенаты.

 Он набрал код, и бронированная дверь с отделкой под старинную инкрустацию бесшумно распахнулась. Парадный вход был хорошо освещен узким высоченным окном с цветными витражами. Лестница из муарового каррарского мрамора, сохранившегося почти в идеальном состоянии, уже сама по себе говорила об элитарности здешних жильцов. Приятели поднялись на верхний этаж, и Свириденко, щелкнув замком, гостеприимным жестом пригласил спутника войти.
 Масалитинов бывал в разных домах и кое-что повидал; его не удивляли ни подвалы хиппи, ни правительственные дачи, ни виллы «новых». Здесь же поражала не обстановка, не убранство или отдельные предметы, а скорее атмосфера старомодного комфорта и еще что-то особенное, не имеющее словесного определения.

 – Располагайтесь, мой дорогой, – приглушенно рокотал Свириденко, и даже голос его здесь казался Масалитинову домашним и приятным, – сейчас приготовлю для вас ванну, потом перекусим и отдохнем. Афанасий явится только к вечеру, я отпустил его, это мой дальний родственник, живет при мне в качестве домового, ха-ха-ха, хозяина, – пояснял он, двигаясь по квартире с легкостью, которую невозможно было предположить в таком грузном теле, – вот ваша комната, пойдемте, вы можете жить здесь сколь угодно долго, хоть все лето. Берите халат, пижаму, что больше нравится, ванна почти готова...

 Андрей сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты не то чтобы в растерянности, а скорее в каком-то полусонном состоянии. После утомительной езды в грязной электричке и пыльных, разогретых солнцем улиц, этот прохладный рай в мягких бархатных портьерах лилового цвета казался наваждением. Из большого окна с полукруглым арочным верхом открывался завораживающий вид на старую часть города.

 Дом, очевидно, стоял на возвышенном месте, хотя с улицы, впрочем, этого заметно не было, но только с высоты третьего этажа теперь ничто не заслоняло великолепную панораму разноцветных крыш, утонувших в буйных кронах махровых каштанов, серебристых лип и кружевных акаций. Аквамариновой каймой сверкало недалекое море, а над ним легкая вязь перистых облаков выводила свои таинственные письмена...

 Вдоволь насладившись роскошной ванной и ароматами заграничных гелей самого высшего качества, гладко выбритый, бодрый и в хорошем настроении, Масалитинов сидел с приятелем в гостиной и неторопливо беседовал, потягивая из тонкого запотевшего стакана охлажденный апельсиновый сок.

 – Так вы удручены тем, что работа над рукописью несколько затянулась. Естественно, я предполагал осложнения, – говорил Свириденко, – если помните, даже предупреждал вас об особенностях и совершенной оригинальности дневника.

 – Дело не в особенностях, – возражал Масалитинов, – а в том, что текст, признаюсь, странно действует на меня. Бывают моменты, когда мне кажется, что я чуть ли ни сам присутствовал в Горках и пережил все неприятности. И потом, Машенька Тураева упоминает какого-то Красинского, наделяя его дьявольскими чертами. Здесь особенно трудно вычитывать рукопись, потому что здравый смысл явно уступает болезненным галлюцинациям.

 – Не торопитесь с выводами, откуда вам знать, что есть галлюцинации, а что нет? Я просил вас, и вы обещали восстановить текст, испорченный временем, – сухо заметил Свириденко, – вы сами осложняете свою работу лишними комментариями и собственными эмоциями.

 – Но я же не компьютер, а мыслящий человек и не могу работать, как автомат.
 – Никто от вас не требует этого, – примирительно сказал Сергей Юрьевич, – просто старайтесь не принимать записи близко к сердцу и не анализировать болезненный бред, это занятие вредное и опасное. Вот небольшая компенсация за ваш риск.

 Он вынул, очевидно, заранее приготовленный конверт и протянул его растерявшемуся реставратору записок. Тот замахал руками, окончательно смутившись и расплескав при этом апельсиновый сок на скатерть.

 – Бросьте, – остановил его Свириденко, – не стройте из себя альтруиста. Никто задаром не стал бы делать эту каторжную работу. К тому же я располагаю достаточными средствами, чтобы достойно отблагодарить вас за утомительный труд и вашу исключительную добросовестность. У вас, кажется, был конкретный вопрос по тексту рукописи? Что же именно? Говорите, не стесняйтесь, я постараюсь быть вам полезным в меру сил.

 Но Масалитинов разволновался настолько, что ничего вспомнить не мог. Внутри него словно всколыхнулась вся осевшая куда-то на дно глухая неприязнь к этому вальяжному человеку. Его роскошная квартира вмиг превратилась в душную плюшевую коробку, из которой ему захотелось немедленно вырваться. Но как можно было сделать это сейчас?

 – Вы очень красивы, – вдруг сказал Свириденко, в упор глядя на своего гостя, – пойдемте, я вовсе не шучу.

 Он поднялся с места и буквально за руку подвел Андрея к овальному зеркалу. Из глубины старинного глянца, обрамленного рамой красного дерева в виде виноградной лозы, явился молодой мужчина атлетического сложения в тонком шелковом халате, стянутом на бедрах мягким поясом. Грубый южный загар почти совсем исчез с бледного лица правильной формы, темные волосы, зачесанные назад, вились мягкими кольцами, а печальные глаза смотрели в пространство с такой грустью, что Масалитинов невольно отшатнулся, страшась собственного отражения.

 – Что вы сделали со мной, черт подери! – воскликнул он. – Кого вы мне показали в этом зеркале? Это какой-то наследный принц голубых кровей, а не русский мужик, пусть даже такой занудной профессии, как моя. Вы и впрямь потомок Красинского, ставлю весь ваш конверт против ста тысяч паршивых местных купонов, если это не так. Ну? Попробуйте-ка отпереться! – теперь это был прежний Масалитинов, гордый нищий «непечатный» писатель с острым умом и язвительным языком. –

 Пора нам выпить по-мужски за наше потрясающее знакомство, – продолжал он, – вы, конечно, не дон Хуан, а я, тем более, не Карлос Кастанеда, но что-то в нашей встрече есть общее с той прославленной парой, и я, кажется, угадал: предопределенность! Вот что. Решено! Я поступаю к вам на службу: буду переписывать дневник, заниматься мантрами, тантрой, можете вообще мной располагать, даже превратить в черную кошку, если угодно.

 В этот момент в комнате раздалось глухое шипение и на грудь Масалитинову одним прыжком вскочил огромный черный кот. Можно ли описать, что сделалось с нашим героем? Он едва не задушил бедное животное, вцепившись в него обеими руками, и, отодрав от себя, с силой швырнул на ковер. Кот с визгом перевернулся в воздухе, приземлился на все лапы, бросился к хозяину, изогнул спину дугой и прижался к его ногам.

 – Рики, дурак, взбесился ты, что ли? Что за игры такие? – погладил тот животное по вздыбленной шерсти. – Извините великодушно, надеюсь, он не поцарапал вас?
 – Да нет, нисколько, – отряхивался взбудораженный гость, – просто не ожидал. Он что, на всех так кидается? Ничего себе котик, пантера африканская.

 – Не любите животных, – укоризненно покачал головой Свириденко. – Эта киска у нас с незапамятных пор, и потом, какой колдун без черного кота! Ха-ха-ха! Пойдемте, я покажу вам библиотеку, там и пишущую машинку найдете. Вот компьютера нет, уж не взыщите. Убирайся, Рики, и не смей пугать нашего гостя, – приказал он коту, слегка пнув его в бок носком замшевой домашней туфли.
 Потомок саблезубых хищников исчез, как призрак.


                Глава 9

                Загадка баронессы

 Библиотека, судя по всему, служила хозяину одновременно и кабинетом. Классический беспорядок на массивном старинном столе красного дерева, какой обычно сопутствует творческим потугам интеллектуала, по-своему украшали причудливо оплывшие толстые свечи в медных подсвечниках. В углу стояло удобное полужесткое кожаное кресло вполне современного силуэта. Особенный книжный дух, присущий лишь старинным собраниям, царил повсюду.

 Книг было великое множество: и на дубовых полках под потолок, и на столе, и даже на раздвижной лестнице. Кроме редкостных фолиантов, Андрея поразили необычные сувениры: с широких рам стеллажей небрежно свисали маски азиатских колдунов и северных шаманов; на настоящем африканском боевом копье масаев с длинным и широким острием красовалось головное украшение воина из лошадиного хвоста, а на небольшом свободном куске стены плотно, одна к другой, висели рисунки и картины, завораживающие магией цвета и удивительной композицией. Вдруг он увидел тибетские танки – изумительные иконы на шелке громадной ценности.

 – Что это? – почему-то шепотом спросил Масалитинов.
 – Я же вам говорил, что в юности малость попутешествовал, – пожал плечами Сергей Юрьевич, – это ничтожные крохи, воспоминания о днях минувших.

 Но Андрей уже не слушал его. Застыв от удивления, он уставился на висевший в глубине комнаты портрет молодой женщины необычайной красоты. Длинные волосы цвета старого золота рассыпались локонами по обнаженным безупречным плечам. Темно-зеленое муаровое платье стягивал в талии изящным бантом креповый пояс. На бледном продолговатом лице из-под полуопущенных ресниц сияли смарагдовые глаза, и в них читалась тихая неземная печаль. Аристократические кисти рук с тонкими мраморными пальцами были выписаны художником особенно тщательно. Сложенные накрест, они безвольно упали вниз, как бы утяжеленные массивным кольцом, изображающим змея, кусающего свой хвост.

 – Уроборос! – воскликнул Масалитинов. – Древнеегипетский символ вечности и власти. Магический перстень Твардовского.
 – Тише, тише, успокойтесь, мой друг. Это всего лишь портрет моей прародительницы, баронессы фон Свир, кисти известного вам, должно быть,  Жозефа Свира.

 – Жозефа Свира? – переспросил Масалитинов, не веря собственным глазам.
 – Конечно, вот его автограф, – Свириденко ткнул докторским пальчиком в угол полотна. – Пойдемте в столовую, – настойчиво предложил он, беря гостя под локоть, – пора обедать. Ваше робинзонство не пошло вам на пользу, вы чрезмерно нервны. Впрочем, когда я расскажу вам все по порядку...
 – Что, собственно, вы собираетесь мне рассказывать? – насторожился Масалитинов.

 – Вот, опять, – покачал головой Свириденко, увлекая Андрея в просторную столовую, где на полотняной скатерти стояло два прибора, – а сами просились ко мне на службу. Или передумали так скоро? Я вас неволить не стану, как хотите.

 – Да нет же, – окончательно сконфузился писатель, – я готов выслушать ваш рассказ, хотя, признаюсь, не ожидал увидеть здесь... столько удивительных вещей. У меня нет семейных архивов, – с оттенком невольной зависти продолжал он все более откровенно, – у меня вообще нет никаких реликвий. В детстве мы часто переезжали, с собой брали только самое необходимое, даже фотографий почему-то почти не осталось.

 – Возможно, у вас скоро появится собственный архив, это ведь непременный атрибут литератора.

 Утверждение Сергея Юрьевича застало Масалитинова врасплох. Честно говоря, он терпеть не мог бумажного хлама, не вел дневников, уничтожал личные записи, вплоть до собственных черновиков. Из книг он питал слабость только к словарям и всевозможным справочникам, добавляя все остальное по случаю или по настроению, тем самым стремительно наращивая книжный завал у стены. Надежда на приобретение достаточно вместительной мебельной стенки угасла вместе с последней невыплаченной зарплатой и расчетом после увольнения из редакции. Теперь апофеозом его мечтаний было раздобыть несколько обструганных досок и изобразить из них подобие книжных полок.

 Все это мгновенно пронеслось в перевозбужденной контрастными впечатлениями этого бесконечного дня голове реставратора записок безумной Марии Тураевой. К тому же изображение перстня на прекрасном полотне Жозефа Свира точь-в-точь совпадало с описанным ею. По преданию, подаренное прабабке некого Казимира Красинского всемогущим колдуном, таинственное кольцо переходило от отца к сыну, пока не оказалось у Вячеслава Тураева как память о враче, спасшем ему жизнь и умершем безвременно. Предчувствуя разгадку драмы на острове, Масалитинов встрепенулся, внезапно сообразив, что само Провидение посылает ему сюжет для ненаписанного пока романа.

 – Говорите же, – хрипло вымолвил он, стараясь не показать охватившего его любопытства.

 Свириденко тем временем расставлял на столе принесенные из кухни закуски: холодное отварное мясо, острый соус, зеленый салат и несколько крупно нарезанных помидоров. Приготовления к обеду завершила бутылка белого французского вина, ловко откупоренная хозяином.

 – Я расскажу вам историю удивительную и вместе с тем типичную для тех, многими позабытых, а другими так и не разгаданных времен, – начал он тихим и спокойным голосом, проникающим, казалось, в самую душу, – историю расцвета и гибели одного аристократического рода, с коим связали меня весьма необычные обстоятельства.

 Он едва пригубил бокал с вином, предлагая Масалитинову приступить к обеду, но тот, сделав несколько глотков, чтобы утолить внезапную жажду, только покачал головой, превратившись весь в слух и внимание.

 – Однажды я уже упоминал, что мать моего отца Анастасия Свирская до конца своей жизни страдала частичным выпадением памяти. Она умерла неожиданно, из-за поздних родов, так и не сумев вспомнить не только обстоятельств, предшествующих роковому случаю, едва не погубившему ее, но и собственного настоящего имени. Тогда, когда случилось несчастье, ее нашли на песчаной косе посреди озера рыбаки, что селились в деревне, неподалеку от женского монастыря. Утопленницу поручили заботам монашек, а те оказались искусными в медицине и вернули к жизни молодую женщину, пережившую, вероятно, сильное потрясение.

 В то время Георгий Свирский – будущий Жозеф Свир – расписывал в монастыре плафоны новой часовни. С юношеским пылом он влюбился в неизвестную женщину и, убедившись в том, что память, возможно, навсегда покинула ее и чудесное исцеление даровало ей второе рождение, упросил настоятельницу окрестить незнакомку. Потом герои этой загадочной повести расстались на короткое время. Художник отправился выполнять очень выгодный заказ, но на новом месте с ним случился совершеннейший курьез: бесследно исчезли картоны с эскизами фресок, которые вскоре обнаружились... в Италии!

 Каким-то образом попав в Ватикан, работы одаренного мастера привели в полный восторг весь Святой престол во главе с Папой, Львом ХIII. Слава и богатство свалились на молодого Жозефа так неожиданно, что вряд ли он сумел их осознать полностью. Во всяком случае, он немедленно прибыл к настоятельнице женского монастыря у озера и, подкрепив свои мольбы и заверения в самых благородных намерениях по отношению к никем не опознанной женщине крупным пожертвованием, получил благословение на брак с рабой Божьей Анастасией. Расторопная игуменья снабдила крестницу документами какой-то пришлой паломницы-мещанки, скончавшейся на монастырском гостином дворе. Так что волею свыше все препятствия были устранены, молодые люди в тот же день обвенчались в монастырской церквушке и отбыли в Италию.

 Выполнив ватиканский заказ, Жозеф стал известным и модным художником в Европе. Он открыл несколько мастерских в Италии и во Франции. Блистательный талант и очаровательная жена сделали его желанным гостем самых престижных аристократических собраний. И вот, на одном из таких, молодая чета познакомилась с графом Роше фон Фогельзангом. Очевидно, граф без памяти влюбился в жену безродного художника, потому что дальнейший ход событий ничем иным не объяснить.

 Свириденко прервал свой рассказ глотком белого вина.
 – Отчего вы не едите, Андрей Михайлович? – спросил он мягко и доброжелательно, накладывая на тарелки ломти аппетитного мяса и сдабривая их ароматным алычовым соусом с имбирем, – подкрепитесь немного, – он поднес ко рту небольшой кусочек и, скорчив уморительную мину, прищурился от удовольствия.

 Масалитинов молча последовал его примеру. Он был несколько ошарашен впечатлениями и тем, о чем поведал его неподражаемый приятель. Цепкая профессиональная память писателя не упускала ни единой подробности, но никакой связи повествования с дневником Марии Тураевой уловить пока он не мог. К тому же лицо прекрасной женщины, тонко выписанное талантливой и страстной рукой Жозефа Свира, преследовало его, оживало перед глазами, озаряло все вокруг манящим светом пленительных очей.

 – Пожалуй, вам следует отдохнуть, – отирая губы салфеткой, проговорил Сергей Юрьевич, – умеете ли вы расслабляться полностью?

 Масалитинов механически кивнул, мысли его не подчинялись логике, они выписывали какие-то странные траектории в мозгу. Вдруг он вспомнил пантакли царя Соломона и неизвестные ему красные печати по углам на пергаментной странице раскрытой в кабинете старинной книги.

 – Вы занимаетесь оккультизмом? – спросил он.
 – Я занимаюсь биофизикой и парапсихологией. Само собой, это
 подразумевает определенный багаж знаний... – Свириденко внезапно осекся и прислушался.

 Чьи-то осторожные шаги сопровождало сухое поскрипывание паркета.



                Глава 10

                Тени богатых предков


 За спиной Масалитинова, казалось, остановился некто, видимый одному хозяину, потому что, обернувшись, Андрей ничего подозрительного не обнаружил и решил, что звуки, должно быть, донеслись от соседей. Разумеется, в этом, если принять во внимание замечательную акустику старых домов, ничего настораживающего не было. Не выказывая больше особого интереса к шорохам за дверями, он принялся утолять разыгравшийся аппетит, отдавая должное вкусному угощению.

 Наконец, Сергей Юрьевич произнес:
 – Что же ты, Афанасий? Иди к себе, я потом скажу, что мне нужно. Да ступай же, не видишь: у меня гость, – нетерпеливо повторил он.

 От неожиданности Андрей поперхнулся. Он не предполагал, что в квартире есть кто-то еще. Запивая очередной порцией сока предательский кашель, он сказал:

 – Что же вы не представили меня своему дальнему родственнику? Как-никак, если я надумаю и впрямь погостить у вас, мне придется общаться с ним. Или я прежде вас как-то неправильно понял?

 – Нет, нет, все так, – поспешил заверить Сергей Юрьевич, – только в каждом монастыре свой устав. Я предпочитаю субординацию. Панибратство с прислугой, а из числа бедных родственников особо, – подчеркнул он, – не к добру. Общество, знаете ли, слишком стремительно расслоилось, и многим трудно вписаться в нынешний социум. Не буду оригинален, если замечу и то, что чем беднее, тем они наглее, только опусти вожжи...

 – Что-то я не встречал скромников из богатых, – усмехнулся Андрей.
 – Естественно: панство-то из хамов. Генетический код, друг мой, тоже не пустой звук: гены пальцем не раздавишь. Да и образовательный ценз у большинства из этой «крутой элиты» на уровне плинтуса, – заметил Свириденко и брезгливо поморщился, – я оставлю вас на пару минут, извините, – добавил он, легко поднявшись из-за стола.

 Едва только писатель попытался собраться с мыслями и определить, так сказать, свои позиции, как в ту же минуту черный кот вспрыгнул шипя на стул и уставился на него сверкающими глазами. «Тьфу, черт, – вздрогнул Андрей, – ну и наглая тварь!» Кот, словно прочтя его ругательные мысли, угрожающе фыркнул и выгнул спину. Его желтые злющие глаза вспыхивали, как сигнальные лампочки. Затем он стал приседать, готовясь к прыжку.

 – Но-но! Не вздумай. Придушу, – пообещал Масалитинов, на всякий случай загораживаясь рукой.
 – Ий-яа!... – завопил котище, взвился над столом, перевернулся в воздухе и в мгновение ока исчез за дверью.
 – Рики, – раскатился по коридору бархатный бас хозяина, – чего разорался, шалопай. Ну и ревнивец же ты, ну и дурак. Поди, Рики, на кухню, Афанасий тебя мяском покормит... Поди, поди, паршивец...

 Свириденко, быстро переодевшись, возвратился в столовую. Теперь он был в элегантном летнем костюме цвета болотной зелени с неизвестным Андрею значком, довольно крупным и искусно выполненным в виде восьмиконечного креста, прикрепленного к воротничку слева. Восстанавливая в памяти свои скудные познания в геральдике, Андрей смутно припомнил, что это гербовый знак какого-то дворянского отличия.

 – У меня, к сожалению, затеялось небольшое, но срочное дельце, – с извинительными интонациями прогудел Свириденко, – отдыхайте, располагайтесь поудобнее – в своей комнате, в гостиной или библиотеке, – где угодно. Отдых вам просто необходим. Я долго не задержусь, вот увидите.

 С этими словами он вальяжно выплыл в коридор. Едва слышно щелкнул английский замок. Масалитинов невольно ощутил себя заложником мерзкого кота Рики и невидимки Афанасия в лиловом царстве наследника бессмертного Жозефа Свира.
 Он пересел в кресло, вытянул ноги и прикрыл глаза. Ничто не нарушало вокруг глубокую устоявшуюся тишину. Вероятно, дом притаился в каком-то заповедном оазисе старой части громадного города. Почти метровой толщины стены, сухие и прохладные на ощупь, тяжелые шторы фиолетового оттенка, глухие жалюзи и компактные бесшумные кондиционеры создавали атмосферу уединения и даже больше – подобия мнимой изоляции от бренных забот и прочей суеты.

 «Славная обстановочка, разве только немного сонная», – подумал реставратор, невольно сравнивая окружавший его комфорт с духотой своей московской берлоги. Но вдруг тоска по домашним запахам или еще что-то, невыраженное или невыразимое, вытолкнуло его из кресла. Он встал и прошелся по комнате с чувством внезапного беспокойства.

 Стол оставался неприбранным после обеда, и он, сложив в стопку посуду и столовые приборы, решил отнести все на кухню. Кликнуть Афанасия ему не пришло в голову. Однако никаких признаков присутствия человека, исполнявшего обязанности «домового хозяина» на кухне не обнаружилось. Кота с повадками пантеры тоже не было видно. Не придавая значения странному поведению здешних обитателей, Андрей решил самостоятельно осмотреть библиотеку, в которой ему так любезно предложил поработать Сергей Юрьевич.

 Только сейчас, направляясь по коридору в противоположную от кухни сторону, Масалитинов заметил, что холл у преддверия был совершенно круглой формы и освещался через выпуклый синий плафон, размером с иллюминатор, размещенный в центре ребристого потолка. Вогнутые грани невысокого купола украшала бронзовая лепка в виде мохнатых лап, опиравшихся на гипсовый обруч карниза. Ансамбль, без сомнения, изображал гигантского паука с сапфировым брюхом.

 Более того, от карниза до плинтусов стены были оклеены тонкой крученой сеткой, имитирующей настоящую паутину. Оригинальный интерьер, несмотря на свой мрачный замысел, развеселил Андрея, он даже осторожно поскоблил штукатурку ногтем, восхищаясь своеобразным вкусом хозяина и мастерством неизвестного маляра. Затем, вспомнив о своем намерении, он пересек холл, слегка нажал на бронзовую ручку, и дубовая, идеально подогнанная дверь бесшумно отворилась.

 Полумрак, царивший в книгохранилище, теперь не казался ему таким таинственным, а пыльные маски и экзотические сувениры скорее походили на театральный реквизит, чем на аксессуары шаманских камланий. Однако на всем здесь лежал отпечаток интересов личности творческой и наверняка незаурядных способностей. Старинная рукописная книга с красными печатями по углам пергаментных страниц была убрана со стола.

 Внимательно оглядевшись по сторонам, Андрей заметил и другие изменения. Беспорядок, такой пленительный и романтичный, больше не оживлял воображения и не будоражил фантазию. Книги стояли скучными рядами, лестница была убрана, а картины над столом скрывала непрозрачная штора, должно быть для того, чтобы внимание понапрасну не отвлекалось.

 Масалитинов вдруг вздрогнул и бросился в глубину комнаты – туда, где висел поразивший его портрет. Здесь все оказалось на месте, и писатель, сраженный колдовской красотой баронессы, без сил опустился на пол.

 Снизу, в новом ракурсе, портрет смотрелся по-особенному, фигура женщины как бы выступала из рамы, освещенная слабым рассеянным светом. Печальный взгляд из-под полуопущенных пушистых ресниц больше не изливал неземную скорбь, скорее, в нем угадывался затаенный огонь вполне земной человеческой страсти. Теперь золотоволосая жена художника из скорбного ангела превратилась в чувственную вакханку.

 Но эта метаморфоза пришлась писателю не по вкусу. Завораживающий флер рассеялся без следа, и портрет почти перестал его интересовать. Он поднялся, еще некоторое время постоял на месте, изучая автограф Жозефа Свира, затем, разом потеряв интерес ко всему, что здесь его окружало, направился к дверям. Внезапно чья-то тень, мелькнувшая на стене, остановила его.
 – Кто здесь? – громко спросил Андрей.

 Тишину кабинета не нарушил ни один звук. Заинтригованный гость обошел все стеллажи, заглянул даже в низкие тумбы и под письменный стол, но ничего подозрительного не обнаружил. Между тем, в комнате явно кто-то присутствовал. Масалитинов мучительно ощущал, как чей-то недобрый взгляд натирает ему затылок. Он обратил внимание на штору, почти полностью прикрывавшую узкое, как бойница, единственное окно, и, подкравшись на цыпочках, резко отдернул плюшевый полог.

 В самом деле, за ним стоял коренастый человек средних лет с обритой наголо головой. Слегка обвислые крупные мышцы и невероятной ширины плечи красноречиво свидетельствовали о былой, возможно еще не до конца растраченной, недюжинной силе.

 Человек спокойно, с достоинством, посмотрел в глаза бесцеремонному гостю и указал рукой на широкий карниз за окном. По нему разгуливал старый ворон, волоча растопыренные черно-сизые крылья с седой опушкой на концах.

 – Вы, надо полагать, Афанасий, – мельком взглянув на несимпатичную птицу, раздраженно произнес Андрей, – вам что: не разрешили разговаривать со мной? Но ваш хозяин ушел, можно было хоть как-то дать знать... Это ведь не очень приятно, когда в чужом доме кто-то сидит за шторой... Я уж было решил, что вы следите за мной.

 Мужчина в ответ широко раскрыл рот, обнажив крепкие зубы, и, к ужасу Масалитинова, указательным пальцем ткнул в обрубок языка. Он был немым.

 Пробормотав маловразумительные, ненужные извинения, Масалитинов удалился в свою комнату, лег ничком на постель, но тут же перевернулся на спину, сраженный сладким ароматом французских бельевых духов и, по неведенью, перепутав его с запахом дезодоранта «от летающих насекомых». «Комаров они травят, что ли, – рассердился он не на шутку, – уеду с утренней электричкой».
 Решение это несколько успокаивало, хотя и не избавляло от множества проблем. Рукопись, как кара небесная, ждала своего часа, а с нею и неизбежное общение с колоритным хозяином лиловой обители и его немым домочадцем.

 Между тем, запах больше не раздражал и постепенно стал казаться даже приятным; все происшедшее уже не выглядело так трагично, а скорее наоборот: нелепость собственных поступков и чрезмерная подозрительность сильно смахивали на комикс с кадрами из фильма ужасов. Расслабившись наконец-то, Андрей незаметно задремал.

 Довольно поздно – солнце за окном уже припекало вовсю – Масалитинов проснулся, бодро соскочил с постели, принял душ, умылся и возвратился к себе. В квартире по-прежнему царило безлюдье. Он сел в качалку у окна, невольно залюбовавшись почти картинной панорамой. Пространственная невесомость над контрастным, свойственным только югу, пожаром красок придавала пейзажу сказочную ирреальность.

 Вдруг воздух стал как бы сгущаться и закипать сонмищем прозрачных крошечных пузырьков. Писатель зажмурился, ослепленный огненной вспышкой, казалось, возникшей в самом мозгу. Он снова раскрыл глаза и увидел белое облако в форме раскручивающегося кокона. Облако приближалось, и в нем... отчетливо вырисовывался силуэт мужчины со связанными руками. Это был тот самый, уже однажды виденный им Пленник, с мольбой протягивающий обвитые веревкой кисти рук. И как бы от взрыва шаровой молнии, видение исчезло.

 «Что это? Кто?... – импульсивно бились в мозгу лихорадочные мысли. – О, Господи! Да я сам, как этот загадочный Пленник, неволен и связан…»
 Ему захотелось бежать отсюда немедленно, он оставил качалку, быстро прошел к дверям и, едва переступив порог комнаты, почти столкнулся с Сергеем Юрьевичем.

 – С добрым утром, дорогой мой, – добродушно приветствовал тот своего гостя, подхватывая под локоть и провожая к завтраку. – Как вам спалось после первых впечатлений? Ах, садовая голова! Ума не приложу, отчего я не предупредил вас об уродстве Афанасия? Уж не сердитесь, дружочек. Он, как и почти вся наша немногочисленная родня, много ездил по свету.

 И вот, в Занзибаре, на острове Пемба с ним приключилось несчастье: какая-то неизвестная болезнь буквально сжирала его на глазах. Из опасения заразы, товарищи оставили его в одном негритянском поселке, а местный эскулап не знал другого лечения, кроме как отрезать и сжечь пораженный орган. Афанасий был спасен, хотя остался без языка.

 Не думаю, правда, чтобы он сильно страдал от этого, поскольку по природе своей сей грозный муж философ и созерцатель, да к тому же и повар отменный, в чем вы еще убедитесь, – сделав небольшую паузу, Свириденко неожиданно закончил: – только уж чересчур горд, каналья...

 За завтраком, неторопливым и приятным, разговор вернулся к вчерашней теме.
 – Можно предположить, – продолжал Сергей Юрьевич, – что Роше фон Фогельзанг был не просто влюблен в госпожу Свир, он был болен ею. Повсюду, куда бы ни следовала супружеская пара, являлся граф, как бы незаметно и естественно сделавшись преданнейшим другом семьи художника.

 Он устраивал пышные вернисажи в столицах, изображал из себя мецената и поклонника яркого таланта Жозефа Свира и, оттеснив на второй план всех других его почитателей, наконец, открыл во Флоренции художественную академию, присвоив Свиру звание почетного академика и учредив стипендиальный фонд его имени. Художник души не чаял в своем покровителе и упоенно творил, не догадываясь об истинных причинах благородных порывов графа.

 Однажды за дружеским ленчем Роше обмолвился о старинном ливонском замке, доставшемся ему среди прочей недвижимости в громадном наследстве. Отрезанный от дорог заболоченными лесами в глухой обнищавшей Подолии, замок и прилегающие к нему земли много веков был предметом кровавых распрей между литовцами, поляками и германцами, пока, наконец, не оказался на приграничных землях Австрийской империи, протянувшейся до Черного озера, а точнее – почти до Каменец-Подольска. Кстати, неподалеку от тех мест сейчас отдыхает на даче моя чудная Ирина, та девушка, с которой я вас вчера познакомил.

 – Как? – округлил глаза застигнутый врасплох Масалитинов. – Но это же...
 – Всего в нескольких часах отсюда на комфортабельном междугороднем автобусе класса «Люкс-экспресс». Зато вдали от шума городского... Не так ли?

 В который раз проклиная себя за простодушие и твердо настроившись не пошевелить больше ни единым мускулом, чего бы там ни пришлось услышать, Андрей кивнул и попросил продолжить рассказ.

 – Прекрасная Анастасия так живо заинтересовалась сообщением графа, что ни о чем другом больше не хотела слушать и заставила его пересказать свою историю в мельчайших подробностях. Как оказалось, замок Рош был назван по имени одного из первых своих владельцев, гроссмейстера Роше Ливена, потомка легендарных тевтонцев. Воинственные ливонские рыцари, однако, погребли свою государственность под спудом истории, и после Ливонской войны, в середине XVI-го века, орден окончательно распался. Заброшенный и обветшавший замок разрушался в течение трех веков, не привлекая потомков ни ценностью земель, ни трагичной хроникой предательств и поражений.

 Впрочем, живучесть легенд и традиций в кланах аристократической знати потомков норманнов не редкость. И потому не удивительно, что дед Фогельзанга, унаследовавший от своей матери горячую ливонскую кровь, отличился при дворе Иосифа II, последнего императора Священной Римской империи германской нации, и был наделен маркграфством с местной курией при замке Рош и прилегающими к нему землями, раза в два превышающими по площади известное княжество Лихтенштейн. К тому же Франц Амадей Фогельзанг получил наследный титул курфюрста и стал князем-избирателем. А следовательно, как сам мог быть избран императором, так и его наследники.

 Очарованная авантюрным повествованием графа, Анастасия немедленно пожелала осмотреть наследованный им замок. И хотя Жозеф Свир страшно воспротивился этому, особенно после того, как, судя по местоположению, некоторым подробностям, да и названию самого замка, узнал в нем то самое роковое место, вблизи которого едва не погибла и затем получила свое второе рождение его возлюбленная супруга. Но никакие уговоры, ни даже ссылки самого графа на некоторую неуютность и полное отсутствие приятных соседей, не смогли ее убедить.

 Анастасия настаивала, умоляла и даже плакала, чего уж вовсе не стерпели мужчины. И конечно же вскоре компания отправилась в замок Рош. Как я уже упоминал, маркграфство располагалось с австрийской стороны и входило в Германский союз, но, то ли из-за беспечности владетельных князей, то ли по каким-то иным соображениям, не обзавелось собственным флагом и не выделялось ничем. Очевидно, жизнь в замке пришлась друзьям по вкусу. Жозеф упоенно рисовал. Выписанная из Франции прислуга исполняла малейшие прихоти хозяина и его друзей, а богатство графа позволило в короткий срок так изменить замок, что убранством и роскошью он мог теперь соперничать с самим Версалем.

 Кроме того, довольно скоро произошло событие, которое неожиданным образом изменило жизнь всей счастливой троицы. Анастасия объявила Жозефу, что ожидает ребенка... Художник едва не помешался от счастья и чуть было не опустошил вместе с графом один из его винных погребов. Он хотел немедленно отбыть с женой на воды в Италию или куда-нибудь на южный курорт, но Фогельзанг образумил его, пригласил к Анастасии известнейшего лейпцигского специалиста по акушерству, а тот сделал предписание не покидать замка и вообще не предпринимать никаких длительных путешествий без особой на то надобности.

 Граф Роше, придя в себя после потрясающего известия, неожиданно сделал госпоже Свир поистине императорский подарок: используя свои наследные права курфюрста и маркграфа, он пожаловал ей замок Рош и наследный титул баронессы, а также титул барона ее супругу. Потрясенный свалившимся на голову дворянством, Жозеф внезапно запил и в несколько месяцев буквально на глазах переменился: стал раздражительным и капризным, устраивал беспричинные сцены своей жене, забросил письмо и рисование, словом, сделался источником всякого рода скандалов и неблагополучия в доме.

 Тем временем срок родов подходил. Баронесса чувствовала себя превосходно, но внутреннее беспокойство все же нет-нет да проявлялось мучительным выражением страха на ее прелестном лице. С определенного времени при ней неотлучно находился знаменитый акушер с опытной помощницей. Граф сопровождал ее в неутомительных и коротких прогулках, даже Жозеф, казалось, протрезвел и стал уделять прежнее внимание жене, окружая ее нежной заботой и безграничной любовью. И все же тревога поселилась в замке. Баронесса становилась все печальнее с каждым днем, словно предчувствуя недоброе.

 Наконец, таинство свершилось, и в положенный срок наступили роды. Конечно, возраст Анастасии предполагал определенные трудности, но неожиданно истаявшая в ней за последний месяц жизненная сила осложнила дело настолько, что врач высказал свои опасения за ее жизнь. Не выдержав напряжения, Жозеф спустился в винный подвал. Роше оставался подле баронессы и поддерживал ее, сколько было возможно. Подошло время, когда акушер попросил всех удалиться и приступил к роженице вместе со своей помощницей.

 Еще несколько часов Роше простоял, окаменев, под дверью со скрещенными на груди руками. Крики роженицы перешли в слабые стоны и вскоре затихли. И вот в тревожной тишине замка раздался писк новорожденного. В дверях спальни появился акушер в окровавленном фартуке и произнес:

 – Мальчик. Ребенок убил ее. Позовите мужа, пусть попрощается с нею. И вы тоже, если хотите...

 Фогельзанг вяло подошел к постели умирающей, рухнул на колени и припал губами
 к ее прекрасной холодеющей руке.

 Новорожденный, принесший с собой страшное несчастье, орал во весь голос на руках заранее приглашенной кормилицы. Его отца разыскивали по всему замку, но ни в погребах, ни в каком другом месте его не оказалось. Опомнившись и приступив к печальным обязанностям, граф сделал нужные распоряжения и лично обошел все места, в которых мог схорониться убитый горем художник. Но никаких следов его присутствия не обнаружил. Ни в день похорон, ни в другие последующие дни Жозеф не объявился.

 Между тем граф, оставив свои многочисленные дела, поднял на поиски Свира местное население и пригласил опытных сыщиков, увы, – все напрасно. К тому же обстановка вокруг замка не благоприятствовала поискам. В преддверии известных событий назревали крупные крестьянские бунты.

 Мужественно пережив постигший его страшный удар, Роше фон Фогельзанг отправился в Летичевский кафедральный собор, где окрестил младенца, в память матери назвав Анастасом. Далее он обратился к судье за признанием за собой прав усыновителя, с последующим наследованием усыновленным младенцем титула курфюрста Священной Римской империи германской нации.

 Оформив все бумаги надлежащим образом, Роше фон Фогельзанг в присутствии крестных родителей, одним из которых был его управляющий, совершил в том же кафедральном соборе миропомазание младенца Анастаса на курфюрстовство. Обряд и службу служил сам Летичевский епископ в окружении иеромонахов и священников высшего сана. В довершение ко всему, граф тут же, в Летичеве, у нотариуса составил завещание, по которому отписал на случай своей преждевременной кончины все движимое и недвижимое имущество, имеющее громадный перечень, младенцу Анастасу Жозефу фон Свир-Фогельзангу, назначив ему в опекуны до полного совершеннолетия его крестного.

 – И как вы думаете, чем закончилась вся эта история? – спросил вдруг Свириденко своего гостя.

 Масалитинов пожал плечами и даже слегка потянулся в кресле, от долгого сидения в одной позе и напряженного внимания у него онемела шея. Он покрутил головой и неуверенно заметил:

 – Должно быть, малыш благополучно вырос, иначе как бы вы узнали о том, про что сейчас рассказали.

 – Логично, – расхохотался Сергей Юрьевич своим раскатистым басом, – но только уверяю вас, что самые смелые ваши фантазии ни на йоту не приблизят к действительности.

 Фатальный финал сей печальной повести, очевидно, граф Роше фон Фогельзанг, наследный курфюрст и влюбленный рыцарь, предчувствовал загодя, и предчувствие не обмануло его. По возвращении в замок, его карету настигли взбунтовавшиеся крестьяне и, опьяненные множеством погромов, совершенных практически безнаказанно, растерзали потомственного аристократа на части, распяв несчастного на воротах собственной крепости. В мгновение ока замок Рош оказался разграбленным и сожженным. Не многим удалось избежать жуткой расправы. Некоторые из слуг пытались защищать добро хозяина, а другие, наоборот, бессовестно все разграбляли, но, удирая, были настигнуты бунтарями и на месте прикончены.

 Среди тех, кого минула страшная участь, оказалась и семья управляющего. Задержавшись в Летичеве из-за болезни кормилицы, которую пришлось срочно заменить, верный помощник следовал за графом с опозданием на несколько часов. Ребенок сладко спал в его карете на руках кормилицы, когда шум побоища донесся до утомленных путников. Зная о крестьянских волнениях, управляющий спрятал карету в лесу, где оставалась кормилица с венценосным младенцем, а сам с сопровождавшей прислугой отправился пеше по короткой лесной дороге.

 То, что увидели несчастные на крепостных воротах, привело их в неописуемый ужас. Однако управляющий сумел правильно оценить ситуацию, проник ночью в разоренный замок, вывел оттуда уцелевших слуг и, благодарение Богу, оказавшуюся невредимой, собственную жену. Затем они вместе с ребенком спешно покинули злосчастные места, пересекли границу и оказались на российской стороне, где нашли приют и сочувствие. Скоро супруги, распрощавшись с кормилицей, отправились с ребенком на родину в Новороссийский край, из которого были увезены за границу еще в детстве.

 – Но какова же судьба ребенка? – спросил Масалитинов.
 – Не торопитесь, мой друг. Подумайте о том, что в те времена, о которых идет речь, разразилась Первая мировая, затем красный октябрь и, наконец, гражданская... Уж не знаю, к счастью или нет, но помощник графа не имел от своей жены потомства много лет, поэтому ребенка, волею Провидения оставленного им на руки, оба с радостью признали своим.

 Воспользовавшись неразберихой во время бегства, они заручились свидетельством какого-то фельдшера-пропойцы, вторично окрестили младенца и записали об этом в церковной книге одного из сел Подольской губернии. До поры до времени припрятав подлинные документы, супруги прилюдно объявили его своим сыном, что и подтвердили подложными бумагами. Теперь сын прелестной Анастасии стал зваться Юрием...

 – А фамилия?! – выкрикнул Масалитинов, едва не выскочив из кресла. – Откуда эта фамилия? Свирский... потом Жозеф Свир, барон фон Свир... откуда фамилия Свириденко?! – допрашивал он усмехающегося потомка воскресших из небытия героев.

 – Вы не поверите, – сказал Сергей Юрьевич, сделав несколько маленьких глоточков минеральной воды, – но у судьбы-насмешницы свои причуды. Свириденко – это настоящая, подлинная фамилия управляющего замком Рош, подаренного моей бабушке, баронессе фон Свир или прекрасной Анастасии, чей портрет так восхитил вас недавно...

 Сделав такое заявление, наследник приемного сына графа Роше фон Фогельзанга предложил своему гостю прогуляться хотя бы в оранжерее, расположенной в застекленной галерее на крыше. Масалитинов, разумеется, согласился, ему самому хотелось переменить обстановку и отвлечься хоть ненадолго.


                Глава 11

                Феномен из пучины

 – Никогда еще в жизни мой отдых не был так хорош, – говорил Аркадий Львович
 своему давнишнему приятелю Язину.
 
 Оба они сидели на берегу озера с ивовыми самодельными удочками в руках и по очереди таскали из воды жирных карасей. Язин приехал навестить профессора, погостить день-другой, заодно прихватил почту и сейчас охотно расска¬зывал институтские новости и сплетни. Он был моложе своего ученого коллеги, хотя и в достаточных уже летах для того, чтобы иметь собственные заслуги.

 – Зарплату не платят пятый месяц, – жаловался в этот момент Василий Саввович, – ну, где это видано? Поневоле станешь завидовать вашему Свириденко.

 – Я не предполагал в Сергее Юрьевиче таких талантов... Честно говоря, он меня смутил своим предложением. Но Ируська так просто заставила подписать бумаги. Что придумал?! Какой-то международный центр развития психокуль¬тур Я, разумеется, возражал. Есть сферы строго научные... Сейчас молодежь смотрит по-другому. И потом, везде этот бизнес...

 – А разве плохо? Я и сам с удовольствием стану читать платные лекции. Кушать-то нужно, у меня ж семья!
 – Конечно, конечно, – поспешно согласился профессор, – вот только кто платит, тот и музыку заказывает, как известно. А продажный ум – пропащий. Боюсь, что популярность некоторых гипотез принесет вред некомпетентной, праздной аудитории.

 – Не нужно, Аркадий Львович, – пропуская мимо ушей обидный афоризм, возразил доцент, – взрослая аудитория пусть сама выбирает, что ей полезно, а что нет. Не засекречивайте вы свои гипотезы, как правительство архивы КГБ.
 – Зачем вы так говорите! – почти вскричал Грязнов, отшвырнув удочку. – Вы ученый и не можете не знать, что психотроника – наука об энергиях не изученных, что мы еще только осмысливаем само наличие этих энергий. Почти такими же безобидными казались опыты Пьера Кюри в прошлом веке.

 – Я вовсе не то имел в виду, – оправдывался Язин, – успокойтесь, пожалуйста. Только какие психокультуры пропагандирует ваш Свириденко?
 – Почему мой? Почему вы все время это подчеркиваете? Он намеревается открыть платную школу восточных едино¬борств, у него давние связи с сансеями школы Суунь-Фу, потом у меня есть некоторые наработки по психической самозащите...

 – И это замечательно, – вдохновенно отозвался Василий Саввович, собирая снасти, – у вас будет семейное предприя¬тие, собственная лаборатория, издательство...
 – Да что вы такое несете? – замахал руками Грязнов. – Какое такое мероприятие? Или я, старый дурак, узнаю обо всем последним?

 Язин явно смутился. Он совсем не собирался портить такое чудное утро разоблачением чьих-то секретов. Правда, сплетни по институту ходили. Говорили даже, что Свириденко купил усадьбу своей невесте, куда она «увезла» стариков, заменивших ей родителей... Но это были всего лишь слухи, причем раздутые и преувеличенные завистниками.

 – Аркадий Львович! – торжественно провозгласил Язин, глядя в лицо профессору своими честными близорукими глаза¬ми. – Вы не можете сомневаться в моем искреннем уважении!..
 – Да оставьте свой выспренний тон, – вспылил профессор, – говорите прямо, что происходит?

 – Откуда же мне знать, что происходит в вашем доме?! – выделяя последние слова, отвечал обиженный Язин. – Гово¬рят... мало ли что говорят? Но если хотите... Весь институт судачит про вашу дачу и про то, что Ирина Александровна выходит замуж за Свириденко.
 – Три ха-ха! – наигранно хохотнул Аркадий Львович. – Не сам ли Сергей Юрьевич муссирует эти слухи, выдавая желае¬мое за действительное? Не стану отрицать, он делал предложение... Но Ируська даже его присутствие терпит с трудом.
 – В таких деликатных вещах нужно быть готовым к любым сюрпризам. Уж поверьте отцу премногих дочерей, – многозна¬чительно подмигнул Язин, – женщины непостоянны и ветрены, за малым, разумеется, исключением. К слову сказать, моя старшая дочь...

 И гость стал рассказывать о своем. Но сердце любящего дядечки уже царапнула отравленная стрела. Нет, ни в чем таком он не подозревал племянницу, да и вообще не имел права... Она могла принимать какие угодно решения само¬стоятельно. Слава Богу, взрослая и образованная достаточно. Но Свириденко... Свириденко! Хорош гусь. Одарен, бес¬спорно, образован академически. Ну, были разные мелочи: идейки сомнительные подбрасывал. Умел обобщить, при¬дать размах... Хотя существенного так ничего и не сотворил. Диссертациями грозился... Зато теперь вице-президент международного центра, презентабельные визитки с золотым тиснением... Ируське какую-то должность выдумал. «На¬туральная авантюра, – мысленно суммировал аргументы профессор, – как это я согласился? Распушил лопухи. Из Акаде¬мии звонить станут...»

 – …вам бы это понравилось? – хлопнул его по плечу Язин, ища сочувствия.
 – Не сердитесь, – спохватившись, покраснел до ушей Аркадий Львович, – я немного задумался.
 – Ничего, – махнул рукой увлеченный собственным монологом Василий Саввович, – я только хотел сказать, что тепереш¬ние дети – не то, что мы, они не комплексуют. Понятия совести, нравственности, родины для них весьма относительны.

 – О чем это вы? Я полагаю, что категории нравственности закладываются именно в семье, в первую очередь.
 – Закладываются, конечно. Только сегодняшний идеал всякого нормального молодого человека – бизнес, то есть деньги. Свобода!
 – Что вы называете свободой? Это святое слово затаскали, как дешевую шлюху. Свободу глумиться над человеческой нравственностью, вот что мы получили взамен гулагов.

 – Тогда о какой нравственности в семье может идти речь? Кто защитит наших детей от лакомых свобод?
 – Погодите, у человека разумного всегда есть выбор.
 – Выбор? Что за выбор? Прозябать в нищете, терпеть голод и унижения? Конечно, мы, старики, можем позволить себе роскошь такого выбора. Но как быть молодым? Умным, тщеславным, с нормальным здоровым аппетитом? Какой выбор у них?

 - Вот видите: вы уже защищаете молодых. Значит, дело не безнадежно. Компромисс непременно найдется, если захотеть. Что такое? А-а, сама Леонида Архиповна с крыльца машет... Ишь, как усердствует. Иде-ем! – прокричал профессор, приложив ладони ко рту, и, обернувшись, кивнул приятелю, – тащите сюда наш улов, сейчас поглядим...
 
   С этими словами он опустился на колени около ведра, погрузил в него руки по локоть и стал подхватывать рыбешку, нахваливая каждую в отдельности:

 – Ух ты, какой пузатенький! А этот… два фунта! Давайте спорить. У меня дома есть пружинные весы, кантар. Почему кантар, спрашивается? Что за название? Между прочим, это весьма популярная мера веса на Ближнем Востоке, и – что самое непонятное – у всех разная. От 45 до 320 килограммов, представляете?! Приходишь на турецкий базар и говоришь: дайте мне помидорчиков с полкантара. Подставляешь авоську, а тебе – бух! – контейнер на полтора центнера! Ха-ха-ха, – заразительно смеялся профессор.

 Василий Саввович несколько обескураженно кивал головой. Он не умел так быстро переключаться и все еще оставался под впечатлением от собственного красноречия. Детская непосредственность старого ученого чем-то даже уязвила его ораторское самолюбие. Но все же на даче полагалось отдыхать. Оставалось только расслабиться и наслаждаться сиюминутными радостями рыбалки.

 Однако Язину суждено было пережить иные чувства. Внезапно со стороны острова пронесся над водой сильный, но приглушенный свист. Профессор, ухватившись за край ведра, повернул голову, да так и застыл с раскрытым от удивления ртом.

 Вода в озере кипела и вспучивалась в сотне метров от берега. Оттуда, к небу, медленно поднимался сверкающий купол. Еще немного и из бездны, казалось, явится лохнесское чудовище, какой-нибудь плезиозавр... Оглушительный страшный грохот потряс землю. Купол распался надвое и низринулся колоссальной водяной массой в озеро, взметнув вверх мутные волны...

 Наблюдатели могли бы присягнуть, что видели светящийся шар, как бы растворивший¬ся в солнечных лучах. Но оба молчали, оглушенные грохотом и пораженные небывалым зрелищем. К тому же их накрыло волной, набежавшей из озера, и едва не смыло с берега. Наглотавшись воды, Язин изо всех сил ухватился за ногу профессора, а тот, прижимая ведро к груди, повалился на спину. Через минуту оба сидели в кустах, отплевываясь от водорослей и недоуменно оглядывая друг друга. Затем профессор перевел взгляд на ведро и тихим, испуганным голосом произнес:

 – Рыба... где наша рыба?
 – Уплыла, – буркнул Язин и нехорошо засмеялся.

   Озеро еще слегка волновалось, расплескивая по берегам круговые симметричные волны. Ничто больше не напоминало про пережитый феномен. Все произошло настолько стремительно, что сейчас каждому казалось, будто только он сам стал жертвой внезапных галлюцинаций, и признаваться в этом было как-то неловко. Но мокрая одежда и пустое ведро подтверждали другое.

 – Дядечка! Дядечка! – вдруг раздался пронзительный женский крик.
 К месту, где сидели рыбаки, бежала босоногая Ирина, размахивая руками. Она скатилась с травяного невысокого холма как раз в тот момент, когда Аркадий Львович поднялся с колен, а Язин выкручивал тенниску.

 – Боже, как мы перепугались, – рассказывала она через минуту, – что это было? Может быть, тут подводный вулкан? Или еще какой-нибудь снаряд взорвался?
 – Не волнуйся, все скоро узнаем, детка. Здесь не Семипалатинск и не атолл Мороуа, надеюсь, что с экологией вполне благополучно. Дом целый?
 – Еще бы! Это ж Брестская крепость, как говорит Иван Лукич. А вот и он, легок на помин, – Ирина указала рукой в сторону дороги, – сейчас послушаем быль-небылицу.

 Возбужденные происшествием, через четверть часа все столпились на веранде, беспорядочно обмениваясь свежими впечатлениями. Леонида Архиповна заправляла шкварками гречневую кашу и слышала только, как что-то грохнуло. На плите свистел чайник, и некогда было осматриваться по сторонам. А Ирина занималась у себя в комнате, выходящей окнами в сад. Поэтому, когда она бросилась на веранду, то увидела между островом и берегом, как раз посередине, кипящий вкрутую круг воды мелочно-белого цвета с разбегающимися волнами.
 
 Иван Лукич и Аграфена Петровна чини¬ли птичник. Услыхав громовой удар – как кто будто из пушки пальнул – выключили электричество, чтобы, упаси Бог, молнией не убило. Затем разглядели, что на небе ни облачка и никакой грозы нет, тогда спохватились и побежали к соседям узнать, не случилось ли чего.
 Профессор же с Язиным смущенно переглянулись и вовсе не стали ни о чем рассказывать, пожаловались только, что совсем уже было собрались домой и стали считать карасей, но тут волна как накроет с головой, ведро выплеснулось и вся рыба обратно в озеро ушла.

 – А караси были, – прищелкнул языком профессор, – в руке не удержать, самый мелкий на три фунта.
 – Ага, – подтвердил Язин, – вы еще хотели дома кантаром взвесить.
 – Ну-ка, рассаживайтесь побыстрей, каша стынет, – скомандовала Леонида Архиповна, – ты, Кадик, не расстраивайся, – заметила она между прочим, – в другой раз привяжи покрепче ведро к дереву, чтобы не опрокинулось. Мой дедушка всегда так делал. Сергей Юрьевич! – позвала она в открытое окно. – Где вы там подевались?

 – Иду, иду, – разнесся по дому бас Свириденко.
 И сейчас же он сам появился в дверях, приветливо раскланиваясь со всеми.
 – Как это вы здесь? – удивилась Ирина. – Когда?
 – Да буквально следом за вами. Вы к реке, а я на крыльцо.
 – Так вы видели тоже? Ну, расскажите же, никто ничего толком не понял.
 
 Свириденко пожал плечами. В светло-сером декроновом костюме и ослепительной белизны рубашке, он представлял собой невероятный контраст с загорелыми дачниками. Но более всего шокировал галстук, ярко-лиловый в лимонно-фосфорную полоску, на который присутствующие уставились разом, как по команде. Вице-президент международного центра по изучению психокультур извлек из кармана батистовый платок и аккуратно промокнул лоб.

 – Надо бы на острове поглядеть, – поскреб пятерней затылок Иван Лукич, – никак браконьеры с динамитом балуют, рыбку глушат.
 – В самом деле, пора обследовать эти «райские кущи», – поддержал соседа профессор.
 И компания, загоревшись желанием непременно устроить экскурсию на остров, с большой охотой принялась уплетать поздний завтрак.


                Глава 12

                Страж монастырского погоста


 В «райские кущи» решено было податься втроем: Иван Лукич снарядился в качестве лоцмана и опытного проводника, Аркадий Львович как научный руководитель «экспедиции», Ирина же оставалась всегда и везде неизменным и верным дядюшкиным ассистентом.

 Такому вердикту предшествовало, однако, весьма бурное обсуждение.
 – Кадик, в последний раз ты путешествовал на байдарках в 69-ом году, – безучастно констатировала Леонида Архиповна, – и чем это закончилось? Растяжением связок на левом предплечье и хроническим бронхитом…

 – О чем ты говоришь? – возмущался скомпрометированный профессор. – Какой бронхит? А значок «Отличник туризма СССР» и четыре грамоты?
 – Их тебе всучили твои студенты для мелкого подхалимажа.

 – Не надо опошлять мое прошлое, – с достоинством возразил Аркадий Львович, – исследование острова необходимо провести в наших же интересах, а вдруг там какая-нибудь экологическая ниша?

 – Чего-чего? – удивился Иван Лукич. – Никаких ниш, голые развалины. Монастырскую стену и то, что за ней, вообще лес забрал, ни зайти, ни выйти, чащоба непролазная. А остальное – сами поглядите. Мне крестник мой Митька, инспектор рыбнадзора, инструкцию дал. В прошлом году он здесь все излазил. Кооператоры ваши, у которых вы дом сторговали, хотели остров в аренду взять. Лет на двести, – хитро подмигнул старик, – как Аляску. Только он оказался землей спорной. Озеро наше между тремя областями поделено и считается как бы общим. А про остров ничего не сказано. Как по мне – так я бы енту екзотику правителям нашим подарил, с хатынкой на старость. Вот бы понежились.

 Такой недальновидный политический ход с жертвой родимого острова Аграфена Петровна явно не одобряла.
 – Поглядите-ка, расщедрился! – всплеснула она руками. – Правителей теперича – как кур нерезаных, чай у них, бедненьких, хатынок недостает! Пускай на нашем острове лучше музей сделают. Под открытым небом. Островная усадьба была особенной, с чортами по стенам, тьфу... прости, Господи, – старуха перекрестилась.

 – И что же, жили там люди? – спросила Ирина.
 – Ясное дело. Только у тех панов всякие несчастья приключались. С чортами кто поведется – завсегда так. Вот, к примеру, на памяти моей бабки поселилась на острове паночка с зелеными, как мох на болоте, глазами…

 – Здрасьте, пошли-поехали, – затряс головой Иван Лукич. – Совсем ты, мать, зарапортовалась. Мало тебе концертов по телевизору с чортами и демократами, так еще смешить людей своими страшилками собралась.
 – Это вы напрасно, – упрекнула его Ирина, – живая история...

 – Бабьи сказки, а не история, – перебил, упорствуя, старик, – вся история в том, что под островом, видать, ключи родниковые или река какая подземная, оттого и течение крутит, как на стремнине.
 – Вот-вот, о чем я и говорю, – подхватила Леонида Архиповна, – чего ради спешить… с плечом-то вывихнутым?
 – Каким-каким? – удивленно сдвинул брови профессор.

 – С больным. У тебя еще шея хрустит от отложения солей… Дождались бы молодых. Сергея Юрьевича, например, с приятелем. Ты же говорила, Ирина, что у него сейчас гостит приятный молодой человек из Москвы.
 – Ну, говорила, – почему-то покраснела Ирина, – только при чем здесь это? Я их на остров не приглашала. Даже не знаю, приедет ли он с приятелем. Может быть, ему вовсе не интересно сюда ездить.

 – Что за приятель? – насторожился профессор, приметив подозрительный румянец, проступивший на щеках его любимицы. – Понятно, меня лишили доверия. Это правда, Ируська?
 – Нет, не правда, и вообще это все не важно. Ну зачем ты, тетя, подаешь свои идеи под таким соусом?

 – Какой «такой соус»? В твоем возрасте у меня была уйма поклонников. Вот, например, Гришенька Шпак, о-о-о! – тетушка закатила глаза, – как он декламировал Гумилева!..
 – Ходячая сухотка, – резюмировал профессор на ушко Ирине.
 – А Сенечка Бздов! Боже, как он танцевал!
 Аграфена Петровна стыдливо переглянулась с мужем.

 – А фамилия… – нараспев потянул профессор, – одна фамилия чего стоит.
 – Тоже мне, лорд с благозвучной фамилией, – фыркнула Леонида Архиповна.
 – Зато имя какое! – театрально откинув со лба волнистую седую прядь, обвел глазами присутствующих Аркадий Львович.

 Ирина, а за нею и все остальные принялись дружно смеяться.
 – Ну хватит, хватит, – вытирая слезы проговорила зачинщица, – я серьезно. Приедут молодые люди, помогут…
 – Да какой прок от вашего толстяка? – не выдержал Иван Лукич. – Под ним плоскодонка до бортов осядет. Что же мне, вторую лодку просить для такого тюленя? Он, небось, и грести толком не сумеет.

 – В самом деле, – вступился за соседа профессор, – столько разговоров из-за сущего пустяка: на сто метров от берега отойти да по старому парку прогуляться.
 – Положим, не сто, а с версту будет, – поправил его сосед, – только делов в самом деле на копейку, а говорильни на рубль. Айда собираться, завтра и махнем. А вы не беспокойтесь, – обратился он к Леониде Архиповне, – управимся до обеда.

 С тем и распрощались.

 На другой день группа, экипированная саперной лопаткой, фонарем самодельной конструкции и даже веревочной лестницей из арсеналов старого солдата, отправилась на берег чуть свет. Все трое уселись в легкую, как кленовый листок, весельную лодчонку и отчалили в сторону загадочного острова.

 – Эх, не бывал я в той стороне лет тридцать, – поплевав на ладони и лихо наваливаясь на весла, сказал Иван Лукич. – После войны вскорости наведывались туда саперы, мины искали, да только осторожничали попусту, потому как местные сельчане клялись, что немцы на остров носов не совали.

 Поначалу сунулись и сходу драпанули назад. Опосля, как от астраханской холеры, загородились – чуть не все озеро по берегу колючей проволокой обмотали и заминировали. Никак сам пан чорт их шуганул с той стороны. А чего там особенного? Ровным счетом ничего. И кладбище, и церковь, и усадьба давнешенько порушились, еще до революции все тамошние хозяева перемерли, одни бабы да девки лихие сказки друг другу на уши перешептывали, ан за долгий век и теми пресытились.

 Ирина, казалось, не слушала старика, думая о своем и любуясь шелковистой волной, веером убегавшей от носа к корме. Лодка скользила по зеркальной глади озера под ритмичные всплески весел. Вода и впрямь была здесь с графитным оттенком. Старый дом на берегу, медленно отдаляясь, смотрелся отсюда хорошо и даже нарядно.

 Однако и то, что усадьба была как бы срезана глубоким оврагом, теперь бросалось в глаза. Протока разделила старый парк на неравные части, из которых большая осталась по другую сторону. Там, в самом дальнем углу заброшенного помещичьего парка высился холм с остатками разрушенной временем часовенки, ветхий купол и обломок креста указывали на это. Именно в той стороне пейзаж почему-то казался грустным, хотя, в общем, живописная картина радовала взгляд.

 Берег удалялся довольно быстро, а вот остров, на удивление, почти не приближался. Слабая рябь на воде и низкий порывистый ветерок никак не мешали ходу лодки, между тем все трое заметили, что их как бы слегка сносит в сторону от намеченного курса. Профессор пересел к соседу на среднюю банку, и теперь старики налегали на весла в четыре руки. Но старания их почти не имели успеха. Проклятый остров словно поворачивался на месте.

 – Шалишь! Течением сносит, – бурчал Иван Лукич, – сейчас обойдем… никуда не денешься.
 – Должно быть, у острова рыбалка хороша, рыба не пугана, – заметил профессор.
 – Кто ж ее пугать станет? Только отродясь там ни рыб, ни птиц не водилось. Оттого и не любят мужики это место. Может, и вправду кем заговорено.

 Но вряд ли Аркадий Львович внимательно выслушал ответ, его мозг ученого, натренированный интуитивными импульсами, подсказывал, что причина естественной изоляции острова не случайна, что-то охраняет его мрачную тайну. Но что?

 – Ну вот, кажись, сладилось, – оживился старый солдат, – отдыхай, Львович, теперь я сам поведу.
 Профессор не стал возражать и пересел на корму.
   
 Довольно высокий обрывистый берег острова действительно приближался, и как-то уж совсем быстро, неожиданно, они очутились у самых скал.

 Замшелые, крутые и довольно высокие, скалы частоколом высились вдоль прибрежной кромки, почти что скрытые низко опущенными ветвями искривленных и наклоненных к воде ивовых деревьев. Древние уродцы поражали толщиной и причудливой формой бугристых стволов. Словно кто-то специально спутал их ветви и согнул стволы в гигантскую изгородь. Веселость враз слетела с проводника, и он, посерьезнев, направил лодчонку вдоль берега к западной стороне острова, которая, как всем казалось, была более низменной.

 Однако и там их постигла неудача. Опасливо поглядывая на длинные космы водорослей в черной непрозрачной воде, Иван Лукич возмутился вслух:
 – Была себе лестница, похуже усадебной, зато до самого верху, а куда подевалась? Чорты, что ли, на дрова перевели? От же итишкино горе! И берег, кажись, повыше стал.

 – Вода камень точит, – рассуждал вслух профессор, – вероятно, лестницу снесло. Породы здесь каменистые, может, и грунт насыпной, как на Соловках. Вот и размыло с краев.
 – Смотрите, – Ирина указала рукой на невысокий естественный грот.
 Действительно, за безопасным на вид проходом под скалами открывалась небольшая зеленая бухта.

 – Ежели сейчас отлив, – предостерег проводник, – то туда зайдем, а как назад? Вдруг, вода поднимется? Станем сидеть и с чортами куковать на острове?
 – Прямо за час она и поднимется, – возразил Аркадий Львович, – а если и так, тогда сверху лодку толкнем. Глядите, здесь самое низкое место.
 – Иван Лукич, миленький, – подала голос Ирина, – правьте под скалки, – вон как там хорошо! Мы же долго не проходим, чуть-чуть осмотримся и назад. Ей Богу, вы уж чересчур опасливы.
 – Добро, куда мне против двоих. Только потом чтоб не хныкать, – добродушно проворчал он, подмигивая Ирине.

 Пережив несколько неприятных минут в очень узком, хоть и коротком канале под низкими сырыми сводами, покрытыми плесенью и мохом, что подтверждало предположение проводника о приливах, экскурсанты через короткое время высадились на берег с пологим травяным склоном. К тому же вверх удобно было подниматься по сухому руслу давно пересохшего ручья. Несмотря на первое мрачноватое впечатление, друзья, довольные благополучным прибытием, в приподнятом настроении приступили к осмотру острова.

 Сухое русло привело их в чахлый лесок, за которым виднелось разрушенное строение.
 – То монастырская церковь, а само подворье было левее, только заросло все и смотреть там нечего, – пояснил Иван Лукич, – слыхал я, что когда-то в наших местах жил священник, большой любитель старины. Он-то, конечно, ученым был и описал все в десяти книгах, но при жизни их никому не показывал, потому что в них говорилось больше про чортов, чем про Бога. Жил он так долго, что сам позабыл, когда родился, и никакие власти его не трогали. А когда, наконец, помер, все его записи остались на сохранение при храме и, понятное дело, по скорым временам отправились в костер.

 Теперь разве что в Каменецком архиве порыться, если допустят, можно. Землица наша испокон веку особенная: всяка шваль через нее перла, австрияки вон на том берегу до тридцатых годов стояли. Отчего же не быть здесь отметине самого что ни на есть главного хвостатого хозяина, когда кто мечом, кто крестом, кто хлыстом свою власть правил? И на наш век, хе-хе, хватает правителей.

 С этими словами проводник приблизился к остаткам ограды и, не замедляя шагов, скрылся за расколотым портиком. Профессор и Ирина последовали за ним и через минуту очутились среди развалившихся памятников старого кладбища. Впереди, на расстоянии нескольких метров, мелькала вылинявшая гимнастерка Ивана Лукича. Однако, пораженные увиденным, они остановились, озираясь по сторонам.

 Вокруг раскинулись живописнейшие руины. Неземная тишь окутала остров. Не слышно было не только щебета птиц, но даже шелест листвы не нарушал здешнего покоя. И вместе с тем разрушение кладбища было не естественным. Большинство каменных памятников, изваянных в виде статуй, повалилось в одну сторону, а кресты и вовсе рассыпались на множество кусков, словно по кладбищу пронесся смерч, а бездумные вандалы или яростные фанаты завершили разгром. Церковный зал, кстати, чудом сохранился. Мраморные барельефы с изображениями молящихся монахов как бы подпирали устоявшие стены, а в глубь алтаря вел ступенчатый престол с разбитым крестом. Часть свода едва держалась над алтарем и еще более усугубляла гнетущее впечатление.

 – Уйдем отсюда, Ирина, – попросил Аркадий Львович, – эти камни давят на мое сердце,
 как здесь мерзко и сколько пыли…

 В самом деле, на полу из гранитных плит темно-красного цвета, лопнувших и заросших кустарниками и полынью до самых стен, лежал толстый слой бурой, какой-то нездешней «марсианской» пыли. От самых осторожных шагов она вздымалась кверху душными облаками с дурманным горьковатым запахом.

 Послушавшись дядю, Ирина направилась к выходу и, пробираясь среди обломков надмогильных плит, памятников и крестов, обнаружила исчезновение Ивана Лукича. Нигде поблизости его наверняка не было, потому что на громкие призывы слегка растерявшихся экскурсантов никто не откликался. Довольно скоро, впрочем, они разглядели впереди ржавую решетку кладбищенских ворот и решили, что проводник дожидается снаружи.

 Очевидно, время близилось к полудню, и ко всем тягостным впечатлениям добавился изнуряющий зной. Выйдя из-за развалин, Аркадий Львович и его спутница неожиданно наткнулись на странный памятник: каменный пьедестал в виде невысокого стола венчала удивительная статуя. Злобный уродец – не то обезьяна, не то человек – держал в руке цепь от колокола, висевшего на трехгранном столбике. Среди мертвых руин уродец казался почти живым и, вскрикнув от удивления, Ирина бросилась к изваянию.

 Враз солнце будто остыло, утонув в сизой, с багряной закраиной, низкой туче, с озера дохнуло влагой, и эхо далекого грома глухой канонадой накатило на остров.

 – Какое чудо! – воскликнула девушка, неестественно хохоча и обнимая статую монстра. – Настоящий туземный божок, как только его приволокли сюда?! И зачем? Ну-ка, дядечка, подавай свою версию! Погляди, как он щурит хитрые глазки…
 – Перестань сейчас же, – возмутился профессор. – Это культовая символическая статуя. Одному Богу известно, какие бесчинства могли здесь твориться.
 – Ну что ты, дядя, он такой славный, – обиженно возразила Ирина, легко вспрыгнула на пьедестал и прижалась щекой к каменной образине.

 Аркадий Львович интуитивно перекрестился. Ученый-материалист и атеист по убеждениям, угнетенный сиюминутной мистикой, он с мольбой протянул руки к своей беззащитной девочке. Грациозная, в пышном венце белокурых локонов, в воздушном платье, трепещущем на ветру, она походила на полевую нимфу среди античных руин.

 Ураган, сорвавшись с озера, дымным облаком взметнул к небу бурую пыль. Удар грома страшной силы потряс остров, а шум приближающегося ливня поглотил испуганный вскрик Ирины.

 Словно пораженная молнией, она без чувств рухнула на руки ослепленного старика. Но, к счастью, девушка не пострадала нисколько, а всего лишь оступилась, спрыгивая с камней, да и к дядюшке зрение возвратилось почти тотчас же. Однако застигнутые врасплох проливным дождем, они стояли, обнявшись, в полной нерешительности. Да и куда было идти? Все вокруг застилала сплошная пелена беснующегося ливня.

 Разразившись над островом, гроза вскоре стремительно унеслась за озеро, к далекому австрийскому, в прошлом, берегу, волоча за собой лохматый шлейф насупленных облаков.

 – Люди, ау, живые есть? – донесся откуда-то сбоку, вовсе не из-за ворот, голос Ивана Лукича. – Ну, так и знал! И чего вам коло того чорта понадобилось? Я ж видел, как вы до церкви завернули, и не стал звать. Думал, сбегаю до усадьбы, пока вы тут осмотритесь, чтобы даром время не трынькать. Если мосток над балкой устоял, то отсюда рукой подать. А мосток – фью! Улетел туда, куда и лестница. Обходить балку с этой стороны никак не выйдет. Айда вертаться. Львович, ты чего такой смутный? Али чорта забоялся? Он своих не зацепляет. А фрицев пуганул. Что было, то было. Ни одна фашистская сволочь не сунулась.

 – Могу с вами поспорить, Иван Лукич, что это неспроста, – отвечал профессор, следуя за проводником и почему-то все еще крепко держа Ирину за руку, – немцы довольно образованный народ, их не спугнуть запросто каменным идолом. Вот напомните мне дома, я расскажу вам про тайну замка Верфенштейн из Нижней Австрии. Сдается мне, что разгадка здесь общая.

 – Смотрите, смотрите! – перебила дядю Ирина, вырывая руку и бросаясь вперед.

 На месте сухого русла из хилого лесочка низвергался вниз грязный и бурный ручей. Течение его устремилось в сторону грота. Хотелось протереть глаза и подергать себя за ухо. Вокруг ничего не напоминало прежней картины. Из леса ручей выносил сучья и коряги, буквально на глазах берег превращался в непроходимый завал. Но и эта беда была не главной. Уровень воды в бухточке действительно поднялся настолько, что скрыл выход. Теперь здесь образовалось небольшое озерцо, посреди которого покачивалась утлая лодчонка с пеньковой чалкой, сорванной высокой водой.
 
 – Вот те на, итишкино горе! – почесал затылок Иван Лукич. – Придется вплавь доставать, – он подвернул штаны и шагнул в озеро.

 Но Ирина опередила старика. Прямо в платье, не просохшем еще от дождя, она спрыгнула в воду и поплыла хорошим спортивным брассом.
 
 Профессор открыл рот, но… так и не вымолвил ни словечка: на скалах, со стороны большой воды, выросли три пятнистые фигуры. Крепкие парни, вооруженные до зубов, молча уставились на экскурсантов.


                Глава 13

                Стон мандрагоры
 
 «Зачем он назвал имя Ирины? Случайно… к слову… – думал Андрей, оставшись наедине с собой в отведенной ему комнате и припоминая долгое повествование Свириденко. – В этой девочке и в самом деле есть шарм. Странная пара. Странная… И вообще, замок на Черном озере… Что это? – кровь ударила ему в лицо, он зажмурился и отер мгновенно выступивший на лбу холодный пот, – но ведь треклятые Горки, описанные подробно безумной женщиной, располагались именно в тех злополучных местах, у какого-то озера, неподалеку от Каменец-Подольского!»

 Масалитинов торопливо достал дневник и перелистал все страницы несколько раз, беспорядочно, от начала и с конца, но нигде название озера не упоминалось. Лишь в одном месте говорилось, что «воды его были черны и отливали на солнце графитным глянцем».

 Почему-то именно сейчас ему представилась Мария Тураева так живо, как если бы он и сам видел ее: субтильная, белокурая, в голубом кисейном платье, которое она любила больше других и в котором впервые встретилась с будущим женихом своим Вячеславом, погубленном так жестоко и безвременно. «А что, если Тураев в самом деле погиб, стал жертвой Черного мага, таинственного Красинского? – вдруг, против воли, явилась странная мысль. – Боже! Я схожу с ума…» – Масалитинов обхватил голову руками и со стоном опустился в кресло.

 Ему захотелось немедленно вернуться к дневнику Марии Тураевой. Раскрыв тетрадь наугад, он с жадностью выхватил глазами абзац и вздрогнул: это было подробное описание омерзительной черной мессы, на которую сатанист приволок непокорную жену.

 Никогда и нигде раньше он не читал подобного описания, полного неподкупной искренности и отчаяния. Несчастная жертва Красинского была приговорена к роли жрицы любви, но когда алчущая толпа приблизилась к ней, привязанной к жертвенному алтарю, и мерзкие подонки стали рвать ее платье, то враз все вдруг отшатнулись и притихли. Выпуклый живот женщины вздымался и пульсировал. В нем билось живое существо. Мария была беременна.

 Она скрыла свое зачатие от страшного мужа, но теперь, даже в глазах высокосословного отребья, Красинский сильно поблек. Прислужники немедленно освободили несчастную и, уложив на носилки, отправили восвояси. Такое потрясение не могло пройти даром.

 Когда наутро муж как ни в чем не бывало навестил жену, то застал ее в жару и беспамятстве. Разумеется, по выздоровлению, к которому немало сил приложил доктор, все пережитое он преподнес ей как тяжкий бред, отругав за излишнюю впечатлительность.

 «Он говорил, – писала Мария, – что я безумна, что он в самом деле хотел наказать меня, но вовсе даже не строго, и не представляет, что могло вызвать страшные галлюцинации. Потом очень ласково пожурил за то, что я скрыла свою беременность и сказал, что безмерно рад этому, и что врач очень сердился, потому как нельзя было так долго находиться без его контроля и внимания.

 Я отвечала, что ненавижу его и наложу на себя руки. Бог свидетель, я не хочу давать жизнь ребенку дьявола! После этих слов он рассмеялся и сказал, что хоть я и безумна, но повредить ребенку не смогу, а чтобы я и вправду не осуществила свою угрозу, приставил ко мне нескольких слуг, которые теперь не спускают с меня глаз. Я обречена... Господи, спаси и помилуй мою грешную душу»... – на этом запись обрывалась.

 Масалитинов захлопнул тетрадь и отодвинул подальше от себя, погрузившись в мрачные думы.   
 Закатные розовые тучи хороводились над горизонтом, и прозрачная бледность выгоревшего от июльского зноя южного неба успокоила его. Мысли неожиданно приняли иное направление.

 «Кажется, Ирина приглашала нас в гости на дачу… вот прямо сейчас пойду и напомню курфюрсту об этом», – он невольно окрестил Свириденко «курфюрстом», и прозвище это как нельзя лучше понравилось ему. Однако Андрей на весь предстоящий долгий вечер был предоставлен самому себе, потому что Сергей Юрьевич заперся в библиотеке для подготовки к очень ответственному выступлению перед публикой. Нарушить же его уединение Андрей не решился и снова отправился в оранжерею.

 Дневная экскурсия на крышу плохо запомнилась. Да и впрямь для этого были причины. Выслушав романтическую драму предков Свириденко-Ромодановского, вряд ли можно было впечатлиться чем-нибудь еще. Кстати, именно на крыше Андрей в довольно бестактной форме спросил гостеприимного приятеля:

 – Ну хорошо, все, о чем вы мне так доверительно сообщили, действительно заслуживает восхищения хотя бы даже масштабами личной дерзости и фантазии, но как прикажете принимать вторую часть вашей фамилии, приписанную в письме?

 – Самым непосредственным и прямым правом ее наследовать, – невозмутимо отвечал Свириденко. – Мои родители, вероятно, ничего не подозревая, заключили межгосударственный брак, если можно так выразиться, ибо курфюрсту фон Фогельзангу, усыновителю или – кто знает? – настоящему отцу Анастаса Свира, принадлежали еще два замка в Нижней Австрии, отошедшие позже к Венгрии, обширные земли на юге Германии и несколько мелких сицилийских островов.

 Мать же моя происходила по отцовской ветви от прямых потомков князя-кесаря Федора Ромодановского, а по материнской – принадлежала к еще более древнему роду киевских митрополитов, уничтоженного начисто чуть ли не в первые недели довоенных репрессий. Лишь фамилия Свириденко, псевдопролетарское происхождение и долгая командировка отца на Алтай, в которую родители отправились вместе и где застала их война, спасли ее и, очевидно, мою жизнь.

 – Довольно, – невежливо прервал генеалогический экскурс писатель, – вывод напрашивается сам собой. Как я понимаю: передо мной живой претендент на императорскую корону возрожденной Священной Римской империи Союза германской и славянских наций. Я прав, Ваше Величество? – не без ехидства закончил он.

 – Именно так и обстоят дела, – не моргнув глазом и не реагируя на претенциозное обращение, отвечал Свириденко. – Ватикан серьезно заинтересован новым созывом Римской курии, где и будет рассмотрена кандидатура вашего покорного слуги, – он поклонился коротким кивком, полным благородного достоинства, изящно прикоснувшись аристократической ручкой к сердцу, – я покажу вам факсы папской канцелярии и копии документов, подтвержденных независимыми экспертами Ватикана, а также результаты лабораторно-медицинского обследования.

 К счастью, могила моей бабушки Анастасии сохранилась и, хотя и с некоторыми трудностями, но все же удалось доказать, что младенец Анастас, миропомазанный в Летичевском кафедральном соборе, приходится мне родным отцом. Однако, в самом деле, полюбуйтесь-ка лучше магнолией, мои откровения утомительны и неинтересны для вас; да, да, не отпирайтесь, выражение ваших глаз весьма красноречиво.

 Поглядите, как цветут мои амариллисы! А швейцарские орхидеи с янтарным крапом? Я обожаю этих прелестниц. Хотите увидеть воздушную монстеру? Смотрите, готов поспорить, что вы в жизни ничего подобного не видели. Можете даже полакомиться ее плодами. Вот, – и Свириденко протянул своему гостю экзотические ягоды, собранные в небольшой пурпурный початок.

 Писатель молча отведал угощение. Ягоды имели сильный ананасный запах и были приятными на вкус.

 Именно под лакомой монстерой сейчас остановился Масалитинов, чтобы как следует осмотреться. Зеркальные стекла оранжереи регулировали свет таким образом, что каждая группа растений освещалась с максимальной пользой. Повсюду распространялся густой аромат, непривычный до легкого головокружения. Однако не деревья в громадных кадках и не цветочные грядки привлекли его внимание.

 В центре диковинного сада возвышалась прозрачная колонна из какого-то неизвестного материала. Приблизиться к ней вплотную было не просто, потому что вокруг, на высоту человеческого роста, вымахали ушастые опунции. Противные и колючие, они едва не испортили все впечатление, но Масалитинову все же, хотя и с известным трудом, удалось протиснуться между кактусами. Колонна оказалась полой внутри, то есть это была труба из органического стекла, расписанная каббалистическими символами.

 Само по себе нелепое сооружение нисколько не удивило писателя, он даже остался доволен своим открытием, как бы предполагая именно здесь найти подтверждение множественным догадкам. Впрочем, продолжать наблюдения было сложно, мешала неудобная и неустойчивая поза. Со стороны фигура его выглядела, должно быть, комично: обхвативший руками колонну мужчина, набычившись, изо всех сил упирается лбом в стекло, а вокруг воинственно топорщат острые иглы зеленые сторожа.

 Между тем, все старания рассмотреть что-либо внутри или на дне трубы не увенчались успехом, разве что удалось заметить, как само дно поблескивало и отливало глубокой синевой. Тогда он вспомнил про брюхо сапфирового паука на потолке в холле. «Очевидно, труба расположена как раз над ним, – догадался Масалитинов, – тогда она может служить своего рода вентиляционным каналом». Позабыв про осторожность и подавшись назад всем корпусом, он накололся сразу несколькими иглами и, чертыхаясь, выбрался наружу.

 – Эй, уроды! – обратился вслух к кактусам любопытный гость, уязвленный в самую чувствительную мягкую часть тела. – Чтоб вам уши зимой отморозило. Зачем, спрашивается, нужно столько колючих дьяволов? Знаю, знаю, – погрозил он пальцем, – наверняка курфюрст мескалин из вас выкачивает, как из пейоты.

 Тем временем над оранжереей сгустились сумерки. Оловянный закат остывал за гребнем черепичных крыш, а из-за моря выкатилась полная розовая луна. Масалитинов устроился на бордюре искусно разбитой клумбы. Это была даже не клумба, а скорее газон, в середине которого росло неизвестное ползучее растение с ароматными листьями. Запах их был так силен, что все другие как бы испарились и не существовали больше.
 
 Фантастические тени деревьев заметно укорачивались, луна поднималась все выше, и свет от нее был так ярок, что можно было разглядеть в отдельности каждый лист пахучего растения. На седоватой влажной траве теперь отчетливо выделялся стебель, вроде веревки, воткнутый в довольно крупный клубень черного цвета, в верхней части которого из боков торчали толстенькие отростки, разветвленные мелкими ветками с пахучими листьями.

 Заинтересовавшись растением, Масалитинов склонился над клумбой совсем низко и тут же ясно различил форму клубня. На изумрудно-молочной траве перед ним лежала… крошечная обнаженная женщина, часто дыша и шевеля руками-ветками.
 Сам не зная зачем, Андрей осторожно просунул ладонь под спинку ожившей фигурки, нежной и теплой, и попытался оторвать ее от пуповины узловатого стебля.

 Тихий жалобный стон раздался из-под земли, словно внутри кто-то томился. На клумбе, совсем близко, теперь на коленях стояла… обнаженная баронесса, зеленя все вокруг изумрудными искрами смарагдовых глаз. Истомно постанывая от дурманящей неги, она отклонялась плечами назад все больше и больше, как бы выгибая живот кверху выпуклым атласным лобком… С частотой вздохов и стонов сокровенная раковина между ног приоткрывалась, как драгоценная жемчужница, орошенная перламутровыми капельками влаги... Чаровница уже касалась языком его пальцев и ласкала ладонь поцелуями…
 
 Отдернув руку и испытывая сильное головокружение от чувственного напряжения, пряного запаха и сводящего с ума томительного стона, Андрей шатаясь поднялся с бордюра и направился к выходу из оранжереи.

 Он отыскал мансарду, через которую вышел на крышу, но и здесь его ожидал сюрприз: дверь, ведущая в оранжерею, оказалась запертой изнутри. Призвав на помощь всю свою выдержку, он деликатно постучал по филенке. Звук был глухим и наверняка неслышным в квартире, которая располагалась значительно ниже.
 Стараясь не потерять самообладания и не смотреть в сторону говорящей клумбы и ожившей Цирцеи, источавшей чары сладострастья, отравленный гость лихорадочно соображал, чтобы еще предпринять, кроме как расположиться на ночлег здесь же, под дверью. Взгляд его упал на прислоненную к стене садовую лестницу.
 
 В тот же миг полая колонна посреди оранжереи осветилась нежным голубоватым светом. Наверняка в холле включили освещение. Значит, кто-то есть там внизу и, возможно, услышит зов незадачливого гостя. Как нельзя кстати под рукой оказалась и лестница, потому что практически обнаружить лаз между кактусами ночью было весьма проблематичным.

 Окрыленный надеждой, Масалитинов подхватил времянку и вскоре без особых трудностей приставил ее вплотную к колонне. И успел вовремя – освещение снизу погасло. Зато на прозрачных цилиндрических стенках теперь флюоресцировали каббалистические письмена.

 Само по себе зрелище вспыхнувших в темноте рисунков было таким впечатляющим, что обо всем другом писатель на короткое время забыл, лишь фатальная звезда с кружочками на кончиках лучей и изображение Уробороса, кусающего хвост, занимала его внимание. Затем внутренность колонны стала вновь слабо светиться, на этот раз снизу вверх потянулась тонкая струйка дыма изменчивого розоватого оттенка. Взобравшись на лестницу, Андрей снова прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть то, что происходило в доме.

 И что же? В потолке холла на месте синего плафона зияло круглое отверстие, а в отблеске пламени семи черных свечей, у раскрытой книги с красными печатями по углам стоял совершенно голый Свириденко, воздев кверху волосатые руки. Не помня себя, писатель изо всех сил заколотил кулаками по стеклянной трубе, потерял равновесие, покачнулся на лестнице и рухнул вниз с трехметровой высоты…

 Головная боль, с которой очнулся Масалитинов, была просто невыносимой. Он мало что помнил из всего пережитого и сейчас пытался только сообразить, где находится. Лежать было удобно и приятно, если не считать мучительной мигрени, хотя лоб его покрывал прохладный компресс. Сквозь смеженные веки он различил лиловое пятно окна и блеск зеркала в роскошной раме из красного дерева. «Ах, Боже мой, – тоскливо подумал Андрей, – так это не сон, я на самом деле в логове этого мистификатора!» Он застонал, и в коридоре тотчас послышались торопливые шаги.

 Вошел немой Афанасий, поправил компресс и низко склонился над гостем, внимательно вглядываясь в лицо. Заметное усилие, с которым тот пытался изобразить свое беспамятство, не укрылось от наметанного взгляда слуги. Он приложил к губам мелодичный свисток, и негромкий, но достаточно резкий звук привел в чувство больного. Вблизи лицо немого не казалось отталкивающим, а напротив: широкий нос и карие, золотистые глаза излучали искренние участие и радость. В коридоре мажорной гаммой рокотал бас Свириденко, он отчитывал Рики за очередную пакость.

 – Слышу, слышу, – говорил он, появляясь в дверях, – рад за вас, батенька, вы родились в рубашке и на сей раз отделались очень удачно. Ну зачем, скажите на милость, вас понесло ночью на крышу? И еще одно. Заметьте, с вашими познаниями в ботанике по городскому парку гулять опасно.

 Ах нет, ну что я говорю, простите меня, мой друг. Я и только я один во всем виноват. Просто уж очень мы за вас переволновались. Я должен был подробнее рассказать о своих лекарственных экземплярах, многие растения ядовиты, ведь я увлекаюсь фармацевтикой и фармакопеей, некоторые мои травки просто бесценны.

 Вот, например, мандрагора, которую вы едва всю не переломали при падении с лестницы. Ночной аромат «цветка повешенных» вызывает сильнейшие галлюцинации, вплоть до паралича мозга. Сочинитель Эверс утверждал, что мандрагора вырастала у подножия виселиц, если капля спермы казненного успевала упасть на землю.

 Людям опасно было ее вырывать, но… богам позволено все, – загадочно улыбнулся Свириденко, – если бы не грохот на крыше, мы бы вас только утром нашли и, вероятнее всего, уже ничем не смогли бы помочь.

 Невольный стон сквозь стиснутые зубы был ответом на убедительную речь ученого.

 – Ухожу, уже убегаю, поправляйтесь, мой друг. Жаль, что вы не сможете побывать на моей лекции, хотя, впрочем, у вас будут другие возможности, не огорчайтесь. Вечером, если здоровье ваше позволит, мы поговорим обо всем. Афанасий, кстати, прекрасно слышит, зовите его без церемоний. Он не отходил от вас всю ночь, даже не знаю, чем вы его так к себе расположили. Словом, прощайте, – и с этими словами Сергей Юрьевич удалился.

 Еще немного времени Андрей пролежал в одиночестве, потом с усилием открыл глаза, снял компресс и попытался сесть в постели. Тотчас рядом с кроватью явился Афанасий и протестующе замахал руками. Он, как ребенка, легко и осторожно приподнял больного, поправил подушки, устроил его полусидя и придвинул поднос с фруктами и питьем. Но даже мысль о какой-либо еде была противна Андрею, он запротестовал, слабо улыбаясь своей бритоголовой сиделке, затем вдруг вспомнил, как постыдно оробел при первой встрече, и с благодарностью сжал руку Афанасия.

 Тот покачал головой, извлек из кармана пузырек с вязкой пахучей жидкостью, накапал несколько капель в стакан, немного разбавил водой и заставил выпить лекарство, поднеся к самым губам больного. Андрей подчинился. Почти мгновенно сухое тепло согрело тело, с него словно спали влажные пелены.

 Ясность разума и прилив бодрости как бы слегка оглушили его, было трудно поверить в свои ощущения. Он осторожно вытянул вперед руки, движение далось с легкостью, и разведенные пальцы не дрогнули. Тогда он самостоятельно сел, опустил ноги на ковер и радостно кивнул наблюдавшему за ним немому.

 – Спасибо, дружище, и как это я позабыл, что ты все слышишь? Мы же можем прекрасно общаться.

 Слуга улыбнулся, бесшумно исчезая за дверью. Через минуту он принес чашку крепкого бульона и, строго сдвинув брови, протянул гостю. Тот охотно подчинился. После еды почувствовав себя совсем хорошо, он встал с постели, набросил халат, прошел к окну и отдернул штору. Все же яркий дневной свет слегка кружил голову, и было не так приятно, как раньше, любоваться живописным пейзажем.

 Афанасий снова испарился. Дом казался пустым, но расположение комнат хорошо было знакомо Андрею. Отпихнув с дороги нахального Рики, он направился осматривать холл и библиотеку. Разумеется, никаких признаков вчерашней мистерии обнаружить не удалось. Синее выпуклое брюхо паука блистало на месте, точно по центру потолка в холле; ковер был идеально чист.

 Андрей возвратился в свою комнату и принялся за дневник, но описание страданий молодой женщины не складывалось в стройный текст, обрывки фраз казались бессмысленными, работа не клеилась, и тетрадь пришлось отложить в сторону.
 
 Из головы не шла Ирина. Он снова и снова вспоминал девушку, которую увидел в знойном сквере под руку с курфюрстом, ее изящную стать, ясноглазое лицо, приятный голос. Что связывало эту пару? «Вряд ли роман, она довольно резко говорила с ним», – вдруг вспомнил Андрей, ловя себя на том, что девчонка запала в душу и что ему хочется увидеть ее хотя бы еще только один раз, но именно сейчас, просто немедленно.

 Однако где он мог разыскать ее? Он понятия не имел, куда уехала девушка. Вспомнил только пожарно-красную сигару автобуса и вишневые занавески на окнах…

 Затем почему-то пришел на ум московский скандал, о котором рассказывал Свириденко, фамилия профессора Грязнова и еще та, вторая, какого-то малого. Вдруг, в памяти всплыл проходной эпизод в электричке, ничего не значащий, но графически четкий: бледный болезненный юноша, худой, в грязном и большом, не по росту, плаще, коротко стриженный, с горящими нездоровыми глазами… читал стихи… бред какой-то, но все же запомнились.

 Андрей тут же набросал на листе несколько строк:
 Я так люблю тебя, одетую как будто…
 Я так люблю, как ветер под водой…
 И шевелю твою разбуженную юбку
 Своею непрощенною рукой…

 Юноша еще что-то говорил о христианской йоге… Беднягу сняли с поезда на ближней станции санитары, предупрежденные кем-то о его маршруте. Он плакал, распевал мантры. Ведь возможно, что это был тот самый Славик Лагунов, проповедовавший секс-йогу и наделавший столько шуму своими лекциями. Куда же он подевался? Ах, да! На попечении родственницы… Неужели после психушки он плох до сих пор? И друзьям нет до него никакого дела…

 Расшалившиеся нервы никуда не годились, к тому же капли, вернувшие бодрость, оказались чересчур сильным возбуждающим средством. Все тело Андрея странно горело, воспоминание об обольстительной колдунье, ласкавшей языком его ладони, вызвало внезапную и острую жажду удовлетворения плоти. Его лихорадило, страстно захотелось обладать женщиной, все равно какой, лишь бы покорной и молчаливой.

 Он не был аскетом, но потребность в совокуплении с женщиной никогда так не мучила его. Внимание легко переключалось на другие дела. Сейчас же, сам себя не узнавая, он весь дрожал, как молодой жеребец, покрытый холодным потом.

 Его неукротимая плоть возмутительно оттопыривала халат, и несчастный буквально не знал, что с «этим» делать. Бесполезно было пытаться прилечь, да и как в таком состоянии? Но что-то же нужно было все-таки предпринять!
 
 Измученный литератор метался по комнате и проклинал Свириденко с его кактусами, мандрагорами и стонущими клумбами, досталось и усердному Афанасию.

 Наконец, он догадался отправиться в душ и там, стоя под ледяными струями, усмирил обуявшие его страсти и привел в порядок гениталии. Сделав несколько гимнастических упражнений и переодевшись, он засел за пишущую машинку в библиотеке, намереваясь самым добросовестным образом отработать до вечера если не малую толику щедрого аванса, то хотя бы утренний бульон и заботу о своей персоне после незабываемых приключений в оранжерее.


                Глава 14

                Обед в семейных традициях

 Профессор, онемевший от удивления, перевел вопросительный взгляд на Ивана Лукича, а тот, заслонившись от ослепительного, после недавней грозы, полуденного солнца, пристрастно разглядывал пришельцев.

 – Эй, папаши, живы вы или как? – донеслось сверху, со скал.
 – Или как! – отвечал Иван Лукич. – Митька, что ли, подмогу прислал? Спасатели, итишкино горе! Живо сюды, хлопцы, – крикнул он, сложив руки рупором и призывно помахав после. – Сукины дети, перепугали до смерти пятнистыми шкурами.

 От жизнь пошла – родных солдатиков забоялся. Это ж нашенские, со спецназа Гаврилы Петровича, – пояснил он профессору, – комбат их моему крестнику, Митьке, дает браконьеров шманать на верхах. Там, в Подзамчей бухте, рыбзавод мальков выращивает, одному никак не усторожить.
 Парни были уже почти рядом. Ирина, забравшись в лодку, тоже не оплошала и легко, словно с веслом не расставалась всю жизнь, правила к берегу.

 – Ай да рыбка золотая! Это чей же такой улов, папаши? – зубоскалил самый улыбчивый и шустрый.
 – Уж не твой наверняка. Ишь, губу раскатал! За машинкой сбегай.
 – Какой еще машинкой?
 – Закаточной.

 Одобрительный регот спецназовцев и вовсе взбодрил старика.

 – Сми-и-рна! – рявкнул он. – Слушай мою команду: поднять плавсредство на берег и спустить на большую воду с другой стороны. Вы-па-алняй!

 Парни с хохотом бросились к лодке, а Ирина спрыгнула на траву и обняла взволнованного дядечку.
 – Девушка, а, девушка! Переходи в наше подразделение, – звали помощнички.
 – Ра-азговорчики! – шумел Иван Лукич, вместе с парнями разворачивая лодку.
 – Папаша, не суетись, – строго сказал старший, – сейчас ваше плавсредство само через бруствер перепрыгнет.
 – Это как? – удивился старый солдат.
 – А по-щучьему велению.

 С этими словами сержант пропустил под уключины тонкий тросик, затем приладил с боков катушки, и почти сразу лодка «поплыла» по низкорослым кустарникам к ложбинке на скальнике, где еще раньше, оценив ситуацию, сержант закрепил автоблок.

 Оказалось, что парни прибыли на рыбхозовском катере с домкратом на борту и, благополучно спустив «плавсредство» на большую воду, отбуксировали экскурсантов на «материк», прямо к даче профессора Грязнова.

 Трудный день выдался непростым во всех отношениях. С утра над домом не пролилось ни капли дождя и солнце палило нещадно, не прячась за тучи ни на минуту. Занятые по хозяйству и приготовлением обеда, женщины вовсе не заметили никаких перемен и были очень удивлены рассказами путешественников. Потом с трудом припомнили, что, действительно, громыхало где-то вдали и сорвался ветер в сторону острова, как видно гроза прошла стороной. Не на шутку встревоженная услышанным, Леонида Архиповна сказала:

 – Я тебя предупреждала, Кадик, что ваша затея добром не кончится. Придется попарить ноги, ты весь простужен. Благодарите инспектора и Бога, если бы не эти мальчики из спецназа, нам бы до вечера вас не дождаться. А мое сердце? Ты подумал о нем?

 – Лелечка, умоляю, – профессор поцеловал жену в макушку, – не утрируй, пожалуйста. Все замечательно, поездка удалась на славу. Сколько информации, впечатлений! В другой раз ты поедешь с нами. Подумаешь, дождик! Это даже здорово, и представляешь… – он принялся пересказывать все сначала, с новыми интонациями и подробностями, удивляясь сам, как ребенок, тому, что удалось повидать.

 В самый разгар обеда внимание всех присутствующих привлек скрип тормозов и переливчатый музыкальный гудок за окном. Неожиданный сигнал заставил хозяев и гостей немедленно отправиться на веранду и там, в совершенной растерянности, обозреть следующую картину: у входа в дом стоял легковой автомобиль иностранной марки цвета лазоревого перламутра.

 Машина казалась огромной, более четырех метров в длину. Открытый верх позволял демонстрировать роскошную отделку салона. Опомнившись, Леонида Архиповна и профессор приветственно замахали руками.

 За рулем, на первом сиденье, сверкал, как айсберг, белизной заграничного костюма Сергей Юрьевич Свириденко. Его благородную бальзаковскую голову венчала белоснежная широкополая шляпа. Рядом с ним вежливо улыбался Грязновым незнакомый молодой человек весьма приятной внешности. Позади радостно верещали две молоденькие девицы – младшие дочери Язина (их у него было, кажется, пятеро), а сам он, порозовевший на солнцепеке, выглядывал из-за химических кудряшек своих ненаглядных чад.

 – Какой сюрприз! Входите же, мои дорогие, – всплеснула ладонями Леонида Архиповна, – вы просто кудесник, Сергей Юрьевич, сколько еще ваших талантов нам откроется? Когда это вы выучились водить автомобиль?

 – Не велика мудрость, – целуя ей руку и раскланиваясь по очереди с профессором и всеми остальными, гудел Свириденко, – день добрый, добрый день, очень рад встрече! Здравствуйте, Ирина Александровна. Вот, как и обещал, доставил к вам моего друга, Андрея Михайловича, прошу любить и жаловать…

 Парни из спецназа держались особняком, но профессор подвел к героям дня прибывшую компанию и перезнакомил с каждым в отдельности. Симпатичные мордашки дочерей Язина сияли неподдельным восторгом.

 Пока гости умывались с дороги и восхищались красотами местности, хозяева раздвинули стол, сработанный неизвестным мастером с расчетом, как минимум, на две дюжины человек, тот самый, что так любовно отреставрировал Иван Лукич, и добавили недостающие приборы.

 – Говорила я тебе – гости едут, когда у меня из рук трижды нож вывалился, – торжествовала Аграфена Петровна, – и окрошка кстати, горячее в жару не идет. Картошки, вишь, с полведра начистила, в самый раз. В деревне завсегда на десятерых надо отмерить. Ежели не родня, так прохожий или сосед заглянет, а нет – гусятам снесешь, собачек покормишь. Всех надо уважить, никого не забыть, такое перво-наперво правило нашей жизни.

 Едва только Леонида Архиповна открыла рот, собираясь сказать в защиту городских обычаев тоже несколько слов, как на пороге кухни появился Язин с плетеной корзиной, доверху наполненной всякими немыслимыми деликатесами в вакуумных упаковках. Одобрение Аграфены Петровны, однако, вызвала лишь литровая бутылка пшеничной водки экспортного разлива и целиком запеченный домашний окорок, шпигованный специями и чесноком.

 – Это прислал Сергей Юрьевич, – почему-то шепотом сообщил Язин, – все так неожиданно получилось. Какой успех! В городе только и говорят о лекциях.
 – Пойдемте, Василий Саввович, женщинам это неинтересно, – окликнул его появившийся в дверях профессор, – у нас есть несколько минут, пока молодые резвятся на воздухе.

 – Аркадий Львович! – просиял Язин, – Послушайте, что я вам сейчас расскажу. Международный центр – потрясающая штука. Я, конечно, ничего не понимаю в экономических перспективах, но когда не платят зарплату больше шести месяцев, согласитесь… В последнее время мы сидели на кашах без жира и постных супчиках, у меня голова стала кружиться… Сергей Юрьевич просто спас нас от голода. Он попросил меня подготовить некоторые материалы. И что же? Триста долларов! Целое состояние! Я получил по сотне за каждую статью.

 – Какие же статьи, если не секрет, вы готовили? – спросил Грязнов.
 – Ну конечно модные сейчас вариации исследований патогенных систем верований, в частности оккультной и биопольной, – нетерпеливо повел плечами Язин, – как будто вы не знаете «конек» Свириденко. От меня требовался только свежий справочный материал. Пришлось, правда, порыскать в библиотеках. Столичные новинки, сами знаете, доходят к нам с большим опозданием.

 – И что же, лекции имеют успех?
 –  Не то слово. Фурор! Публика, кажется, помешалась на «абсолютной защите».
 – Понятно. Но ведь в таком случае, Сергей Юрьевич сам воздействует на публику
 методом психического нападения.

 – Оставьте, ради Бога, или вы хотите, чтобы наши семьи умерли с голоду? Сейчас все нападают друг на друга: одни с газовыми пистолетами или с чем посерьезней, другие с рэкетом или налоговой полицией. А как еще иначе добыть денег, если не платят зарплаты?

 – Вы в самом деле изголодались, Василий Саввович, у вас спровоцирован агрессивный голодный синдром. Я совершенно уверен, что вы в глубине души исповедуете несколько иные моральные принципы.
 – Разумеется, – смутился Язин строгими интонациями и серьезным выражением лица профессора, – только поверьте мне, что итальянцы не зря перевели на счет вашего центра круглую сумму. Сергей Юрьевич сказал, что никаких денежных проблем больше не будет. И потом, вы как президент для меня лучший гарант нерушимости моральных границ любой деятельности.

 – Какой гарант? Какие итальянцы?
 У Грязнова голова пошла кругом, кровь застучала в виски: он вовсе позабыл, что месяц назад подписал бумаги, не принимая всерьез затею Свириденко и уступив просьбам Ируськи.

 – Ну как же, итальянцы, с которыми у вас совместное предприятие, – настаивал Язин, укоризненно покачивая головой, – об этом весь институт судачит. Вы же не против, я думаю, если и для меня найдется скромная должность, – он заискивающе и как-то униженно посмотрел на профессора.

 – Да работайте сколько угодно, – покраснел тот в свою очередь, – я вам свой пост президента готов уступить хоть сегодня, или вашему Свириденко. Знать не знаю никаких итальянцев!
 – Львович, – просунул в двери голову Иван Лукич, – Архиповна просит стулья в столовую снести, – иди, покажи откудова брать. Еще сказала, чтобы ты гостей к столу звал. Пора уже, стряпня закончена.

 Беседу пришлось прервать и заняться обязанностями радушного хозяина.
 За обедом проголодавшаяся компания отдала должное кулинарным способностям Леониды Архиповны и ее неизменной помощнице Аграфене Петровне. Затем, разморившись от жары и сытной еды, приступили к холодному десерту. Клюквенный морс и ягоды со взбитыми сливками прямо из погреба вызвали настоящий восторг всех присутствующих, но затем разговор сам собой возвратился к утренним приключениям на острове.

 Главным рассказчиком был, конечно же, Иван Лукич, но когда он окончил образное описание драматического момента встречи со спасателями на берегу, Ирина неожиданно спросила:
 – А что, дядя, как ты думаешь, откуда все-таки статуя этого уродца взялась на кладбище?
 – Вероятнее всего, монастырь, под видом католического, принадлежал какому-нибудь оккультному ордену. В конце прошлого века Австрия просто кишела разными «братствами». А ведь не так давно отсюда до австрийской границы было рукой подать. Меня удивило другое. Не знаю, заметила ли ты у подножия идола свастику.

 – Вот те на! – Иван Лукич даже слегка пристукнул кулаком по столу. – Говорил же я вам, что отседова ход был до самой Германии. Затем и фашистская свастика на камне поставлена – тавро того германского чорта, что под землей в бункере сидел. А про что ты велел напомнить, Львович? Кажись, про замок с заморским названием.

 – Да, – потянул профессор, – кое-какие ассоциации у меня там возникли. Например, вспомнилось, как один тщеславный монах основал в самый канун 20-го столетия орден так называемых «новых тамплиеров» и объявил себя хранителем секретов Тайного Знания. Этот очередной «тамплиер» и в страшных снах не увидел того, что сумел натворить за сравнительно короткое время. У него нашлись очень богатые покровители, которые занялись... приобретением замков.

 Первым был замок Верфенштейна в Нижней Австрии, в нем разыгрывались безобидные романтичные мистерии. Участники представлений облачались в средневековые одежды и изображали поиски Грааля. Но затем ему понадобились еще четыре замка в той же Австрии. По-видимому, игрища пришлись многим по вкусу. Сам бургомистр Вены и прочие влиятельные лица изучали в замках «рунический оккультизм», практикуя на своих тайных сборищах плотские извращения, некрофилию и всякие мерзости.

 Там же распространялось и оригинальное толкование Библии. Экс-монах «открыл» существование «недочеловеческих рас», смешение с которыми якобы увело арийцев из рая. Порнографические труды маниакального шизофреника с примесью расистских бредней вдохновили на подвиги некую личность, известную сегодня всему миру под именем Адольф. Вот до чего доигрались новые тамплиеры в замке Верфенштейна. За эти игры человечество заплатило немалую цену, и уверен – не последнюю.
 
 – Ха-ха-ха, – разразился раскатами громоподобного смеха Сергей Юрьевич, – вы что же, серьезно связываете корни фашизма с кладбищенским прахом какого-то острова? На религии, как и на все другое, существует мода. Просто мода. Без привязки к геополитической карте мира.

 Это только почившая советская власть не признавала никакой другой религии, кроме своей собственной. А в нормальных государствах забавы монахов, оракулов и прочих магов никого не тревожат. Бьюсь об заклад, что эта каменная тушка на острове служила какому-нибудь местечковому фокуснику всего лишь приманкой для его легковерных почитателей. Что до свастики, то по каббале это символ солнца и жизни. Кто же этого не знает?

 Профессор с трудом сдержался, чтобы не разнести в пух и прах легкомысленную точку зрения своего ученика, но явная скука за столом заставила его промолчать.

 – Может быть, вы и правы, – в раздумье сказала Леонида Архиповна, – только у этого острова есть, несомненно, своя неразгаданная тайна, а тайна всегда привлекает людей, даже самых прагматичных и неверующих.

 Овладев собой полностью, Аркадий Львович обвел глазами присутствующих и заметил, как Ирина обменялась взглядом с молодым человеком, представленным недавно Свириденко. Он позабыл его имя, но почему-то, незаметно присматриваясь, насторожился. Молодой человек был достаточно красив, более того – так красив, что профессор даже занервничал, желая немедленно отыскать в нем недостатки.

 – Андрей Михайлович, – вдруг обратилась Ирина к гостю, – что же вы ничего не скажете? Если у острова в самом деле есть тайна, то ключ к разгадке хранит демоническая статуя. Хотя вас теперь вряд ли удивит этот уродец, даже если предстанет воочию посреди стола, так живо мы его описали. А раньше вы что-нибудь слышали о таких скульптурах?

 – Не только слышал, но и видел, правда, мельком и на рисунке, – отвечал столичный гость негромким голосом, но все почему-то смолкли и уставились на него, как бы ожидая сенсационных признаний, – однажды мне довелось держать в руках настоящий фолиант Черной Магии в кожаном переплете, изъеденном мышами, – продолжал он, – уникальный рукописный трактат, писаный по-санскритски на тонком пергаменте. Среди рисунков был один, в точности соответствующий вашему описанию. Поэтому думаю, что Аркадий Львович совершенно прав, считая, что остров в прошлом – епархия оккультистов. Эта публика не так безобидна, как ее представляют примитивные, плохо образованные атеисты.
 
 – Вы, что же, хотите сказать, что нам угрожает опасность? – спросила Ирина.
 – К сожалению, да. И я в этом почти уверен. Чтобы удовлетворить любопытство такого рода, нужны не только специальные знания, но и духовные силы особой закалки, поэтому не стоит экспромтом познавать то, что вы не воспринимаете всерьез.

 – Перестаньте пугать девушку оккультными сказками, – загрохотал Свириденко. – Мы перетащим статую этого «звонаря» в музей нашего Международного центра. Это же потрясающий экземпляр редчайшего на земле памятника эпохи катаров или его точная копия, по крайней мере. Пойдемте лучше в сад, прошу вас. Нам ведь с вами, Андрей Михайлович, пора собираться в обратный путь. Завтра утром у меня важная встреча с канадскими бизнесменами.
 
 – Как? Вы хотите ехать на ночь глядя? – пыталась возразить Леонида Архиповна.
 – Помилуйте, какая ночь, сейчас только около шести. К тому же Андрей Михайлович прекрасно водит машину, много лучше меня, и не даст мне уснуть за рулем. Идемте-ка поскорей дышать воздухом, – он поднялся из-за стола и галантно предложил руку Ирине.

 «Так. Еще и машину водит, хлюст московский…, – раздраженно подумал профессор, – кабы он Ируську у нас из-под носа не увел…»
 – Кадик, удели мне минутку, – остановила его Леонида Архиповна. – Ты обратил внимание на друга Сергея Юрьевича?
 – Даже чересчур.
 – В каком смысле?
 – В самом прямом, я приглядываюсь к нему с начала обеда. К тому же не я один. Ируська с него глаз не спускала. Интересно, чем он ее приворожил?

 – Правда? Я не заметила. Впрочем, молодой человек так красив, что это не удивительно. У него античный профиль. А сколько достоинства в манерах и голосе. Не припомню, чтобы в ком-либо из твоих студентов было столько обаяния. Как ты думаешь, он женат? Нет, нет. Сергей Юрьевич не смог бы тогда надолго его задерживать, он ведь гостит у него, кажется, более месяца. И потом – у него нет кольца на правой руке.

 – Леля, сейчас же прекрати эти разговоры или я рассержусь.
 – Хорошо, не волнуйся, пожалуйста, пойдем к гостям. Только что я такого сказала? Девочке нужно устраивать жизнь. Молчу, молчу… Давай лучше подумаем, где расположить на ночлег Васиных цыпочек. Вот кто обстреливал глазками мальчиков из спецназа…
 – Лелечка, ради Бога…

 Из сада доносился раскатистый бас Свириденко и дружный смех.
 – Аркадий Львович, – пророкотал он над самым ухом профессора, когда супружеская чета спустилась в сад, – а вот то главное, из-за чего мы нарушили вашу деревенскую идиллию.

 Он извлек из кармана небольшой предмет, проделал моментальную манипуляцию гибкими пальцами, и в руках у него оказался… изящный складной телефон.
 – Сотовый! – ахнул Язин, поперхнулся и закашлялся так громко, что дочки заколотили кулачками по его сутулой спине.
 – Вы как президент нашего Центра не можете оставаться здесь без связи, – продолжал Свириденко, – надеюсь в скором будущем порадовать вас чем-нибудь более существенным.

 – Спасибо, но в этом нет никакой надобности. Пойдемте со мной, – Аркадий Львович жестом указал в сторону, – отдыхайте, друзья мои, мы уединимся буквально на пять минут. Если не ошибаюсь, – продолжал он, увлекая прожектера за собой на живописную поляну под раскидистым дубом, – вы, Сергей Юрьевич, обещали при первой возможности избавить меня от дутого президентства. Я полагаю, что все процедурные вопросы вами улажены? Так в чем же дело?

 – Профессор, – жестко ответил Свириденко, – вы поступаете, как ребенок. Под ваше громкое имя получены кредиты из Милана. Римская академия «Мантры» предлагает обмен семинарами. Идут переговоры во Франции и в Швейцарии.

 – Но при чем здесь я? – хриплым от сдерживаемого возмущения голосом воскликнул ученый. – Биоэнергетика не имеет ничего общего с патологией массовых психозов, вызванных бескультурьем и повсеместными всплесками возродившихся суеверий. В конце концов, это… это просто безнравственно!

 – Что именно? Управляемые психозы масс предпочтительней неуправляемых. Кому, как не вам, это терпеливо объясняли «в конторе» на площади Согласия? Ваши бесценные разработки в области преобразования энергии живой материи могут стать уникальной программой подготовки парапсихологов или, если хотите, психологов, работающих в экстремальных ситуациях. Нигде в мире нет ничего подобного.

 – Никогда в жизни! – затопал ногами профессор. – Слышите, никогда я не соглашусь дипломировать аферистов. Нет, вы не ученый. Вы дилетант. Управляемые энергии живой материи – оружие страшнее ядерного. Это все равно, что управлять энергиями космоса.

 – Ха-ха-ха, – беспечно засмеялся Свириденко, – что же, по-вашему, я – Господь Бог?! Мне предостаточно хлопот и с нашим Центром. Не нужно так волноваться…

 Пронзительный звук заставил собеседников прекратить разговор и поспешить к дому. По неизвестной причине сработала сигнализация роскошного лимузина. Открыли дверцы, и что же? На кожаной обивке во всю длину дивана растянулся… громадный Рики. Предупредительно урча и постукивая толстым лакированным хвостом, он искоса поглядывал на окруживших его людей.

 – Негодяй, как ты сюда попал? – притворно рассердился Свириденко.

 Кот одним прыжком вспрыгнул к нему на плечо и потерся мордой о щеку хозяина. Аграфена Петровна, перекрестившись, опустилась прямо на ступени крыльца. Реакция остальных была слегка заторможенной, но в целом на кота и его хозяина смотрели доброжелательно.

 – Рики, вот дурак, ты что же – все время сидел в машине? Ну и полезай обратно, домой поедем.
 – Погодите, надо же покормить животное, – догадалась Леонида Архиповна, – сейчас колбаски принесем…
 – Он ест только сырое мясо, – заметил Сергей Юрьевич, – если, конечно, у вас найдется маленький кусочек.
 – Ишь, разбойник какой, чистый чорт-кровопийца, – пробурчала себе под нос Аграфена Петровна, отправляясь на кухню.

 Сожрав в мгновение ока с полкило антрекота, нарезанного небольшими кубиками, Рики принялся кататься по траве, а потом кувыркаться, доставляя немалое удовольствие тем, кто наблюдал за его играми. Только один человек оставался ко всему безучастным.

 – Андрей Михайлович, – обратилась к нему Леонида Архиповна, – вам нездоровится? Вы так побледнели, что с вами? Может быть, останетесь на денек у нас?
 – Нет, нет, – возразил гость, – мне необходимо уехать, – и заглянул в лицо хозяйки
 потемневшими строгими глазами.
 – Приезжайте, ради Бога, когда захотите, – тихо сказала обескураженная настроением гостя Леонида Архиповна, – мы будем рады вас видеть в любое время. Храни вас Бог, – вдруг произнесла она шепотом и, неожиданно для самой себя, перекрестила Андрея.

 Что-то во взгляде молодого человека поразило ее. Было ли это неуловимым сходством с кем-то близким, чей образ почему-то начисто стерся из памяти, или чем-то другим, она, пожалуй, не смогла бы ответить.

 – Пора прощаться, – гремел Сергей Юрьевич, хлопая в ладони, – «пора-пора-порадуемся на своем веку»… да, все-таки жаль, что я не сумел переубедить вас, дорогой Аркадий Львович. Беру тайм-аут до следующей нашей встречи.

 Свириденко еще раз поблагодарил хозяев за радушный прием, раскланялся, простился со всеми, пригласил в машину приятеля, и через минуту перламутровая дива скрылась в пушистых клубах деревенской пыли.


                Глава 15

                Мистерия в замке Рош

 Машина мчалась по загородному шоссе на приличной скорости. Разогретые за день поля колыхались золотыми каскадами в закатном мареве горячего воздуха. Медноликое солнце плавно оседало за горизонт в пурпурные пелены махровых низких облаков. На завтра ничто не предвещало грозы или плохой погоды.
 – Она станет моей до конца следующей недели. Хотите пари? – вдруг сказал Свириденко, прервав долгое получасовое молчание.

 – Вы имеете в виду публику? – уточнил Масалитинов, насторожившись.
 – Я имею в виду Ирину Александровну. И мой вам дружеский совет: не вздумайте сами в нее влюбиться.

 – Влюбиться?.. – задумчиво потянул Андрей, – нет, эту девушку можно только полюбить. Надолго, может быть, навсегда…
 – Да, это так. Я полюбил ее давно и не отдам никому не просто из эгоистических побуждений, а потому что никто другой никогда не сумеет любить ее так, как я.

 – «И он явственно ощутил на пересохшем горле шелковистую удавку нежеланной любви»… – процитировал Андрей. – Вас когда-нибудь любила нежеланная женщина?
 – То, на что вы намекаете, совершенно несущественно. Ирина полюбит меня без памяти и станет моей до конца следующей недели.

 Черной пантерой Рики бесшумно вспрыгнул на спинку сиденья и оказался у самого уха Сергея Юрьевича. Проказник зевал и улыбался, обнажив белые трехсантиметровые клыки. Можно было поспорить на что угодно, что таких клыков нет ни у одного нормального домашнего кота.

 – Заприте эту тварь в багажник, или я за себя не ручаюсь, – тихо сказал Масалитинов, – еще один такой прыжок – и я вышвырну его под колеса встречной машины.
 – Рики, ты слышал? Пошел вон, не то я сам спущу с тебя шкуру.
 Кот равнодушно скользнул вниз и исчез под сиденьем.
 – Это несправедливо. Рики не виноват, – обиделся Свириденко и замолчал.

 Он уверенно и легко, будто всю жизнь только этим и занимался, вел машину на большой скорости, постукивая тонкими белыми пальцами по шагреневой оплетке баранки. На среднем пальце его правой руки сиял чистым блеском бриллианта неизвестный черный камень, оправленный платиной в голове змея, кусающего свой хвост. «Почему я раньше его не видел? – подумал Масалитинов. – Наверное, он надел перстень только сейчас, незаметно достал из кармана и надел»…

 Машина стремительно уносилась в густые летние сумерки, салон плавно покачивался на мягких рессорах, под колесами шуршал гравий, а встречный ветер шелестел за окном.

 Стемнело почти мгновенно, но перстень на белой руке потомственного курфюрста выделялся так отчетливо, что Масалитинов глаз не мог отвести от изящной ювелирной вещицы. Выпуклая поверхность камня зримо увеличивалась и, сощурившись лишь слегка, писатель вдруг разглядел, как внутри кристалла распахнулись алмазные створки, затем еще и еще… и вот он уже стремительно несся по сверкающему туннелю…

 Наконец испытание кончилось, и он очнулся на голой земле.

 «Машина… авария… Свириденко…», – проносилось в мозгу, а вокруг все еще двигалось и кружилось от ужасной скорости, с которой его швырнуло на землю. Почва была глинистой и прохладной на ощупь. Стояла глубокая ночь. В густых кронах высоких деревьев сонно бормотал ветер. Масалитинов поднялся, ощущая уже совсем легкое головокружение и тяжесть в затылке. «Сколько же времени я тут провалялся? – подумал он. – Машину, должно быть, нашли и увезли. А как же я?»

 Потом он сообразил, что Свириденко вряд ли мог после аварии объяснить, что следует искать еще одного человека, если, конечно, вообще остался живым. Ему стало ужасно жаль своего чудаковатого друга и совестно от того, что не он сам сидел за рулем. Ведь у Сергея Юрьевича почти не было опыта, он потому и доверенность на вождение оформил на его имя…

 Размышляя так, Андрей направился, однако, явно не в сторону шоссе – с одного бока ширился и углублялся овраг, а с другого наступали деревья. Притом они вовсе не походили на чахлый придорожный орешник. Это был настоящий лес. И – о, Боже! – здесь росли ели и сосны. Если в темноте их не удалось разглядеть сразу, то уж обоняние никак не могло обмануть человека, выросшего в тайге.

 Пахло хвоей, ольховой корой и сырой прелой травой из оврага. Ночь была безлунной и такой черной, что даже привыкнув к темноте, трудно было что-либо разглядеть в пяти шагах от себя. Но и продолжать путь по уводящей к обрыву тропке не имело смысла. Андрей повернул обратно и вскоре, действительно, вышел на дорогу.

 Но что это была за дорога? Вымощенная булыжниками, она полого спускалась к мерцающей в темноте водной глади и уходила влево, теряясь среди мрачных, покрытых лесами холмов.

 Однако тишина уже не была такой глухой. Слабое свечение волн смягчало первое впечатление. Блеклая россыпь бесконечно далеких звезд как бы приблизилась, и сияние их становилось все ярче с каждой минутой. Теперь, поднявшись на холм, он вдруг оказался над просторной равниной. Из-за далекой щетинистой кромки леса выкатилась полная луна в зеленоватом фосфорицирующем нимбе. Нестерпимый мертвенно-бледный свет озарил пространство до самого горизонта, и перед глазами предстала чарующая картина.

 На берегу серебристого озера высился великолепный средневековый замок со множеством башен и галерей, окруженный многоярусной зубчатой стеной. Далеко внизу неспешно катилась дорожная карета, запряженная четверкой лошадей темной масти. Ветер, изменив направление, дул сейчас Андрею в лицо, и с равнины отчетливо доносились звуки движения. Внезапно дорогу к замку в том месте, где был поворот и лес подступал к проезжей части, преградили какие-то люди. Многие размахивали горящими факелами. Они копошились, как муравьи, и расползались сотнями огоньков по равнине. Все случилось так быстро, что вполне могло показаться сном: карету перевернули, лошадей распрягли, а людей или то, что от них осталось, потащили к замку.

 Не чуя под собой ног и не соображая зачем, Андрей бросился вдогонку. Вот и остатки кареты. Следы кровавой трагедии были так очевидны и осязаемы, что сомневаться больше ни в чем не приходилось. Он поскользнулся и упал в лужу. Должно быть, это была кровь, потому что липкая жижа не оттиралась травой, затем поднялся и побежал дальше, больше не обращая внимания на свой костюм и почти не глядя под ноги.

 Вскоре дорогу заполнили люди. Это были мужчины и женщины, может быть, и подростки, бедно одетые, грязные и вонючие от пота и крови. И все разом, внезапно, выскочили на площадь.
 Там, перед замком, подогретая страстями и опьяненная свежей кровью толпа слепилась в сплошную живую массу и колыхалась, и вопила одно только страшное слово:

 – Смерть! Смерть! Смерть!

 Расшвыривая в стороны тех, кто преграждал ему путь, Масалитинов протискивался вперед и, наконец, оказался у грубо сколоченного помоста. На неструганных досках, залитых кровью, лежал обезображенный труп. Изуродованное тело все же не потеряло стройных пропорций рослого мужчины цветущего возраста, густые русые кудри и безвольно свисающие вниз голые руки подтверждали догадку.

 – Тащи его к замку, распнем на воротах, – слышался чей-то азартный голос в зверином реве толпы.

 И несчастного, поддев крюками под ребра, как сдохшего пса, поволокли по булыжникам.
 Все было кончено так же быстро, как и на дороге.
 – Граф мертв! Фогельзанг мертв! – ликовала толпа.

 Почти лишившись чувств, Андрей опустился на колени, закрыл глаза и сжал голову руками. Не произнося ни звука, он молился Всевышнему всем своим существом. Невыносимая мистерия, наконец, прекратилась. У замка не оставалось больше ни души. Только воронье слеталось к окровавленному трупу, подвешенному за ноги на воротах.

 «Его нужно похоронить, предать земле, я должен это сделать», – думал Андрей, приближаясь к изуродованной жертве. Но тело привязали слишком высоко, а взглянув вверх, ему суждено было вынести еще одно страшное испытание. Глаза покойника широко раскрылись и, почти выкатившись из орбит, уронили на землю прощальный мучительный взгляд.

  – Свир! – закричал безумным голосом Андрей. – Это художник Жозеф Свир, а не Фогельзанг! Что вы наделали! О, глупая, проклятая чернь!
 Он стал колотить изо всех сил по воротам, сбивая в кровь кулаки, и диким зверем рычать от бессильной ярости, а чары полнолуния безжалостно стирали мрачные тени и выхолащивали живые краски вокруг...

 Все было тихо и ничто не нарушало гармонии летней ночи, когда Масалитинов опомнился. Он лежал на земле, на том же месте, где и случилась авария. Низко над головой повисла круглая вызревшая луна, зеленоватый волшебный свет затопил овраг и поляну на окраине леса.

 Уже не в состоянии больше ничего осознать и вспомнить, Андрей поплелся к дороге. «Сейчас будет булыжная мостовая», – и действительно, не сделав и десяти шагов, он вышел к озеру. На зыбкой лунной дорожке по воде причудливыми цветами распускался ночной туман. Уныло и покорно плелся писатель навстречу неизбежности, в которой оказался неизвестно по чьей воле. Так он дошел до самого замка, безучастный ко всему, и обнаружил, что ворота распахнуты настежь. Отчетливые голоса и отблески огня говорили о том, что люди находились совсем близко.

 Он пересек внутренний двор и спустился в нижний зал. Ребристый потолок, искусно выложенный безымянными зодчими, держал на себе громаду замка, и, казалось, колонны в центре просели под тяжестью свода. Помещение освещалось тусклыми фонарями, без сомнения… электрическими!

 Любопытство освежило рассудок настолько, что от былого уныния не осталось и следа. Весь обратившись в зрение и слух, Масалитинов рассматривал окруживших его людей. Они если и отличались от него самого, то только одеждой – старомодной, франтоватой одеждой конца прошлого или самого начала нынешнего столетия. Мелькнула мысль, что где-нибудь установлены кинокамеры и идут ночные киносъемки, но ничего подобного нигде не было видно. К тому же тусклый свет исключал такую возможность.

 В самом центре зала возвышалось что-то громоздкое, покрытое тканью неопределенного цвета, но какого – рассмотреть было трудно из-за слабого освещения. Толпа, вдруг, раздалась в стороны, и по образовавшемуся проходу к скрытому от глаз предмету подошел мужчина саженного роста в черном, обтягивающем его могучий торс, трико и легкой шелковой крылатке, развевающейся за плечами. Волосы великана скрывал гладкий облегающий капюшон.

 Он резко обернулся и выбросил вперед правую руку, прося тишины.
 «Фогельзанг! – беззвучно выдохнул Андрей. – Граф Фогельзанг!»
 Он был так потрясен своим открытием, что не слышал слов графа, обращенных к толпе, и опомнился лишь тогда, когда тот замолчал. На восковом лице оратора блистали огненные глаза, бисеринки пота осыпали лоб, пунцовый рот кривился в глумливой, до тошноты знакомой ухмылке. Фогельзанг резко вытянул руку и сдернул покрывало.

 С воплем, способным, казалось, обрушить земную твердь, толпа рухнула на колени, уткнув лбы в каменный пол.

 Теперь посреди зала на черных мраморных подушках восседал каменный идол с безобразно длинными ушами и полуоткрытым страшным ртом. Свет отражался в рубиновых зрачках чудовища, и они казались живыми и злобными. Дьявольский урод сжимал в руках цепь, прикованную к колоколу. Сам же колокол висел чуть поодаль на невысоком столбике.

 Со всех сторон сначала медленно, а потом все быстрее поползли к нему обезумевшие люди. Срывая одежды и оголяя старые и молодые тела, они тянулись к идолу, облизывали языками каменную подушку, ляжки и фаллос идола… В исступленном экстазе мужчины и женщины терлись о каменную статую урода, испражнялись друг на друга и здесь же, на полу, в нечистотах, совокуплялись, как низкие твари… Казалось, что все это скользкое, липкое кубло шевелило щупальцами, как зловонная гидра, а жуткий смех воскресшего Фогельзанга сотрясал своды замка…

 Не помня себя, Масалитинов бросился к идолу и изо всех сил дернул цепь...
 Страшной силы удар обрушился сверху. Все вмиг исчезло, и только высоко над головой через образовавшуюся брешь хлынул ослепительный лунный свет…
 Искристый голубоватый поток расширился книзу стремительно вращающейся воронкой, и в светящемся конусе отчетливо проступил силуэт человеческой фигуры. Что-то странное произошло и с Андреем. Тело его напряглось, прилив энергии распрямил спину и плечи, мышцы вздрагивали, он интуитивно привстал на носки, незаметно потягиваясь.

 Между тем, в освещенном пространстве явился мужчина в изорванном офицерском френче и галифе, надетых на голое тело. Он был бос, обрывки бинтов не скрывали кровоточащих ран на груди, его кисти грубо стягивала веревка. Но Боже! Андрей отпрянул, заслонившись руками от страшной догадки: лицо… бледное измученное лицо мужчины было… его собственным, только постаревшим на несколько лет!

 – Кто ты? Кто?! – закричал он, не в силах больше вытерпеть эту муку, и бросился к Пленнику.

 Пленник шептал неслышные слова запекшимися губами. Почти коснувшись посиневших пальцев астрального двойника, он ощутимо натолкнулся на упругую преграду. Конус света, прозрачный и гибкий, пружинил, как резиновый шар, и не пускал его в середину. С нечеловеческой силой он сжал преграду, но тщетно… Масалитинов прикрыл глаза и без сил опустился на пол.

 «…И безумные слова без стыда тебе шепчу я…», – мелодия проникала в сознание беспрепятственно. То есть ни боль, ни еще какие-нибудь неприятные ощущения не беспокоили. Удобное кресло плавно покачивалось на мягких рессорах, свежий и теплый южный ветерок обдувал виски, и все вместе не оставляло сомнений в том, что его увозили с проклятого места в комфортабельной машине.

 Он приоткрыл глаза и первым увидел… Рики!
 Наглый кот дрыхнул, свернувшись в клубок, на его собственных коленях.
 – Брысь, – завопил, вздрогнув, Андрей и уставился бессмысленными глазами на Свириденко.

 Сергей Юрьевич невозмутимо барабанил тонкими белыми пальцами по шагреневой оплетке баранки. Машина сбавила ход, за окнами мелькали неоновые фонари городских улиц.


                Глава 16

                Убийство без следов

 Под утро, на рассвете, Ирина окончательно проснулась и поняла, что влюбилась. Она почувствовала это сразу, едва разлепив веки и почему-то немного робея от нового, охватившего все ее существо чувства.
 «Что же будет? Москвич… почти что иностранец теперь, – она скептически улыбнулась. – К тому же, в обществе «доктора кукольных наук», – так со вчерашнего дня дядечка титуловал Свириденко, – он, возможно, просто заскучал среди бесчисленных манускриптов. Только нет! Нельзя так ошибиться… И при чем тут Андрей, если мне самой так сладко и страшно…»

 Ирина подошла к распахнутому настежь окну и присела на подоконник. Предрассветная дрема старого сада слегка приглушила душевное смятение. Ей вспомнились печальные глаза Андрея, и, уж теперь без всякой предвзятости, она подумала, что для такой глубинной печали у него наверняка был повод. Эти странные речи за столом о какой-то опасности. Что такого особенного он мог знать о здешних местах, заехав сюда впервые на несколько часов?

 Почему он увлек ее к озеру без объяснений, настойчиво и, оставшись наедине с ней всего на несколько минут, ничего так и не сказал? Ирина в подробностях припомнила встречу: Андрей словно ожил перед глазами – и правильные черты лица, и стать, и поворот головы – все было наполнено каким-то смыслом, чем-то невысказанным… Но вместе с тем, сила внезапного чувства была так очевидна, так ощутимо и цепко захватила обоих, что противиться было бесполезно. Это все равно, как бы если громадная волна подхватила их и несла теперь к неведомому берегу, где ожидал рай или ад, но только ничего изменить уже было нельзя.

 Что ж из того, что он молчал там, у озера? Что не успел ничего сказать? В один миг они почти прильнули друг к другу, но между ними опустилась невидимая преграда… да, да… Ирина отчетливо вспомнила, как будто упругая прозрачная стена толкнула ее назад, и Андрей тоже отпрянул. И сразу завыла сирена в машине…

 Внизу, под окном, послышался тихий смех. Слезы едва не брызнули из глаз Ирины. Издевательский смех над ее сокровенными мыслями!
 Но смех повторился, и негромкий мужской голос произнес:
 – По вашему приказу я готов штурмовать белый дом хоть сию минуту.
 – В Вашингтоне или в Москве? – нежно уточнил женский.
 – На Черном озере, карамелька моя сладкая.
 – Тогда это не штурм, а маневры. На штурм пойдет мой папочка, если застанет нас в саду.

 Шепот и поцелуи сердили и смешили Ирину нестерпимо, причем сердилась она, естественно, на себя, зажимая рот ладонью, чтобы не выдать себя случайно. Затем к тем двоим присоединилась еще одна парочка, и вскоре голоса затихли. Это были, конечно же, малышки Язина и мальчики из спецназа. «Нормальные человеческие спаривания, не то, что твой романтический бред», – ругала себя Ирина. Но все впустую, потому что сердце – это такая штука, которая не подчиняется разуму и крушит любые ловушки логики.

 В то же самое время трое завзятых рыбаков устроились с удочками в укромном месте у тихого озера. Палевый палантин предутреннего тумана плыл над лоснящейся темной водой, и первые лучи пробужденного солнца уже золотили его края. В ожидании напряженного лова, рыбаки дружно позевывали. Зажравшиеся караси дремали на дне и вовсе не спешили к аппетитной приманке.

 Иван Лукич, воткнув удилище под корягу, пошел осматривать берег с неопределенными намерениями. Он был сосредоточен и сердит на неугомонного Язина, со вчерашнего дня не оставлявшего профессора ни на минуту.

 – Как вы думаете, – торопливо заговорил Василий Саввович, тотчас воспользовавшись отлучкой старого сапера, – волна, которая накрыла нас здесь с головой в прошлый раз, может снова нахлынуть?
 – Откуда мне знать? – пожал плечами профессор. – Никто из местных ничего подобного раньше не видел, спросите хоть Ивана Лукича, он подтвердит. Меня беспокоит другая мысль.

 – Не хотите поделиться? Если это, разумеется, касается научных идей. Про личное спрашивать я не смею.
 – Как бы это сказать… – откликнулся вяло профессор, вглядываясь в проступающий из тумана силуэт необитаемого острова, – это скорее даже не мысль, а предчувствие, и больше этического, чем научного свойства.

 – Ради Бога, не интригуйте меня так сильно, вы же знаете мою слабость. Потом, наука больше, чем что-либо другое, соотносится с этическими и нравственными категориями мыслей. Вспомните нашего Славика Лагунова, как извратили комитетчики его страстные юношеские идеи.

 – Да, Славик был моим любимцем, однако кто-то сумел столкнуть его с прямой дорожки. Молодежь из энергии секса черпает энергию жизни, но у Славика появилась совсем другая, маниакальная идея стать как бы генератором санс-энергий и распределять их на всех страждущих. Моя вина в том, что я не смог сразу предвидеть несчастья.

 И как? Он же держал все в секрете, потом уехал в Таганрог. Именно оттуда повеял смрадный запах «капусты». Помните, как от нее несло в складах центральной базы «Овощеторга», куда нас еще совсем недавно отправляли на переборку овощей? Да. Молодежный сленг очень точно именует валюту.

 Так вот, вокруг Славика, а точнее, феномена парапсихологии, завертелись устроители массовых зрелищ. Вы знаете эту практику: концертные залы, толпы страждущих и все такое… Он не сумел правильно рассчитать зеркальный эффект. Беда случилась очень быстро. Избыточная санса, привлеченная во время очередного сеанса, замкнула свою траекторию и погубила его.

 – Он был замечательно талантлив, а причинил вам столько неприятностей и хлопот. Я слышал, что Сергей Юрьевич навестил его, когда был в столице.
 – Да, но то, что я узнал, еще больше расстроило меня. Мальчик совершенно безнадежен по врачебному приговору. Даже не представляю его в таком состоянии.

 – Оставим это, Аркадий Львович, я не хотел вас огорчить. Так что же обеспокоило вас сейчас? Вы смотрели на остров…
 – Жаль, что нам не удалось съездить туда вместе. Вы бы, не сомневаюсь, разделили мое беспокойство. Проклятая статуя урода находится там не случайно. Если бы только памятником культуры друидов, каких-нибудь вымерших тамплиеров или, что не исключено, сектантов нового оккультного толка она оставалась, так нет же! Этот идол, как отметина Люцифера, вечно торчит на…

 – Клюет! – воскликнул Язин, ухватившись за свое удилище. – И у вас клюет! Погоди ж ты…
 – Подсекай, подсекай! – профессор разом вошел в азарт, и мрачные мысли вылетели у него из головы.

 Превосходный золотистый карась в радуге алмазных брызг, выхваченный из таинственных глубин Черного озера, уже трепетал на леске, искрясь в первых солнечных лучах, когда к приятелям бегом приблизился Иван Лукич. От быстроты движений он задыхался и нелепо размахивал руками.

 – Там… там…
 Сердце перепуганного старика выскакивало из груди, он схватился за ворот рубахи и беспомощно осел на траву.

 – Иван Лукич, Ваня! – закричал Аркадий Львович, отбросил удочку и ринулся к соседу.
 Синюшность губ, рвущиеся из груди хрипы и расширенные зрачки говорили о том, что приступ сердечной недостаточности не шуточный. Нужно было принимать срочные меры, но кроме прохладной озерной воды под руками ничего не было. Ею, конечно же, и воспользовались.

 – Бегите в дом, принесите капель сердечных или Лелины пилюли, она знает, что может понадобиться. Да скорее, скорее же, – торопил профессор Язина.
 Тот споткнулся о булыжник, до крови расшиб ногу и захромал к даче.

 – Там… – простонал Иван Лукич и замотал головой, сглатывая слюну, – там сержант, который нас с острова… – он снова стал задыхаться.

 Аркадий Львович сменил компресс и принялся энергично растирать ребро ладони и внутреннюю пушечку между мизинцем и безымянным пальцем на левой руке своего друга. По корейской методе утверждалось, что именно на этих местах находятся активные центры возбуждения сердечной мышцы. Но восточная терапия не срабатывала, очевидно, потому что ладонь старика покрывали сплошные мозоли и доступ к центрам был защищен, как нежная пульпа эмалью здорового зуба. Профессор, однако, не сдавался и практиковал очень старательно.

 Иван Лукич неожиданно вырвал руку, откинул в сторону компресс и приподнялся на локтях со словами:
 – Там, за бугром в лощинке, труп нашего сержанта… уже дубеть начал, с вечера, значит, укокошили…

 Теперь за сердце схватился профессор. Смутно соображая, он задал единственный вопрос:
 – В котором часу?
 – Почем я знаю, Львович? Я же у тебя с Петровной чаевал до полуночи. А по темноте мы с ней давненько у озера не разгуливаем, не те наши годы. Это у дочек Язина нужно поспрошать, они с его дружками до зари амуры вышивали.

 Постепенно ужас случившегося проникал в сознание профессора.
 – Нужно сообщить, вызвать скорую помощь…
 – Ему сам Господь уже не поможет, царство небесное, – перекрестился Иван Лукич, – а ребятки, видать, вот-вот сюда явятся, вместе с Митькой, он за них ответственность несет перед Гаврилой Петровичем, уже ищут, поди… у них подъем в шесть.

 – Где ж они ищут? – упавшим голосом спросил профессор. – Позвонить бы… Ох! – он стукнул себя по лбу, вспомнив про вчерашний подарок Свириденко. – Телефон! Теперь же у нас есть телефон. Пойдемте сейчас же. Или нет, не нужно, у вас плохо с сердцем, оставайтесь здесь, все равно сюда возвращаться, – с этими словами он махнул рукой и скрылся за тальником.

 Иван Лукич тяжко вздохнул и потер наболевшую грудь ладонью. Гришку было жаль до ужаса. Вчера за столом он выпил рюмку, другую, но для такого парня – это ж слезы. Одна бутылка на всю компанию! Настроение, правда, у него было пасмурное. Видать, глаз положил на Ирку, а та как с луны свалилась – на одного москвича и пялилась. У них, городских, свои фокусы. Только чего Гришке было так убиваться, если девки со всей округи под ним пищали? Вот беда-то…

 А по дороге со стороны деревни уже мчался газон инспектора рыбнадзора Дмитрия Ильича. «Ну, сейчас начнется», – подумал Иван Лукич и попытался встать, но колющая боль слева заставила его остаться на месте.

 Переполох, поднятый в доме прямо с порога словами и видом босого Язина с окровавленной ступней, не потревожил только безмятежный сон его девочек, разоспавшихся поутру «от свежего воздуха и множества впечатлений», – как заметила вскользь Леонида Архиповна.

 Она отыскала нужные лекарства и отправила к озеру расторопную Ирину, а сама занялась ногой Василия Саввовича. Обработав довольно внушительную ссадину, она, на случай скрытого растяжения связок, наложила тугую «восьмерку» на подъем поврежденной ноги и удовлетворенно позволила:

 – Скачите теперь сколько угодно, только в тапочках. Здесь не Золотые Пески, незачем было туфли разувать в такую рань, тем более на берегу, где сыро и полно острых камней.
 – Но Леонида Архиповна, он же упал без сознания, – возразил Язин, – я только хотел зачерпнуть воды, а затем помчался сюда.
 – Вы – мужчины – редкие паникеры. Иван Лукич тоже, вероятно, споткнулся. И что это вы разбегались спозаранку?

 Невразумительные доводы старшего научного сотрудника утонули в нервных гудках сирены
 и скрипе тормозов у крыльца.
 Из запыленного газика инспектора рыбнадзора выскочили мальчики из спецназа и сам Дмитрий Ильич,
 настроенный очень решительно.

 – Здрасьте, уважаемая, извините пожалуйста, но в вашем доме загостился сержант Греков, – обратился он к Леониде Архиповне без лишних предисловий, – я со всей душой отозвался вчера, когда опер получил грозовое предупреждение, но на сутки парня никто не отпускал.

 Леонида Архиповна покраснела до корней волос.
 – По-вашему, – оскорбилась она, – моя племянница, или кто-нибудь из гостей держат
 молодого человека у себя под кроватью?
 – Не знаю, не знаю, – бесцеремонно продолжал инспектор, – но потрудитесь обойти все комнаты
 и разыскать его до того, как я сам этим займусь. Можно напиться? Кухня у вас, кажется, здесь, –
 и он прошел в раскрытую дверь за спиной хозяйки.

 Вскинув брови и полыхая, как мак, Леонида Архиповна отступила в глубину комнаты, лихорадочно пытаясь сообразить, где же мог затаиться этот негодный посягатель на честное имя порядочных девушек. Но и без того непоследовательный ход ее мыслей был прерван еще более тревожной сиреной и звуками подкатившей к крыльцу легковушки. На веранде появился председатель колхоза Рябченко, участковый милиционер лейтенант Жирков и… профессор Грязнов.

 – Кадик, тебя арестовали! – ахнула Леонида Архиповна.

 Профессор отрицательно качнул растрепанной шевелюрой и тоже молча прошел на кухню. Ровным счетом ничего не понимая в происходящем, Леонида Архиповна поджала губы и стала благоразумно дожидаться развязки событий.
 Аркадий Львович вынес из кухни кувшин, две кружки и разлил в них воду. Приехавшие с ним в один глоток осушили кружки до дна, а потом председатель прошел в комнату, сел за стол и обхватил голову руками.

 – Мокрое у нас, – сказал он громко, не поднимая головы. – Надо ехать на место, составлять протокол осмотра. Звони, Львович, в район, вызывай бригаду. А вы, хлопцы, посидите в участке, – обратился он к солдатам, – для вас же лучше. Хрен его знает, кто вашего дружка укокошил, так что отправляйтесь под замок, мне тогда будет спокойнее.

 – Чего? – парни подобрались, как молодые тигры перед прыжком. – Что ты сказал?
 – Гришку, сказал, вашего убили, – гаркнул вдруг председатель, – вы люди казенные, команду уважать должны. Марш под замок, или мне за вас в тюрьму садиться?
 – Ты не наш командир, – зло процедил сквозь зубы тот, что шутил на острове, – нам на твои команды –
 тьфу и растереть.

 Оба парня, побелев и сжав кулаки, отступили к стене.
 – Спокойно, спокойно, хлопцы, – тихим голосом остановил их Дмитрий Ильич, – вам туда по закону нельзя, потому что вы, как я думаю, последними его живым видели. Отправляйтесь-ка пешака сами в участок и дождитесь Колю, извиняюсь, лейтенанта Жиркова. Он вас допросит по форме и показания запишет. Мокруха – это не прыщ на заднице, понимать должны и вести себя соответственно. Вместе с вами и я, после, на доклад к Гавриле Петровичу отправлюсь… Ох, парни, парни…

 Он сжал кулаки, лицо его искривила судорожная гримаса, и сквозь стиснутые зубы вырвался глухой,
 по-звериному протяжный стон…

 Искреннее горе взрослого мужика, отца троих ребятишек и вчерашнего морского десантника ВМС разрядило общее оцепенение, простые человеческие чувства выхлестнулись наружу. Запричитала по-бабьи Леонида Архиповна, расположился у стола с блокнотом милиционер Коля, профессор стал тыкать пальцем в кнопочки телефона, а председатель колхоза, пересказывал то, что узнал от Аркадия Львовича, инспектору и спецназовцам. Только дочки Язина досматривали сладкие сны, да Аграфена Петровна завелась с пирогами у себя «на ферме». Они еще ни о чем не догадывались.

 Найденный на берегу труп сержанта Грекова ко времени, когда собрались все должностные лица, заметно переменился. Уже даже с приличного расстояния не оставалось сомнений в том, что на берегу лежит человек неживой. Поза его была несколько странной для погибшего насильственной смертью. Он лежал навзничь, отбросив левую руку в сторону, а правой ухватился за ворот летней армейской рубашки. Буроватые пятна тления проступили на небритых щеках, а пухлые губы вздулись и почернели. Широко раскрытые потускневшие голубые глаза не выражали особенных эмоций. Не меньше удивило приехавших и то, что при первом беглом осмотре тела никаких признаков насилия обнаружить не удалось. Каким образом наступила внезапная смерть, оставалось загадкой. Теперь ее разгадывать предстояло экспертам и криминалистам.

 Составление протоколов и опрос свидетелей растянулись на два дня, что совсем измучило Леониду Архиповну и профессора. Каждый из опрошенных пересказывал им после в подробностях беседу с откомандированным из района следователем.

 А тот, в промежутках между поглощением лошадиных порций сытной и разнообразной домашней стряпни Аграфены Петровны, дотошно выспрашивал и записывал все мелочи, вроде того, чем угощали за обедом на даче Грязнова и кто сколько чего съел. Следователь попытался даже изъять прибор и тарелку покойного на экспертизу, но посуду, естественно, вымыли накануне, и определить из какой именно тарелки ел сержант не удалось, несмотря на самые добросовестные старания хозяйки оказать посильную помощь следствию. Остаткам же пищи воздала должное соседская хрюшка, самочувствие ее, кстати, было отличным.
 
 Иван Лукич с помощью Ирины добрался домой, но после дачи показаний, снятых особо тщательно и даже с некоторым пристрастием (допрашиваемый был первым, увидевшим труп, и единственным, чьи следы удалось обнаружить около погибшего), слег окончательно. Пришлось вызвать скорую из райцентра и отправить его в больницу.

 Непростая ситуация сложилась и у спецназовцев. Не удовлетворившись их заверениями в богатырском сне и совершенном неведении по части того, где мог находиться их товарищ с вечера или, по крайней мере, куда направлялся, следователь оставил свидетелей в участке «до выяснения обстоятельств» на три дня. Тем самым он превысил свои полномочия, поскольку по уставу полагалось отправить парней в военную комендатуру или в собственную часть.

 Связавшись по рации с инспектором рыбнадзора, полковник Гаврилин поднял свой штабной вертолет и прибыл на место происшествия с охранным взводом. Появление вооруженных до зубов снецназовцев в деревне произвело сильное впечатление на всех, кроме следователя по особо важным делам. Яростный монолог и крутая лексика командира известной далеко за пределами региона «спецухи» тоже не вразумила упрямца, и лишь после соответствующих гарантий помощника областного военного прокурора, подкрепленных коротким факсом, он согласился вернуть «гаврилинских птенцов» в часть.

 На другой день после несчастья, случившегося так неожиданно, поздно вечером раздался телефонный звонок. Этот первый звонок по сотовому телефону сначала перепугал Аграфену Петровну, а потом уже старуха разобрала что к чему и позвала профессора. Оказалось, что звонил Андрей Михайлович, просил пригласить Ирину.

 После вежливого приветствия он сказал:
 – Сочувствую вашим переживаниям. Сергею Юрьевичу тоже прислали повестку в прокуратуру, – голос Андрея звучал негромко и с мягкими интонациями, – но важно не это. Есть обстоятельства и даже версия, достаточно серьезные для того, чтобы не оставить их без внимания. Ирина, я по-настоящему встревожен…
 – он сделал паузу, и когда продолжил, девушка вздрогнула, – прошу вас ни на шаг не отлучаться из дачи без крайней надобности, а еще лучше – возвратиться в город прямо сейчас.

 – Но почему?! Что угрожает нам здесь, в такой глуши?
 Несчастный случай – совсем не повод для бегства отсюда.

 – Простите меня, – прервал ее решительно Андрей, – я не могу ничего объяснять по телефону. Вам придется послушаться моих советов или нет – это уж ваше дело – и поверить мне на слово. Я располагаю информацией, которая вряд ли поможет следствию, однако, наверняка окажется полезной для вашей семьи. Вы согласились на следующей неделе принять участие в программе Сергея Юрьевича и будете находиться здесь. Тогда и карты в руки. Но прошу вас, ради Бога, если не хотите новых проблем, не покидайте дачи до отъезда. Забудьте про остров. И берегите Аркадия Львовича. Вероятно, он раньше меня докопается до всего…

 Разговор прервался. Ирина, путаясь и очень неточно, передала близким суть сказанного и поднялась к себе.

 Еще одна бессонная ночь погасила огни в доме профессора, и только золотистый язычок пламени в лампадке, зажженной Аграфеной Петровной перед иконой Пресвятой Богородицы, отражался в начищенном окладе и рассыпался едва заметными искорками в углу…


                Глава 17

                Дар предков

 Тексты дневника Марии Тураевой были, наконец, перепечатаны начисто. Этот труд мало чем отличался от рукописи какой-нибудь книги, страниц на двести пятьдесят. Андрей удовлетворенно поглаживал рукой лаковый переплет нарядной папки, в которую был заключен результат не только кропотливых многодневных усилий, но еще и многое другое, чему он не пытался пока дать четкого определения. Доверяясь предчувствию, он, впрочем, резонно полагал, что оригинальная работа, навязанная почти что по принуждению, обернется для него сизифовым камнем, с которым он не сможет расстаться до конца отмеренных ему дней.

 Полностью восстановленный, перед ним на столе лежал не просто дневник безумной женщины, а потрясающее свидетельство смертельной схватки отравленного разума и сильного духа. Изо дня в день она пыталась осмыслить свои кошмары и победить их. На последних страницах Мария Петровна кратко рассказывала о рождении дочери и о том, как, невзирая на запрет страшного мужа, окрестила ребенка в его отсутствие. С девочкой во время обряда сделалась кома – приступ сильного удушья. Если бы ее отец не поспел вовремя и не приложил все свои силы и знания, она бы не выжила.

 Эти строки, набросанные второпях неверной рукой, были последними. В нижнем углу листа выделялась короткая приписка: «Дневник Марии Петровны Тураевой передан мне, лично ею, при встрече 11 июня 1875 года. Умерла в ночь с 12 на 13 июня того же года. Горки, Черное озеро», и далее стояла размашистая неразборчивая подпись.

 – Моя работа окончена, – сказал Масалитинов за ужином, пододвинув Сергею Юрьевичу нарядную папку.
 – Чудненько. В самые ближайшие дни внимательно ознакомлюсь, но только после встречи с моей нетерпеливой аудиторией. Надеюсь, и вы к ней присоединитесь. Тем более, что в завтрашнем представлении участвует Ирина Александровна.
 – Разумеется, – кивнул Андрей, не решившись спросить, здесь ли сейчас Ирина – в городской квартире профессора, или приедет только завтра к обеду, – мне все же интересно, – заговорил он о другом, – что общего вы отыскали в родстве с Марией Тураевой?

 – Это вышло как-то само собой, – охотно отвечал Свириденко, – вспомните дату смерти и название места трагедии, отмеченные в конце дневника. Сам не знаю почему, но только когда я просматривал записки Тураевой, мне на память пришла надпись, вернее три даты, вырезанные на мраморном надгробии Анастасии Свир. Они выглядели так: 18..? 13.VI.1897 – 13.VI.1914. Никакой особенной тайны для меня, естественно, эта надпись не представляла.

 Легенда о зеленоглазой красавице, родившейся дважды, не только известна, но даже любима в окрестностях замка. Так что вторая дата, несомненно, означала день чудесного воскрешения Анастасии в монастыре. Вероятно, магия 13 числа усиливала ее страх перед родами и сыграла какую-то роль в роковом исходе. Смерть настигала Анастасию дважды в один и тот же день – 13 июня – и во второй раз не выпустила из своих ледяных объятий. Само собой, о таком совпадении забыть очень трудно.

 Любопытство мое было поражено до крайней степени. Как полоумный, я бросился на поиски. Я рылся в бумажных могильниках с шансами на успех, равными успеху в поисках обручального кольца на городской свалке, оброненного в мусоропровод. Но судьба явно ко мне благоволила: в местной газете того времени я отыскал заметку про самоубийство госпожи М*, – тогда по правилам этики имя не разглашалось в подобных случаях. Она страдала психическими расстройствами после родов и покончила собой, утопившись в Черном озере… в ночь с 12 на 13 июня 1897 года.

 – Неверно! – воскликнул Масалитинов. – Мария Тураева умерла более двадцати лет до этих событий. Или… – внезапная догадка осенила его, – вы хотите сказать, что утопленница была тем самым ребенком, который едва не погиб во время крещения? То есть дочерью Марии Петровны?

 – Да. Именно это подтвердили мои дотошные поиски. Я узнал, что последней хозяйкой имения Горки была некая госпожа Морель, вдова лионского банкира Мореля, в девичестве известной фамилии Тутенберг. Она-то и стала опекуншей малютки Тураевой после смерти Марии Петровны, потому что отец ее, Вячеслав Тураев, внезапно исчез и даже разыскивался некоторое время якобы за разбой почтового дилижанса.

 Во всяком случае, госпожа Морель увезла ребенка во Францию, а впоследствии удочерила девочку. Банкир и Екатерина Морель своих детей не имели. Подробности их жизни мне совершенно не известны, однако думаю, что Людмила Вячеславовна унаследовала от матери больную психику или, если хотите, заболевание, развившееся после родов.

 Мою догадку подтверждает и то, что она удавила свое невинное дитя перед тем, как броситься в воду. Несмотря на долгие и самые тщательные поиски, тело утопленницы найти не удалось. Будем же считать, что загадка баронессы фон Свир, над которой ломали головы монахини Свято-Успенского монастыря с матушкой Серафимой, обреченный художник и влюбленный Фогельзанг, наконец-то разгадана.

 Масалитинов слушал приятеля, опершись локтями о стол и уткнув лицо в ладони. Портрет прекрасной Анастасии, увиденный в библиотеке, помимо воли проступал в памяти, и чувственный, полный затаенной страсти взгляд баронессы из-под полуопущенных пушистых ресниц заставил его вздрогнуть от неожиданности.

 – Но почему, – хрипло сказал он, не открывая лица, – почему вы не помешали поселению
 на этой проклятой даче семьи профессора?
 – Помилуйте, мой друг, – искренне отвечал Свириденко, – откуда же мне было знать, что их занесет именно туда? Такое и присниться не может. Это все самодеятельность Леониды Архиповны. Я сам был потрясен, узнав обо всем. Однако не счел нужным пугать Ирину Александровну случайным совпадением траурных дат. Потом, когда это все было?! Времена меняются, и мы меняемся с ними. По крайней мере, так утверждали римляне.

 – Кольцо! – вдруг вскрикнул Масалитинов. – Теперь понятно, что стало вашей путеводной звездой. Магический перстень Твардовского, доставшийся вам от Анастасии Свир. Но ради Бога, объясните последнее: как к вам попало это кольцо?

 – Ну, это уж вовсе без фантазий. Жена управляющего была горничной баронессы и неотлучно находилась в спальне во время родов. Приступив к своим обязанностям, немец-акушер, принимавший роды, потребовал снять с роженицы перстень, чтобы она не оцарапала себя во время схваток. Горничная завязала его в платок и положила за корсаж, а так как никто не мог найти художника ни во время родов, ни после смерти баронессы, то она решила сохранить дорогую память для новорожденного. Спустя многие годы, сбереженное моим отцом, кольцо попало ко мне. Собственно, это все.

 – Но вы… вы пользуетесь кольцом во время своих… упражнений, – полуутвердительно сказал Андрей.
 – Конечно же! – согласился Свириденко. – Это, безусловно, великолепный рабочий атрибут магии, он действует безотказно. Вы сами убедитесь в этом завтра на представлении.

 – Только не вздумайте отправить в астрал легковерных почитателей ваших гипнотических сеансов с помощью этого перстня. Я в своих собственных снах испытал ваши магические штучки.

 – Никаких «штучек», как вы изволили выразиться, с помощью перстня быть не может, – сказал Свириденко слегка изменившимся голосом, и в мягких басах зазвенел металл. – Древнее золото альбигойцев хранит энергии космоса, а черный бриллиант в голове Уробороса аккумулирует земные энергии. Силу и власть дает перстень владельцу. Но только избранный может распорядиться даром предков, – он невесело рассмеялся.

 – Оставим это, – тупо сопротивлялся Масалитинов, – галилеянин из Назарета тоже был избранным…
 – Поздравляю, – с явной насмешкой перебил Свириденко, поднимаясь из-за стола и распрямляясь во весь свой могучий рост, – безумные мистерии моей прабабки укрепили вас, кажется, в божественной вере.
 – Я атеист, к сожалению.

 – Ваше сожаление более чем уместно, потому что в жизни своей я не встречал ни одного абсолютно неверующего человека, впрочем, как и ни одного по-настоящему верующего. Кроме фанатичных старцев, выживших из ума. Но речь не о них, а о сознательно верующих разумных людях. Так вот, истинная вера, по моему мнению, всегда колеблется на грани неверия. Мыслящий человек подобен канатоходцу – неверный шаг, и пучина поглотит его. Ваш атеизм – это тонкая нить спасения в бесконечной реальности, но эта нить ведет в никуда, – Свириденко рассмеялся и пояснил: – она ведет в объятия космоса.

 – А вера? Что же тогда по-вашему вера?
 – Вера – это шест равновесия, который помогает канатоходцу пройти свой отрезок пути. Что ж, мне пора к моим занятиям, извините. Постарайтесь не слишком скучать. Советую вам прогуляться, только уж не в оранжерее, пожалуйста. Прощайте до завтра, а труд ваш я возьму с собой.
 Он покрутил лаковую папку в докторских ручках, небрежно сунул под мышку и удалился.

 В городе было пыльно и ветрено. С приближением вечера солнце, точно сдурев, накатилось на крыши и стекало вниз бесцветными языками сухого колючего жара.
 Масалитинов бесцельно слонялся по улицам, с трудом выуживая из обленившейся памяти полустертые силуэты. Но ничего общего с городом из своего детства Андрей обнаружить сейчас не мог.

 В то лето вояж с отцом превратился в муку. Михаил Масалитинов ненавидел эти места, и все же что-то притягивало его сюда. Он не открыл никому тревожащей его тайны. Не оставил ни строчки, ни единого имени, кроме своего собственного, которое, возможно, сам себе и придумал. И бессмысленно было рыться в архивах, отождествлять какие-то судьбы… «Почему же мне так трудно жить? – подумал Андрей, вдыхая раскаленный пыльный воздух, – помоги мне, папа!» – вдруг взмолился он, подставляя лицо жгучему зною. Его отец честно служил отечеству, которое презирал… Стоп!

 Мысль эта пронзила Андрея так неожиданно, что он застыл на месте посреди улицы, сраженный не столько внезапной догадкой, сколько собственной болью. В голове вспыхнули вдолбанные в мозги слова: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет», – то есть теперешнее, настоящее… Господи, знал бы тот гражданин, в широких штанинах, какое оно будет! «И где же оно, отечество мое, в Сибири или в Крыму? Где, черт подери?! Почему я так одинок, так смешон и никому не нужен?» – глотал сиротские слезы Масалитинов пересушенной зноем глоткой.
 
 Россия, как мудрая мать, отпустила свободного сына, перекрестив вслед… Вольному воля…. А ее саму распинали, насиловали и рвали на части… Как истинная мать она вынесла все, но не смогла больше ни согреть, ни обласкать… только глазами Богородицы оплакивала неразумных, не ведавших, что творят…
 Уже не грязные, заплеванные улицы, а мозаичные плитки набережной стелились у него под ногами, и вольный простор морского залива слепил глаза бездной отраженного света, но и здесь воздух свернулся в горячий сухой ком, как в поддувале над тлеющими углями.

 И почти ослепленный взбесившимся солнцем, Андрей вдруг увидел наползавшее с юга, со стороны аммиачного завода, громадное облако. Белое, с пурпурной каймой по левому краю, оно растекалось по другую сторону залива, над степью, густым молочным киселем. «Вот она – смерть»… – подумал Масалитинов с внутренней какой-то готовностью принять неизбежное.

 Все переменилось вокруг: солнце остывало в бурой пене смертоносного облака, отравленный ветер издыхал где-то в степи. Но вдруг, рванул с такой страшенной ураганной силой, что молодые деревца хрустнули и, одни обломившись, а другие вырванные с корнем, унеслись вниз по склону… Следом сорвало черепицу, вывески, фонари, цветной пластик с торговых палаток… Весь городской мусор гигантским пестрым веретеном завертелся над морем… А облако с закраиной цвета запекшейся крови пузырилось над серединой залива.

 «Матерь Божья, Пресвятая дева Богородица, – прошептал Масалитинов, в жизни не прочитавший и даже краем уха не слышавший ни единой молитвы, – Сыном твоим заклинаю тебя: смилуйся… спаси и сохрани…» Еще какие-то слова произносил он, не двигаясь с места, прижимая руки к груди и обратив вверх лицо к пустому равнодушному небу. И сколько стоял он так, кто знает? Но когда очнулся, облака не было…

 Сонные, слегка одуревшие от жары люди выползали на набережную подышать вечерним солоноватым бризом. Намалеванное, почти бутафорное оранжево-красное солнце, наконец, обуглилось где-то за куполами собора. А на свеже-голубом абсолютно ясном небе, вовсе в издевку, сиял тоненький серп молодого месяца. И все вокруг смеялись, тыча в небо пальцами, и радовались так, будто вот-вот с него посыплется золотой дождь.

 Потом Андрей слонялся по автовокзалу и еще долго смотрел, как скатывались с моста на крытый перрон чумазые, перегретые машины и, отрыгнув вонючим перегаром разбавленного бензина, затихали на время. И как выдавливались из резиновых дверей распаренные бесформенные пассажиры с мешками, корзинами и тюками, судорожно хватали ртом прокуренный воздух вокзала, нагружались своей кладью и расползались потихоньку в разные стороны…

 Знакомый красный автобус с вишневыми занавесками пылил издалека. Андрей подумал, что минут через семь он подкатит к перрону, дверь распахнется и навстречу шагнет Ирина… Автобус тащился по мосту, как старая кляча на кладбище, потом медленно развернулся, постоял у светофора, сделал круг, пыхнул вонючим перегаром солярки, наконец замер, и… в дверях появилась Ирина.
 Она помахала ему рукой, улыбнулась, забросила за плечо небольшую дорожную сумку, подошла и сказала:

 – Вы звонили? Вам сказали, что я выехала с вечерним? Какой вы молодец, Андрей Михайлович. Я так рада вас видеть! Правда. Именно вас.
 – Отдайте кошелек, – улыбнулся Андрей и аккуратно, стараясь не прикоснуться к ее плечу, снял сумку. – Здравствуй, Ириша.

 – Здравствуй… – чтобы не затягивать паузу, она быстро заговорила: – Сергей Юрьевич позвонил утром, хотел прислать машину. Он говорил вам? Конечно же нет. Он собирался привезти меня сам. Я ужасно рассердилась и отвечала, что не знаю, когда поеду, потому что у меня дела в районе: Ивана Лукича навестить… Словом, его забота у меня вот где…

 – Отчего же ты сердилась? Он ведь хотел как лучше.
 – А я неблагодарная. И невоспитанная. И вообще, не люблю шикарных машин и…
 – …и?
 – И толстых затейников. Не перебивай меня. И не смотри так, как будто знаешь что-то особенное.
 – Ириша…

 Они остановились посреди того самого сквера, в котором встретились в первый раз.
 - Ирина Александровна, – повторил мягко Андрей, глядя девушке прямо в глаза, –
 я знаю наверняка только одно: я люблю вас.
 Она слегка наклонила голову, но густые белокурые локоны не скрыли нежного румянца.
 – Давай посидим… меня, кажется, укачало… – тихо попросила Ирина.

 Она шагнула к низкой садовой скамейке, присела на край, а рядом опустился Андрей,
 осторожно заглянул ей в лицо и очень нежно поцеловал в губы…



                Глава 18

                Формула любви

 Премьера развлекательного представления «Чары полнолуния», по полной программе совмещавшегося с лечебно-оздоровительным сеансом группового гипноза, готовилась в камерном зале аристократического театра «Звездный круиз». Представление начиналось в 23.00, и до назначенного времени Ирина была занята подготовкой к дебюту. Видеться с ней даже во время репетиции Свириденко запретил кому бы то ни было.

 Вернувшись накануне под утро в лиловый ковчег своего ученого приятеля, Андрей воспользовался известным ему кодом и прошел в свою комнату, никого не потревожив в квартире. Спокойно и сонно было вокруг, привычно пахли фиалками батистовые простыни, и вздымалась пышно взбитая Афанасием пуховая подушка у изголовья широкой постели. Но мог ли он уснуть, в самом деле?

 С ним и с Ириной случилось то, что, вероятно, должно было произойти. Неведомая сила, разъединив их до времени, сейчас толкнула навстречу друг другу.

 Взгляды Андрея так изменились за два последних месяца, что он с трудом припоминал волновавшие его прежде мелочи, вроде интереса издателей к его рукописям и прочей чепухи, от которой зависела его, скажем прямо, не бесконечная жизнь. Теперь на деньги, полученные за литературную реставрацию дневника Марии Тураевой, он мог сам издать любой из своих бестселлеров. Но было ли это нужно?

 Исполнив заказ, он весь оставался во власти странного человека, захватившего его врасплох в крохотной московской квартирке и сумевшего совершенно изменить все прежние планы. С одной стороны, он восхищался образованием и эрудицией своего таинственного заказчика, но с другой – смутная неприязнь, перераставшая во что-то темное и нехорошее, копошилась на дне души. «Может быть, это зависть?» – подумал Масалитинов, с пристрастием прислушиваясь к самому себе.

 Но нет, он не завидовал непризнанному аристократу. Пожалуй, обнаружив себя на ветке какого-нибудь усохшего древа княжеского рода, он помер бы с тоски. Тогда что же? Тайна? Тайна мучила его, опутывала со всех сторон, и он понимал, что тайна эта неподатлива и недоступна, оттого страдал и пытался нащупать ту единственную нить, которая выведет его из лабиринта домыслов и догадок.

 Утром, в столовой, он обнаружил записку от Свириденко, в которой тот сообщал, что Афанасий проводит его к служебному входу в театр. Но оставался еще целый день впереди, и Масалитинов решил заняться работой в библиотеке.

 Он погрузился в изучение редких гербовников, представленных здесь в разнообразных антикварных изданиях, и обнаружил довольно-таки любопытные вещи, касающиеся родословной Роше Фогельзанга. Граф действительно владел несколькими замками, в том числе и на Рейне, получившими мрачную оккультную репутацию, все это стало известно из истории Третьего Рейха.

 Но о замке на Черном озере – маркграфстве на стыке границ двух империй – не упоминалось ни слова. Между тем, рукой Свириденко на полях книги был вписан канцелярский номер и дата указа Всемилостивейшего государя императора Павла І, повелевавшего признать суверенными именно эти владения предков графа.

 Тонкая нить почти подсознательно вытянулась от Римской курии к Рейну, оттуда к Черному озеру, стянула петлей лилово-бархатный ковчег, скользнула через факсы папской канцелярии и, подхваченная венскими посредниками, понеслась к вечному городу мира. Где-то там, на кончике этой призрачной нити крутился узелок разгадки. Но где?

 Запах увядших роз сегодня ощущался в библиотеке сильнее обычного. Этот аромат обожал Свириденко, поэтому вначале Андрей почти не реагировал на его присутствие, но сейчас почему-то запах как бы усилился, и объяснения этому невозможно было найти.

 Уютная кабинетная обстановка, лишенная яркого дневного света, создавала иллюзию безвременья, работать в ней было приятно в любое время. Хотя день все же угадывался за плотными шторами, но бессонная ночь любви и сумбурные мысли писателя привели его в такое состояние, что ответить сейчас точно, какое время суток он проводит в библиотеке, навряд ли бы он смог. Волнение усиливалось и от того, что в библиотеке явно кто-то присутствовал. Он окликнул Афанасия, имевшего привычку бесшумно появляться в самых неожиданных местах, но его здесь не было. Зато в дальнем углу мелькнул женский силуэт… Подскочив от неожиданности, Масалитинов бросился в ту сторону.

 Между боковой стенкой шкафа, увешанной причудливыми масками азиатских шаманов, и высоким стеллажом и вправду притаилась женщина… Она была почти нагой, соблазнительной и зовущей. Алые уста на бескровном мраморном лице приоткрылись от частого дыхания, вздымавшего плоский, едва обозначившийся бюст. Восхитительной белизны шея и плечи блистали несравненной красотой, длинные локоны цвета старого золота вились по гибкой спине, а смарагдовые глаза, почти скрытые тонкими голубоватыми веками, сияли негой и страстью…

 – Мила! – вдруг прошептал Масалитинов, не заметив, что произнес имя, которым никогда раньше не называл баронессу.
 Интуитивно перекрестившись, он оглянулся. Портрет висел на обычном месте. А рядом, воочию, восхитительная обнаженная женщина, как оживший «цветок висельников», тянулась к нему гибкими руками и влажным ртом, дурманящий запах роз источали ее золотистые волосы…

 «Какой удивительный сон мне снится», – подумал Масалитинов. Желание обладать этой женщиной внезапно с такой силой охватило все его существо, что он весь задрожал, заслонившись ладонями от видения и едва удерживаясь на ногах…
 Однако не баронесса вовсе, а Ирина уже стояла перед ним… Он открыл глаза и, вскрикнув, бросился к девушке. Безразличная и вялая, она смотрела на него слепыми глазами.

 – Ирина! – закричал он, не слыша собственного голоса, и попытался обнять ее, но невидимая преграда окружала девушку, она находилась как бы внутри кокона, жестко пружинящего под руками. – Ирина, Ирина!.. – простонал Андрей, и сердце его остановилось от безумного напряжения…

 Он очнулся у стола, в кресле, весь поникший от привидевшегося кошмара. Страшный сон отнял все его силы, а Афанасий уже торопил со сборами, пора было отправляться в театр.

 Приняв душ и на ходу подкрепившись голландским кофе с горсткой жареного миндаля, Андрей вступил в спор с немым, жестами предложившим ему облачиться в элегантный фрак, специально приготовленный для такого случая.

 – Богема фраки презирает, – сообщил он категоричным тоном, остановив свой выбор на бязевой безрукавке, – придержи этот изысканный наряд для какого-нибудь денди из элитной свиты твоего молодого хозяина. Небось, он скоро возглавит местный ландстаг, сплошь из репатриированных аристократов. В стране сейчас дефицит налоговых инспекторов, барменов и сословного дворянства. Ты вот, Афанасий, вполне можешь примкнуть… Гм, куда же тебе примкнуть?

 Слуга смотрел на него карими глазами с нескрываемым укором, в его сильной коренастой фигуре угадывался определенный символизм и максимум независимости и достоинства, несмотря на исполняемые обязанности при доме.

 – Мне бы, братец, твою мудрость, – похлопал его по плечу Андрей.
 Немой ободряюще улыбнулся, указал на часы, определив на сборы 30 минут, и вышел из комнаты.

 Спустя некоторое время, к служебному входу камерного театра, арендуемого международным центром развития национальных психокультур, подошел спортивно одетый молодой человек с выражением лица несколько напряженным и выжидательным, в сопровождении мужчины с внешностью циркового борца в тяжелом весе. Оба они беспрепятственно проследовали мимо охранной службы, и вскоре Андрей, уже в компании старшего научного сотрудника Язина, занятого в роли администратора, расположился за кулисой так, чтобы сцена и зал просматривались достаточно хорошо.

 – Какие люди в Голливуде! – всплеснул руками Язин, пристроившись за плечом Андрея, и тут же принялся комментировать рассаживающихся в первых рядах зрителей.

 Партер – не более двух десятков рядов – поднимался амфитеатром к уютным ложам, замкнутым бархатной подковой с блестками ампирных светильников в виде голых амурчиков с розовыми плафонами в руках. Ложи драпировались полупрозрачными гардинами, кое-где приоткрытыми ровно настолько, насколько было необходимо для того, чтобы сидящей в ней даме возможно было продемонстрировать себя публике, кавалер же при этом присутствовал как бы келейно, оставаясь в тени.

 – Вы в курсе? Престижные билеты по 150 долларов! Ложи только для супружеских пар. Как же! За такие бабки станут к вам в паспорта заглядывать. Это так, в порядке, хе-хе, гигиенических рекомендаций… Хотя, я не справедлив, вот эти, в первом ряду справа, супруги, и профессор Грабовский с женой, им послали пригласительные бесплатно… Ба! Как же это я не сообразил, что в партер придут обязательно супруги, по крайней мере громких фамилий.

 Рядом с Грабовским фирмач Песин, клинический циклофреник и клептоман, одержимый руководящим психозом. Мы корректировали его карму в лаборатории. Свириденко не показал вам еще свою лабораторию? Как?! Половина зрителей – наши клиенты.

 – Лично мне они напоминают клиентов другого учреждения, – ответил Масалитинов, тем не менее, с интересом вглядываясь в зал.
 – Хм, ей Богу, зря вы так скептически относитесь к практике своего друга, сейчас парапсихологи работают даже в командах президентов. У этого бородатого супердиректора, например, серьезный энергетический пробой на почве редакционных конфликтов, мы латали его ауру две недели.

 – И во сколько баксов ему обошлась ваша лата? – поинтересовался Андрей.
 – Мелочевка, гривенник за сеанс. Он держит всю желтую прессу в городе, а тут тиражи стали падать. Жена бездарно фригидная. Сотрудники обнаглели – зарплаты требуют.
 – Тиражи поднялись?
 – Не знаю. Наверное, раз с супругой пожаловал.

 Бородатый толстяк разминался в кресле, идиотски хихикая, отчего его громадный живот вибрировал на коленях. Его малокровная половина смотрела на сцену пустыми глазами.

 – Смотрите, смотрите, – продолжал Язин, – в третьем ряду, кучкой, ваши коллеги. У них коллективное посещение в рабочем, хе-хе, порядке. Все поголовно – сплошные булгаковы. Что ни роман – то новые похождения Воланда. А Сергей Юрьевич просто родился для этой роли. Уж он-то подкинет сегодня сюжетец. Сколько шлюшек понатаскали, попки так и сверкают. Ах, бесстыжая братия!

 Вот тот, круглоголовый пиит с длинной шеей, надежда возрождения, редактировал стишки дочки магистра Золотых Розенкрейцеров, ну и подсадил ей трипперочек. А папашка как раз в это время пригласил к себе в гости всю французскую диаспору, потому что обнаружил, что в его квартире инкогнито проживал сам Оноре Бальзак, и диаспора собралась вешать на дом мемориальную доску с барельефом. Тут эта юная чувственная поэтесса вываливается из окна прямо на головы именитых гостей: правнучки госпожи Пампадур и Додика Ришелье. Скандал международный. Круглоголового бросает жена, он сватается к дочке магистра, а тот снимает со стены коллекционный револьвер и как бабахнет… хоть и холостым, но последствия в виде стойкой импотенции горе-консультант теперь залечивает в нашем центре.

 Пестрая компания литераторов жужжала, как муравейник. Окололитературные девицы, усевшиеся на бронированные места, повизгивали рядом с метрами национальной культуры и бойкими репортерами. Круглоголовый пиит, очевидно возлагая на лечебный сеанс большие надежды, окружил себя пассиями со всех сторон, а одну даже усадил на колени.

 Несколько художников – демонстративно без пар – были рассеянны по залу в разных местах. Один, с длинными черными волосами, распадавшимися на гоголевский манер, был в центре внимания. Дамы из разных лож едва не выпрыгивали, приветствуя его жестами и воздушными поцелуями. Оказывается, в фойе устроили вернисаж молодого гения, некоторые картины продались тут же за баснословные суммы.

 – Он пишет в стиле раннего Моро, – сообщил Язин.
 – Неужели? – искренне удивился Масалитинов.

 В пятом ряду, у прохода, скучал очень красивый мужчина с иронично надломленным ртом, оказавшийся известным в городе гомосексуалистом и директором труппы эротического балета «Шлейф».

 – Обратите внимание на вон того типа, – шептал всеведущий Василий Саввович, – да вот же, белобрысый, в первом ряду. Это списанный за пьянство капитан Коркин. Он затолкал свой пароход носом в землесосный снаряд. Теперь описывает морские подвиги в повестях, а мы настраиваем карму этого запойного алкоголика на вибрации вдохновения и пытаемся оживить его унылый детородный член, поскольку он недавно женился.

 Рядом с белобрысым Коркиным, закосившим один завистливый глаз в сторону презиравших его литераторов, а другим стыдливо разглядывающим что-то между колен, сидела молодая женщина нервного типа и, прижимая костлявые пальцы к тощей груди, теребила носовой платок. Глаза этой женщины, казалось, состояли из одних твердых и выпуклых, как вишневые косточки, зрачков, бегающих по пустой сцене. Эта пара напоминала чем-то вороватых потрепанных сорок.

 Раздался второй звонок, и партер заполнился почти полностью. Из лож слышались хлопки пробок от шампанского, за гардинами мелькала прислуга во фраках. Язин неустанно называл новые имена, а в голове Масалитинова вся публика трансформировалась почему-то в сонмище мясистых дождевых червей, обложенных сусальной гирляндой из розовых фонарей.

 Здесь были и начальники охранных служб города, оправдывающие свой визит беспокойством за безопасность скрытых в ложах высоких гостей, и их жены, допущенные по контрамаркам. В партере сидели новые буржуа, на задних рядах тусовалась молодежь. Адвокаты и нотариусы поместились с женами во втором ряду. Не исключено, что билеты распространялись курьерами по продуманной схеме, и комментарии Язина лишь подтверждали эту догадку.

 Наконец, свет в зале стал гаснуть, раздалась тихая музыка и по сцене заструился серебристый низкий дымок. Софиты, скрестив лучи, выхватили у задника фигуры ведущих и проводили их на авансцену под аплодисменты заждавшихся зрителей.

 На расстоянии нескольких метров от Андрея стоял теперь в классическом смокинге Сергей Юрьевич Свириденко, приветствуя публику сдержанным движением правой кисти. По другую сторону сцены находилась Ирина. В длинном платье из шелка телесного цвета, обтекавшего ее точеную фигурку, она смахивала на античную статуэтку, выставленную на торги.

 В предчувствии неминуемой какой-то беды сердце Андрея болезненно сжалось.
 – Вам лучше перейти в другое место, – прошептал Язин, – вы можете стать ретранслятором дополнительной перегрузки для Ирины Александровны. Пойдемте в осветительную ложу, или нет, лучше в служебную. Оттуда все видно прекрасно. Не волнуйтесь же так, ради Бога, гипноз совершенно безвреден, если не прервать гипнотический сон наведенной агрессией.

 Поднимаясь на второй этаж как сомнамбула, Масалитинов следовал за Язиным почти вслепую, прикрыв глаза. Ему казалось, что любое движение способно выдать его внутреннее состояние, близкое к отчаянию.

 Все, что произошло вчера в сквере и после, было отсечено сейчас треклятым соперником, завладевшим Ириной, и воспрепятствовать этому Андрей не сумел.
 Оба ведущих отсюда, из служебной ложи, смотрелись великолепно. Усиленный стереофонической аппаратурой органный бас Свириденко аккомпанировал нежному сопрано Ирины таким образом, что уже одни звуки неподражаемого дуэта доставляли наслаждение публике, не говоря уж об остальном.

 Представление разделялось на две части: первая – разъяснительная – как бы подводила зрителей к кульминации – практическому сеансу магии «Чары полнолуния».
 – Формула любви проста, – играл голосом в малой октаве Свириденко, – Если мне хорошо от того, что тебе хорошо, и я хочу, чтобы тебе было лучше, ради этого отказываюсь от себя, то тебя люблю…
 – Если мне хорошо от того, что тебе плохо – значит ненавижу, – продолжала Ирина.

 Слегка взбодрившись, Андрей едва не захлопал, не вдаваясь в философские тонкости диалога. Язин вовремя схватил его за руку.
 – Рехнулись вы, что ли, на самом деле? Это же служебная ложа! Хотите сорвать спектакль? Звуковые модуляции создают в зале психотропный лечебный эйдос, не забывайте, что это не просто шоу, а лечебно-оздоровительный сеанс практического гипноза, – укоризненно шептал ученый.

 – Провалитесь вы со своим эйдосом, – чуть слышно проворчал Андрей. – Я женюсь на Ирине. Мы уедем в Москву сразу после спектакля.
 – Что вы сказали? – переспросил Язин, он стоял позади и, кроме последних слов, ничего не разобрал.

 «Кину сто баксов проводнику и тю-тю… Жалкий иллюминат! Тебе не достать будет нас. В Москве распишемся на следующий день… Нет, обвенчаемся! Да, да, обязательно венчаться. С иконой и свечами, все как положено. В Тарасовке… и потом в Мамонтовку, на дачу Бенедикта, все равно пустая стоит второй сезон. Решено, в Мамонтовку! Там и ресторанчик на станции замечательный. Можно скромно отметить. За баксы обо всем договоримся, все решим. С баксами проблем нет. Родственникам позвоним с вокзала…»

 Эксцентричная пара на сцене упоенно вальсировала, занятый своими мыслями Андрей пропустил окончание диалога и отметил его по аплодисментам зрителей. Представление продолжалось.
 
 Слегка покачиваясь теперь в кресле-качалке, Ирина провоцировала лектора невинными репликами:
 – А сосать леденцы в общественных местах девушкам, по-вашему, неприлично?
 – Свобода эротического воображения, особенно в юном возрасте, когда оно так сильно – основное требование психической гигиены, поэтому любовные отношения человека должны быть максимально реализованы…

 Откуда-то на сцене, вдруг, появился… Рики! Сверкая агатовым блеском атласной шерсти в лучах софитов, гадкий кот потянулся своим длинным телом, сделавшись просто громадным, и улегся у ног раскачивающейся Ирины. Она сбросила туфлю и стала поглаживать животное босой ножкой, от чего кот перевернулся на спину, замерев от удовольствия в позе путаны, чьи услуги щедро оплачены.

 Залом овладело странное возбуждение. Звуки голоса гипнотизера сливались в баритональные рулады и непостижимым образом возбуждали присутствующих.

 Пятиметровые мониторы на боковых кулисах фиксировали прелестную запрокинутую головку, пухлые губы, посасывающие конфету, часто вздымающуюся девичью грудь с проступившими сквозь тонкий шелк вечернего платья маленькими сосцами и побелевшие на костяшках пальцы, напряженно сжимавшие ручку плетеного кресла. Учащенное дыхание девушки и мурлыканье Рики усилители множили в ложах, оттуда уже раздавались приглушенные стоны.

 Этот чудовищный опыт внезапно прекратил Свириденко. Он высоко вверх поднял левую руку, на среднем пальце которой сверкал перстень Твардовского. Зал замер. Затаив дыхание, все разом уставились на черный бриллиант в голове Уробороса, разгоравшийся холодным голубым пламенем изнутри.
 Единоутробный вскрик сорвался с уст одновременно с выброшенным наружу из камня пучком пульсирующих лучей, рассыпавшихся под потолком салютом бенгальских огней.

 Вспыхнули розовые фонари в гипсовых ручонках ампирных амурчиков. Под шквал аплодисментов служители тут же стали разносить по залу живые цветы для дам, безалкогольные напитки и методические рекомендации по биоэнергетике полярного дуализма. Все бесплатно!

 Андрей уронил голову на широкий бархатный бордюр служебной ложи и обреченно затих, понимая, что доступ к Ирине сейчас для него закрыт и всю эту вакханалию ему придется пережить до конца.


                Глава 19

                Психическая атака

 Заключение экспертов-криминалистов по поводу смерти сержанта Грекова завело следствие в тупик. В протоколе специалистов значилось, что смерть сержанта (возраст 23 года, рост 182, вес 80,6…) наступила в результате приступа сердечной недостаточности. Оставалось только закрыть дело за отсутствием состава и прочее. Такой финал следствия никого не удовлетворил.

 Слухи расползались самые разные и множились, и разрастались до невообразимых размеров. Говорили, что солдат повстречал на заклятом острове Озерного духа и тот подстерег его на берегу. Вспомнили даже про какую-то утопленницу.

 Почтальонша божилась, что ее бабка, ключница из барской усадьбы, все уши ей прожужжала в детстве россказнями про дочку колдуна, последнюю хозяйку поместья. Выходило, что неспокойная душа барыни, спустя век, снова сюда пожаловала и вон каких делов понаделала. Пастух клялся, что видел, как остров по вечерней заре горел натуральным пламенем, а потом от него по воде в ту самую сторону, где нашли солдата, бежал голый человек с черными всклокоченными волосами.

 В областной газете появилась заметка в литературной форме, смахивающая на сценарную заявку фильма ужасов. Называлась она «Жертва привидения». Районная пресса тоже не оплошала и поместила отчет с места происшествия группы уфологов, с броской шапкой: «Пришельцы не шутят!»

 Сам председатель уфологического общества серьезно пострадал во время контактного сеанса. Он получил точную информацию о том, что все семь энергетических оболочек сержанта целы и в полной сохранности телепортируются на созвездие Лебедь для адекватной трансмиссии в живую материю. Но контактер не справился с эманацией Пришельцев, его развернуло на 90; так неожиданно, что левая нога подвернулась и оказалась сломанной. Интервью с контактером вызвало шквал телефонных звонков в редакцию. Газету рвали из рук. Редактор сосал валидол и плакал от радости.

 В свою очередь экстрасенсы, задетые за живое, собрались на расширенную конференцию, им посещать место происшествия не было надобности. Результаты медитаций докладчиков, дипломированных сертификатами «Международной Академии Эзотерических наук», озадачили многих присутствующих: смерть сержанта – не что иное, как оккультное убийство. Репортаж с внеочередного слета колдунов опубликовали коммерческие газеты «Кончина века» и «Медиум».

 Белый маг Амон сообщил через прессу, что «это обычный рядовой аватар, выполненный непрофессионально». То есть по желанию заказчика было подготовлено здоровое тело для пересадки «духа», но что-то помешало успешному проведению «операции», либо у мага не хватило сноровки. «В наш век, – заканчивал свою мысль учитель Амон, – пересадки от доноров разных органов, включая сердце, всего лишь дорогостоящие плановые операции. В том, что обеспеченные люди могут позволить себе и полную замену всего организма, нет ничего удивительного».

 Такое циничное и аморальное заявление всколыхнуло все левое парламентское крыло. А в рекламных объявлениях, между тем, появились следующие объявления: «Дорого. Конфиденциально. Продам почку», или «Абсолютно здоров, 30 лет, предлагаю тело для пересадки за пожизненную ренту на троих детей и пятикомнатный особняк в районе площади Конституции».

 – Лелечка, ты не находишь все это возмутительным? – обратился к жене Аркадий Львович. – Еще вчера образованные и грамотные люди, свободные от предрассудков, сегодня уподобляются примитивным сектантам. Фетишизм какой-то!
 – Ты о чем, Кадик? – невозмутимо пожелала уточнить Леонида Архиповна, вытирая мельхиоровые ложки, ножи и вилки после мытья.
 
 – Как это: о чем? О чем же, по-твоему, я могу говорить? – вспылил профессор, потрясая газетой в воздухе. – Тебе не кажется, что в слове плюрализм основа все-таки наплевательская. В понимании нынешних, с позволения сказать, демократов. Девиз на их знамени: плюй на всех и ваяй то, что приносит сомнительные дивиденды. Материальные, политические или черт-те какие.

 – Оставь в покое морфемы, Кадик. Если ты имеешь в виду объявление этого юноши насчет тела, то успокойся. Наверняка он из группы внедрения. Это почерк «угро». А маг по пересадке окажется после дешевым киллером.

 Профессор молча уставился на жену поверх очков округлившимися глазами.

 – Кадик, я тебя умоляю: не встревай со своей моральной шкалой. Я знаю все, что ты мне сейчас скажешь. Но я убеждена также, что люди верят только в то, во что хотят верить. И незачем им мешать.

 – Опомнись, Леля! Это же акт психической агрессии, направленный на нагнетание страха, а страх – самое разрушительное из всех состояний человеческой психики.

 – Не смеши меня, Кадик, такой ерундой сейчас не испугать трехлетнего ребенка. Так ли нас пугали? Можно подумать, что публичная порнография и доступные даже детям наркотики – бальзам для психики. Давай, закроем эту тему.

 С крыльца послышался голос Аграфены Петровны, она звала хозяйку в сад. Леонида Архиповна сложила приборы в ящик серванта и вышла из комнаты.
 Огорченный донельзя профессор остался в одиночестве с газетой в руках. Он был категорически недоволен собой. Заметки в пошлой прессе обнаглевших комедиантов, колдунов и «целителей» вывели его из равновесия окончательно.

 Будучи человеком умным и элитарно образованным, он чувствовал себя униженным и оскорбленным. Именно так. Именно это классическое словосочетание определяло его душевное состояние. Впрочем, можно ли унизить человека, потерпевшего кораблекрушение? В борьбе за выживание нет этических норм. И выживают, как известно, простейшие. Тогда стоит ли, в самом деле, реагировать на всякую чушь?
 
 Утешившись таким образом, Аркадий Львович подумал о другом: нужно было непременно навестить Ивана Лукича. Ему очень не хватало соседа, с которым он накрепко сдружился в последнее время. Назавтра поутру решено было съездить к нему в больницу.

 Иван Лукич невозможно обрадовался и весь расцвел, завидев издалека мелькавшую над кустами боярышника летнюю профессорскую шляпу, с тульей из сеточки и щегольски загнутыми полями.

 – Ишь, как меня угораздило, Львович, – сокрушался он через несколько минут, сидя рядом с соседом на лавочке перед больничным крыльцом, – на той неделе – вот те крест – сбегу, если добром не пустят. За Гришку-то слыхал, что газеты пишут? От дурачье, тьфу, итишкино горе! Колюнька наш, участковый, каждый вечер сюда забегает. Все мы с ним меркуем, как оно такое могло статься?

 – У меня, Иван Лукич, имеются некоторые соображения. Только вашему здоровью сейчас нужны положительные эмоции. Поэтому я вам просто не разрешаю волноваться и проводить всякие самодеятельные расследования с вашим Колюнькой, – хмурил брови профессор.

 – Ты послушай меня, Львович, – не унимался старый солдат. – Гришка старшим был по охране спецобъекта «Аквариум». Что за рыба там водилась, сам Гаврила Петрович не знал. Получает он, в канун Троицы, приказ в вентиляционной штольне фильтры сменить. Выполняет, а спустя две недели приборы запищали, стрелками замахали – подземный толчок.

 Припомни-ка, Львович, рыбалку с гостем из города, у которого дочки шебутные? Видать, та волна от толчка и нахлынула. Затем, Гришку послали на остров сигнализацию проверить. На что там сигнализация? Я ни слухом, ни духом про эти дела не чуял. Понесло нас, Львович, на чертов остров прямехонько в пекло. И Митька мой не докумекал, калякал, будто бы полковник ему по дружбе подкидывает солдатиков на охрану от браконьеров. Может, Гришка гиблых лучей нахватался из того «Аквариума», как ты думаешь?

 – И… и не заикайтесь об этом, Иван Лукич! Только паники сейчас не хватает. Здесь абсолютно стабильный радиационный фон. Ради Бога, не тревожьтесь, у меня дома дозиметр есть, сегодня же еще раз проверю, – старался успокоить старика профессор.

 – Ты бы, Львович, в Подзамчую бухту съездил, поглядел на нашу главную примечательность снаружи. «Замок Рош» называется. Внутрь, думаю, не запустят. Да ты ученый, итак скумекаешь что до чего. А то все смеются, когда я про подземный ход талдычу. А куды ж тогда «Аквариум» затолкали? Аккурат, в подземелья старого замка.

 – Что за замок? Раньше разговора о нем не было.
 – Так его ж ремонтировать начали еще при горбатой власти. А сейчас кому он сдался? Натуральный замок, литовцами тыщу лет назад поставленный. До войны нас туда на экскурсию возили. Картины показывали одного поляка, который себе имя потом на французский лад выправил, по тогдашней моде. Жена у него красавицей была и при родах представилась, а он с горя, кажись, утопился.

 Перед самой войной картины собрали и увезли на выставку. Заповедник запустел, но ненадолго. Нагрянули туда фашисты и сходу устроили в замке что-то вроде зверинца или скотофермы. Потом выяснилось, что они там секретные опыты ставили. Добро б на скотине, а то на людях… От свиней и других тварей людям разные органы пересаживали. И все про такие-сякие чертячьи страсти узнали от самих же фрицев, через ихнее документальное кино и врачебные журналы. А наши, когда пришли, никаких следов от тех зверств не сыскали, потому что замок по самую нижнюю галерею был затоплен. После войны воду откачали, снова картины развесили и стали туристов привозить. Было время, их туда запускали, как на работу, с утра до вечера. Гостиницу выстроили километра за два от парка, специально, чтобы маршрут для прогулки устроить, с видом замка в долине у озера.

 – Вы, Иван Лукич, замечательный рассказчик. Вот уже мне хочется сейчас же ехать и осматривать замок. Но как так можно? Позабыть и не указать нам сразу на главную достопримечательность!
 – Да-к я же тебе твержу: закрыто все там. Десять лет уже ремонтируют, все села вокруг отстроились, а в нем – то пожар, то потоп. Теперь вот еще «зону» поставили. Ты только в Подзамчую съезди, хоть издалека погляди.

 – Погляжу обязательно. И издали, и вблизи, как получится. Обещайте мне, Иван Лукич, курс лечения закончить и больницу до срока не покидать. Не годится докторов игнорировать и обижать нарушением больничного режима, – уговаривал профессор возбужденного разговором друга.
 – Ладно, Львович. А сам не тяни, сразу к моему Митьке ступай. Он мне за родного сына, ни в жизнь не откажет.

 Старики обнялись и тепло попрощались.


                Глава 20

                Избиение пророка

 Фойе аристократического театра «Звездный круиз» в антракте напоминало ярмарку чудес, где сами собой, непринужденно и естественно отовсюду изливались «чары полнолуния». Коробейники в костюмах шутов, факиров, травниц и прочих кудесников предлагали шокированной публике воду «Эрос», стимулирующие кремни, травяные сборы с заговорами на приворот и отворот и множество всякой всячины, невероятно интересной и привлекательной на вид.

 Особым спросом пользовались зеленая скифская глина, якобы собранная со дна целебного источника св. Елены, и антикармический препарат «Грааль», изготовленный в лаборатории центра на основе костного говяжьего мозга и муки из ста шестидесяти сортов семян и плодовых косточек. Неплохо расходился и пантакль царя Соломона, распечатанный на ризографе с приложением из четырех свечей и ритуальной инструкции.

 Масалитинов тупо смотрел с балкона на цветник из нарядных пациентов доктора Свириденко, шевелящийся от дыхания профессионально навеянных изотерических страстей. Сам же доктор в антракте не появился, а у служебного входа, распрямив могучие плечи, прирос к дверям немой Афанасий.

 Среди увлеченных чудодейственными снадобьями и спуском «деревяненьких» в необъятные кошели коробейников то здесь, то там сновали спортивные мальчики в фирменных рубашонках, все как один с темными очками в нагрудных карманчиках. Мальчики не теряли бдительности, хотя все было пристойно и занимательно. Играли блюз с пристонами, а на простенки проецировали эротические кадры любовных прелюдий.

 Раздался второй звонок. Андрей механически поднялся в служебную ложу, сел в кресло и уставился в правый угол сцены, откуда должна была появиться Ирина.
 Наконец, свет погас.

 В полной темноте, вдруг, на семи треножниках, выставленных у рампы, с треском вспыхнуло разноцветное пламя и спиралью взвилось вверх. Необычайной красоты зрелище цветных огненных языков заставило публику замереть в креслах. В наступившей тишине слышно было как потрескивает адская горючая смесь. Густой сладковатый аромат волнами лилового дыма расстилался по залу. Протяжная, заунывная, на одной ноте, мелодия волновала ожиданием чего-то непредсказуемого…

 – О лучезарная, это переживание может забрезжить между двумя дыханиями, -
 играл во всех доступных регистрах бас Свириденко.

 На сцену выпорхнула Ирина и заметалась, как ослепленный мотылек. Она была в газовом балетном платье с открытым атласным лифом, обрисовавшим на фоне темного задника совершенные линии ее хрупкой фигурки.

 Вдруг, как бы в воздухе, вырос мощный торс гипнотизера, затянутый в трико цвета искристой платины. В этом фосфорящемся мертвящем костюме он походил на привидение. Делая легкие пассы над белокурой головкой девушки, он остановил ее и заставил опуститься на пол у своих ног. Тихо и покорно она скользнула вниз и вытянулась на боку, лицом к залу, безжизненно и неловко вывернув руку.

 – Постигай, когда дыхание сворачивается от низа вверх, – молитвенным голосом читал над неподвижной Ириной «Канон храмовой жрицы Богини Матери» доктор кукольных наук, держа в своей загадочной власти чувства доверчивых зрителей.

 Широко расставив ноги и не переставая вращать руками, он как бы втягивал цветное пламя с треножников в радужную воздушную воронку. Из этой воронки вверх устремилась струя розоватого дыма. Дым не растекался по воздуху, а наоборот, уплотнялся и, колеблясь, формировался в контур… контур девушки… контур Ирины!

 Лярвическая воздушная Ирина опустилась прямо на руки гипнотизера. Приникнув к его груди кудрявой головкой, она приветственно махнула рукой в зал. Раздались робкие хлопки, мгновенно переросшие в шквал оваций и так же мгновенно стихнувшие по повелительному жесту властелина на сцене.

 Мелодия, все убыстряя ритм, закружила его с материализовавшейся партнершей в неистовом танце, проникновенный голос зазвучал повсюду, парализуя сознание и волю, понуждая к бесконтрольным странным движениям живых зрителей-марионеток, лишенных разума…

 Неописуемое волнение охватило зал. Наэлектризованный дурман из смеси приторного запаха лилового дыма, стонущей музыки и переливов вкрадчивого баса заполнил пространство. В темноте зала искрило от прикосновения ищущих рук, ног, губ и всех остальных доступных и недоступных членов.

 Бородатый толстяк в первом ряду причмокивал сырыми губами и повторял, тупо уставившись на пустое место супруги возле себя: «Вот дура, вот дура, вот дура…», он прикрыл глаза и впился пухлыми пальчиками в ручки кресла, кайфуя от собственных ощущений. Змейка на его гульфике разошлась от напиравшей плоти, облаченной в белоснежный трикотаж импортных трусов и этим напоминавшей зачехленный пушечный ствол. Однако громадный живот на время скрыл от владельца досадный казус.

 Супруги Грабовские, с апоплексическим румянцем на щеках и сжав плотно колени, делали какие-то записи в объемистых блокнотах, беспрерывно облизывая языками распухшие покрасневшие губы.

 Белобрысый Коркин вытянулся во весь свой капитанский рост и пил «Смирновскую» из горла фирменной литровой тары. Его худосочная половина, молитвенно сложив руки, покусывала зубами большой палец и стонала. Неимоверным усилием уперев косой мутный взгляд в костлявый лобок жены, обтянутый шелковыми шортами, Коркин спустил брюки, плеснул остатки водки на свое мужское достоинство и, взмахнув отяжелевшим указательным пальцем, громогласно приказал: «Стоять! Стоять, ссыкунишка!» Увядший член признаков оживления не подавал, а потрясенная супруга с кошачьим воплем бросилась всем телом на мужнину немощь, как на вражескую амбразуру. Затем, она схватила Коркина в объятья, впилась ногтями в его тощие ягодицы и сильно укусила за живот. Коркин протяжно застонал, как лишенная невинности девственница, и испачкал жидким семяизвержением впалую грудь подруги жизни.

 Впрочем, стонал уже весь зал. Женщины и мужчины искали ртами друг друга. Одна дама присосалась к гипсовой ручке амура, да с такой страстью, что вывалилась из ложи, обломила ручку, повисла на арматурной проволоке, но не выпустила лакомства изо рта. Под тяжестью дамы гипсовая фигурка распалась на множество кусков, обвалившихся на сидящих в партере. Этого никто не заметил. В ложу тотчас же принесли счет. Там никого не оказалось. Пришлось отыскивать даму внизу. Попытка не увенчалась успехом. Правда, ручку амура нашли среди осколков, но дама уже занялась французской любовью с длинноволосым художником, наотрез отказалась признать себя виновной и возместить театру материальный ущерб.

 Большую часть партера скрывал фиолетовый туман. Можно было только догадываться по звукам, что там происходило. Уже смутно Андрей различал многорукое звено литераторов с подпрыгивающей круглой головой консультанта в центре и выкрики, самый безобидный из которых дико звучал: «дерижопу», – множество раз. К консультанту через спинки кресел полез гомосексуалист из балета, но того перехватили мальчики в фирменных рубашонках частной охраны и вернули на место, нашептав что-то на ухо.

 – Смотри как будто впервые на прекрасного человека или обыкновенную вещь, – журчал в мозгу бас Свириденко, – на кровати или на сиденье дай себе стать невесомой… В движущемся экипаже, ритмично покачиваясь, переживай свой день. Или в остановившемся – позволь себе, склоняясь, раскачиваться все медленнее по невидимым кругам…

 Розовая лярва змеей обвилась вокруг фосфорицирующего торса доктора. Вместе они представляли собой как бы одно тело, искрящееся в изменчивых фантастических очертаниях.

 Ирина же лежала оцепенев, в той самой позе, с какой начался этот беспрецедентный
 гипнотический опыт.

 «Она умрет… она не выдержит этого… или уже мертва… Я порву его в куски! Боже, Боже, что же мне делать? Что мне делать?» – шептал Масалитинов, в горячке стискивая голову руками и едва удерживаясь от того, чтобы не разбить ее о стену ложи от безысходности и отчаяния.

 Новый, какой-то отвлекающий шум волной прокатился по залу. В последних рядах происходило что-то скандальное.
 – Пустите, пустите же меня! – слышался чей-то высокий молодой голос.

 По проходу между рядами, перебираясь через тела практикующих на полу тантристов, продвигался к сцене невероятно худой и высокий юноша с отросшими до плеч растрепанными волосами. В длинном, непомерно широком для его тонкой фигуры сером плаще он выглядел совершенно нелепо и комично среди разомлевшей от похоти публики.

 – Скоты вокруг… а где же люди? О Боже, кто их сотворил?!
 Одиозная фигура застыла у рампы, воздев кверху прозрачные от худобы руки.
 – Уберите этого идиота! – истерически завопил женский голос.

 Словно пробужденные внезапно, почитатели секс-йоги повскакали с мест и ринулись к сцене. Перевозбужденную толпу пытались сдерживать натренированные охранники. В виновника переполоха со всех сторон полетели бутылки с «Эросом», целительные камни и гипсовые осколки амура.

 Цветное пламя в треножнике внезапно погасло. Воздушная лярва испарилась прямо из рук Свириденко. Сам он, опешив на мгновения, попытался остановить взбунтовавшихся зрителей и, выкинув вперед руку с перстнем, обрушил всю мощь своего громового баса, умноженную десятками усилителей, на бесновавшийся партер.
 – Завали его, завали, завали! В задницу! – верещала круглая голова литератора, подпрыгивая, как мяч.

 – Шакалы воют у порога… лампада тлеет на груди… Любви, о Боже, дай немного… Прости их, Господи, прости… – молил безымянный пророк в плаще, оттирая ладонью кровь из рассеченной брови.

 Тренированные мальчики уже отжали самых драчливых к боковому выходу и теперь запихивали расчлененную толпу обратно в кресла. К раненому юноше протиснулся, наконец, Язин.

 – Славочка, Славик, миленький, хороший мой, пойдем отсюда, – почти плача, упрашивал он юношу, обняв за плечи и увлекая за собой к служебному входу.
 – Куда? Отсюда нет дороги… из ада вспять не выйти никогда…

 – Да заткни ему глотку!
 Брошенная сильной рукой бутылка угодила в разбитую голову юноши, он зашатался и осел на руки Язина. С помощью охранников Василий Саввович вынес его из зала.

 Ничего этого Масалитинов уже не видел. Воспользовавшись суматохой, он выбрался на сцену и в миг, когда погасло цветное пламя, а растерянного премьера ослепили софиты, подхватил бесчувственную Ирину на руки и исчез с нею за кулисами.

 Покинул сцену и Свириденко.
 В зале наводили порядок служители и охрана. Публика потянулась к выходу.

 Беспрепятственно миновав длинный коридор, Андрей спускался по лестнице с усыпленной девушкой на руках. Мысли лихорадило. «В скорую… нет, в больницу… в больницу! В какую? Ее ж нужно вывести из гипнотической комы… только не Свириденко! Кто угодно, только не он!» У входной двери вдруг выросла борцовская фигура немого.

 – Придержи дверь, Афанасий, – кивнул ему Масалитинов.
 Но немой покачал головой и указал рукой на лавку для курильщиков.
 – Убью! С дороги, – зарычал Андрей, плечом отпихивая немого.
 – Оставьте девушку, она в коллапсе, – услышал он за своей спиной голос Свириденко, –
 вы погубите ее своим невежеством.

 От неожиданности и в самом деле опустив Ирину на лавку, Андрей с яростью накинулся на Афанасия, осыпая его градом беспорядочных ударов. Молниеносный профессиональный апперкот вырубил его на какое-то время…

 Очнувшись на лавке, писатель застонал и, мотая головой, как бодливый бычок, бросился в кулуары театра. Все грим-уборные были пусты. В плохо освещенном зале царил полный разгром. Кроме вахтеров и уборщиц, обозленных руганью и угрозами неудовлетворенных зрителей, преждевременно покинувших театр, не было никого.

 Куда идти? Где он мог отыскать Ирину? В профессорской квартире? Но в чужой обстановке вряд ли удобно двоим мужчинам – самому Свириденко и Афанасию – ухаживать за больной девушкой. Тогда в ковчеге этого проклятого курфюрста! Да, именно там.
 
 Готовый на все ради спасения Ирины, Масалитинов сломя голову помчался в логово мага.

 – Где?…
 Ничего больше он не мог вымолвить, ворвавшись в спальню Сергея Юрьевича.
 – У себя дома. Можете позвонить, – указывая рукой на телефон, спокойно отвечал Свириденко. – С ней все в порядке. Гипнотический сон слегка осложнился из-за ваших легкомысленных ночных утех. Звоните, звоните, – кивнул он на аппарат, – я ухожу. Вам следует привести себя в порядок, рекомендую принять холодный душ. Жду вас в гостиной. Нам нужно объясниться.

 – Непременно, – набирая номер неверной рукой, отвечал Масалитинов, – сейчас же там буду. Вам не придется долго ждать. Ирина!..

 Дверь за хозяином бесшумно затворилась.


                Глава 21

                Поединок без правил

 Прошло менее получаса, и в гостиную, где хозяин лилового ковчега, полулежа на парчовой арабской кушетке, посасывал через трубочку из высокого стакана охлажденный нектар из смеси соков экзотических фруктов, вошел Андрей Михайлович.

 – Располагайтесь, мой друг, – миролюбиво пробасил самозваный профессор, – надеюсь, Ирина Александровна успокоила вас в достаточной мере.
 – Хотелось бы верить, что ваш спектакль не будет иметь дурных последствий, – довольно грубо пробурчал Масалитинов и уверенно опустился в кресло у антикварного ломберного столика, обтянутого зеленым сукном.

 – Не стоит сомневаться. Гораздо худшие последствия могут иметь ваши импульсивные выходки, но поговорим об этом позже, – Свириденко отставил в сторону стакан с недопитым напитком, поднялся с кушетки и пересел в кресло напротив своего гостя. – Я прочитал восстановленный вами дневник Марии Тураевой и остался вполне удовлетворенным. Не скрою, я привязался к вам. Однако события последних дней расстроили нашу дружбу. Полагаю, вам больше нелогично рассчитывать на мое гостеприимство.

 – Вы хотите сказать, чтобы я убирался вон?
 – Понимайте мои слова, как вам будет угодно. Более того, я не возражаю против использования вами материалов принадлежащего мне дневника для сюжета развлекательной повестушки. Наш издательский дом «Лотос» могла бы заинтересовать такая вещь.

 – Повесть – это не вещь, во-первых, а произведение. А во-вторых, «Лотос» – название стирального порошка.
 – В самом деле? Я непременно исправлю эту оплошность. У вас есть еще пожелания?

 – Нет. У меня есть только одно желание – покинуть вас сию же минуту и никогда больше не видеть. Вот ваши деньги, – Масалитинов вынул из кармана розовый конверт и эффектно швырнул на ломберный столик. – К сожалению, здесь не вся сумма, но думаю, что реставрированный дневник действительно кое-чего стоит, особенно в свете предстоящей вам коронации. Можете к этому, – он кивнул на конверт и закончил с издевкой, – присовокупить мои поздравления.

 – Мне тоже есть с чем вас поздравить, – сверкнув глазами, отвечал Свириденко, – хотя в благородство ваших намерений по отношению к Ирине Александровне верится с трудом.
 – Да плевать мне…

 – Не стоит, – перебил оскорбленный Сергей Юрьевич. – Это мне теперь, в некотором роде, наплевать на все, что последует после вашего воровского свидания. Вы преследовали мою невесту. Совратили ее и едва не погубили. Вульгарный коитус накануне сеанса мог стоить ей жизни. Мне нужна была девственница. Теперь вы оба мне неинтересны. Убирайтесь в свою нищую столичную нору и торгуйте жалкими статейками о вредоносности Тантры. Но животная суть существа всегда будет торжествовать над разумом и всеми порожденными им комплексами. Энергии живой материи или энергии плоти, не сброшенные вовремя, свернут любые мозги, как белок в кипятке. Впрочем, что вам до этого? Что вы смыслите в массовом гипнозе?

 – Продолжайте, сделайте одолжение. Напоследок и я скажу, что думаю о вас.
 – Да что вы знаете обо мне? Вы, малограмотный и скудоумный писака, без фантазии, закомплексованный и трахнутый по башке совдеповским молотом. Что вы смыслите в истинной свободе личности?
 – Я просто не смею полемизировать с вашим величеством.
 – Вы пожалеете о своих издевках.

 – Какие издевки? Я бессилен и мал. Слишком мал и слишком бессилен, чтобы отследить ход ваших императорских забав, но кое-что я все же уловил. Вы – наглый парвеню, – непревзойденный аферист, одержимый маниакальными монархическими идеями, и достойный потомок самого Фогельзанга. Кстати, вовсе не распятого, а перебравшегося в замок на Рейне. Может быть, именно он сочинил Генриху Гиммлеру сказку про перевоплощенного в нем короля Генриха Птицелова, с которым и ваш предок, по-видимому, состоял в родственной связи, судя по фамилии Фогельзанг, переводимой как Поющая Птица. И не он ли внушил «наци № 2», что успешнее всего можно воздействовать на массы, зомбируя мозги, через гипноз, магию и символы?

 – Что вы имеете в виду? Какими доказательствами располагаете?
 – Все доказательства у ваших австрийских посредников. Именно Роше Фогельзанг обучал Гиммлера и его ближайших 12 подручных из высших чинов СС оккультным бдениям в монастырском замке Вебельсбурга, перестроенного узниками концлагерей. Представляю, как смотрелись они за дубовым круглым столом с гербами средневекового дворянства на шее и с серебряными блюдами в руках, украшенными гравировкой собственных имен.

 И не в замок ли Фогельзанга Гиммлеру пересылались в специальных закрытых контейнерах отрубленные головы военнопленных и узников концлагерей для проверки «теоретических основ» расистских бредней? Не там ли проделывались изуверские эксперименты над живыми людьми по изучению столь привлекательного для вас, оккультистов, «животного магнетизма», неизменно кончавшиеся мучительной смертью подопытных жертв?

 По масонским побасенкам таланты, вроде вашего, сложили «легенды о нацистах», в которых эти выродки называют себя преемниками… альбигойцев! Ведь и у легендарных катаров был «арийский» символ – солнце. Ах, как это все старо! И как верна ваша ставка именно на скудоумие и необразованность загнанного в тупик человеческого стада. Антикармический препарат «Грааль»! Вот бы Гитлеру он пригодился, а то ему пришлось загнать своих подручных в поисках «вместилища для чистой крови» аж в Эфиопию.

 – Грааль – это всего лишь Зеленый Алекс, травяной сбор, – заметил Свириденко, неторопливо раскуривая трубку из черного дерева.

 – Сбор, а какие ассоциации! Если во время сеанса группового секса остатки интеллекта не вытекли вместе со спермой из ваших клиентов, то говяжья вонючка за 20 долларов в пластмассовых баночках для обувного крема с этикетками, наштампованными на цветном ксероксе, навеет им сказку о неприступности крепости Монсегюр. Там альбигойцы хранили «Святой Грааль» и сокровища вестготских королей. Но ставлю свои никчемные мозги против вашего драгоценного ногтя, что ни один человек в зале не знал продолжения этой легенды.

 – Как же! Вы-то знали, надеюсь, – усмехнулся курфюрст.
 – Именно так. И поэтому напомню вам, что в 1945 году среди нетающих льдов Шлайгайса, в австрийских Альпах, у подножия горы Хохфайлер на высоте 3,5 тысячи метров в отвесной скале эсэсовские офицеры замуровали «святыни катаров», а по утверждению современных оккультистов «по всей вероятности, Грааль из Монсегюра». На самом же деле преступники пытались укрыть там награбленные сокровища и миллионы фальшивых английских фунтов стерлингов. Думаю, что и в замках вашей родни со стороны Фогельзанга кое-что завалялось, что помогло вам так быстро раскрутить центр психокультур и, по особой статье, рассматривать в Ватикане ваши притязания на корону возрождающейся Римской империи германского союза.

 – Я недооценил вас, мой друг, – задумчиво прервал писателя Свириденко, выпуская из трубки в форме головы Мефистофеля кольца сизого дыма и поигрывая магическим перстнем, – вы в самом деле не зря проторчали половину лета в моей библиотеке. Очень интересно дослушать ваши самобытные выводы до конца.

 – Выводы пусть делают комитеты или какие еще у вас тут остались службы. Это их забота рассматривать ваши маркграфские притязания на родовой замок. Завтра, быть может, вы приватизируете половину Подолии или даже всю Волынь, если получится, вывесите над ней свой флаг, напечатаете кучу денег, а возможно, просто наклеите на те, что есть, марку суверенного государства с портретом баронессы. Затем учредите свои ландтаги и рейхсраты по всей Европе, распродадите дворянские титулы с лживыми родословными в придачу всяким «новым» из ваших ожиревших почитателей, спустите с них жир и лишние баксы – и «нате вам пожалуйста», как здесь говорят. Готова новая курия плюс придворный курятник, а с ним и независимый союз свежеиспеченных аристократов «Нью-парвеню», места в парламентах, президентские выборы… Только, если позволите, я понаблюдаю за вашими успехами со стороны. Вместе с Ириной Александровной, конечно.

 – Завидую вашей уверенности в завтрашнем дне, – усмехнулся Свириденко и выпустил дым прямо в лицо Андрею.

 Внезапно голова его страшно закружилась, все поплыло перед глазами. На ковре, в нескольких метрах перед ним, очутился хищный Рики и, оскалив пасть, вдруг кинулся прямо на грудь. Напрасно Масалитинов пытался оторвать от себя животное, впившееся ему когтями и зубами в ключицу. Но все же ему повезло – проклятая тварь слегка промахнулась, попади котище клыками в сонную артерию и борьба окончилась бы быстро, даже чересчур быстро… Изнемогая, Масалитинов ухватился за бархатную портьеру. Очевидно, рывок получился слишком сильным, либо гвоздь расшатался в стене, но только портьера оборвалась вместе с карнизом, кронштейн стукнул его по голове, и теперь человек и животное барахтались на полу в пыльных лиловых драпировках.

 Свириденко поспешно набирал 03.
 – Буйное помешательство. Скорее. Больной опасен для окружающих…

 …Нет, это не Рики повис на шее, это стальные пальцы потомка Красинского впились в горло. Его бескровное лицо с глумливой усмешкой на тонких кроваво-красных губах под узкой полоской диктаторских усиков расползалось перед глазами… «Ирина, бедная моя девочка… что с тобой будет?» – промелькнуло в угасающем сознании Андрея.

 Потом ему снился мутный бесконечный сон: здоровенные санитары в серых халатах с завязками на спинах волокли его по лестнице и запихивали в плотно подогнанную к дверям машину… «рафик», вроде того, в каком развозят по уличным будкам жвачки и сигареты… дымящаяся трубка из черного дерева с головой черта… с головой черта, сверкающего рубиновыми глазками, дразнящего окровавленным узеньким язычком… Черт! И дальше тьма… чернота… бездна…


                Глава 22

                Вещий сон

 – Люди! Есть кто живой? Аркадий Львович!..

 Инспектор рыбнадзора Дмитрий Ильич, скинув у лестницы сапоги, поднялся на крыльцо и, сунув голову за занавеску, еще раз окликнул хозяев. В ответ раздался только звонкий лай пушистой Баськи, выкатившейся под ноги пестрым клубком. «Вот те раз, – подумал инспектор, – видать, хозяева огородничают с утра». Он присел на порог, распечатал пачку «Днестровских» и только-только успел сделать пару затяжек, как заскрипела калитка. По дорожке семенила Петровна.

 – Глядите, какой начальник! Забогател, мчит – пыль столбом. Без тормозов, что ли, катаешься?
 – Доброго утречка, тетя Груня. Зачем без тормозов? У меня дел – по темечко. Вчера только виделись с тобой. Заезжал, докладывал. Чего осерчала, Петровна, на леву ногу споткнулась?

 – Что доброе, то доброе, раз ты, соколик, пожаловал. Уж и не поворчи с утра, так со скуки помрешь, пока дед поправится. Я вот ватрушек напекла, вареньем свеженьким тебя, обормота, побаловать торопилась. Да где ж хозяева? Архиповна!
 – Здесь я, – раздался из кухни голос профессорши, – бегу, бегу… Митя! Здравствуйте, Митя. Опять что-нибудь случилось? Нет? И слава Богу. Мы же договаривались на завтра. Аркадий Львович еще с берега не вернулся. Это что за баловство, Аграфена Петровна! Ай-яй-яй, – покачала она головой, обнимая старушку за плечи, – так я разленюсь окончательно и завтраки готовить не стану. Пойдемте в дом.

 – Я, Леонида Архиповна, только на минутку, – кашлянул Дмитрий Ильич, пряча за спину сигарету. Ему показалось, что пожилой даме неприятен крепкий дым. – Мне телефонограмма пришла с Подзамчей. Если Аркадий Львович не против, могу его сегодня с собой захватить, а то, вдруг, завтра погоды не будет или что еще приключится? Туда на моем катере чуть более часу хода. К ужину я бы вашего хозяина назад доставил.

 – Да я готова, Митенька, с вами его насколько угодно отпустить. Только вот когда он явится, не могу сказать. Ушел на рассвете. Удочки, посмотрите сюда, – она показала рукой в угол, – стоят на месте. Значит, на прогулку. Если к обеду возвратится, то какая уже поездка? Возраст, Митенька, дает знать. Тяжело ему будет такое путешествие совершить.

 Дмитрий Ильич покраснел.
 – Извиняюсь, я как-то не подумал. Тогда, конечно, на завтра, как и обещал. Добренько. Извиняюсь, завтракайте на здоровье, а мне время ехать.
 – Ну, нет уж. А ватрушки с вареньем для кого? Давайте, присядьте к столу на пару минут, не обижайте нас, Митя. Ирина вот-вот появится, она утром звонила. Сергей Юрьевич ее на своей «диве» привезет. У меня все сердце изболелось. Аркадий Львович тоже долго не спал. Не лежит у меня душа к этому непонятному бизнесу. Да что уж, мы жизнь по-другому прожили… Садитесь сюда, Митя.

 – Спасибо, не беспокойтесь, Леонида Архиповна, – сказал инспектор, подсаживаясь к столу. – Напрасно тревожитесь. Ирина – девушка разумная, с образованием. А толстый ваш ученик – так просто вылитый президент, таких по телевизору с утра до ночи показывают.
 – Вот еще! Бухгалтер – уважаемый человек, с понятием. Нехай директор – тоже ничего, если не вор. А то президент… тьфу! – возмущалась Петровна. – Царем бы уж сразу себя поставил.

 Послышался шум подъезжающего автомобиля, скрипнули тормоза.
 – Ох, легки на помин, – всплеснула руками Леонида Архиповна.

 Через минуту занавески на веранде всколыхнул ликующий бас Свириденко. Он весь сиял и своими представительными формами, облаченными в полотняный костюм, заполнил едва ли не треть свободного пространства. Ирина казалась несколько бледнее обычного.

 – Что это ты, девка, с лица вся спала? – после приветствия строго спросила Петровна. – Ох, уж это ученье! На что себя мучить и здоровья лишать? – последние слова она пробурчала себе под нос, расставляя на столе чашки.

 – Ируся, тебе нужно как следует отдохнуть. Сергей Юрьевич, – Леонида Архиповна строго помахала пальцем, – не рассчитывайте на то, что поездки Ирины в город станут частыми. Придется вам повременить до осени или обходиться пока без помощницы. А где, кстати, Андрюшенька? Ох, простите, я хотела сказать – Андрей Михайлович… Мы надеялись, что вы приедете вместе. Такой славный молодой человек и, представьте, сегодня мне приснился…

 – Что вы говорите? – приподнял брови Свириденко.
 – Да, именно так. Притом сон, знаете ли, как наяву. Будто идем мы с Аркадием Львовичем вдоль берега, а навстречу – молодой мужчина. Встал у озера и выжидает… У меня мурашки забегали. Кто же это? Был он полуодет, к тому же со связанными руками. Пленник какой-то… в изодранном френче, вроде такого, что носили в царской армии… потом я разглядела, что он ранен… ранен в грудь и перевязан грязными, пропитанными кровью бинтами… тогда я сердцем вдруг почувствовала, что это Надин муж. Муж сестры моей мамы…

 – Перестань, тетя, – вскрикнула Ирина, – прошу тебя, я не могу этого слышать! –
 она сжала виски ладонями.
 – Что с тобой, детка? Не заболела ли ты? Прости меня, ради Бога.
 – Нет, тетя, это ты меня извини. Просто, про кровь я не могу слышать. Доскажи,
 пожалуйста, свой сон.

 – Хорошо… так о чем же это я? Ах, да! Пленник протягивал перед собой связанные в кистях руки. Он как бы молил о помощи, но никак не мог подойти к нам. Дул сильный ветер. Я даже ухватилась за ветки жасмина… рос там цветущий большой куст, весь просто усыпан цветами, и я точно слышала их запах… а Аркадий Львович стал спускаться к нему. Раненый офицер немного приблизился, и теперь уже совершенно точно я узнала… Андрюшеньку, Андрея Михайловича! Это был он. Кадик тоже узнал молодого человека. Он бросился к нему, но только-только коснулся веревки, как ветка, за которую я держалась, обломилась. Я закричала, а они оба исчезли… оставили меня одну, и я проснулась в слезах.

 – Слезы всегда к радости, – иронично улыбнулся Свириденко. – Следует понимать, что Андрей Михайлович произвел на вас впечатление и его астральный двойник явился во сне в таком драматическом образе. А мне показалось, что в прошлый приезд он был совсем неразговорчив, я слегка пожурил его за это, поскольку счел невежливым. Однако Андрей Михайлович приболел и вчера неожиданно уехал к себе в столицу. Неловко признаться, но даже толком не простившись со мной.

 Мне кажется, что на него несколько специфически подействовали магнетические флюиды, к тому же мой сеанс был внезапно прерван. И как! Вот такое и впрямь не приснится… Представьте себе, в самый кульминационный, ответственный момент, когда я должен был сбалансировать психофизический фон в зале, там, неизвестно каким образом, появился…

 – Чорт с рогами, – фыркнула Аграфена Петровна.
 Засмеялся и Дмитрий Ильич, один только услышавший ее реплику.
 – Сергей Юрьевич, не томите. Кто же там мог появиться? Налоговая полиция, наверно.
 – Я, уважаемые, законопослушный гражданин и веду дела по европейским стандартам, – не моргнув глазом, отвечал Свириденко, – мне никакие проверки не страшны, тем более, что во время лечебно-профилактических сеансов их быть не может. А появился в зале, представьте, Славик Лагунов, ваш любимчик, притом в самом экзотическом виде, какой и представить трудно.

 – Не может быть, – опешила Леонида Архиповна, – не может быть, Сергей Юрьевич!
 Это какая-то ошибка, коварное сходство…
 – Исключено. Вам сейчас опишет «явление бледного сына» во всех подробностях Василий Саввович. Он приехал с нами, но его слегка укачало. Ваш друг вышел у развилки и явится сюда с минуту на минуту, если, конечно, не повстречает у озера Аркадия Львовича.

 – Ну, что же Славик? Здоров, поправился? – взволнованно перебила гостя хозяйка.
 – Не могу вас порадовать, к сожалению. Славик плох и невменяем. Он устроил настоящий вертеп и драку, даже был ранен, кажется. Скандал получился безмерный, убытки, знаете ли, во всех смыслах и материальные в том числе. Ситуация чуть-чуть не вышла из-под контроля. Сам он, к слову сказать, пострадал незначительно, по сравнению с тем, как могло обернуться. Василий Саввович занимался им. Я только побеспокоил некоторых своих знакомых на предмет госпитализации. Сейчас это, как вы понимаете, не просто…

 – Славик в больнице? Он приехал, был в зале… Вы мне не сказали. Почему? – тихо спросила Ирина.
 Она была не похожей на себя за столом, вялой, медлительной, смотрела куда-то в сторону, почти ничего не ела, и тетя это отметила про себя, однако связала ее настроение с внезапным отъездом Андрея Михайловича.

 – Да я сам толком ничего не знаю. Василий Саввович всю дорогу проспал, мы почти не разговаривали, а Славику нужна была перевязка и успокоительные, пришлось хлопотать…
 – Пожалуй, я поднимусь к себе. Спасибо, все очень вкусно, – Ирина отодвинула чашку и поднялась, – извините, мы рано выехали…
 – Конечно, детка, поди отдохни, – кивнула согласно тетя, – так расскажите нам,
 Сергей Юрьевич, все по порядку.

 Гость попросил еще чашечку чаю и принялся за рассказ…

 Ирина закрылась у себя в спальне на ключ, чего никогда раньше не делала,
 и не раздеваясь опустилась на постель.

 Вчера, во время спектакля, она не была в беспамятстве, как думал Андрей. Она отчетливо помнила, как Свириденко напоил ее густым терпким чаем… потом смутно: тошнотворное шевеление людей в зале. Все они уродливо извивались, шумно передвигались, что-то выкрикивали… Звуки и шевеление она различала сквозь полусон и не могла с уверенностью сказать, что же происходило на самом деле.

 Ни Андрея, ни Славика она не видела. Когда погас свет, ей показалось, что после он так и не зажигался, хотя голоса пробивались к сознанию… Она точно помнила, что слышала отдельные слова отчетливо, но что это были за слова? Кто говорил? Потом Свириденко отвез ее домой и велел отдыхать… Сказал, что все было замечательно.

 Позвонил Андрей. Слышно было ужасно, а он повторял одно и то же: «Ты в порядке, Ирина? Ответь, ради Бога, ты в порядке?» – и она отвечала, что все нормально, только очень хочется спать. «Почему же он уехал? Накануне не заикнулся об этом… не простился… как же так можно? Зачем? Нет, нет, он сегодня же позвонит, все объяснится. Вот и Славик еще, как снег на голову. Что-то случилось… конечно же, что-то случилось. А что особенного случилось? Уехал и все. Когда-нибудь он должен же был уехать. Нет, нет, нет! Только не так!» – беспорядочные мысли совсем измучили Ирину, и она, обессиленная ими, забылась тревожным сном.
 


                Глава 23

                Драма у Черного озера

 Не дождавшись профессора, зато вдоволь наслушавшись россказней президента, Дмитрий Ильич простился со всеми и выехал в сторону Максаковки, где у причала ожидал его дежурный катер. «Все-таки лихо городские дурью маются, – размышлял он по дороге, – не сеют, не жнут, а деньгу лопатой гребут. Только души-то у них жидковаты, на ладан дышут. Разве ж душу сберечь можно при таких-то деньжищах? Захочется и пирога пожирнее, и продажную бабу послаще, а душа – ан и просечется, как старая занавеска. Без души жить, как без радости, как бы вовсе не жить. Хорошо, что я в городе не остался. Чего у меня нету? Все есть: добрая жена, славные ребятишки. Сады кругом… – и он улыбнулся, без слов, сердцем благодаря Бога за свою простую, обычную жизнь, – вон Толстый разбогател, а что толку? Деньги без пота – что мыльные пузыри. Фу и нету, только глаза брызгами заслепят».

 Так думал Дмитрий без зависти и даже брезгливо, в то же время крутя баранку и объезжая ухабы на грунтовой дороге. Внезапно за развилкой на обочину выскочил из посадки худощавый, сутулый, и от этого показавшийся ростом с подростка, человек в панаме, явно из отдыхающих в этих местах. Мужчина, прихрамывая, торопливо шел в сторону шоссе. Туда же свернул инспектор. Он обогнал незнакомца, мельком взглянул в боковое стекло и отметил, что тот не молод. Дмитрий Ильич резко затормозил, распахнул дверцу и кликнул:

 – Эй, батя, садись, подкину на трассу.
 Человек доковылял до машины и молча сел, опустив голову.
 – Вы что, заблудились или так будете, в гости к кому? – спросил инспектор, резко трогая с места.

 Пассажир кивнул, учащенно дыша и по-прежнему глядя вниз. Через минут пять Дмитрий Ильич вырулил на шоссе и остановился.
 – Мне на Максаковку. Слезай, батя, если не по пути.
 – Спасибо, – буркнул пассажир.
 Неловко стукнувшись головой о дверную раму, он вылез наружу.
 – Бывай здоров, да один не шастай, чтоб Лесной дух не заморочил, – бросил ему вслед инспектор и газанул.

 «Чей он будет? Откуда взялся? Кроме усадьбы и хутора крестного Ивана Лукича, поблизости ни жилья, ни туристов не видать», – прикинул Дмитрий Ильич, досадуя от того, что мельком виденное морщинистое лицо ему кого-то напоминало. Вот только кого? Лицо было не деревенское, да и костюм с панамой на попутчике городские…

 Вдруг осенило: «Ах, ты бесов сын! Так это ж папашка тех двух мокрохвостых шлендр, с которыми парни проспали Гришку Грекова. Конечно, это Василий Саввович, он самый. Чего, интересно, назад подался? Поспорились с профессором, – решил инспектор, – притом, видать, круто разошлись. Норовистые оба, нервные… Бедняга аж лицом спекся и весь сник… Ай, да мое дело – сторона. Подвез и ладно. Им бы мои заботы… На верхах шесть сетей взяли, форели восемьсот килограмм…»

 Дорога нырнула вниз с холма, Максаковка осталась справа, а впереди блистала вороненая гладь Черного озера.

 Смеркалось, когда Дмитрий Ильич вывел катер из Подзамчей в обратный путь. Дымно-палевый закат выбрасывал в загустевшее небо рыжие клочья облаков. Остров вырастал из воды причудливой пастью сгорбленного дракона. С клыкастых скал стекала розовая пена в бездонные омуты. «Проклятое, зловещее жерло, – подумал Дмитрий Ильич, – не зря птица его обминает и рыба сюда не плывет. И впрямь тут черти тризну правят».

 Прибавив скорости, инспектор проскочил гиблое место и направил катер к берегу. Все отчетливей вились по пологому холму и сбегали к причалу деревенские улочки, а в Горках, разделенных широкой протокой, белела над озером профессорская дача – бывшая барская усадьба, поставленная на месте сгоревшего в старину монастырского подворья.

 Однако чем ближе подходил к берегу Дмитрий Ильич, тем заметнее становилось необычное оживление возле усадьбы. Во-первых, она была слишком ярко освещена, к тому же у самого дома стояло несколько автомашин. А во-вторых, на берегу суетились люди. Особенности местной береговой кромки инспектор знал назубок и поэтому направил свой катер к протоке, за мыском ловко причалил и, перемахнув с борта на плоский утес, поспешил напрямик через одичавший сад к дому профессора.

 Все три легковые автомобиля, как и их владельцы, были ему хорошо известны. Лазоревый лимузин принадлежал, естественно, Сергею Юрьевичу, газик – участковому Колюне, на прокурорских «Жигулях» частенько катался следователь из райцентра, потому что его колымага окончательно развалилась.
 Трудно было даже приблизительно предположить, что же такое могло здесь произойти буквально за несколько часов. Дмитрий Ильич почти бегом поднялся на крыльцо и шагнул в распахнутые настежь двери.

 Свет горел во всех комнатах. Внизу, в самой большой, за столом сидел Колюня в форме, значит, при исполнении, и писал под диктовку следователя протокол. Рядом с ними, пристроившись на табуретке, чужой коренастый мужик в штатском рисовал какие-то схемы и делал пометки красным карандашом на полях объемистого потрепанного блокнота. Свириденко басил в телефон из кабинета профессора.

 На диване лежала Ирина в неживой бесчувственной позе. Казалось, девушка не дышала. Леонида Архиповна сидела тут же, у ее ног, с бессмысленным, отсутствующим выражением лица. Фельдшерица мыла руки на кухне, рядом с ней хлопотала Аграфена Петровна.

 Не решившись никого потревожить вопросом, Дмитрий Ильич почему-то очень тихо спросил,
 наклонившись к уху старушки:
 – Ирина?
 – Не говори!.. – замахала она руками, – ой, горе-то какое… горе неизбывное… – и залилась
 мелкими густыми слезами.
 – Да что же случилось? Ты-то хоть толком объясни, Настасья, – обратился он к фельдшерице уже погромче.

 – Аркадий Львович скончался. Прямо на берегу, еще утром, от сердечного приступа. А нашли только к вечеру…
 – Как?! Быть этого не может. Он же был совершенно здоров. Вот те раз!.. – инспектор хватил себя ладонью по лбу и неожиданно припомнил странное поведение заблудившегося попутчика, которого он подвозил утром к трассе.

 Он ринулся в комнату и подскочил к столу.
 – Я знаю… я видел… это дружок его укокошил! Пишите сейчас же мои показания.
 – Ты что, Митя? – уставился на него Колюня круглыми, воспаленными от хронического недосыпания глазами. – Что ты несешь? Кого ты видел? Аркадий Львович умер между пятью и шестью часами утра. А ты к десяти только здесь появился. Ну, говори теперь, кого ты видел, – он устало вздохнул и снова взялся за протокол.

 – Я… Язина, кажется, Василия Саввовича, отца тех малолеток, что по делу Гришки Грекова проходили. Он в город возвращался смурной, как туча, только теперь я вовсе ничего не понимаю. Как же это? Отчего? Где?

 – На берегу, на том самом месте, где Гришку нашли. Даже лежал похоже: голову запрокинул и руку в сторону отвел.
 – Ой беда, беда лихая занадилась, – выла тихонько Петровна, – растревожили чортов на острове, вот они и гоняются за людьми, души вынают…

 – Ну вот что, мать, ты слезы-то утри и за хозяйкой присматривай. Настасья у вас заночует. Девушке, если не полегчает, утром скорую пришлем и свезем в больницу. На крайний случай – телефон под рукой. Ты, Митя, с ихним родственником связь держи, – участковый кивнул головой в сторону Свириденко, – как там с похоронами решат… что надо, чтоб по-людски, как у нас издавна в селе водилось… Словом, сам знаешь. Ты же тут как бы за своего был. Вот какие дела приключились.

 Присутствующие простились и покинули осиротевший дом. Женщины увели в спальню Леониду Архиповну. Наколотая Настасьей, она не спала, а погрузилась в оцепенение. Возле вдовы осталась Аграфена Петровна.

 Сергей Юрьевич перенес Ирину в ее комнату и унял фельдшерицу, которая все порывалась слушать пульс и измерять артериальное давление у бесчувственной девушки.

 – Она спит. Ваше беспокойство совершенно излишне. Можете отдыхать где-нибудь неподалеку. Пробуждение наступит через девять-десять часов. Ее ничто не должно потревожить во сне, вот за этим и последите. Я сам назначу для нее транквилизаторы и дозировку.

 – Вы врач? – подозрительно спросила Настасья.
 – Доктор. Притом не только медицинских, но и некоторых смежных наук. К тому же Ирина Александровна – моя невеста, существо бесконечно для меня дорогое. У меня нет криминальных намерений. На сей счет не волнуйтесь. Доброй ночи.

 С этими словами Свириденко удалился в кабинет профессора. Волею обстоятельств он вынужден был принять на себя весь груз предстоящих печальных забот. Однако со стороны это никак не проявилось в его поведении. Он был спокоен, полон достоинства и уверенности в том, что все устроится соответственным образом.

 Прошло около трех недель. После Спаса зарядили моросливые дожди с туманами, по-осеннему скучные и прохладные. В городской квартире покойного профессора Грязнова почти ничего не переменилось. Все такая же белоснежная крахмальная скатерть стелилась по воскресеньям в столовой, и также сервировался стол к чаю на ужин, но опустевшее место у окна, неразговорчивость хозяйки и апатия Ирины красноречивее всего прочего свидетельствовали о невосполнимой утрате, мужественно и с достоинством переносимой двумя женщинами.

 Беда пришла в их дом не одна. Во время похорон профессора, в суматохе, от оставленного включенным на кухне кипятильника загорелась электропроводка. Дачный дом сгорел практически дотла, во всяком случае, реставрации он не подлежал. По забывчивости или небрежности строение не было застраховано, ни одной копейки вернуть из вложенных денег не удалось. С бедностью в осиротевшей семье уживались привычно, она была естественной спутницей интеллигентных хозяев многие годы, теперь же над домом витал призрак опрятной нищеты.

 Родственники и друзья, занятые решением собственных проблем, как-то незаметно рассосались в суете буден. А затянувшаяся депрессия Ирины и вовсе лишила ее общества сверстников и знакомых.

 Ни в день, когда печальная драма разыгралась у Черного озера, ни позже, ни через неделю Андрей Михайлович не позвонил. Он как бы исчез из жизни Ирины, приглушилось и романтическое страстное чувство, внезапно охватившее ее. Исчез и сам проклятый дом, казавшийся таким благополучным и надежным. Ирина не только не попыталась сама выяснить судьбу московского литератора, но даже тете запретила заикаться об этом и произносить его имя в ее присутствии.

 Не менее странно повел себя ближайший друг профессора Василий Саввович Язин. Возвратившись домой в тот роковой день, он взял все деньги, рассчитанные на скромную жизнь семьи, и исчез в неизвестном направлении. На пятые сутки, обыскав больницы, морги и городскую свалку, милиция объявила его в розыск.

 Несколько раз показали по телевизору нефотогеничное лицо старшего научного сотрудника Государственного университета и затем развесили его портреты на всех розыскных информационных досках рядом с изображениями стариков-маразматиков, гастролирующих подростков и фотороботами опасных преступников. В такой компании найти следы пропавшего доцента шансов оставалось совсем немного, но неожиданно он сам обнаружился в братском государстве, у дальних родственников на Среднем Урале. Он писал, что после перенесенного потрясения не владел собой и просил выслать денег на обратную дорогу. Нужной суммы в доме, понятно, не оказалось. Жена посоветовала ему обратиться в международный комитет по проблемам беженцев. Язин обиделся и прекратил переписку.

 Лишь только один человек навещал семью покойного профессора постоянно и, не обременяя никого своим долгим присутствием, каким-то непостижимо деликатным образом избавлял женщин от множества забот. Не забывал он и о пустяках, вроде букетика из сиреневых орхидей и прочего.

 – Добрый день, – раздавался его оперный баритон вслед за тремя короткими звонками, которыми он извещал о своем появлении, – милые дамы, сегодня я совсем налегке и буквально на пару минут. Нет, нет, это не мои фантазии, это посылка из Вены. Да, пожалуйста, вот и записка лично вам, Леонида Архиповна. Здесь соки, фирменный бальзам Биттнера для поддержки жизненных сил, шоколад. Поклонники трудов вашего супруга, его ученики и последователи потрясены, выражают соболезнования… Пришло еще несколько приглашений вам с Ириной Александровной на отдых, предлагают, кажется, какой-то Швейцарский курорт, я не помню…

 Приблизительно такого рода вступление всегда предваряло его посещение, после чего следовала сдержанная благодарность Леониды Архиповны и равнодушный прием Ирины.

 Но однажды Свириденко явился несколько позже обычного, в девятом часу вечера, чего никогда раньше не позволял себе. Предварительно он позвонил по телефону и попросил разрешения нанести безотлагательный визит. Спустя несколько минут, гость уже стоял на пороге с бледной розой в прозрачном футляре. Он вручил цветок Леониде Архиповне, церемонно поцеловав при этом даме руку. Весь его облик, от безупречной атласной бабочки под твердыми уголками жемчужной сорочки до блеска остроносых лаковых туфлей, говорил о неординарности ситуации.

 – Входите, Сергей Юрьевич, – несколько растерянно и от этого даже каким-то изменившимся голосом пригласила Леонида Архиповна, – садитесь, пожалуйста, – она указала рукой на гостиный диванчик, любимое место Аркадия Львовича, навсегда опустевшее, – Ирина сейчас выйдет. Может быть, приготовить чай?

 – Нет, ни в коем случае. Я побеспокоил вас именно сегодня и в такой час по исключительно важному делу. Прошу вас проявить минуту терпения, дождаться Ирину Александровну, и я все объясню.

 Впервые за много дней, Леонида Архиповна подумала, что рядом с этим блестящим молодым человеком ей стоило бы сидеть в другом платье. Она извинилась и вышла, желая переодеться, но потом раздумала. Голоса в гостиной заставили ее поспешно возвратиться. Ирина уже сидела у стола напротив гостя. Сергей Юрьевич встал.

 – Дорогая Леонида Архиповна и вы, дорогая Ирина Александровна, – начал он в самом мягком регистре, почти шепотом, – сегодня особый, знаменательный день в моей жизни. Надеюсь, что он станет незабываемым и для вашей, бесконечно почитаемой мною, семьи. Я получил приглашение в Ватикан на личную аудиенцию с Папой.

 Повисла неловкая пауза. Претенциозное сообщение обязывало ответить.
 – Искренне поздравляем вас, – сухо сказала Леонида Архиповна.
 Ирина смотрела на друга дома, широко раскрыв серые спокойные глаза. Ни радости, ни волнения, ни даже удивления не было в ее взгляде.

 – Я люблю вас, Ирина Александровна, – вдруг заговорил Свириденко так тихо, что слова скорее угадывались, чем звучали в воздухе, – я вас люблю без памяти, – он легко и бесшумно опустился на колено и, как классический герой-любовник, поцеловал край домашнего платья Ирины, – я не мыслю своей жизни без вас и прошу вашей руки.

 Он замер, опустив свою породистую голову в ожидании приговора.
 – Встаньте сейчас же, Сергей Юрьевич, – сказала Ирина, вдруг встрепенувшись, и даже поддержала его под локоть, когда он немедленно повиновался, – садитесь вот сюда и теперь выслушайте меня. Я давно знаю о ваших чувствах и отвечу вам со всей искренностью. Я вас не люблю.

 Свириденко сильно побледнел, его крупное лицо стало бледней сорочки.
 Невыразимое страдание исказило надменные черты.

 – Я не люблю вас, – продолжала Ирина ровным голосом, – так, как мне бы хотелось вас полюбить, как вы того, может быть, заслуживаете. Ведь ближе вас у меня и у тети нет никого на свете. Я уважаю ваши чувства и знаю, что моя дружба вас не удовлетворит. Поэтому я приняла окончательное решение.

 Ирина сделала паузу, голос ее, высокий и чистый, слегка дрожал, но больше ничто не выдавало волнения. Леонида Архиповна закрыла лицо руками, а Свириденко, казалось, окаменел.
 – Я стану вашей женой, Сергей Юрьевич.
 – Ирина Александровна, – прошептал сраженный аристократ, – благодарю вас…
 – Обещайте мне только не торопиться… Во всяком случае, в ближайшие месяцы назначить день свадьбы невозможно…
 – Я готов ждать сколько угодно.

 Преобразившись мгновенно, он вынул из нагрудного кармана бархатную коробочку, достал из нее кольцо с изумрудом, оправленным во вставку из мерзающих бриллиантов, и надел своей избраннице на руку.

 Не смея поцеловать ее в губы, Сергей Юрьевич долгим бездонным взглядом обласкал невесту
 и нежно приник к запястью.
 Через несколько минут жених завершил свой визит, и лишь едва ощутимый запах увядающих роз
 напоминал о свершившейся помолвке.

********************
Продолжение следует:
Часть II Пленник из бездны