Две банки огурцов

Прибежала Зина, принесла две банки огурцов, чесноку в узелке каком-то, еле уговорила её присесть, чаю рюмочку выпить.
-  Да Зина, есть у меня огурцы, зачем ты?
-  Откуда, ты же дачу продала, ешьте.
Я посмотрела на неё – худенькая, вся просвечивает насквозь, зелёная какая-то, только глаза лучатся, яркие, тёплые, очень участливые.

-  Как ты добралась до меня? Далеко же!
   
- Ничего не далеко, села на девяносто третий, а тут сразу трамвай подошёл, я и не ждала нисколько.
        Ты рассказывай, рассказывай, как внучка?
      Хорошенькая? На кого больше похожа?
       На генерала твоего? А когда приедут- то? Господи, хоть бы посмотреть успеть.
Мы прошли в комнату, сели.
      На стол покидать всё, что в холодильнике, минутное дело, бутылку Рижского бальзама вытащить – ещё секунда, и вот уже подняли рюмки.
       «Давай за здоровье!» - сказала она. «Давай» - бездумно согласилась я.
     Стандартный тост, обычная ситуация – подруга заскочила в гости – что особенного?
А ровно через два месяца позвонила её внучка.

   - Бабушку отпевать будут завтра при больнице Святого Георгия, вы приедете? Она просила вам позвонить в случае чего.
    
Что Зина болела последний год, я знала, вернее не год, а месяцев восемь.
      Третьего мая она у меня так же вот сидела, ели, пили, а седьмого ей уже что-то там вырезали, и когда я приехала навестить её, она лежала вся в трубках, страшно похудевшая, провалившаяся в эти больничные матрасы, на  почему-то очень высокой кровати у открытого окна, за которым моросил дождь, было ветрено  и неуютно.
- Зачем ты беспокоилась, меня скоро выпишут, я сама бы приехала, вот делать человеку нечего, по такой –то погоде, ещё, поди, и без зонтика,- запричитала она.

     Из больницы её выписали без желудка.
       Соединили пищевод с кишечником – живи так, берегись только.
     Того нельзя, этого нельзя, но ничего.
     Другие годами так живут.
      Живите и вы как ни в чём не бывало, не зацикливайтесь на болячках.
 Она и не зацикливалась, привыкла за жизнь на ходу лечиться- таблетку от того, таблетку от этого- и дальше побежала.
        Вот и после этой- то операции, только выписали- она сразу на ноги и бегом жить.
Ни одного дня не полежала Зина в постели.

       В парк напротив дома, на дачу в Калининской области, ко мне, к врачам через весь город на общественном транспорте, дитя чужое нянчить – всё продолжалось действительно как ни в чём не бывало.

      И опять со всех сторон: Зинаида Михайловна, помоги с работой, Зиночка, ты где, я опять с мужем поругалась, пьёт, зараза, выгнать, что ли, его?
          И Зиночка ехала, и уговаривала не выгонять, и кого-то там мирила – и никому невдомёк было, что гложет её своё горе-горькое – сын единственный сорока уже семилетний, кажется, лет десять пьёт, не просыхает, и давным-давно нигде не работает, растерял, как это всегда бывает, и квартиры, и жён, и детей,  и что с ним будет без неё?
       Пока-то живёт вместе с ней да со взрослой племянницей-красавицей Анной.
      Той тоже жизнь личную не устроить: куда мужа-то привести?

      Тут дядька родной каждый день на бровях приползает, одного оставить нельзя, всё вытащит, пропьёт, да и боязно, насмотревшись, выходить – вдруг и муж в такое-то вот чудовище превратится когда-нибудь!

     Так и жили – Анна увлеклась ремонтом квартиры, обустройством её, карьерой – шутка сказать – майор милиции уже, такая молодая.
      Зина буфером стояла между нею и сыном, работала, таскаясь из дома в дом, нянькой, да такой, что детей рожать подгадывали к тому времени, когда Зина освободится.
       Весь Приморский Зину знал – она в детском саду до пенсии работала – там ещё авторитету нажила, а как на пенсию вышла, так няней и стала работать в своём же районе.

      Её же воспитанники и приглашали в свои дома.


 Жизнь другая пошла – без няни в доме ты вроде и не человек, если более- менее состоятельный да дитя в доме.
      Вот Зина и крутилась так до семидесяти двух лет.

       Поела, не поела, что-то в хозяйском холодильнике взяла – йогурт просроченный, колбасу, что хозяева есть не стали, сыр, молодым полумесяцем выгнувшийся от старости.

         И хоть хозяева радушно каждое утро твердили:«Зинаида Михайловна, ешьте всё, что найдёте в холодильнике», да только не привыкла она к лучшему куску для себя.

      Не привыкла да и стеснялась доброе что-нибудь съесть.
       А те уже и не выбрасывали залежалое: нянька придёт, съест.
     Так и шло годами.
     Да разве в этом дело: нервы ни одной минутки спокойными не были, всё она о чём- нибудь тревожилась.
       Дитя бы с горки не упало, Саша бы не пропил добро внучкино, а то ведь выгонит из дому майорша- и куда он тогда? Вот и дотревожилась до беды.
    
       Миновал год.
        Хожу по тому же парку, где с Зиной гуляли, слушаю детское щебетанье, и всё кажется- вон на той аллее покажется  Зина за ручку с очередным малышом, подойдёт- и обо всём на свете поговорим мы с ней.
        Поговорить, конечно, с кем хочешь можно, мало ли за жизнь скопилось знакомых, да только годы приучили не молоть языком с кем попало.

        Этот позлорадствует, тот осудит, эта позавидует, а кто- то и сглазить может, и абсолютно все готовы по всему свету разнести твоё неосторожное словечко.
   
  Пожуёшь, пожуёшь, да и проглотишь его, несказанное, с уст готовое сорваться, не облегчишь душу, даже радуешься потом, что промолчала, и только с Зиной можно было хоть обо всём, хоть ни о чём, как с собственной душой говорить.
        Казалось, ты одна у неё на всём белом свете - так участливо, душевно, о твоём и о своём, говорила она.

       Вот и эти огурцы за два месяца до смерти - кто, покажите мне, кроме матери родной, забеспокоился бы, что я дачу продала, и как же теперь без огурцов?

      Она, вся изрезанная, ещё поехала в Калининскую область, ещё вырастила их, накрутила в банки, привезла в Петербург и  на двух транспортах, трамвае и автобусе, до которых ещё надо дойти да дождаться их на морозе, приволокла мне, эти две трёхлитровые банки.

        «Зина, давай муж или сын тебя домой отвезут на машине».
     Она замахала руками: «Что ты, что ты, зачем беспокоиться, тут рядом, я хоть рада - внучку твою напоследок посмотрела, знать буду, за кого просить там»
       
      Где ТАМ она собиралась просить за мою внучку, я поняла только у морга, в узкой, похожей на пенал комнате для отпевания.
      
         «Неужели для этой огромной толпы людей Зина была тем же, чем и для меня?»- мелькнуло в голове, а в следующее мгновение ноги сами вынесли меня к изголовью, и я заторопилась, заторопилась  успеть сказать ей, как она дорога, нужна всем, здесь собравшимся.
       И пока я говорила, Зина смогла мне как-то передать, что я должна сделать для неё.

       Следом вышедший батюшка: «Вот, вот, говорите с ней сейчас, пока она с вами, она вас слышит, а то вы только потом, с рюмкой в руках, разговорчивые становитесь» - не отвлёк меня от само.го главного, от того, что Зина поручила мне.
           После отпевания все вышли во двор, стали вполголоса переговариваться, вышел и Саша,  Зинин непутёвый сынок, уже принявший с горя, но на ногах пока твёрдо державшийся.

» «Саша, учись жить без мамы», - обняла я его.

 «Анечка, не выгоняй Сашу, маме будет больно»,- выполнила я её вторую безмолвную просьбу.
        Куча народу, в будний, рабочий день пришедшая проститься с Зиной, расступилась, образовала коридор, длинный, длинный, какой-то бесконечный, потому что выстроились в один ряд, до самого автобуса с его печальными полосками на боках, и по этому коридору пронесли в последний путь Зину, медленно, мимо каждого  из пришедших проститься с ней.
        И, казалось, каждому она успела за эту дорогу сказать что- то такое, что было важно только ему и ей.
    
В Зинином доме всё по- прежнему: Анна хлопотливо вьёт гнездо, работает, покрикивает, конечно, на Сашу, с ним по- другому и нельзя, потому что нет- нет да и потянется опять его рука к рюмке, но уже значительно реже. Так что Зина была бы довольна.
 А огурцы, что огурцы, сразу как-то руки не дошли съесть их, а потом, после прощания, я их просто раздала на помин Зининой святой души.