Весну возьми у лета осенью

               
                ОТ АВТОРА

   О книге.
   Роман о любви и о не любви одновременно.
   Побудительным мотивом взяться за работу послужила рецензия на опубликованный рассказ «Утоли моё сердце печалью». Между мотивом и первым словом текста лежит пропасть. Приходили разные идеи, которые после проработки отметал без сожаления. Были трудности. Но, видимо, есть ангел, отвечающий за литературу. По капризу Судьбы или прихоти Рока, вспомнил об одной книге, рекомендованной на литературных курсах: Морис Бланшо «Ожидание забвение». Если кто-то подумает, мой роман, калька с этого произведения, он ошибается. Морис Бланшо признанный мастер фрагментарного письма. Я взял на вооружение его интересный метод. Каждый фрагмент, - маленький или большой, - рассказа – полностью законченное произведение.
   
   О героях.
   Повествование ведётся от первого и, частично, третьего лица. Главные герои и остальные персонажи не имеют личных имён: только он, она и они. Поверьте, это не способ отличиться оригинальностью.

   Слово к читателю.
   Мой благодарный читатель! Обращаюсь к тебе и желаю приятного чтения.   
Из-за нехронологической последовательности и полного отсутствия привязки к определённому времени, текст может показаться трудно-восприимчивым. Если хватит упорства дойти до последней страницы…
   Не хочу лишать удовольствия.
   С уважением – Автор.



   
   По-прошествии более четверти века я вернулся домой.
   В какой момент пришло решение? Уж точно оно не было обдуманным. Оно пришло нежданно, как яркая вспышка молнии озаряет вечерний мрак, выхватывая на малый миг очертания уснувшей природы.
   Нищему собраться – подпоясаться. Нехитрый скарб сложил в рюкзак и отправился на железнодорожный вокзал.
   Стоя у окошка кассы поездов дальнего следования пропустил не одного человека. На удивлённые вопросы и непонятные взгляды пожимал плечами и отвечал, мол, жду товарища. Запаздывает.
   В итоге с билетом в руке уселся на свободное кресло и закрыл глаза.
   Я представлял себе свой приезд в родной город. Своё возвращение рисовал цветными красками. Вот центральная улица, она, наверно, и сейчас носит имя вождя мирового пролетариата. Интересно, деревья растут те же или высадили новые? Приедем – увидим. Рисуя картины виртуального путешествия по родному городу, я не обошёл вниманием улицу, где расположен дом, где я появился на свет. Трёхэтажное здание старой, наверняка, постройки первых послевоенных лет. Большие светлые окна. Бетонный козырёк над входом. Двустворчатая деревянная дверь, впоследствии обитая листовой жестью и выкрашенная в бардовый цвет, никелированная скоба ручки, на округлой поверхности которой в солнечные дни отражались солнечные лучики и всегда почему-то норовившие попасть именно в глаза. Деревья во дворе… Нет, вот их-то почему-то уверен, давно пустили под пилу. Некоторые вишни и яблони уже в мои детские и отроческие годы были старые, с толстыми комлями, корявыми ветвями, по ним всегда хотелось лазать. И балансируя на грани сорваться или не сорваться с ветки и упасть носом в пыль, срывать зрелые ягоды и тут же съедать.   
   Ох, как же сладостны грёзы!.. Вот обстояло бы всё так на самом деле. Конечно, не стоит зря драматизировать, ведь не вернусь же я в самом-то деле к городским руинам. Что-то да осталось от прежней жизни. От той, когда самый главный праздник распознавался по ароматнейшему запаху цитрусовых, волнующими обоняние волнами плававшему по всей квартире. От той жизни, когда в школе с уважением относились к учителям и с уроков не стремились сорваться, а старались после занятий ненадолго задержаться. От той прежней жизни много чего осталось нетронутым. Например, воспоминания, уж на их святость никто не смеет посягнуть, потому что они находятся внутри каждого из нас. И никому не придёт в голову кощунственная мысль, совершить святотатство и лишить нас этого маленького островка надежды, куда непроизвольно устремляются мысли и думы в вечерний час заката под неторопливый шёпот осеннего дождя…
   И вот я вернулся… Но вернулся ли в тот самый город, который покинул в спешке, на ту самую улицу, на пыльный тротуар которой не ступала четверть века моя нога, в тот самый двор, утопающий в изумрудной зелени густых крон разросшихся за прошедшее время новых насаждений лип и тополей? Стою ли сейчас возле того самого дома?..
   Так и хочется сказать, что время наложило свой нестираемый отпечаток, но не скажу.
   Да, я вернулся… И, к сожалению, ничего не узнаю.
   Где мой прекрасный старый город, запечатлевшийся в памяти с опрятными фасадами домов, с блестящими стёклами окон, с чистыми тротуарами и проспектами; где стройные ряды древних вязов и тополей; где цветы на клумбах; где неторопливый и негромкий разговор прохожих и детский смех?
   Всё изменилось: улицы задыхаются от выхлопных газов автомобилей, выросших количественно в геометрической прогрессии за короткое время, вместо деревьев уродливые стойки рекламных плакатов и растяжек, клумбы – как пережиток старого строя – убраны и выложены тротуарной плиткой с неприхотливыми неодекоративными узорами лишёнными полёта творческой фантазии рабочими-укладчиками.
   И повсюду нескончаемый людской поток. Реки, ручьи и струйки людские, перемешиваясь, вступая в противоречия с вытекающими соответственно ссорами и бранью, идут навстречу. То здесь, то там возникнет человеческий водоворот. Выплеснется наружу копившаяся отрицательная энергия. Всколыхнётся воздух, придут в движение высшие сферы и снова всё как прежде.
   Большая редкость увидеть на лице улыбку. В основном они сосредоточены и серьёзны, словно несут на голове хрустальный поднос с хрустальной посудой. И не лица живых людей даже, а карнавальные маски с застывшей на века эмоцией или лица театральных кукол. Им через уста вдохнули жизнь, вложили в игрушечные тельца игрушечные сердца и они зажили своей обособленной жизнью. Люди-куклы…
   А дети где?..
   Я вернулся… Вернулся в город, в котором должна была жить память о моём прошлом, жить в любом закутке и в любой детали экстерьера, но её нет. Её вытравили. Вымыли. Выжгли. Стёрли. Нет её! куда податься? Где найти приют? Если нет памяти прошлого, кто вспомнит меня, узнает, пустит на ночлег?   
   Я вернулся… Но вот вернулся ли я в тот самый город, на ту самую улицу, в тот самый двор, утопающий в изумрудной зелени древесных крон, возле того ли дома стою?..
   - Извините, с трудом вас узнала… - от грустных мыслей отвлекла невысокая, с симпатичными чертами лица, в молодости наверняка, погубила не одно мужское сердце, старушка в летнем платье и плетёной шляпе на выкрашенных в оранжевый цвет волосах. – Вы так изменились… Я бывшая соседка, жила в третьем подъезде. Ну да, вы же тогда в пору юношеской влюблённости мало на что обращали внимания…
   Я узнал её, жену городского прокурора. Поздоровался.
   - Вы ищете её?.. – спрашивает она. – Вы, что же, ничего не знаете?.. Ах, да, конечно же, вы, помнится, к тому времени уехали…
   И снова падение в пропасть. Тёмную и сырую. И навстречу летят чёрные сгустки пространства.
   В старом районе города снял комнату в четырёхкомнатной запущенной квартире. Навёл порядок. Перетащил кое-что из мебели, диван, стол и несколько стульев.
   Ночью долго не мог уснуть. Казалось, мысли бьются в черепной коробке, ищут выход. Ближе к утру – всё равно не уснуть! – походил по пустым комнатам, нашёл в книжном шкафу школьную тетрадь в линейку. Стеклянную баночку с чернилами и ручку с набором перьев. 

                ***

   Удивительная вещь воспоминания.
   Чем больше исписано бумаги, тем меньше кажется проделанная работа. Чем больше вложено экспрессии в слова, тем скуднее готовый текст. Чем больше работаешь над задуманной мыслью, тем менее значимой  оказывается она.
   Удивительная вещь воспоминания!
   Сидишь, корпишь, думаешь, вызываешь в памяти картинки прошлого, всплывают из заархивированных глубин сознания забытые слова. Следом за ними нанизанными бусинами на нить выстраиваются предложения, фразы, монологи и диалоги.
   Удивительная вещь воспоминания?
   Усомнюсь в своих словах. Где, правда, где вымысел? Где неискажённый факт истины, где неопровержимый аргумент лжи? Где все и всё, что помнилось, да позабылось вдруг? Нарочно али по злому умыслу? Где знакомые улочки памяти, по которым любил прохаживаться в одиночестве, погружённый в раздумья? Где шумные проспекты и кишащие авто шоссе?   
   Удивительная вещь воспоминания…
   Чем ближе к завершению труд, тем дальше кажется его окончание. Ощущаешь себя ловцом радуги: как ни приближайся к ней, она всегда недостижима.
   Удивительно всё это, впрочем, как и жизнь, что лежит раскрытой книгой с чистыми страницами…
   
                ***

   Гипнотическое воздействие грядущего и минувшего на настоящее можно признать состоявшимся фактом. Есть ли безупречные устные или письменные свидетельства очевидцев? Так ли важно обязательно иметь под ногами твёрдую почву, чтобы уверенно двигаться?
    В наш город она приехала ранним летним утром. Дождило. Здание вокзала доисторических времён со стеклянным куполом центрального строения с огромным циферблатом часов скрывал зыбкий туман. От лёгкого бриза он приходил  в движение. Отчего создавалось впечатление перемещения вокзала относительно перрона.
   Словно фантастические механизмы, издавая протяжные стоны измученных старостью свистков, убывают по своим направлениям поезда дальнего следования. Звуки печальной тоской расставаний гасли и вязли в тумане, оседая на листьях деревьев и на скульптурных деталях зданий крупными каплями матово-прозрачными каплями.
   Как впоследствии утверждали очевидцы, она прибыла в наш город утренним скорым поездом. На его купейных вагонах празднично красуются эмалевые таблички. На них лаконично обозначены два пункта: отправления – «Метрополия», и конечный маршрут – широко известный курорт на берегу южного моря.
   Она вышла из купейного вагона в белом ситцевом сарафане в синий и зелёный горошек, слегка расклешенном внизу. Летние туфли-лодочки на ногах, на голове широкополая соломенная шляпа с белой атласной лентой, свободными концами её резвился утренний бриз.
   Солнце к тому времени взошло, и туман ночными кошмарами скрылся с чистого лица города.   
   Проводник помог ей сойти на перрон. Вокзальный грузчик, обыкновенно всегда в подпитии, на этот раз оказался трезв, выбрит и благоухающий туалетной водой, название которой говорило об утре зарождающегося дня, взял её багаж, небольшую плетёную сумку и, исполняя роль гида, повёл через центральный вход – дерзкий полёт архитектурной мысли – вокзала в город.
   Высокие резные деревянные двери вывели её на привокзальную площадь.
   Три машины местного автохозяйства наводили на площади лоск: из раструбов тугие струи воды смывали ночную усталость с заспанного асфальта.
   Увидев её, солнце стыдливо укрылось за луной.
   Тучи сиротливо разбежались по равнодушному небу.
   В цветочных киосках лепестки искусственных цветов увяли и скукожились.
   Позавчерашние лужи от дождя, прольющегося неделей позже испарились.
   Лето приняло её за равную.
   И выбросили деревья вверх в радостном приветствии ветви с листвой, и вышла из берегов мелководная река, оголив покрытое толстым слоем тины просторное речное ложе.    
   Осмотревшись, она удовлетворённо улыбнулась, лёгкой поступью сошла по гранитным ступеням, сопровождаемая строгими взглядами мраморных львов, держащих лапу на большом каменном шаре.
   Об её приезде узнал позднее со слов друга, подвозившего её по названному ею адресу.
 
                ***

   Все мои эпистолярные старания сведены к одному: хронологическое восстановление воспоминаний и событий последних дней; дней, с высоты прожитых лет кажущимися более важными, чем тогда, в пору юности, про которую говорят, мол, если бы молодость знала… 
   В том и вся прелесть в юности, что в неё окунаешься без раздумий, как в омут. Минуту назад радостное солнце грело лучами лицо, сейчас эти же лучи, преломленные водой, освещают искривлённый подводный мир, одновременно родной и чуждый для тебя.
   Солнце. День. Луна. Ночь.  Не важно, какое время суток на дворе, когда накрывает с головой трудно-передаваемое словами чувство, желание взять в руки перо и писать пересиливает все остальные.
   Что излагать на бумаге?
   Часто мысли сами льются с кончика пера чернильной вязью. Еще чаще над самой простенькой фразой зависаешь на полчаса или час. Дело вовсе не в отсутствии воображения. Вся соль заключена в том, что сказанное легко слово трудно переносится на бумагу. Так же, как и прекрасному рассказчику трудно изложить на бумаге поведанную историю со всеми нюансами и тонкостями речи.
   Итак: день, солнце, шторы слегка прикрывают стекла. Стол, бумага, чернила. Ручка и перо.   

                ***

   Сейчас, когда пишу эти строки, мысленно переворачиваю страницы дней книги памяти.
   Проносятся перед глазами факты и даты, вспоминаются забытые истории. Кое-что помнится отчётливо, будто оно произошло вчера или третьего дня. Вижу яркие картины событий; рассматриваю каждый штрих и мельчайшую деталь. Мне совершенно не нужно напрягаться, чтобы всколыхнуть инертную гладь пруда воспоминаний, чтобы они пробудились ото сна. А кое-что…
   Многие события просматриваю, как фильм. Одни мелькают, как при быстром просмотре; другие тянутся медленно, затормаживая движения и растягивая гласные.
   Кадры меняются, накладываются, смешиваются. (Они похожи реку, струи которой, свиваясь и развиваясь, бегут в общем стремительном течении.) Полученный коктейль выплескивается в окружающее пространство дикой визуально-вербальной мешаниной.
   Я смотрю этот фильм.
   Чтобы запомнить некоторые моменты, нажимаю мысленно кнопку «стоп» и перематываю плёнку назад. И тогда я вижу себя молодым. С косой чёлкой обесцвеченных волос, по меркам тогдашней моды шик, тонкая ниточка усов, весёлый взгляд ясных глаз. Кожа лица молода и румяна; острые грани бритв не оставляют губительных кровавых порезов. Первый в жизни юбилей, всего лишь шаг по лестнице, ведущей в Бесконечность. Кое-где волос припорошен сединой; морщинки мимические и посеянные временем; не редкая гостья – ночная бессонница. И по-прежнему, всё хорошо, всё прекрасно. Но… Есть что-то трудно определимое, не имеющее чётких семантических привязок и определений; что-то трудно постижимое, от стремления к идеализму, от которого кружится голова, плывёт под ногами земля и небо тянет окунуться в его леденящую бездонность с головой. Даже с риском для жизни. Для абсолютизированной активности не без определённой опасности для существования одного конкретного биологического индивидуума  с последующим перениманием опыта группой лиц.
   Всё это прекрасно осознавая, признаю, что в отличие от прошедшей действительности, прошлое ушло и не оставило никаких предметных воспоминаний, но в способности мысленно восстанавливать целостность события или определённую яркую часть есть индивидуально независимая функция каждого человека – функция стоп-кадр. Воспользовавшись ею можно понравившееся место просматривать повторно или возвращаться к просмотру через определённый период времени.
   В бесконечной череде кадров фильма жизни можно заскочить вперёд. Узнать некоторые тонкости, от знания которых зависит предыдущее существование.
   Или пройти вперёд, чтобы вернуться назад к началу начал. И с зарегистрированного факта соединения двух генетически здоровых клеток увидеть процесс зарождения жизни. Свои первые шаги в грядущем земном существовании.
   Возможно благодаря этой удивительной способности человеческой психики, мне легко перевоплощаться, окунаться в минувшее и переносить события прошлых лет на бумагу.
   До сих пор слышу её слова о том, чтобы я начал писать. Что у меня это получится; что не все поймут написанное, не все проникнутся, не все воспримут; в самом начале творческого пути большинство пройдёт мимо. Но  найдутся и те, кто в прочитанных строках найдёт для себя нечто родное, кровно-близкое, до генетически неотъемлемых величин бытия; те, в самом начале немногие, кто проникнется катастрофической уникальностью текста, от чего предательски увлажняться глаза. Я тогда ей возразил, что одно дело писать в школе сочинение, совершенно другое – профессиональное  сочинительство.
   И вот, день, за днём корпя над текстом, мне, каюсь как в самых смертных грехах, приходится прибегать к уловке, кое-что кое-где домысливать; скрашивать некоторые эпизоды, выводить из тени забвения самые прекрасные качества и, пряча гнусные. Хотя и за первые и за вторые можно одинаково по прошествии многих лет с гордостью стыдиться и стыдливо гордиться одинаково.

                ***

   Воспоминания…
   Я страдал бесконечными воспоминаниями, воспоминаниями, которых не было, но которые вполне могли быть.
   Из таинственной глуби мрачной неизвестности подсознания они непроизвольно всплывают… нахлынут внезапно и отступают… набегают… захватывают в призрачный плен и исчезают…
   И льются, льются, льются стройные цепочки из ярких образов и цветных картинок.
   И как определить, где ложные, где правдивые, где фальшивые, где истинные? Как отсортировать, отсеять как, чтобы убрать шелуху, избавиться от ненужного? Кого взять в непредвзятые судьи, кто проведёт линию, кто разложит воспоминания, вызванные игрой воображения, впечатляющие фейерверком красок, от настоящих, прошедших через сердце с радостью и болью, но тусклых и бледных? И кто укажет верный путь днём, собирающимся под покровом ночи в укромном месте, ждущих утра с боязливым нетерпением?
   Воспоминания…
   Бесконечные воспоминания, вызывающие нескончаемые страдания. Страдания, в некоторой степени приносящие утоление успокоением через мучение, и, до определённой грани неприятные, дарующие облегчение несчастья посредством отягощения торжества.
   Воспоминания…
   Молниеносные и мрачные, струящиеся серыми тенями днём из тайных мест, ледяным дыханием убивающие благие порывы души.
   И всё же они были воспоминаниями. Воспоминаниями, которых не было, но, которые вполне могли быть и иметь право на существование в противоречивой метафизике бытия. 

                ***
      
   Холодный воздух, лёгкий, как яблочный мусс, неподвижными слоями повис над землёй; он вобрал в себя все отображения, присутствовавшие вокруг: предметы, тени предметов; мысли, их астральную и метафизическую материализацию; звуки, их звонкое и радостное, печальное и грустное звучание; свет, он растаял в холодном воздухе; тьма – соединилась и расползлась, и растворилась без остатка.
   Холодный воздух, лёгкий, как яблочный мусс, неподвижными, отличаясь по цвету  и плотности тона слоями повис над вечерней землёй, готовой окунуться в бессонную бездну ночи. В этой пучине перестанет существовать всё:  предметы и наряды, столь любимые нашему сердцу безделицы и мелочи, и их тени, тень – как звёздная пыль памяти и дорожная пыль забвения; мысли, не дававшие спать по ночам, мысли, пронзавшие воображение яркими образами, мысли, орнаментально оформленные и дополненные музыкальным сопровождением чувств; звуки, их звонкое, фортиссимо и синкопы, и радостное, вызывающее восторг в душе звучание, подобное рокоту штормового океана, печальное, меланхолическое состояние, сродни осенней природе, и грустное, размеренное и монотонное журчание весеннего ручейка; свет, растаявший бесследно, без надежды на возрождение в стремительно остывающем, сгущающемся воздухе; тьма – вечный и верный спутник ночных татей, соединится в бездне со всем остальным и растворится в общей массе без остатка.
    Холодный воздух – вдыхаешь, жжёт гортань ледяным пламенем, - лёгкий, невесомый, как яблочный мусс, с любовью приготовленный матерью для обожаемых домочадцев, неподвижными серо-фиолетовыми слоями повис над землёй, плотно обняв её шёлковой накидкой приближающейся ночи, со всеми необоснованными страхами и беспричинными ужасами, вызванными, либо растревоженным рассудком, либо разгорячённым воображением. Над ним, сокрывшим землю с её прекрасными видами и шокирующими язвами, над ним, прослойкой из лазурно-ультрамариновых тонов утвердилась непроглядная темень ночного неба. На угольном его полотне, равнодушно смотря на происходящее внизу, высветились редкие звёзды, далёкие маяки, уснувшая надежда для потерявшихся кораблей и заблудившихся душ.   
   
                ***
    
   «Моё заветное желание?.. Ну… Любить и быть счастливым». «Ты серьёзно?» «Вполне». «Да ты не фаталист ли случаем?» «И фаталист, и футболист». «Шутишь, да?» «В нашем мире серьёзно прожить тяжело, нелегко всем даётся его ремесло». «Рубаи решил писать? Стяжать славу Хайяма?» «Гафиза. В сосуд тончайший наливай бальзам, дай усладиться моим горестным очам». «Не люблю, когда умничаешь». «Сам не люблю». «Тогда зачем всё это?» «Дуракаваляние». «?» «Нет, шучу, конечно же». «Мне становится на сердце тревожно, когда ты так ведёшь себя». «Прости. Простой кураж». «Как нелегко добыть в земле алмаз, он не сравнится с блеском твоих глаз». «Я – пас». «Легко сдаётся трус или хитрец, но, всё равно, у всех печален их конец». «Теперь мне впору промолчать». «Я повторю вопрос?» «Валяй!» «Каково твоё заветное желание?» «Ты предсказуема, как туман в преддверии жаркого дня». «Ты просчитываем, как теорема Пифагора». «Какая?» «Самая известная». «Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы?» «Бинго». «Ты видела испепелённое место?» «?» «Оно сейчас перед тобой». «Как преуменьшено много ты хочешь из себя представлять!» «Мой белый флаг не поражение гласит; снегами белыми мой путь укрыт». «Приятно болтать с грамотным человеком». «Это полбеды». «А остальная часть?» «Она остаётся в неведении. Самое распрекрасное ощущение биологического тела, обладающего разумным поведением». «И каким же?» «Разумным». «Повторяешься». «Разумным». «Ты настойчив». «Разумным». «Фу! Какая ты бяка!» «Не обидно». «Хочешь обид?» «Да кто же их жаждет?» «Не знаю…» «Выскажись стихами». «Рифмуя «ять» и «ать» труда не стоит потерять связующую нить, что б под водой дышать, на суше задыхаться, но о любви спокойно говорить». «Нет повести печальнее на свете…» «Ты удручён». «Угу». «Вернёмся к нашим памятным баранам». «Чего желаю?» «Да». «Моё заветное желание?.. Ну… Любить и быть счастливым». «Любить и быть счастливым одновременно нельзя. Одно взаимно исключает одновременно другое». «Но хочется же!»
         
                ***

   Минуло более четверти века со дня разлуки, но до сих пор чувствую тепло её объятий, чистый запах кожи, луговой аромат волос.
   Стоит закрыть глаза, как из темных вод прошлого всплывают на поверхность светлые призраки воспоминаний, тревожа дремлющие чувства. И вот она передо мной: разливается вокруг серебристый колокольчик голоса или волнующий с хрипотцой шёпот сообщает по секрету нечто важное; азартно блестят серо-зелёные глаза; очаровательная улыбка украшает уста с тремя родинками в левом углу рта над верхней губой и приятно щекочет лицо золотистый шёлк каштановых волос.
   Едва смежу веки, и она бросается ко мне навстречу из серого тумана минувшего. Её порыв решителен, как осенняя буря, и мягок, как южный ветерок.
   Чем дальше отдаляет меня время от мига расставания, тем чаще стараюсь убедить себя в правильности аксиомы – время лечит. «Подожди, - убеждал себя, - вот пройдёт ещё один год, затянется рана, восстановится внутреннее равновесие, - при этом прекрасно давая себе отчёт, что этот аутотренинг не даст результата. – Сотрёт из памяти решительным мазком кисти, не тускнеющие воспоминания художник-время, на холст жизни наложит свежие краски и заиграет она новыми цветами».
   В маниакальном стремлении забыть всё или забыться, с каждым годом менял место проживания, всё дальше удаляясь от того места, где появился на свет и впервые огласил его громким здоровым криком, где повстречались, так некстати, мы…
   Ни время, ни расстояния не облегчали и не притупляли боль.
   Зато всё чаще обращал взор на ручку, чернила и бумагу. Вспоминал её слова, что мне следует взяться за перо и, что меня будут читать. Столь же часто и колебался. Пока однажды не перешагнул Рубикон нерешительности. Купил перья, несколько ручек, пачку бумаги. С того памятного дня ежедневно совершал, ставшие ритуалом действия. Вставлял перо в ручку, окунал его в чернила и изводил не один бумажный лист одним предложением. Повторял его, правил до тех пор, пока оно не начинало звучать так, будто она из далёкого прошлого говорила со мной настоящим. «Вся прелесть и красота слова понимается тогда, когда с волнующим скрипом пера его выводишь на бумаге».

                ***

   Не помню, с чем было связано, но однажды она произнесла: «Умная мысль не посещает скорбные руины». Я похлопал в ладоши, похвалил и сказал, что со временем она будет говорить одними афоризмами, что будет очень радостно для окружающих. Взор её на мгновение погрустнел. «Утоление сердца печалью, вот истинная радость. Остальное дым над костром».

                ***

   В окружающей его картине происходящего не было полноты. Отсутствовала одна-единственная малозначительная, но полновесная деталь, без которой разворачивающееся действие похоже на мираж в пустыне. Он прислушался к себе, стараясь отыскать хотя бы малейший намёк на то, что отсутствует. Он переворошил внутреннее состояние, привёл его в смятение, нарушил гармонию в попытке найти подсказку. Всё тщетно.
   Нечто, придававшее силы, осталось глухо к мольбам и равнодушно.
   Паника пускала ядовитые стрелы в его душу и стремительно наполняла неуверенностью.
   Он снова и снова, в который раз попытался проанализировать внешнюю среду в прямом контакте с внутренним миром. Уверенное чувство неполноценности не покидало, как воздушный шар, теряющий форму, когда из него выходит воздух.
   Что же это? Недостающее? Что?
   И вдруг его будто окатили ледяной водой.
   Запахи! Отсутствовали полностью запахи. Было всё: и звуки, лающие и чавкающие, был свет, слепящий глаза и уводящий во тьму, был цвет, ласково-устрашающий чёрный и отстранённо-успокаивающий белый, и все оттенки, тона и полутона, сопутствующие ему. Но не было запахов.
   И вот они проявились.
   Внезапно, словно вынырнули из глубоких пенистых вод, из жидких бессердечных оков, крепостью превышающих сталь.
   Они заструились отовсюду. Тонкими иглами белошвеек. Нежнейшими шелками ткачей. Грубыми словами площадной брани. Невыделанными шкурами кожемяк. Одни толпились, сродни безродной массе, жаждущей зрелищ. Другие скромно стояли поодаль воспитанными на чистоте души застенчивыми девами. Третьи предпочитали одиночество, насыщенное толкотнёй улиц. Четвёртые старались втиснуться в плотную массу событий, чтобы побыть с собой наедине.
   Сладчайшие ароматы распустившихся цветов. Гнилостные запахи продуктов разложения плоти и переваренной пищи. Удручающе-тончайшие миазмы прели и кислоты. Каждый из них в отдельности был прекрасен и восхитителен, был слащаво-утомителен и изнеженно-гадок, до отвратительного превосходства как желателен, так и отторгаем. За каждым из них скрывалась огромнейшая гамма чувств и ощущений. Но совершенно иначе зазвучали запахи и ароматы, соединившись в общем пахучем звучание в единую песню. Появилась густая насыщенность звука, обескураживающая простота исполнения сложных форм, гадливость вкупе с застенчивостью зазвучали на новый лад. И каждый раз новые ароматы взрывали консервативное пространство новейшими запахами и благовониями. Сбивали с ног удушливой пряностью ванили, возвращали с горних высот пронзительной вонью немытых тел. 
   И только сейчас в окружающей его картине происходящего была полнота. Та, существующая отдельно от нас, и живущая по своим правилам. Именно она дополняла отсутствием присутствие натуральности, не кичливо выставляя себя напоказ.
   Он облегчённо вздохнул. Расправил плечи. Выпятил грудь колесом. И вдохнул самый прекрасный букет запахов в мире.
   В этот момент он почувствовал себя независимой частицей всего этого разнообразия, находясь в полной гармонии с окружающими его ароматами.
   Помимо его воли и стремления, бесконечный коридор, являвший собой  образец безысходности существования, вдруг стал для него колыбелью, устланной внутри мягчайшими тканями. Стал прочнейшей защитой, крепче стальных лат и каменных стен. И впервые за многие дни он почувствовал себя в полном покое, чего давно с ним не было.
   Он сам, всё его окружающее, его мысли свернулись в маленькую точку. Отныне он счастлив. Да будет так! 

                ***

   «Кто ты?» «Не уходя возвращающийся». «Кто ты?» «Не глядя видящий». «Кто ты?» «Не говоря молчащий». «Кто ты?» «Не явившись существующий». «Кто ты?» «Не обучённый ведающий». «Кто ты?» «Ты, существующий во мне меня не во мне меня находящийся». «Кто ты?» «Видящий скрытое за видимым». «Кто ты?» «Тревожно звучащий во множестве единично обозначенных множеств». «Кто ты?» «Не вне тебя себя пребывающий за тобою себя не зовущий». «Кто ты?» «Существующий зримо вне видимости зрения видимость наблюдением не источая». «Кто ты?» «Ты спрашиваешь одно и то же. А кто же ты?» «Я не зеркальное отражение осенних луж раннего ненастья, укутанного в плащ из опавших листьев и обутого в сапоги из вывяленных стеблей трав и тонких проволок паучьих паутин. Что скажешь?» «Идя вслед тем, кто самоотверженно жертвует собой, не понимая, что ждёт впереди, и что оставляют позади, трепетно ожидая ритуального     самопожертвования. Не воды, разошедшиеся перед растрескавшимися ступнями, и не источник, забивший из подножия зноем испепелённой скалы, удивляя свежестью далёких северных равнин, утоляя неутолимую жажду». «Кто ты?» «Твоё тёмное отражение твоего светлого я».

                ***

   Бессердечная доброта близких, неимоверно дружелюбна к докучающей ненависти чужих.

                ***

   «Ты можешь помолиться за меня?» «Да; для меня это честь». «Вслух». «Что?» «Молись, пожалуйста, вслух». «Обычно это делается незаметно для окружающих, чтобы никто не мог узнать твоих мыслей; твою молитву должен слышать только один Господь». «Вслух… Только вслух… Чтобы никто не мог обвинить в неискренности ни меня… ни тебя…» «Неискренность… необычные слова для верующего… Всё, чтобы им ни говорилось и не делалось, делается во имя его…» «Я прошу… это же такая малость – произнести несколько слов вслух». «Вслух… Это противоречит моим убеждениям». «Это же такая малость… Пустяк… Сущий пустяк, мелочь… Мелочь: помолиться обо мне вслух. Чтобы все ненавидящие меня, чтобы все любящие меня, чтобы все, не знающие обо мне и все, кто хотя бы как-то что-то слышал обо мне, узнали, что я есть я». «Это для меня табу. Я могу для тебя сказать или сделать всё, что угодно. Усечь палец на руке, прижечь тавром лицо, вскрыть вену и пить во имя твоё собственную кровь, как кровь, пролитую во имя твоё, но не проси меня молиться вслух. Это для меня табу». «Так ты можешь помолиться за меня?» «Да; для меня это величайшая честь. Но есть единственное условие: слова молитвы моей услышу только я. Произнесённое про себя слово звучит громче тысячи залпов орудий». «Нет; ты их произнесёшь обязательно и только – вслух. Каждое слово выделяя интонацией. Каждую точку и запятую выделяя голосом. Ты обязан молиться вслух и возвеличивать имя моё». «Кощунствуешь…  Святотатство есть каждая буква в слове твоём… Что  есть ты, чтобы смертные прославляли имя твоё? Кто есть ты? Дщерь кого и чья дщерь, чтобы во имя твоё уста слагали песни радостные и, не умолкая, благословляли существование твоё?» «Ты так и не узнал?» «Нет… Кого?» «Меня… Ты меня так и не признал … Моё сердце воспламенилось и тотчас угасло. Ты можешь помолиться за меня?»

                ***      
 
   «Мне очень жаль, у нас нет будущего».
   Я опешил и от неожиданности поворота сюжета промолчал. С её стороны не было никакой реакции. Будто произнесла отвлечённую реплику в сторону и забыла напрочь.
   «Мне, действительно, очень жаль, - она говорит не чувствуя моего присутствия, она сейчас где-то далеко находится. За пределами взаимного понимания. Я и мои чувства ей индифферентны. – Я вынуждена констатировать – будущего у нас нет».
   Я поражён. Как нет? Почему? Кто решил? Ты? Почему одна принимаешь решения? Одно понимаю – бессознательное сознательное моего внешне-внутреннего эрго совершенно не сопротивляется её словам.
   А она говорит. Говорит – нет! – пророчит, любуясь – нет! – явно наслаждаясь собой.
   Каждое её слово иглой входит в ткань моей души, сшивая клочья, увлекая за собой дефектную нить, усеянную узелками. Они проходят сквозь плоть и оставляют болезненные раны. «Где я и что происходит со мной? Неужели это и есть то самое трансцендентальное состояние души, когда…»
   «Нет признаков, которые могут указать, на какое приблизительное соответствие неким правилам, не противоречащим определённо-установленным устоям и обычаям».
   Нет же, сто раз нет! Я отказываюсь её понимать! Что с нею происходит? Откуда эта идиотская идея, что наши отношения лишены лишены будущего? Или она знает нечто такое, что, действительно, является непреодолимой преградой?
   «Это тщательно обдуманное и взвешенное решение. Ты, мне искренне жаль, с самого начала не мог предугадать и почувствовать определённые знаки и предпосылки, подаваемые жизнью».
   Её никогда нельзя точно и определённо воспринимать такой, каковою является она в этот момент. Она непостоянна, как река, гибка, как лоза, и непосредственна, как дитя.
   «Знаки, посылаемые жизнью, нужно уметь читать и разгадывать. Смысл большинства пророчеств сокрыт мраком, но и того, что дано раскрыто и явно, достаточно для осведомлённых и знающих».
   Такие вот дела… С наскоку не определиться, по какую сторону баррикад комильфотнее находиться. Исходя из конкретной ситуации комфортнее может быть наличествующее по обе её стороны.
   «Мне очень жаль…»
   А каково мне? Меня хоть кто-то спросил, поинтересовался, каково мне-то?
   «У нас нет совместного будущего».
   Если нет совместного, будет ли оно врозь? Многие прекрасно сосуществуют порознь ведя совместный образ жизни. Это их не тяготит. Но мне было не по себе. Ведь я не знал, чем руководствуется она…
   Неделю спустя я сделал попытку вернуться к этому разговору.
   «Эти слова принадлежат мне? – в её искренности нельзя не усомниться. – Я перед этим пила?» «Минеральную воду, - перечисляю, - апельсиновый сок» «Глупости! – задорно смеётся она, - эти напитки не могут способствовать релаксации вербальных центров. – Она остановилась и с хитринкой в глазах посмотрела на меня. – Признавайся, баловник, это ты придумал сейчас? Только что? чтобы немного озадачить меня?»
   Вот уж, в самом деле, не знаешь, чему верить.
    Ночью приснился странный сон. Мы стоим по разные стороны небольшой промоины в земле. Она увеличивается с каждым мгновением.
   Она стоит на самом краю, ветер треплет золотистый шёлк каштановых волос, губы изогнуты в горестном молчаливом крике. Она протягивает ко мне руки. Силится что-то сказать…
    Расстояние между нами растёт. И вот нас разделяют десятки метров. Увеличивается глубина. Оттуда доносятся жуткие звуки, которые складываются в фразу: «Мне бесконечно жаль, но у нас нет совместного будущего».   

                ***

   Находясь в постоянной конфронтации с прошлым, понимаю, это сражение проиграю. И, тем не менее, продолжаю сопротивляться, предпочитая, чтобы Рок громогласно возвестил горячим свинцом фактов и раскалённой сталью доводов, что я побеждён.
   Надеюсь на его рассудительность.
   А на что остаётся уповать, пока не побеждённому, но ещё не победившему?
   Ежеминутное стремление находиться на вершине грозит падением. И тогда останется лишь признать поражение.
   Но что делать с собою? Уйти, убежать, скрыться? От посторонних – не трудная задача. Тяжелее сделать это в отношении себя. Куда бы ни ушёл, будешь рядом. Куда бы ни убежал, остаёшься с собой. Где бы ни скрылся. Обязательно столкнёшься с тем, от кого прятался.
   Тупик? Или новая цель – пробить брешь и выбраться наружу? Сотворение очередного подвига, о котором не прознает никто?
   Или всё же тупик? И снова возвращение к исходной позиции? Вновь льстиво-заискивающие лица и надетые маски улыбок? Куда уж проще… Впрочем, куда уже сложнее. За любым усложнением простоты следует ответное упрощение сложности. Чем ближе миг откровения, тем растянутее кажется время. Замедляется его ход и вот сердце стучит со скоростью передвижения улитки.
   Это сопротивляющееся прошлое высылает в авангард опытных бойцов – мимолетные воспоминания. Они окружают сознание, как мотыльки лампу, и полупрозрачная завеса искажает до неузнаваемости мир. Поди разбери после всего сотворённого, какой кистью каллиграфически выводить символ жизни, предварительно окунув её в чернила смерти?
   Уткнулся в стену? Куда ни кинь, всюду – клин. И опять бестолковое метание между этим и тем, между надо и нужно, между альфа и омега, чтобы, наконец, понять, всё – тлен. Всё – суета. Суета и томление духа. И тотчас отступает на задний план оказывающаяся не так уж нужной конфронтация с прошлым. Можно вполне мирно сосуществовать с ним и грядущим, талантливо удерживаясь на тонкой нити сегодня, искусно совмещая все понятия, смешивая в одном сосуде и быть довольным.
 А что до прочего… 
    
                ***
   
   На этот раз, обычно весело щебетавшая как птичка-певунья после посещения ресторана, сказывалось растормаживающее действие вина, она молчала. Она шла, взяв его под руку, склонив голову к плечу, погрузившись в размышления. Лёгкий утренний бриз играется с выбившимся из причёски прядью золотистого шёлка каштановых волос. Локон то и дело норовит застить взор и она, резким выдохом  сквозь сжатые губы через щель между губ, сдувает его.
   Весь вечер она веселилась, смеялась его шуткам и остротам друзей; неуклюже старалась шутить и сама. Позже заявляла, что это мастерство не для неё. Она увлечённо танцевала. Под гневные взоры своих спутниц, мужчины выстраивались в очередь, чтобы исполнить танец с ней.
   Он всем видом скрывал ревность. Что было очевидно. Но было и иное.
   Они вошли в ресторан, когда он был практически полон. Звучала лёгкая музыка, несколько пар, приглашённые артисты кружились на танцплощадке. Внезапно музыка смолкла. Остановились танцоры. Взгляды присутствующих устремились в одном направлении.
   К дверям, где на пороге остановились они.
   Взгляды присутствующих были прикованы к ней. Обворожительные взгляды мужчин и ревнивые женщин; они на подсознательном уровне чувствовали, что их красота рядом с нею меркнет.
   Перемена в её поведении произошла после заключительного номера развлекательно-музыкальной программы.
   Однако, вопреки хронологии, следует вернуться в предыдущий день.
   Выходные дни они распланировали заранее.
   Намечалась развлекательно-экскурсионная поездка за город в компании таких же любителей спонтанного отдыха. После возвращения, посещение кинотеатра, шёл новый фильм, смесь индийской мелодрамы и американского боевика, знаменитого европейского режиссёра, а затем, вне графика, но судя по обстоятельствам. 
   Любой, тщательно составленный план корректируется временем. Так вышло и сейчас. Он ждал её звонка. Пронзительная телефонная трель застала его врасплох. В груди поднялось волнение. Сразу подумалось, что что-то случилось. Он резко поднял трубку и почти выкрикнул  в неё, знакомый всему миру телефонный позывной. Чего ты так раскричался, удивилась она. Он извинился, оправдался, что на звонок бежал из кухни. Ты перевесил аппарат в спальню, резонно спросила она. Конечно, нет, возразил он; тогда почему спокоен голос, снова поинтересовалась она. На минуту он замешкался. Она не заметила задержки и продолжила. Постараюсь в пять минут уложиться, радостно заверила она, надеюсь, ты не очень обидишься, если наша завтрашняя программа кардинально изменится. Сердце в его груди, конечно, биться не перестало, но дыхание он затаил, стараясь не выдать охватившего его волнения. Безусловно, уложиться в пять минут она и не собиралась. Зато рассказала историю, в сравнении с которой индийские мелодрамы фабрики грёз с полуострова Хиндустан, не идут ни в какое эмоционально-уравновешенное сравнение. 
   Напряжённость в сюжете выдавала еле заметная ажитация в голосе. «Угадай, что у меня в руке?» Он хотел ответить, да что угодно, от коробка спичек до стакана с вермутом (догадка о последнем внезапно озарила его). «Ни за что не догадаешься!» Куда уж нам, простым смертным, тягаться с вами богами. Следующий вопрос, прозвучавший интригующе, поколебал его домыслы относительно вина. «Ну, что совсем ни капельки не?..» Что «совсем ни капельки не» было трудно представить. В трубке послышалось досадное сопение. «Что ж, если ты сегодня лишён воображения, - это как раз в её духе, напустить туману, - то слушай!» И она поведала жутко интересную историю в духе мастера детективного жанра с незначительным намёком на фантастику. Ты, конечно, помнишь, она назвала имя одной из своих подруг, ну, та, которая полгода тому, уточнила день и месяц, уехала с будущим мужем покорять столицу. Так вот, ничего из этой затеи хорошего не вышло. Представляешь, он, будущий муж подруги, неблагодарное животное, сразу же переметнулся там, буквально из одной тёплой постели в другую, к одной страшненькой, но с огромными связями в мире искусства, столичной аборигенке, оставив её, подругу и несостоявшуюся жену мыкать горе. Да уж , действительно, поддакнул он, полгода мыкать горе, это вам не тут, срок приличный. Она не пыталась вернуться в родные пенаты, развивал он мысль, в до боли родной отчий дом, до слёз знакомые ступени, которого ведут к теплу домашнего очага. «Ты что, - совсем не наигранно выплеснула она цунами удивления в телефонную трубку, - ты её плохо знаешь! Она осталась в столице, назло своему, ты понимаешь, о ком я, прошла через неимоверные тяжести и неестественные трудности и вышла триумфатором из этой незримой схватки». Короткая пауза послужила поводом задать вопрос. Что же сия триумфаторша делает здесь, в городе, далёком от насыщенной событиями жизнью метрополии. «Вот к этому я подошла в своём повествовании, - послышалось в трубке, - но ты несколько бежишь впереди паровоза. – Это прозвучало как обвинение. – И не надо извинений. Пожалуйста, выслушай до конца». Ему очень хотелось съязвить по поводу последнего слова, сравнение так и напрашивалось само на язык, а он чесался, чтобы его сбросить, но сдержался. Всё-таки не каждый день приезжают подруги-триумфаторы из столицы, уехавшие оную покорять. «Она вручила мне два пригласительных билета. Через трубку чувствую твоё горячее желание узнать, куда; наберись терпения. – Пространство между телефонами так и звенело-пело на все лады. – Так вот, открылся новый ресторан на колёсном пароходе. К слову сказать, единственный, сохранившийся до наших дней. На пароходе поменяли всё, кроме двигателя и колёс. Отремонтировали каюты, воссоздали первоначальный вид, организовали места отдыха, палубы для моциона. Один ресторан на первой палубе, ресторан с панорамным окном и баром на второй. Восстановили и оборудовали по последнему слову техники сцену для артистических номеров».
   Прошло время после совместного посещения парохода, когда ему не без труда удалось ознакомиться с документами, пролившими свет на постройку пароходов (он-то думал, пароход существует в одном экземпляре).
   Довольно богатый купец, в дореволюционное время его фамилия часто мелькала на страницах газет, один из основателей городской народной библиотеки и общественного этнографического музея, решил увековечить своё имя.
   Доходная торговля продуктами, мукомольное производство, крупные вложения средств в разные финансовые проекты, лесоперерабатывающая фабрика, весьма прибыльные заводы по производству свечей и душистого мыла казались ему недостаточным подтверждением фундаментальности его существования. Хотелось незыблемого и вечного, как пирамиды в песках междуречья.
   Счастливый в браке, он прижил с супругой пять дочек. Желание иметь сына, продолжателя дела, пришлось похоронить. Рисковать здоровьем супруги, которой пятые роды дались с большим трудом, не решил. Рассуждая здраво, что рано или поздно, дочери выйдут замуж и одному богу известно, сохранится, о преумножении речи не шло, хоть что-то из созданного и организованного им, купец решил построить теплоходы. Заразившись идеей, перво-наперво, он изучил всю имеющуюся в городе техническую литературу, кое-какие книги и брошюры доставили с родины сосисок и пива.
   Строительство пароходов производилось на верфях отечественными кораблестроителями. Все пять судов строились одновременно. Единственный немаловажный штрих – двигатели, их купец выписал из страны, прославившейся на весь мир изготовлением высококачественных хронометров и большим наличием банков.
   Каждый из пароходов получил имя одной из дочерей купца.
   Ровно год спустя, плицы новеньких судов пенили чистые воды одной из могучих рек нашей родины.
   Все суда предназначались для экскурсионных прогулок, длящихся от одних до пяти суток с причаливанием на промежуточных пристанях для отдыха пассажиров на лоне прекрасной, воспетой поэтами родной природы.
   Круизы начинались с первых дней навигации и заканчивались с появлением на воде шуги.
   Внутреннее оформление пароходов было однотипно. Каюты только первого и люкс классов. Инкрустация орехом, дубом, берёзой и каштаном. О ресторанах упоминалось ранее. Для развлечения состоятельных пассажиров приглашались танцовщицы варьете, артисты цирковых жанров, борцы и силачи, рвавшие руками цепи и завязывающие вокруг шеи бантиком толстые пешни. Присутствовали и модные столичные певцы и певицы, их купец через антрепренеров выписывал на месяц-другой, не жалея денег. И, конечно же, присутствовали цыгане. Огромные голосистые хоры, чистое, берущее за душу пение под аккомпанемент шестиструнных гитар и скрипок. Согласитесь, какая великосветская пьянка тех пор когда-нибудь обходилась без этих свободолюбивых степных кочевников. Многие наши классики и писатели, и поэты не единожды воспевали в своих нетленных произведениях цыган, это когда подвыпивший герой вдруг погрустневшим голосом выдавал, а не поехать ли нам, друзья, к цыганам! За город, в табор, туда, где расстилается зелёным покрывалом бескрайняя степь, полная таинственных звуков и пьянящих ароматов, в приятном обществе пить водку и лечить душу, слушать песни и гнать прочь – прочь от сердца и ума! – тоску и неумело выделывать кренделя под зажигательные музыкальные мелодии.
   Пришедший мировой кризис продолжился мировой войной и окончился революцией.
   Новая власть суда экспроприировала. Перепрофилировала их под пассажирские перевозки, развлекательные круизы вместе с классом богатеев канули в лету, как пережиток позорного прошлого. В итоге, в третьей четверти двадцатого века на плаву остался один теплоход, название на его борту выводилось красной краской каждый раз новое, в строгом соответствии с линией общественного мнения, какое имя носил пароход первоначально, никто не помнил, даже старожилы. Большую часть времени стоял он на приколе как музейный экспонат. Потихоньку время делало свою настоящую работу, результат корой налицо виден на многих архитектурных памятниках, заброшенных человечеством. Облупливалась и отслаивалась краска, ржавел корпус, тускнели медные и латунные детали. Вандалы в лице ребятни и размножившихся бесприютных перебили стёкла в окнах и иллюминаторах; цветной металл перекочевал в скупку; деревянная обшивка, частично уцелевшая за время эксплуатации, и добротные полотнища дверей пошли на разведение костров.
   Так и ржавел бы, понемногу умирая, теплоход, если бы вдруг им кто-то не заинтересовался.
   Новейшая история сохранила в строгой тайне тот факт, кто на кого вышел, крутые столичные бизнесмены на местных деляг, или наоборот, но теплоход взяли на буксир одним поздним осенним вечером и отвели, как послушного дитя, в неизвестном направлении. 
   Первыми пропажу заметили бомжи, в глухих каютах на нижней палубе обжившие себе помещения и забили тревогу.
   Следом взволновалась общественность, мгновенно возбудилась и окрепла гражданская позиция горожан. Пошли они стройными колонами к мэрии, неся в руках транспаранты с требованием вернуть городу историческую реликвию.
   К демонстрантам вышел мэр, истинный блюститель законности и большой любитель старины, успокоил взволновавшуюся общественность избитыми клише, блеснул парочкой неоидиом, чем и успокоил ту же общественность, утихомирил горожан, сообщил по великому секрету, что пароход находится на реконструкции. После всех восстановительных работ вернётся в город в прежнем качестве, будет возить пассажиров во время речных прогулок.
   Весной следующего года, едва сошли льды и, не ушла вешняя вода, обновлённый пароход, теперь гордо носящий имя нашего города, пришвартовался у пристани речного вокзала под торжественные звуки марша, написанного местным композитором, и аплодисменты встречающих.
    В конце последнего месяца весны, для эксплуатации транспортного средства необходимы некоторые формальности, приёмка комиссией и выдача сертификата соответствия, в выходные, выпавшие на последние дни, новый, белый, сияющий свежей краской пароход ждал своих гостей.
   
   Пригласившая их подруга как раз и оказалась счастливой женой одного из столичных бизнесменов-инвесторов, вложивших немалые средства в реконструкцию судна.
   Размах восстановительных работ потрясал. Раздобыли в архиве техническую документацию, чертежи и схемы и с точностью до последнего медного гвоздя в обшивке воссоздали внутреннее убранство. Провели необходимую модернизацию. Соединили несколько кают, из простого первого класса получились просторные помещения экстра-класса для очень состоятельных пассажиров.
   Деревянная обивка внутри блестела лаком. Сияли надраенные медные части дверных ручек и латунные накладки на окнах и иллюминаторах.
   Ресторан на второй палубе, как и в первые дни существования парохода, панорамным окном выходил на корму. Был и сюрприз – сцена. Она больше всего подверглась переделке.   

   Он заехал за ней вовремя, но по укоренившейся в каждой женщине привычке находить недостатки в причёске, в наряде, в макияже или в обуви в последнюю минуту, они чуть не опоздали к отплытию.

   Таксист гнал на предельной скорости, уверенно ведя автомобиль, ловко маневрируя в плотном потоке машин и, всего пару раз дал сигнал клаксоном зазевавшимся водителям двигающихся впереди машин. Во время крутого виража объяснил пассажирам, чтобы не беспокоились, всю жизнь за рулём.
   С разворотом, перед самим трапом, таксист лихо остановил машину и произнёс, весело улыбаясь и задорно блестя карими глазами «вуаля!».
   С поспешностью, но не торопясь вышли они из машины. Первым он, затем она, взявшись за протянутую им руку своей изящной кистью.
   Вахтенный матрос едва не упал, кинувшись помочь ей пройти танцующие под ногами деревянные сходни с верёвочными леерами.
   Ступив на палубу, которая мелко вибрировала, дрожь передавалась от работающего мотора, она стала лицом к городу и вокзалу, опёрлась руками на планширь, глубоко вдохнула пахнущий влагой воздух, и произнесла: - Прелесть!
   Тот же вахтенный матрос вместе со старшим вахтенным и дежурным помощником капитана проводили их на второй этаж к дверям ресторана. И матрос, и старший вахтенный, и помощник всё время стремились обратить на себя её внимание, расточали комплименты. Она благосклонно улыбалась, отвечала кратко, не сводя глаз со своего спутника.
   Перед дверью стоял огромный, крупный швейцар в бардовой ливрее, расшитой золотыми галунами, в тон брюках и фуражке с чёрным лакированным козырьком.
   Сопровождавшие их члены дежурной команды удалились, пожелав приятного отдыха.
   Издав продолжительный гудок, многократно эхом разнёсшийся в вечернем воздухе акватории, пароход отчалил от пристани, после того, как трижды густой медью пропела судовая рында.
   Круглое, добродушное лицо швейцара расплылось в улыбке. Он слегка наклонился, приложил руку к козырьку, затем открыл обе створки двери. Почти беззвучно пропели металлические петли, и деревянные полотнища со вставками из стекла разошлись в стороны.         
   Они вошли в ресторан. Он был полон.
   Свет хрустальной люстры с подвесками, тонкие радужные лучи, слегка резанул  по глазам. В воздухе чувствовался аромат женских духов и мужского одеколона, смешанный с дымом дорогого табака. Звучала музыка, она перекрывала стойкий гул голосов, доносившаяся из глубины сцены, которая располагалась левее входа. Под мелодию на танцплощадке кружились  несколько пар приглашённых артистов.
   Музыка внезапно смолкла. Остановились танцоры. Взгляды артистов и посетителей ресторана устремились в одном направлении. 
   Он старался держаться естественно. Она же несколько смутилась, не каждый день купаешься в море глаз и уделённого внимания. Нежный румянец украсил стыдливо ланиты. Незаметно для себя она сделала полу-книксен, взявшись за края платья и разведя их в сторону, одновременно немного склонив голову. В лучах хрустальной люстры, преломлённых гранями подвесок, с новой силой вспыхнул золотистый шёлк её каштановых волос. Скромная улыбка украсила уста с тремя родинками в левом углу над верхней губой.
   Зал взорвался аплодисментами.
   Мужчины всех возрастов, присутствующие в зале, приветствовали её стоя. Женщины, настороженно имитировали хлопки, ревниво следя за своими кавалерами, на подсознательном уровне чувствуя, как померкли они при её появлении.
   В это же время его взгляд привлёк жест руки. Столичная подруга, стяжательница далёкого счастья показывала, куда идти.
   Ведущая разрядила обстановку. Сказала несколько приветственных слов. Прозвучал туш. Началась развлекательно-музыкальная программа и пир.
   Повара потрудились на славу.
   Вот то немного из ассортимента блюд, сохранившееся в памяти.
   Молочный поросёнок, запечённый с гречневой кашей и грибами; фаршированная тремя видами орехов и изюмом речная щука; утка, тушённая с мёдом и ананасом; неимоверные по приготовлению индивидуальные блюда из мяса и рыбы; кокиль из морепродуктов; традиционный жульен из грибов с сырным соусом и немного непривычный из кальмаров, мидий и курицы. На блюдах лежали закусочные булочки с орехами, семечками и черносливом, с тмином и кориандром, расстегаи с цыплятами, с осетром, с птичьими потрохами. Десерты от лучших кондитеров  города.
   Вся эта снедь поглощалась, обильно запиваемая вином, шампанским и крепкими напитками, сравнение – рекой текли, не говорит ни о чём.
  Не зная устали, играл духовой оркестр, его сменял струнный квартет, и трогательные мелодии классической камерной музыки уводили в мир прекрасного, танцевали артисты. Ведущая меняла наряд перед объявлением каждого номера. Зажигательное латиноамериканское танго, будоражащая кровь самба, вальс, круговые славянские хороводы, сопровождаемые пением старинных народных песен. Составитель развлекательной программы постарался на славу.
   Были и сольные выступления.
   Известный городской бард исполнил несколько новых лирических песен, а на закуску спел несколько своих хитов, не выходящих из моды пару лет.
   Время летело незаметно.
   Артистов на площадке сменяли посетители. Кружились парочки в медленных танцах. Под «Утомлённое солнце» кружились парочки посетителей определённой возрастной категории, под заграничные мелодии корчилась, изображая танцевальные па, молодёжь.
   Столичная подруга-триумфатор, закружила своего муженька  в вальсе, и видя его усталость, раскрасневшаяся, наконец, села за стол и сообщила, что самое интересное впереди, что песни-танцы на сцене и на площадке – прелюдия. Толкнула локтем зазевавшегося мужа, тот повёл бровью и резонно подтвердил слова жены, наклонившись над столом громким шёпотом сообщив, что это будет нечто…
   Слова столичной подруги и её мужа попали в подготовленную почву и дали ростки интриги. «Время близится к завершению показательного круиза,- доверительно сообщил столичный гость-бизнесмен, - друзья, приготовьтесь!»
   Минуту спустя после массового танцевально-выразительного подражания восточноафриканским ритуальным круговым хороводам, когда обессилено-счастливые танцоры разбрелись и расселись за столиками, на сцену вышла ведущая.
   На этот раз на ней ладно сидел брючный костюм-двойка из шерстяной коричнево-бардовой ткани-букле; воротник сорочки скрывал воротник-стойку пиджака. Изменилась и причёска. Пышные волосы собраны сзади во вьющийся локонами пучок, скреплённый атласной лентой в тон костюму. Шпильки высоких бардовых туфель прибавили ей росту.   
   Она сообщила уважаемым гостям, что программа сегодняшнего мероприятия подошла к концу. В зале раздался пьяно-протяжный капризный гул. Улыбка ещё больше украсила лицо ведущей. Она стоически дождалась тишины. «В заключении прозвучит романс в исполнении автора слов и музыки», - медленно, с расстановкой, повышая голос, крещендо в каждом слоге, в начале речи, чуть затягивая гласные, произнесла она, намеренно не сказав ни имени, ни фамилии исполнителя, оставив слушателей в прострации недоумения, к концу объявления постепенно перейдя к диминуэндо на пониженных тонах.
   После её слов наступила такая тишина, что через толстые витринные стёкла панорамного окна слышался отчётливый плеск плиц по речной воде и визгливо-недовольный крик чаек.
   Постепенно, один за другим, погружая сцену во мрак, погасли огни освещения.
   Сцену, поглощённую темнотой внезапно пронзил тонкий красный луч, раздробившийся в её глубине о полированную крышку рояля. Раздался тихий, затихающий струнный звук. Пианист, контурно высвечиваемый размытым светом, неуверенно и робко нажимал на клавиши.
   На четвёртом звуке мелодии жёлтый луч света пересёк сцену сверху справа в левый крайний угол, частично обозначив силуэт женской фигуры; она развернулась навстречу свету, блеснул гриф скрипки, взмах смычком породил соскальзывающее в пропасть беззвучия стремительное глиссандо. Тотчас, из глубины сцены в правый верхний угол устремился фиолетовый луч, обозначив виолончель, руку, застывшую над струнами и смычок в нервной руке. И следом, следом, словно из старой музыкальной шкатулки потекли грустные густые звуки.
   Не освещённой оставалась середина сцены.
   К ней было приковано внимание заинтригованной публики.
   Неожиданно для всех, кроме музыкантов, из центра сцены снизу и сверху, контратакуя и, проникая друг в друга, ударили два ярких неоновых луча. По залу прошелестел возбуждённый шум волн взволнованных голосов, который разбился о берег сцены.
   И тут началось само представление.
   Под уверенные звуки инструментов, исполнявших ритмичную мелодию, над полом сцены медленно вырастал невысокий, освещаемый светом рампы, округлый тёмный предмет, озаряемый по контуру ярко-радужным свечением. Он увеличивался в размере вместе с напряжением в музыке, дробившей часы застывшей атмосферы весёлого вечера на ментально-загадочные минуты.
   Из образовавшегося холма стремительно выросла, выкинув руки вверх, тонкая грациозная женская фигурка в чёрном с блёстками облегающем платье.
   Поначалу зрители подумали, что им это кажется, но сцена пришла в движение. Совершая встречное круговое движение, виолончелист и скрипач поехали, не меняя позы и не прерывая исполнения, к визуальной середине сцены. К моменту их пересечения, пол двигался по орбитальным встречно пересекающимся траекториям, и дальнейшего расхождения друг от друга точек расположения музыкантов послышался в замирающем звучании инструментов голос певицы.
   Каким удивительным по чистоте и глубине звучания голосом обладала она!    

                Готова ждать и год, и сотню лет.
                Жизнь предо мной платком дорогу выстлала.
                Ночь тёмная становится светлей,
                Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
                Чтоб там ни говорили, - я люблю.
                Подруги пусть насытятся расспросами.
                В тиши полуночной я об одном молю:
                - Мою весну возьми у лета осенью.

   Певица оставалась на месте, исполняя песню, а вокруг неё разворачивалось музыкально-феерическое представление.
   Извлекая густое легато, виолончель совершала круговые движения; рассыпая бисер нот, крошила смычком струны скрипачка. Клавиши рояля роняли искренние синкопы в бесконечную глубину неба.

                Не разлучат нас холода дождей;
                День засверкает чистотою искренней
                Ночь звёздная становится светлей,
                Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
                Чтоб там ни говорили, - я люблю.
                Гроза украсит небо странной росписью
                И в полдень хмурый об одном молю:
                - Мою весну возьми у лета осенью.

   Протяжный крик улетающих журавлей разрезал осенний холод, тонкими принизывающими лезвиями потянувший со сцены. Женщины поёжились, втянули головы в плечи; мужчины удивлённо закрутили головами, стараясь обнаружить источник свежести. Панорамные стекла окон покрылись мелкой сеточкой морозного рисунка, и хруст тонкого льда под ногами прозвучал где-то под потолком, растаяв в жарком огне горения ламп хрустальной люстры.

                И всё же мне на сердце спокойней…
                Худая весть встревожит громким выстрелом.
                Средь ночи мне становится светлей,
                Когда к тебе я обращаюсь мысленно.
                Чтоб там ни говорили, - я люблю.
                На травы пал туман хрустальной россыпью.
                В рассветный час я об одном молю:
                Мою весну возьми у лета осенью.
 
   Домой они добирались пешком.
   Обычно весело щебетавшая, как птичка-певунья, она на этот раз задумчиво молчала. Шла, взяв его под руку, склонив к плечу голову, погрузившись в размышления.
   Лёгкий утренний бриз игрался с выбившейся из причёски прядью золотистого шёлка каштановых волос.
   Обнявшись, они немного постояли перед закрытой дверью подъезда. Первые солнечные лучи румянцем украшали стены домов.
   Уткнувшись в его плечо лицом, она спросила, помнит ли он последнюю строку, рефрен каждого куплета. Он окунул лицо в её волосы.  Она истолковала его молчание по-своему. Обдавая ухо горячим дыханием, она страстно прошептала:
   - Мою весну возьми у лета осенью…
               
                ***

   С первых моментов вербалистических экзерсисов, когда перо окунается в чернила и слова стекают на безукоризненную девственность бумажного листа с потенциальным безукоризненным откровением, начинает брать страх. Не оттого, что белоснежность бумаги бросает в оцепенение, а от того, что с некоторых пор каждое новое слово в предложении кажется заранее виденным на бесконечном пространстве листа. Слово, сродни великому средневековому замку или старинной крепости, начинает играть разными красками, как вечерний закат, пылающий на всё небо. Слово – лабиринт Минотавра, загадка Сфинкса. Кому отгадать не отгаданную тайну? Кому найти связующее звено? Кому идти в полной темноте, держа в руке нить Ариадны?
   Первые попытки перенести на бумагу свои ощущения оказались путанными и бессвязными. Конечно, я подозревал, что связанная со словом работа намного сложнее переноса тяжёлых грузов. Конечно, было бы наивно полагать, что задуманная работа, как податливая девка ляжет под меня и разведёт лядвеи. Нет, простота сложности заключается в том, что не нужно искать ответ в глубине, когда он лежит на поверхности. Пусть и обмывают его тёплые тропические волны, и ласкает вечерний бриз ланиты загорелого лица, и льётся незатейливая туземная песня о безответной любви смелого юноши к прекрасной деве, которая ждёт его у родового костра в окружении сотен родственников и льёт безудержно горькие слёзы.
   Да, как и многих первооткрывателей в начале пути, меня занимали тревожащие думы, вдруг не оправдаю надежд, надежд, возложенных на себя, куда хуже выглядеть обгадившимся перед  самим собой, чем перед кем-то незнакомым. Себя лицезреешь каждый день, не обязательно смотреться в зеркало, достаточно зрительной памяти. А посторонние, как утренний туман, тающий под натиском солнца, сегодня одни, а завтра – другие. И, как правило, их необъективное мнение не всегда является таковым, потому что необъективная объективность не всегда является таковой.
   Это сродни тому непередаваемому запаху детства, от которого не в силах избавиться на протяжении жизни. От трогательной любви бабушек и дедушек, их пронзительного и безответного служения во имя внуков, потому что дети не заслуживают того искреннего внимания. Да… Искреннего внимания, которого зачастую так не хватает всем нам. Вроде бы и купаемся в море любви и ласки, но это всё наигранно и неестественно. И оно настойчиво лезет в глаза своею неискренностью, колющей каждой клеткой вранья и лжи.
    Каждому по заслугам. Если разобраться, заслуги у всех, не зависимо от ранга, одни – прожить жизнь так, чтобы не было стыдно на смертном одре перед лицом собравшихся родственников сказать, а вот жизнь-то я прожил не зря. Не обязательно при этом возжаждать и попросить стакан воды. Чушь! Не пережив смерть нельзя однозначно утверждать, что обязательно захочется пить перед лицом Вечности.
    Каждому по заслугам. И бредут длинные тени воспоминаний в тумане завтрашнего дня. Или это завтрашние воспоминания тонут в мареве вчерашних событий? Где грань, острая, как лезвие бритвы, отсекающая лишнее от необходимого? Только стружки слов и необузданной брани. А что там, за горизонтом? И как тут не вспомнить монаха, утверждающего, что не стоит, соблазняя соблазняемое, создавать сущности сверх необходимости?
   Что же создаёт сверх необходимое? Перо! Чернила! Чернильница!
   Окунается в чернила перо и, возникающий соблазн уводит в сопредельное царство свободных вербальных изъявлений.
   Окунается в чернила перо… Как приятно дрожит рука!..
   Окунается в чернила перо… Мерцает сознание на грани падения в бессознательность.
   Окунается в чернила перо… Что происходит далее? Не очерняется, а осветляется чья-то жизнь, чья-то судьба выходит на передний план, чьи-то потайные думы выставляются на всеобщее обозрение, чьё-то сокровенное желание вдруг исполняется…
   Вот как оказывается велика сила простого действия – окунания пера в чернила. Затем следует долгая история, претерпевающая в процессе изложения множество метаморфоз. Положительное приобретает черты отрешённости. Отрицательное приобщается ко всеобщему роднику мудрости. Зло перерождается в добро. Добро настойчиво ищет способы очищения на тяжёлом пути познания отрицания через признание оного.
   Перо окунается в чернила. Всё становится с ног на голову. Пятки пронзает острота множества игл, которое является простецким познанием сути жизни. Возопить бы от обиды да боли, да что толку?! Коли ветер осенний с холодами колючими наступает с дальних территорий. Тут не одно перо заставит мысль двигаться быстрее. Тут всё предыдущее ставит остро вопрос перед очевидным фактом, что нельзя отрицать очевидного.
   Нашедшийся противник оказался забытым другом.
   В густых ветвях осыпавшихся кустарников прячется тень тени, соприкасающаяся с действительностью нежными и тонкими лепестками ароматных роз. Сокрытая в них таинственная составляющая прячется днём в ярких сполохах солнечного света и выползает наружу в вечерний мрак улиц, прячась в густеющих тенях домов, особенно не маскируясь от посторонних. Зачем? Чтобы укрыться от тех, кто с ними знаком? Они сами ищут общения. А чтобы не попасться на глаза незнакомцам, достаточно ловко маневрируя, исчезнуть в свете фар проезжающего мимо автомобиля.
   Вернёмся к вербалистике.
   С тех пор, как впервые окунул перо в чернила, почувствовал не только страх перед неизвестностью, таящейся в белизне бумажного листа, я ощутил нервное покалывание в подушечках пальцев. Верный признак того, что сталкиваюсь с тем, что искал, напряжённо и с большим приложением сил на протяжении многих лет. Мне одновременно страшно и до жути интересно, что же ждёт меня за новым словом, пролитом с кончика пера. Что таит в себе обычная точка или запятая. Они столь часто встречаются на поединках словесной дуэли, что молишь часто всех богов, что были и что будут, чтобы поединок закончился благополучно.
   Превозмогая страхи, я пишу. С каждым новым словом, с каждой новой строчкой мои литературные изыскания становятся всё лучше. Не нужно, как прежде, биться со словом, чтобы найти ему его место в предложении. Слова теперь сами выстраиваются в нужном порядке, отпадает необходимость корректировать и поправлять. Текст с самого начала смотрится стройно и красочно. Как законченная художником картина или ваятелем скульптура.
   Я пишу. Каждый день. Слово или десяток слов. Или сотню десятков. И не всегда ими доволен. И не всегда они довольны мной. Но я доволен. Радость овладевает сердцем, когда читаю легко лёгшие строки на бумаге, будто покрытые золотистой вечерней позолотой, но от этого не теряющие своей первозданной красоты и притяжения.
   Слово… Пред ним преклоняюсь и его же не возвожу в ранг божества. Соблюдаю с ним паритет. Мы оба на равных условиях. Один равен другому. Без купюр.
               
                ***

   День плача.
   Другого слова выразить своё состояние не нашёл.
   День плача.
   Время горя и скорби. Час глубоких размышлений о бытие, о Роке, о жизненных перипетиях, о своём месте в пёстром калейдоскопе дней.
   День плача.
   Это не пресловутая стена в выжженной вечным солнцем восточном городе, куда стремится придти каждый с наболевшим на душе и на сердце. Для каждого из нас она находится несопоставимо далеко в физическом понимании, но намного ближе в духовном. Не видя её, даже не зная об её существовании можно выполнять некие сакральные обряды, облекать в сложную многогранную тогу мистики; упрощать сложное, усложнять мелкое, манипулировать понятиями и вещами.
   День плача – замок, зиждящийся на высоком месте, взирающий с немыслимых высей, как великан на копошащихся у ног лилипутов, с загадочным философским молчанием на зелёную цветущую долину.
   День плача.
   С этого дня, с минуты внезапного прозрения, понял, что за этим последует коренное изменение образа и смысла жизни. Отголоски дня плача неустанно будут преследовать меня на всём жизненном пути, пробиваясь через плотную защиту посторонних вполне агрессивных и миролюбивых шумов.
   Слёз я не лил. Как-то не получилось прослезиться. Даже предательски не увлажились глаза. Не шевельнулось что-то робко в груди. Обычное состояние покоя, пришедшее через осознание его второй половины.
    
                ***

   Любое воспоминание о ней выдрал с кровью из своего сердца.
   Выдрал с болью. С невыносимой, которую ещё никогда прежде не доводилось пережить. Образовавшуюся пустоту нужно было чем-то заполнить. Ибо, чем дольше пустота остаётся не заполняемой, тем большее пространство занимает она. Захват происходит медленно, но быстрее, чем на циферблате часов Вечности движется секундная стрелка. И снова открывается новое дыхание, и снова продолжается движение. Нескончаемый ход Бесконечности. И ничто не продолжается дольше Бесконечности. Всё тонет и растворяется в её коварных водах. Без остатка. Никакого намёка на что-либо произошедшее ранее. Есть факт, нет доказательства. Есть действие, нет последствий. Есть испытание, нет результата. В любом случае, непредвиденное препятствие  - след, ведущий к цели.
   С тех пор, куда бы ни шёл, куда бы ни направлял стопы, был свободен. Абсолютно свободен. Совершенно свободен. Беспредельно свободен! Без ограничений и условностей.
   Свобода! Что слаще может быть?! Свобода! Волнующее головокружение, слабость… Свобода! Лёгкое недомогание от нахлынувших, не свойственных прежним рефлекторным ощущениям чувств.
   Но беспокоит одно. И всегда. И повсюду. Беспокоит только одно. И всегда. И повсюду. Беспокоит настолько, что о нём непроизвольно думаешь всегда и повсюду.
   Беспокоит то, что любое воспоминание о ней вырвал с кровью из своего остывшего сердца.
   Вырвал навсегда…               

                ***

   Трижды проверенное ставит в тупик перед явными обязательствами не проверенного, убеждая прямолинейно думающих адептов в неисправимой искренности, убеждая оных, что в сгущающемся тумане разума ничто не переворачивает с ног на голову, кроме того, что постоянно остаётся зиждущим колоссом на глиняных ногах, упирающимся в непостоянные танцующие почвы разрушающимися стопами.
     Трижды проверенное никогда не поставит в тупик перед не явными не обязательствами не проверенного, не думающего не прямолинейно, в не исправимой не искренности других не убеждая посторонних, что в не сгущающемся тумане не спящего крепко разума ничто не переворачивает не с ног на не голову, не кроме не того, что постоянно не остаётся колоссом, не зиждущимся на глиняных ногах, упирающимся в не постоянные не стабильные почвы не разрушающимися глиняными ногами.   

                ***

   Осеннее солнце октябрьским полднем щедро расплёскивало по листьям последнее летнее тепло.
   Не смотря на то, что по утрам, когда весь город был погружён в полумрак мятежных ночных грёз, чувствовалось приближение холодов, общее настроение природы уверенно держалось в рамках положительных эмоций. В густой тени глухих углов и закоулков ледяная ночная прохлада стойко держалась до обеда и, в конце концов, капитулировала.
   Днём, также как и летом, солнечно, но тепло было иного характера, от него даже на открытом месте пробирала дрожь.
   Вечерами небо частенько затягивала лёгкая сизо-пепельная с пурпурно-лилово-малиновыми краями прозрачно-сиреневая облачная зыбь. Это сказывалось на настроении. Едва уловимая грусть, как щекочущий обоняние аромат сигарного дыма, незримой вуалеткой опускалась на дремлющее сознание.
   Дни становились короче. Темнело рано. Сумерки с катастрофической скоростью сгущались до непроницаемой фиолетовой темени так рано, что создавалось ложно-уверенное впечатление полного отсутствия вечера. Наличествовали яркий день и тёмная ночь.
   Поневоле, глядя на ускользающую и угасающую красоту, вспоминались жаркие летние деньки, насыщенные теплом, и весенняя круговерть зелёного царства.
   В полночь небо усеивали звёзды, крупные, как фонари, и бесконечно далёкие, как розовые мечты детства. Они постоянно мигали, словно ведя с кем-то живой диалог на своём закодированном звёздном языке. Звёзды отчётливо смотрелись в безоблачные ночи. Когда же грозовые мрачно-свирепые тучи оккупировали небо, из безразличного чрева влажных чудовищ на землю сыпал мелкий колючий непродолжительный дождь.
   Все дни, как на подбор, были скопированы друг с друга, солнечные и тёплые.
   В свободные минуты природа так и звала выйти и прогуляться, насладиться кратким волшебством и непродолжительным блаженством.
   В один из таких романтично-энигматичных дней случайно встретил её в городском парке. В обеденный перерыв решил сходить в книжный магазин, и решение срезать путь возникло спонтанно.         
   Её признал издалека.
   И как обычно, сердце уколола ледяная игла ревности: что она здесь делает? Когда схлынула ослепляющая волна злости, и сознание прояснилось, почувствовал жар, разлившийся по телу и сильное, до боли под лопаткой, биение сердца.
   Она шла, плотно укутавшись по плечи в огромную живописную шаль с необыкновенными футуристическими узорами. Длинные ярко-оранжевые кисточки на углах свисали до земли.
   По одной аллее мы шли навстречу друг другу.
   Она шла, ничего не замечая, чем-то увлечённая. Листья опадали с веток золотисто-рыжим снегопадом. Некоторые ложились ей на плечи, застревали в волосах, но она их не замечала. Она была погружена в свой выдуманный мир. Сквозь прикрытые веки, не мигая, смотрела перед собой, охватывая взглядом всё сразу: и осеннее небо, и пустую парковую аллею, и деревья в траурном осеннем убранстве…
   Заметив впереди скамью, уселся и решил подождать её приближения.
   За несколько шагов до меня, она протянула руку в моём направлении. Неизвестная сила подняла меня со скамьи и я, побуждаемый толчками в спину, сделал шаг вперёд.
   Мы встретились. Она ко мне прижалась всем телом.
   - Хочешь спросить, что я здесь делаю? – спросила она меня моими словами. – Ловлю солнечные лучи сонными глазами. – Мгновение спустя добавила: - Осенью так хочется спать…
 
                ***

   Это произошло студёной осенней порой, которая в пределах северных территорий является синонимом свирепой зимы. Кружила пурга и завывала вьюга, снег летел непрекращающимся снежным покрывалом и устилал землю и всё, её наполняющее.
   Это ещё запомнилось тем, что услышанная история, как калька была списана с моей, хоть и существовали коренные различия, нашлись и точки соприкосновения.
   Да, в то время я старался, как можно далеко убежать, ускользнуть, скрыться, затеряться от самого себя. Все мои стремления заканчивались фиаско, так как невозможно априори от себя куда-то скрыться. Простая истина, казалось бы, лежала на поверхности, но чтобы её постичь, пришлось пройти через определённые испытания и лишения.
   Первый год побега заставил бросить якорь в одном лесхозе, куда устроился работать обыкновенным разнорабочим. Состав бригады, в которую определили, был разнороден по национальности и по возрасту. Вывезли нас в самом начале осени в такую глухомань, что в первые дни пребывания хотелось от тоски и отчаяния выть ночью на луну. И таким, желающим повыть, я был не одним. Жёсткая дисциплина – ни капли спиртного, того, что могло хоть как-то снять нервное напряжение, раздражала. Но и в какой-то мере способствовала образованию конфликтов. Они, конечно же, возникали стихийно, и быстро гасли, благодаря всё той же стихийности своей природы.
   Жили мы в балках. Это, для несведущих, поставленные на сани из крупных стволов лиственницы деревянные домики, примерно два на пять метров, часто из не ошкуренных стволов сосны или ели. С одним оконцем, маленьким, с решёткой из крупной арматуры снаружи. Под оконцем всегда стоял стол для еды, за ним же писали письма или играли в настольные игры, лидировали игральные карты, затем по убыванию домино, шахматы и шашки. У противоположных стен – двухэтажные нары из толстой доски. Минимум удобств и комфорта скрашивали сами: фантазия в условиях крайне стеснённых начинает работать в режиме форсажа.
   Работать начинали с первыми лучами солнца, с каждым осенним днём оно вставало всё позже и позже, и прекращали трудовую вахту с наступлением густых сумерек. Быстрый завтрак и короткий обед компенсировался затяжным ужином. Готовили по очереди – несли дежурство, наводили в балке порядок, следили за чистотой, - поэтому приготовляемая пища была разнообразной, но не всегда съедобной. Готовить учились по ходу дела. У некоторых наличествовал явный прогресс, были и такие, от услуг готовки оных отказались, их таланты распространялись на иные области сурового скучного нашего бытия.
   Освещение предполагало быть электрическим, однако в ходе формирования рабочих бригад какой-то светлой голове пришло в голову сэкономить на соляре для дизель-генераторов и их как таковые не эксплуатировать в новом рабочем сезоне. Дескать, благоразумнее с точки зрения экономии будет снабдить рабочие бригады керосиновыми лампами с максимально-минимальным лимитом керосина и выдать без счёта свечи. Предоставили расчёты. Их изучили и решили провести эксперимент. Вот, значит, мы и выступали в роли подопытных кроликов.
   Подружились вскоре после того, как в самые первые дни основательно переругались. Без мордобоя, бугор наш оказался мастером спорта по боксу, и на пальцах, как сам любил выражаться, объяснил, что дисциплина в бригаде будет железной. Без перегибов, но и без  лишней расслабленности. Испробовать на вкус его кулаки дураков не нашлось и предъявленные им незатейливо-бесхитростные требования приняли за аксиому.
   Связь с миром очень быстро кончилась. Выданные кладовщиком на базе батарейки для транзистора оказались нерабочими. Всего-то пару недель слушали новости мира и родины, сопереживали чьим-то страданиям, танцевали, дурачась, под эстрадные мелодии и песни.
   И вдруг – тишина…
   Только вековое шуршанье сосновых крон; острые пики елей пронзали низкое хмурое небо, и с него сыпал мелкий и нудный дождь.
   В один из таких дней, когда по стеклу струились волнисто-кривые дорожки воды, словно дождь пытался что-то написать прозрачными чернилами на стеклянной доске.
   В балке витал сизый сумрак. Субботний день ещё можно было бы как-то развеять от скуки наплывшей и в позе вычурной в балке застывшей, если бы не «но». Развеять было нечем. Каждый веселился, как мог. В основном лежали и дрыхли на нарах.
   Только он сидел возле столика, низко наклонившись, и что-то писал. С ним были те же отношения, что и с другими – считай, ровно-безразличные. Он не приставал ко мне с дурацкими расспросами, я не докучал ему с вопросами. Смеялись над шутками и анекдотами и на этом заканчивались все тесные отношения.
   Я заинтересовался, чем же это так можно увлечённо заниматься, предпочтя занятие, сну. Приблизился, осторожно ступая по полу, половицы всегда выдавали услужливым скрипом ходока, и остановился. Он не заметил изменения, настолько был захвачен делом. Я постоял несколько минут, приблизился почти вплотную и заглянул через плечо – он писал. Писал по-польски и кое-что из написанного в первой строке сумел разобрать. Он пытался узнать жизнь сердца или что-то в этом роде.
   И на этот раз он не обратил на меня внимания. Яростно черкал текст, правил, снова возвращался к написанному, переписывал и снова черкал.
   Наконец, меня выдало дыхание. Он резко обернулся, глаза вспыхнули злобой, черты лица обострились и тут же разгладились, он улыбнулся.
   - А, это – ты! – тихо проговорил он.
   - Кого ожидал увидеть? Деда мороза? – неуклюже сострил я.
   - Не ожидал просто, вот и соответствующая реакция.
   На нарах кто-то пошевелился, и раздалось пожелание, чтобы точить лясы убирались на улицу. Так вышло, что мы одновременно сделали тот же жест – приложили к губам палец, молчаливо улыбнулись и, одевшись, вышли на улицу, под дождь.
   Он протянул руку из-под навеса и произнёс, что дождь не прекратится ни к ночи, ни к утру и будет идти дня три минимум. Я поинтересовался, уж не колдун ли он; в ответ он рассмеялся, заметив, что не надо быть колдуном, чтобы отслеживать природные явления, нужно всего лишь быть чуточку внимательным. И описал якобы подразумевающиеся признаки, которые нужно знать любому человеку.
   - Ну, ты даёшь, синоптик! – восхищённо ответил ему, - вот только как-то раньше не видел надобности все эти тонкости замечать.
   - А надо бы, - то ли укорил, то ли просто сказал он, - брать нужно всё, что лежит не только в пределах вытянутой руки, но и немного дальше.
   Что он хотел этим сказать, бог весть; внезапно дождь усилился, намного сильнее застучал по жестяному козырьку над входом в балок, и из-за двери снова раздалось пожелание убираться к чёртовой матери, хватит бубнить под дверью.
    Я указал на навес, укрывавший сложенные дрова, защищавший их от влаги.
   - Пойдём туда и поговорим.
   Он согласился.
   - Вперёд.
   Сидя на нарубленных дровах, кутаясь в ватники и куря папиросы, мы просидели за разговором до глубокой ночи. Дождь не думал прекращаться. На лес опустилась промозглая сырая серая взвесь. А нам казалось, что темы для разговора не исчерпаются никогда. Сон не шёл. Мы признались друг другу, что возникло взаимное чувство, будто знакомы не одну тысячу лет. Наверно, так оно и было. За много вёрст от родных мест мне, и ему, удалось встретить родственную душу.
   Я старательно не касался темы письма. Он тоже уходил от неё. Но как бы ни пытались её не затрагивать, всё же пришлось начать.
   Начал первым я. Рассказал о причине, приведшей сюда, в вот этот лес, обвёл рукой окружающий нас сосняк, о ней, обладательнице золотистого шёлка каштановых волос с тремя родинками над верхней губой в левом углу рта; рассказал о том, каким было потрясением, когда узнал о том, что… Но в этот момент он остановил меня, попросил не раскрываться полностью, пусть хотя бы что-то останется неприкосновенным, закрытой территорией, куда только самому себе разрешён вход. И поделился своею тайной со мной.
   - Я пишу письма, но не отправляю, - признался он. – Почему так поступаю, спросишь? Ответа найти не смогу. Да и не хочу. Боюсь ли узнать в ответе что-то, что послужит некоторой отправной точкой необратимых событий? Нет. То, что привело меня сюда, имеет почти те же основания, что и у тебя; что стараюсь найти, что забыть останется при мне. Я не боюсь потерять себя, это невозможно. Я не лезу из кожи вон в желании убежать от самого себя. Я просто пытаюсь жить так, как на этом отрезке времени хочу. Получится, увидим в скором будущем.
    Затем он показал письмо, прочитал поначалу по-польски, потом перевел.
   - Вот только я не пишу пока писем ей, - сказал я после некоторого молчания. – Может, не созрел. Может…
   Он перебил.
   - Начнёшь. Не сейчас. Намного позже, - протянул мне исписанные листы неровным почерком. – Возьми. Возьми это письмо и сохрани. На память обо мне. Ведь не будем же, мы всю жизнь трудится на одном месте в одном коллективе. По-любому когда-нибудь расстанемся.
   Это произошло три дня спустя. После затяжного дождя наступило вёдро. Солнце светило ярко, даже припекало по-летнему. Его отсутствие заметили ближе к вечеру. Всполошились. Сразу возник вопрос, где искать. Бросились в лес. Час спустя собрались возле балка. Бригадир спросил, что будем делать. Тут я сказал, что догадываюсь, где он может быть. Как же я раньше-то не догадался, ведь он писал в своём письме, что часто ходит на реку. Она, действительно протекала в получасе медленной ходьбы от балка. Сказал, и все вместе бросились туда.
    Он стоял на самом краешке обрыва. Стоял, запрокинув голову, руки немного разведя в стороны. Ватник валялся в трёх метрах.
   Солнце заходило и касалось краем кромки леса.
   Мы остановились метрах в десяти от него, тяжело дыша, весь путь проделали бегом. Бригадир почему-то шёпотом поинтересовался, а, что, мол, дальше-то. И посмотрел на меня. Я только пожал плечами.
   Дыхание выдало наше присутствие. Он развернулся и посмотрел на нас, улыбаясь.
   - Вот и всё, - обратился он ко мне.
   - Что – всё? – крикнул я, - всё только начинается!
   Он покачал головой.
   - Не для меня, - в его словах сквозила неземная грусть. – Не для меня.
   Он снова повернулся лицом к реке.
   - Не дури! – крикнул я, угадав его намерение.
   Он взмахнул рукой.
   - Не приближайтесь! Сделаете шаг, я шагну вперёд. Я не шучу.
   Что он не шутит, было ясно, как божий день.
   - Вот и пришёл конец… изгнанию. – Он сделал паузу. – Такое необычное состояние, вроде бы когда-то это уже было со мной. Не знаешь, как оно называется?
   - Дежа вю, - подсказал я.
   - Именно, дежа вю, - сказал он и повторил по слогам. – Де-жа-вю…
   Бригадир порывался действовать, и только я мешал ему, упираясь руками в грудь.
   - Всё это уже было и закончилось так же печально, как и на этот раз. Это круг, порочный ли или нет, не важно. Мне-то уж точно никогда не выбраться за его окружность. – Он повёл руками вокруг. – Невидимая стена, которую нельзя преодолеть.
   Стремительно темнело. Вечер опускался и сумерки сгущались.
   - Вернись, - попросил я его. – Не валяй дурака. Не поддавайся сиюминутным желаниям. Действительно, есть точки невозврата в жизни, которые перейдя, ничего нельзя вернуть. Не глупи. Не делай этого.
    - Не повторяйся, - произнёс он, повысив голос, ветер поднимался, и кроны деревьев встревожено шумели.    
   - Повторюсь хоть тысячу раз, если это заставит тебя не делать глупостей, - уже почти кричу ему. – Возвращайся!
   Внезапно с неба полетела мелкая снежная колючая крошка. Одна попала мне в глаз.
   И тут произошло непредвиденное. Берег обрыва пришёл в движение. Послышался протяжный глухой стон. Нелепо взмахнув руками, он обернулся, я увидел его улыбку, которая сказала больше сказанных слов.
   Когда мы подбежали к краю обрыва, то нашим глазам предстала обычная картина. Свинцовые воды реки поглотили его тело.
   Письмо храню. Храню бережно. Иногда читаю, пришлось выучить польский. И сейчас привожу его полностью, написанное его рукой…            
   «Chc; dowiedzie; si;, czym ;yje serce twoje, kiedy cierpi; w banicji.
   S;ysz; twoje sprawiedliwe oburzenie, widz; p;sowe policzki, przepi;kne oczy, co miota b;yskawice. Tak. Ty absolutnie prawa, te cierpienia w banicji s; wybrane przez mnie dobrowolnie.
   Warto by;o mi zaj;kn;; si; o odje;dzie, natychmiast o;wiadczy;a;, ;e szczero;; i twierdza uczu; sprawdzaj; si; roz;;k;. I przytoczy;a przyk;ady z ;ycia niekt;rych znanych i s;ynnych ludzi.
   ;yj;c tu w;r;d aborygen;w, cudzych po duchu i edukacji, przekona; si; na w;asnym przyk;adzie, ;e sw;j smutek jest wa;niejszy za cudz; rado;;. Przejaw kondolencji i rozumienia w ich zachowaniu postrzega si; przedstawicielskim aktem. Mo;liwie, jestem nie prawy, przez niekt;re negatywne cechy mojego charakteru.
   Za oknem teraz sro;y niepogoda. Czwarty dzie; po kolei Boga b;g zrzuca na grzeszn; ziemi; potoki wody. Za kt;re takie przyn;ty ta kara, ciekawie mi? Za czas, co przesz;o po ka;ni Rzymianami Jezusa Chrystusa i jego dziwnego zmartwychwstania, na ziemi nie doda;o si; w katastroficznej masie ani grzesznik;w, ani ;wi;tych. I jak tu w;a;ciwie wspomnie; s;owa ksi;dza Paw;a : «Za grzechy nasi»!
   Od jego kaza; zawsze wpada;em w zachwyt, chocia; siebie nie zaliczam do liczby wprawdziwie wierz;cych. Jego improwizacje w trakcie obcowania, on nie czyta; z listu, ca;; informacj; zachowywa; w pami;ci. J;zyk jego la; si; jak czysty ruczaj. Tym kazania jego r;;ni;y si; od rozm;w innych ksi;;y. Energiczne, gor;ce, emocjonalne. On zawsze naprowadza; przyk;ady z ;ycia parafian; jego kole;anki - z episto; ojc;w ;wi;tych. Ksi;dz Pawe;, je;li nie zdradza pami;;, jest by;y wojskowy. Zapewne, to na;o;y;o odcisk na jego manier; obcowania.
   Moi ojcowie jako; w rozmowie z s;siadami wspomnia;y, ;e jego cia;o pokrywaj; rany w tych;e miejscach, gdzie naszemu Wybawcy bezduszni rzymscy legioni;ci zabili metalowe gwo;dzi i sprawili dzid; ciosu do dzia;ki serca.
   Figura ksi;dza Paw;a, jak i jego imiennicy Aposto;a Paw;a, zawsze przyci;ga;a swoj; mistyczn; i zagadkowo;ci;.
   Oderwa; si;. Wr;cimy do naszych baran;w.
   Niechaj czas za nas rozstawi rozdzielcze znaki w naszych d;ugich rozmowach bez zatrzymania si;.
   Wi;c.
   Mi chce si; dowiedzie; si;, czym ;yje serce twoje? ;e jego niepokoi? Czym ono trwo;y si;? ;e dla niego s;u;y pociech;? Czy jak m;wi; medycy swoim strasznym fachowym humorem: «;e dla was wa;niej: pozbawiony perspektyw pocz;tek albo optymistyczny koniec»?
   Tak, moje serce, jego m;czenie, rado;; i bicie! W;a;nie tak!
   Przedstawiam twoj; reakcj;! Samo nieszkodliwe to, na przyk;ad, taki wariant: - Jak wszystko u ciebie popl;tane!
   I b;dziesz prawa. Istnienie, nie ;ycie, ostatnich lat - to labirynt, nie ten mityczny Minotawra, jest prawdziwy. Labirynt zagadek, szarad i rebus;w.
   Ile jeszcze nale;y mi nie;; ci;;ki ci;;ar banicji? Rok, dwa, trzy albo wi;cej? W jednym pewny, trzyma; si; na wodzie pomo;esz. Bez ciebie nie ma i nie b;dzie mi spokoju, ratunku; nie b;dzie rado;ci i szcz;;cia. Razem z t; emocjonaln; niepe;nowarto;ciowo;ci; pozbawi; siebie ;alu, smutku i smutku. Ich wiernych braci albo si;str.
   W miejscowo;ci, gdzie teraz mieszkam, przecieka szeroka i pot;;na rzeczka. W dniu niepogody lubi; chodzi; i patrzy; na o;owiane, szare fali. Wychodz; na wysoki urwisty brzeg, staj; na kraj i patrz;. Patrz; naprz;d na powolny nurt rzeczki, na niepokoj;ce, mroczne wody. Na d;; patrzy; wystrzegam. Boj; si;, pojawi si; odczucia zaci;gania rzeczk; do swoich okrutne объятья w takim razie, podporz;dkowywany ni;, zrobi; krok naprzeciwko Wieczno;ci. Tak samo niebezpiecznie patrzy; do odm;tu, poniewa; przez czas ona zaczyna patrzy; do ciebie.
   Ca;y czas id; dok;d;. Jak i teraz.
   Cz;sto, znajduj;c si; sam na sam z sob;, ;api; siebie na tym, ;e opanowuj; mnie rozwa;ania. W te momenty poczuwam si; gdzie; za ;cian; ;wiadomo;ci. Niedawno doszed; jednego wniosku: wszystko, co nie jest w naszym ;yciu, jest prostym przejawem jej nieprzystosowania do gwa;townych, nie zaplanowanych, wojskowe m;wi; do nieetatowych sytuacji.
   Przedtem nie podejrzewa;, ;e daleki od Ojczyzna drastycznie zaostrzaj; si; emocje i uczucia. Ods;aniaj; si; do nerwowego zerwania wszystkie centra podatno;ci i postrzegania. Zaczynasz patrzy; na wszystkie rzeczy przez pryzmat nowych odczu;.
   Czy pogodzisz si; z mn;?
   Zreszt;, odleg;o;;. Co rozdziela nas i to, ;e by;o mi;dzy nami, robi; wszyscy mizernym i nieistotnym. Wyznaj; oto w czym, tu powr;ci;em do zdrowia od gigantomanii, precz posz;o ;yczenie du;o ;e hiperbolizowa;. Nauczy; si; znajdowa; rado;; i pociech; w najnikczemnym okruchu.
   Nawet teraz, kiedy z pi;ra lej; si; rz;dki, стараюсь powstrzymywa; si; od nacisku s;;w, ;ycz;cych w du;ej ilo;ci zerwa; si; z koniuszka pi;ra na papier.
   Tak, przelecia;y lata, niby ich nie istnia;o, lecz oni byli.
   Nie chcia; dotyka; tematu ojc;w, lecz par; dni temu raptem wspomnia; s;owa twojego ojca, powiedziane na jakiej; rodzinnej uroczysto;ci : - Z ciebie, synek, wyjdzie dobry zi;;, i pi; umiem i w ramach siebie trzyma;. I matka te; wt;rowa;a jemu, co ;yczy widzie;  w mnie syna.
   To wszystko w przesz;o;ci. Zmieni;em si;. Mo;liwie, niewidocznie zewn;trz, je;li nie liczy; siwych w;os;w, i bardzo mocno doustnie. Biegunowy zamieni; si; pogl;d na wiele rzeczy, co otacza nas.
   Ale i to nie wszystko, jednak, b;d; uwa;a; za lepsze uko;czy;.
   Przemy;liwanie ;ycia doprowadzi;o moj; ;wiadomo;; w wyniku do tego, ;e do domu nie wr;c;. I za to chc; przeprosi; u ciebie. Mo;liwie, to nie wchodzi do twoich plan;w albo ca;kiem przeciwnie, za czas przesz;y zmieni;a si; i ty - w ;adnym wypadku nie odpowiedzia;a nie na jedno m;j list. Wychodz;c z ca;ego tego, zrozumia;em, idziemy z tob; w jednym kierunku, lecz w r;;ne strony. Mi dmie pomy;lny wiatr do ;agli; ci - szkwa;owy huragan do oblicza. Chc; przeprosi;, lecz co; utrzymuje, stopuje, jakie; czujne i niepokoj;ce odczucie. To - niepokoi.
   Tu, w kraju niskich temperatur i go;ych do rozlewu krwi ludzkich stosunk;w, wszystko zbudowano na zasadzie postrzega; to, co otacza wyra;niej i pro;ciej. I raptem, niespodziewanie dla siebie,  zaczynasz odczuwa; otaczaj;c; rzeczywisto;; jak co; irrealne. Poczuwasz si; nieod;aczn; jego cz;;ci;.
   Wci;; przed;u;am nudzi; si; po tobie. Brzmi;, jak mantra, twoje s;owa, powiedziane w dzie; odjazdu : - Pozosta; z mn;. Nie porzucaj mnie! Nie trac; nadziei, ;e czas mnie wyleczy, przecie; pomaga;o ono innym i nie bezskutecznie.
   Czy spotkamy si;? Tak, nie w najbli;szym czasie.
   Musz; przej;; lata, ;eby nieszybkie spotkanie przesz;o dla nas obu bezbole;nie».   
  (Я хочу узнать, чем живёт сердце твоё, когда я страдаю в изгнании…
   Слышу твоё справедливое возмущение, вижу алые ланиты, прекрасные глаза, мечущие молнии. Да… Ты совершенно права, эти страдания в изгнании выбраны мной добровольно.
   Стоило мне заикнуться об отъезде, ты тотчас заявила, что искренность и крепость чувств проверяются разлукой. И привела примеры из жизни некоторых известных и знаменитых людей.
   Живя здесь среди аборигенов, чужих по духу и воспитанию, убедился на собственном примере, что своя печаль важнее чужой радости. Проявление сочувствия и понимания в их поведении воспринимается показным актом. Возможно, я не прав, в силу некоторых отрицательных черт моего характера.
   За окном сейчас лютует непогода. Четвёртый день подряд Господь бог низвергает на грешную землю потоки воды. За какие такие прелести эти кары, интересно мне? За время, прошедшее после казни римлянами Иисуса Христа и его чудесного воскрешения, на земле не прибавилось в катастрофической массе ни грешников, ни святых. И как тут уместно вспомнить слова ксёндза Павла: «За грехи наши!»
   От его проповедей я всегда приходил в восторг, хотя себя не причисляю к числу истинно верующих. Его импровизации в процессе общения, он не читал с листа, всю информацию хранил в памяти. Речь его лилась как чистый ручей. Этим проповеди его отличались от речей других ксёндзов. Энергичные, пылкие, эмоциональные. Он всегда приводил примеры из жизни прихожан; его коллеги – из писаний святых отцов. Ксёндз Павел, если не изменяет память, бывший военный. Видимо, это наложило отпечаток на его манеру общения.
   Мои родители как-то в разговоре с соседями упомянули, что его тело покрывают раны в тех же местах, куда нашему Спасителю бездушные римские легионеры вбили металлические гвозди и нанесли копьём удар в область сердца.
   Фигура ксёндза Павла, как и его тёзки Апостола Павла, всегда привлекала своею мистичностью и загадочностью.
   Отвлёкся. Вернёмся к нашим баранам.
   Пусть время за нас расставит знаки препинания в наших длинных речах без остановки.
   Итак…
   Мне хочется узнать, чем живёт сердце твоё? Что его беспокоит? Чем оно тревожится? Что для него служит утешением? Или как говорят медики своим жутким профессиональным юмором: «Что для вас важнее: бесперспективное начало или оптимистичный конец?»
   Да, моё сердце, его томление, радость и биение! Именно так!
   Представляю твою реакцию! Самое безобидное это, например, такой вариант: - Как всё у тебя запутанно!
   И ты будешь права. Существование, не жизнь, последних лет – это лабиринт, не тот мифический Минотавра, настоящий. Лабиринт загадок, шарад и ребусов.
   Сколько ещё предстоит мне нести тяжкое бремя изгнания? Год, два, три или более? В одном уверен, держаться на плаву поможешь ты. Без тебя нет, и не будет мне спокойствия, спасения; не будет радости и счастья. Вместе с этой эмоциональной ущербностью лишу себя горести, печали и скорби. Их верных братьев или сестёр.
   В местности, где сейчас проживаю, протекает широкая и могучая река. В дни ненастья люблю ходить и смотреть на свинцовые, серые волны. Выхожу на высокий обрывистый берег, становлюсь на край и смотрю. Смотрю вперёд на медленное течение реки, на тревожные, мрачные воды. Вниз смотреть остерегаюсь. Боюсь, появится ощущения затягивания рекой в свои жестокие объятья и тогда, подчиняемый ею, шагну навстречу Вечности. Так же опасно смотреть в бездну, потому что время спустя она начинает смотреть в тебя.
   Всё время ухожу куда-то. Как и сейчас.
   Часто, находясь наедине с собой, ловлю себя на том, что овладевают мною размышления. В эти моменты чувствую себя где-то за гранью сознания. Недавно пришёл к одному выводу: всё, что ни есть в нашей жизни, является прямым проявлением её неприспособленности к внезапным, не запланированным, военные говорят к внештатным ситуациям.
   Прежде не подозревал, что вдали от Родины резко обостряются эмоции и чувства. Обнажаются до нервного срыва все центры восприимчивости и восприятия. Начинаешь смотреть на все вещи через призму новых ощущений.
   Согласишься ли ты со мной?
   Впрочем, расстояния. Разделяющие нас и то, что было между нами, делают всё мизерным и несущественным. Признаюсь вот в чём, здесь я излечился от гигантомании, прочь ушло желание многое гиперболизировать. Научился находить радость и утешение в самой ничтожной малости.
   Даже сейчас, когда с пера льются строки, стараюсь сдерживаться от напора слов, желающих в обилии сорваться с кончика пера на бумагу.
   Да, пролетели года, словно их не бывало, но они были…
   Не хотел касаться темы родителей, но пару дней тому назад вдруг вспомнил слова твоего отца, сказанные на каком-то семейном торжестве: - Из тебя, сынок, получится хороший зять, и пить умею и в рамках себя держать. И мать тоже вторила ему, что желает видеть  во мне сына.
   Это всё в прошлом. Я изменился. Возможно, незаметно снаружи, если не считать седых волос, и очень сильно внутренне. Полярно поменялся взгляд на многие вещи, окружающие нас.
   Но и это не всё, однако, предпочту закончить.
   Переосмысление жизни привело моё сознание в итоге к тому, что домой не вернусь. И за это хочу попросить у тебя прощения. Возможно, это не входит в твои планы или совсем наоборот, за прошедшее время изменилась и ты – ни разу не ответила ни на одно моё письмо. Исходя из всего этого, я понял, мы идём с тобой в одном направлении, но в разные стороны. Мне дует попутный ветер в паруса; тебе – шквальный ураган в лицо. Хочу попросить прощения, но что-то удерживает, останавливает, какое-то настороженное и тревожное ощущение. Это – беспокоит.
   Здесь, в краю низких температур и обнажённых до кровопролития человеческих отношений, всё построено на принципе воспринимать окружающее отчётливее и проще. И вдруг, внезапно для себя,  начинаешь ощущать окружающую действительность как нечто ирреальное. Чувствуешь себя неотъемлемой его частицей.
   Всё ещё продолжаю скучать по тебе. Звучат, как мантра, твои слова, сказанные в день отъезда: - Останься со мной. Не покидай меня! Не теряю надежды, что время меня излечит, ведь помогало оно другим и не безуспешно.
   Встретимся ли мы? Да, не в ближайшее время.
   Должны пройти годы, чтобы нескорая встреча прошла для нас обоих безболезненно…)      

                ***
   
   Три весны подряд были полны сюрпризов. Ранняя оттепель. Бурные паводки. Дождь с мокрым снегом тогда, когда казалось, что землю, покрытую зелёным ковром молодой поросли травы, ничто потревожить и потрясти не в силах – далеко не полный список чудачеств.
   «Я часто дрейфую на льдине бессонницы по океану сна. Когда поверхность спокойна и матово отсвечивает свинцово-перламутровыми блёстками чьих-то сновидений, мне тревожно. Беспокойство усиливается с каждой волной образов и сюжетов, выплёскивающихся из переполненных чаш чужих грёз».
   Были редкие весенние дни, наполненные раскалённым зимним морозом. Промёрзшую пыль гнал сильный порывистый ветер: она поднималась невесомой тканью от земли и терялась высоко в облачном небе.
   «Льдина бессонницы велика. От продолжительности бодрствования прямо зависят её границы. Когда бездремотное состояние краткое, тогда ландшафт льдины безупречно прям и безукоризненно гладок, как настенное зеркало. От её поверхности отскакивают лучи разыгрывающихся драм и слепят глаза».
   Шутки ради ветер норовил ею исколоть лицо, ослепить, сбить дыхание – высушенная пыль с запахом прошлогодних прелых листьев с привкусом вымерзшей земли и испарившегося весеннего дождя – всё это он делал с одной целью, заставить спрятать в воротник лицо или прикрыть глаза ладонью.
   «Когда же глазами, утомлёнными бессонницей я встречал первые лучи рассвета, пейзаж моего временного пристанища изменялся. На льдине возникали холмы с густой растительностью и текли неширокие реки с ручьями, в воздухе над нею летали птицы и насекомые. По холмам и долинам бегали и паслись животные».
   Случались дни, наполненные неимоверной жарой. Она влажными струями стекала с расплавленного неба на землю. Воздух казался раскалённым добела и звенел туго натянутой струной, звонко и протяжно. Приятная мелодия разливалась по сторонам тревожно-штормовыми волнами безукоризненного глиссандо и волшебных трелей. То она звучала тихо, то взрывалась ураганом, и звучание забиралось настолько высоко вверх, что отчётливо сыгранные ноты резали слух. Слух, радуясь этому непредвиденному разнообразию, качался на этих импровизированных качелях. На них же держалась и природа.
   «В эти прекрасные моменты затяжного бодрствования я с удовольствием бродил с познавательной целью по своей льдине. Пил из чистого ручья прохладную воду с едва заметным привкусом малинового варенья. Срывал с дикого куста крупные сиреневые ягоды, не знакомые мне, без страха и поедал их вкусную сочную мякоть. Ко мне безбоязненно подходили животные. Не те, что знакомы по родной фауне нашей планеты, а те, которые рождаются в наших снах, рождённые необузданной и раскрепощённой фантазией. Их вид внушал приязнь, и я гладил их короткую лоснящуюся и блестящую под солнцем шерсть. Животные с удовольствием принимали мою ласку и подставляли головы и тело под нежность моих рук».
   Волны чудесной мелодии выплёскивались за реборду неохватной взором чаши и опрокидывались вниз необыкновенно звучащими водопадами. Вокруг распространялись тонкие вибрации. От них чаша раскачивалась, и чем сильнее становилась амплитуда, тем более увеличивалась вероятность опрокидывания. Достигнув в один момент крайней точки, откуда невозможно вернуться в прежнее состояние, чаша опрокидывается. Оглушает взрывной волной какофонией, почувствовав отсутствие преград, звуки устремляются вперёд. Вместе с ними, то обгоняя, то отставая, неслись лёгкие и фантастически-невероятные фиоритуры.
   «Бури и грозы не обходят мою льдину стороной. Штормовые волны с ослиным упрямством раскачивают моё хлипкое судёнышко. Ураганный ветер вырывает с корнем кусты и деревья. Безжалостные смерчи уносят с поверхности животных и птиц. Ослепительные молнии пронзают фиолетово-чёрное небо, гремит оглушающее гром, крупные градины измельчают поверхность льдины, откалывают от неё мелкие и средние куски, которые тотчас же исчезают в бушующих водах. Матово-белые гребни на волнах, пенясь, летят на меня, обдавая мириадами солёно-прогорклых и тухлых брызг, не приснившихся снов. Дикий первобытный ужас пронзает меня, и в тот момент я катастрофически хочу проснуться! Тело моё корёжит судорога не вспомненных воспоминаний. Сквозь кожу сочится кровь оборванных сюжетов, прерванных нарочно чьею-то властной рукой и брошенных мне немым укором. Сквозь панику, спеленавшую моё тело и дух, крик отчаянья прорывается наружу из моего, сжатого  спазмами горла!»
   Это не отнять…
   «Вырваться крику не значит вырваться из цепких лап не приснившегося ужаса. На мою убывающую по площади льдину вскарабкиваются отвратительные чудовища, порождения не одного моего буйного воображения, но и присутствующих поблизости шизофренических сновидений. Они, перебирая подвижно-суставчатыми конечностями, приближаются ко мне, издавая омерзительными пастями гнусные крики. С раскрытых челюстей на льдину капают вязкие слюни, разъедая и расплавляя её своим ядовито-разъедающим составом».
    Были дни, сотканные из мокрой ткани нудного бесконечного дождя. Дождевые нити тянулись со всех сторон, под разными углами. В итоге они переплетались странным образом. Получалась подвижная влажная материя. Местами плотная, местами в ней зияли бреши брака. И тогда я, - о бессилие разума перед мощью стихии! – сдавался. Деваться было некуда. Дом являлся единственным местом спасения.
     «Внезапно помощь приходит оттуда, откуда не ждёшь. В моих руках появляется сияющий огненно длинный меч, сотканный из яркого света. В этот момент понимаю, что в моё бессонное состояние благополучно проник такой же бедолага. И он, вооружённый, становится рядом со мной. И начинается сеча. Безжалостная и бесконечная. Нельзя победить и одолеть снящихся монстров и чудищ. Их можно на время ликвидировать или удалить силой волшебного оружия в тёмные территории, откуда они появляются по чьёму-то зову. Во время внезапно образовавшейся передышки разглядываю его. Это она в чистых и светлых одеждах с золотистым блеском каштановых волос…
    Я часто дрейфую на льдине бессонницы по океану сна. Когда поверхность спокойна и матово отсвечивает свинцово-перламутровыми блёстками чьих-то сновидений, мне тревожно. Беспокойство усиливается с каждой волной образов и сюжетов, выплёскивающихся из переполненных чаш чужих грёз».   
         
                ***

   Ночь, в отличие от дня, насыщенна более светом. Днём он теряется в блистающих потоках солнечных лучей, этой величайшей жизненной энергии, дающей право на само существование жизни, теряется в её зеркальных отражениях. Иногда чувствуешь себя слепым, ощущаешь дискомфорт от окружающего величия сияния.
   Ночью – наоборот.
   Ночью, при всей её скупой освещённости в феерическом лунном свете заметен каждый мелкий штрих, видна мельчайшая деталь, теряющиеся днём. Ночью на большое расстояние передаётся тихий звук, днём тонущий во всеобщей какофонии.
   На первый взгляд ночь тиха. Ах, как обманчиво это! Ночь, как и день, насыщена жизнью. Её соками, ритмами, звуками. Нужно всего-то внимательно прислушаться. И тогда на слух, на зрение, на обоняние обрушатся лавина звуков, палитра сочных красок, цунами ароматов.
   Не спящий ночью – бодрствует.
   Томящийся молчанием – говорит. Или поёт. И мелодичная песня слышна ночной порой отчётливей и яснее.
   Днём альтер эго теряется в сотнях тысяч своих братьев-отражений, исходящих от посторонних, окружающих на каждом шагу. Но стоит сумеркам сгуститься, как эго тотчас высвобождается от оков дня и устремляется в фантастический полёт над пространством внутренних переживаний.
   Вход, бдительно охраняющийся днём, с приходом света звёзд, становится свободным. Распахиваются настежь невидимые врата, украшенные затейливой вязью фиоритур. И освобождённое от пут дня сознание легко и свободно ступает на сопредельную  таинственно-запретную территорию.  И уж там-то без кандалов и вериг, сознание реализует себя.
   
                ***
   
   Кого в произошедшем винить? Себя? Её? Время? Жизнь? Случайное стечение обстоятельств?
   
   «Зная наперёд, как будет течь река собственной жизни. Следует остановиться у истока и умереть от жажды».

   Я стою в длинном коридоре, по внутренним расчётам где-то в середине. Он купается в сизом, мерцающем тумане. Густая клубящаяся масса плещется впереди, серая подвижная колеблется – сзади.
   Влажная субстанция с обеих сторон  подбирается ко мне. Из неё осторожно выползают длинные щупальца змей. Одни стелются по полу, сливаясь с туманом; другие вползают на стены с обеих сторон и тогда отчётливо проявляются их размытые контуры; третьи скользят по потолку, сливаясь с его поверхностью цветом и раскраской. Свистящее шипение наполняет тяжёлую атмосферу помещения. Змеи медленно, очень медленно, проявляя осторожность, приближаются ко мне.
   Снизу, сверху, с боков тянутся тонкие серовато-свинцовые щупальца-тела.
   Проходит мгновение. Ещё одно, ещё… Мгновение растянуто в вечность.
   Щупальца застывают. Воздушно-капельная фиолетово-тёмная составляющая приходит в движение, внутри щупалец видны переплетающиеся линии и слои, мельчайшие капельки влаги превращаются в жидкость и следом, происходит невозможное – она плотнеет и сгущается до консистенции желе. Эта новая фаза метаморфоза совсем иначе выглядит. Другие цвета, более жизнерадостные, ядовито-жёлтые и красно-коричневые, с вкраплением изумрудно-пурпурных фракций преобладают в нём. Сквозь шипение пробиваются новые звуки, визгливое скрежетание.

   «Зная наперёд, каким получится полотно будущей жизни, благоразумнее уничтожить ткацкий станок и сжечь нитки».    

   Желе внутри щупалец подвижно. Прослеживается пульсация вещества, она и заставляет эти щупальца-змеи шевелиться, извиваться…
   Мгновение… растянутое в бесконечность соединяется, как книга.
   Щупальца-змеи, резко выпрямившись, агрессивно бросились вперёд. Злость атакующим валом катила впереди.
   Оглядываюсь, вертясь на месте. В глаза бросаются мельчайшие детали. Одно щупальце, увеличившись в размере, раскрылось цветком и выпустило десять. Деление происходит в геометрической прогрессии. Одно щупальце – десять; десять – сто. И вот ко мне устремляется усеянная острыми смертоносными иглами влажная стена тумана.
   Раскалённый холодок соскользнул вверх по позвоночнику. Достигнув затылка, мелкой огненной сеткой покрывает и затем стягивает голову. Тело рефлекторно дёргается в ответ на панический озноб.
   Раз, два, три. В коридоре слышны сухие удары метронома. Чему он ведёт отсчёт?
   Дистанция между мной и игольчато-туманным валом катастрофически сокращается.
   Визуально отмеряю расстояние. Промежуток отпущенной жизни равен расстоянию вытянутой руки.
   Раз, два, три – не устаёт считать метроном.
   Незаметно вокруг меня образовалась игольчато-туманная, пульсирующая радужно стена влажной взвеси. Нас разделяют уже не метры, сантиметры. Жалкие сантиметры катящейся к закату жизни, но тут происходит необычное.
   Ринувшись вперёд по чьему-то властному приказу, эти тысячи тысяч игл вдруг замерли перед моим лицом. Заметно их мерзкое и жуткое шевеление; вижу острые, почерневшие бисеринки-глаза окончаний; слышу исходящий от них шёпот, переходящий в отвратительный свист. Что-то заставило эту агрессивную массу, направленную на уничтожение, замешкаться и остановиться перед целью на какое-то мгновение…
    Мгновение, показавшееся мне вечностью.

   «Зная наперёд, чем окончится жизнь, у какой пришвартуется пристани её корабль, проще выкопать канал и пустить в обход по тихим водам утлый челн, что впрочем…»

   Пауза оборвалась диким, устрашающим стоном.
   Щупальца-змеи, щупальца-черви резко отскочили назад, так отдёргивают руку, прикоснувшись ненароком пальцами к раскалённому утюгу. Стон следом перерос в вой. Стена медленно ретировалась. Втягивались щупальца-змеи и щупальца-черви в плотную массу тумана. Освободилось некоторое пространство для манёвра. Не более двух-трёх шагов вперёд или назад.
   Клубящаяся воздушно-капельная масса, будто обладающая разумом, активно отреагировала на чьё-то приказание. Делаю шаг вперёд, на расстояние отпущенной свободы. Граница тумана отодвигается в том же направлении, соблюдая осторожность, надвигается стена, находящаяся сзади.
   Свобода… Дай узнику испить глоток, он опустошит чашу!
   Свобода… Её у меня в избытке. Свобода смотреть вперёд, видя происходящее сзади. Свобода дышать чистотой загрязнённой атмосферы. Свобода, думать не думая, о последствиях предоставленной свободы. Свобода быть свободным от освобождения себя. От количества свобод рябит в глазах и кружится голова!
   Сколько можно свободно обманываться и подвергать сомнению реальность происходящего? Строить воздушные замки, возводить из песка дома?
   Между тем, одна и та же мысль периодически всплывала в сознании: где она? где золотистый шёлк каштановых волос? где её три волнующих родинки в левом углу рта над верхней губой? Где в этом устрашающе-пугающем коридоре безвременья затерялся я и, где она потеряла путеводную нить? Одни вопросы, как в выбраковочном учебнике по арифметике. Стройная цепочка вопросов, где один тянет за собой следующий. Они наслаиваются друг на друга, громоздятся, стараются принять и сохранить бесформенную форму разрушающего созидания.
   Кого винить в случившемся? Виновата она или я? Или наши совместные усилия привели к предсказуемому итогу? Есть ли в этом положительные стороны или осенним пронизывающим ветром сквозит отрицательный ответ? Было ли это обычным тестированием на выживание или на отторжение любой формы совместного проживания?
   Снова вопрос. Снова он без ответа. Один тянет за собой следующий и так до бесконечности. Цепная реакция, сродни горной лавине, накрывает сознание плотным полем из вопросительных знаков. И повисающая следом за оглушительной симфонией грохота продолжительная пауза коды.
   Кого винить: себя или её?
   Непредсказуемость общих поступков совершаемых незнакомыми людьми порознь, нарушает стройную гармонию мира. Можно обвинить Время, так безразлично и отстранённо ко всему относящееся, что в своей обезличенно-избирательной фантазийной мечтательности сводит счёты со всеми подряд? Рубит головы направо и налево?
   Жизнь – параллельная чьей-то линии прямая. Нас старательно учили и убедительно заставляли верить, что параллельные прямые не пересекаются. Но это в абстрактной проекции геометрии. Скопируй ситуацию в жизнь, а она штука коварная и ехидная, получишь обратный результат. Перпендикулярные линии расходятся; параллельные прямые пересекаются. На этом пересечении и происходит завязка и развязка людских судеб. Большей частью замешанных на ненависти и крови, в меньшей – любви и согласии. Высеченная при соприкосновении искра оппонентов соединяет, единомышленников разводит по сторонам. Враг становится другом, брат брату вырывает сердце.
   Одна искра – две судьбы.      

                ***

   В её глазах осеннее ненастье.
   В её глазах дым осенних костров.
   В её глазах хмарь осеннего неба.
   В её глазах осенняя печаль.
   В её глазах…
   В её глазах…
   В её глазах…

                ***
   Однажды она поинтересовалась, какое чувство сильнее любовь или ненависть. При этом в устах её таилась загадочная улыбка, в глазах прятались хитрость и коварство. Подвох кричал о своём присутствии в каждом слове.
   Я не опешил и не растерялся.
   Признаюсь, от неё ожидал любого вопроса. Думал, готов ко всему. Подозревал, быстро найду точный и короткий ответ.
   Моё правило: любой вопрос – готов ответ. Но, почему-то, этот вопрос застал врасплох. Мимолетная растерянность вкупе с неожиданностью – я свержен с трона своей незыблемой самоуверенности.
   Буря незапланированных эмоций отразилась на моём лице, с коими совладал тотчас.
   Но она, - она, непревзойдённый гений женского коварства! – уловила этот психологически тонкий момент. Малый миг моей обескураженности. Затем она неожиданно касается своих губ указательным пальцем, затем моих. При этом загадочная улыбка не сходит с её уст.
   «Что хочешь узнать, - произношу я, конь невозмутимости мною оседлан, и я могу совершенно рассудительно говорить о многом. – Что над, чем преобладает: сила любви над мощью ненависти или наоборот?» Улыбка теряется в уголках её губ. Зелёные глаза подозрительно вспыхивают таинственным огоньком. «Да! – едва заметно срывается с её уст. – Что сильнее?» «Вопрос, конечно, глубоко философский, - тяну резину, ведь, чем больше тумана непонятностей, тем доступнее произнесённая речь. – Уверен, на протяжении всего осмысленно-разумного существования, не один индивидуум из большого отряда гомо сапиенс приходил к такому вопросу. Ответ на него может быть похожим на поиски философского камня». Слежу за её реакцией. Она заинтересованно слушает, прикусив нижнюю губу. «Но как до сих пор не найден, сей мистико-эзотерический обломок от неведомой скалы познания, - ветер моей фантазии несёт меня дальше и дальше на своих крепких крыльях. – Так и нет, не могу однозначно утверждать, точного ответа на твой вопрос. Если предположить, что это любовь, обязательно найдётся оппонент, готовый предъявить много аргументов за ненависть. Помнишь историю со стаканом воды?» «Наполовину полон или пуст?» «Да, – киваю головой, не сводя с неё взгляда. – Тут яркий образец дуализма полученного ответа. Один считает, полон, другой – пуст. Но моё личное мнение: сильнее любовь», - заканчиваю я, считая, что победоносно. «А вот и нет! – она громко хлопает ладонями. – Как можно изобразить любовь? – загибает поочерёдно пальцы: - Правдиво, фальшиво, наигранно, деланно, но никогда, как ненависть, честно и открыто. Ненависть – чувство сильное, яркое и эмоциональное. Намного крепче любви. Её нет надобности изображать, скрывая за фальшью, за красивыми структурами речи. Если ненавидишь – то по-настоящему. Без прикрас. Без фейерверка захлёстывающих ощущений. Без красивых цветов лицедейства. Ненависть, вот настоящее, искреннее чувство. Всё остальное: умелая и не очень игра».         

                ***

   Пересматривая записи, обнаружил, что описываемые события почти всегда происходят осенью.
   Задался вопросом – почему?
   Уж не потому ли, что в это время года происходят изменения не только с природой, но и каким-то образом они затрагивают человека. Не потому ли так радуется сердце и душа, смотря на сбрасывающие летний наряд деревья, что сопереживает внутренне и непроизвольно этому акту самоочищения? Не потому ли весело встречаешь листопад и следишь за опадающей листвой, в задумчивом кружении летающей над землёй, что какай-то малой частичкой своего сознания и сам хотел бы оказаться порыжелым опавшим листом и упасть кому-то под ноги? Самоочищение… Оно не только в природе в это прекрасное время, оно происходит и с нами. И потому так тонко и неоднозначно-нервно реагирует душа на малейшее дуновение ветерка, несущее с севера первые признаки приближающегося зимнего ненастья. Что ожидает вслед и за самой природой перемен.
   Природа меняется не по сезонам. Изменения происходят каждый день, и если вдаваться более углублённо, каждую секунду. Но эти трансформации особо заметны на более длительном этапе. Так и с человеком. Как выразился поэт-классик, что большее видится на расстоянии, так и изменения зримы по прошествии определённого периода.
   Но не одну радость вызывает осеннее представление.
   Времена накатывает нешуточная грусть. И тогда тоска, как морской прибой, накатит на берег сердца, и погрузишься в неё с головой, и ничего не останется на поверхности плещущегося моря, кроме ярких солнечных бликов.
   Тоска… Тоска по лету. Грусть по теплу. Скорбь по несбывшемуся. Это всё осень. С её метаморфозами, замечательными всплесками эмоций, вызванными, казалось бы, одними и теми же впечатлениями. Нельзя время воротить вспять. Бурные воды реки текут в одном направлении. И только вперёд, даже если иногда ловишь себя на мысли, что что-то застопорилось. И тут некстати придёт на ум изменённое выражение из одного вечного поэтического творения: - Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
    Наблюдая за увядающей природой, за золотисто-багряным листопадом, за косыми струями дождя, срывающими последнюю надежду на продолжение жизни, понимаешь, насколько правы были древние, говоря, что движение это жизнь.
   Движение к угасанию – это продолжение жизни.
   Движение к концу – это начало нового пути.
   Движение вверх не обязательно постижение горних высей, а углубление в недра, не есть ли воспарение.
   Осень…
   Все мои воспоминания о ней связаны с этим временем года. Но есть кое-что, что категорически не вписывается в рамки поневоле сложившегося моего мадригала. Вот об этом и хочу написать ниже.

   Летом того года она сняла в отдалённом дачном посёлке, образованном на месте одной покинутой деревеньки со старинной церковкой с обрушившимся сводом и разрушенным алтарём. Об этой церквушке упомяну немного ниже, пока что заострю внимание на нас.
   Так вот, немного предыстории.
   Февраль оказался богат на сюрпризы, которые сыпались словно из ящика одной мифической богини в самом щедром излиянии. Мало того, зима больше походила на раннюю весну со всеми вытекающими последствиями в виде снега с дождём и последующим резким похолоданием, что тотчас приводило к гололёду. Тонкая скользкая корочка льда покрывала не только дороги, но и тротуары. Тонкие хрупкие ветви деревьев повисали почти до земли, обёрнутые в кокон прозрачного льда. Эти сосульки с вкраплением веточек и листьев напоминали янтарь. Они ярко светились на солнце, отражали свет, тонкие яркие лучики, отражаясь от зеркальной поверхности, больно слепили глаза. Иногда с коротким хрустом более тонкие ветви обламывались, и несовершенное совершенство природного чуда с громким звоном разбивалось об землю. И летели по замерзшей почве крошечные кристаллики льда, неся в себе остатки былой летней роскоши.
   Где-то во второй декаде февраля, я, уставший от работы и забывший думать обо всём на свете кроме продолжительного отдыха и крепкого сна, вспомнил, что давненько не слышал завораживающего голоса и заразительного смеха своей подруги. Порылся в записной книжке памяти. Отыскал её номер и набрал его, крутя диск телефона. Каково же было моё удивление, когда на другом конце провода мне ответил мужской голос. Первые секунды ошеломления прошли быстро, и я попросил пригласить её к телефону.      
   - Она занята, - ответил голос со спокойными баритональными нотками, ни диминуэндо, ни крещендо. Ровный однотонно-музыкальный ряд.
   Извинившись, я всё же попросил повторно пригласить её к телефону.
   И снова спокойный баритон ответил мне, не меняя интонации, хоть бы какая-нибудь фиоритура ненароком проскользнула:
   - Она занята.
   Первое пришедшее на ум, это её новый поклонник, отпало сразу. Внутренний голос молчал, как партизан на допросе, и ничто не выдавало подозрений. Второе несколько показалось экстравагантным, бывший друг разыскал её каким-то непостижимым образом и заявился в гости, как татарин. Но и это попахивало паранойей. Откуда бы вдруг взяться другу бывшему другу? Не отрицаю факта, все мы люди взрослые, у всех были в недалёком прошлом приятные минуты сердечных увлечений; одни мимолётные, как весенняя гроза, другие продолжительные, как штиль на море. Все они закончились без взаимных сердечных скандальных разрывов с причитаниями о коварстве и предательстве. Никто не бросал в лицо упрёка, мол, я-то что, лучшее время ты провёл (провела) со мной, так пусть же другой (другому) достанутся объедки с барского стола. Мы с самого начала договорились, о прошлой жизни вспоминать как можно реже и, желательно, никогда. Я придерживался правила, потому что старые знакомые иногда ныряли в тёмный омут моего сердца; и она, как полагаю, догадывалась о моих приключениях, никогда не заводила пластинку на патефоне ревности. Сдерживающие рамки не устанавливали, давая тем самым друг другу свободу действия. Чтобы был простор для эротико-эмоционального маневрирования. Как сейчас принято говорить, границу личного пространства не пересекали без заранее озвученного желания.
   А третье почему-то в голову не шло. Варианты отсутствовали. Вот как раз это больше всего и встревожило. Заставило сердце учащённо биться в тесной камере груди.
   Пауза невозможно затянулась. Молчал я, стараясь собраться с мыслями, молчали и на другом конце телефонного кабеля. Электрическое пространство наполняли посторонние шумы, плохо идентифицируемые с внятной человеческой речью. Слышался резкий свист, шипение и сипение, кряхтенье и надрывный кашель, сквозь треск доносились отрывистые хрипы заядлого курильщика и надсадный вой сидящей на цепи дворовой собаки.
   - Кх-м! – раздалось на другом конце провода, как бы призывая меня к действию.
   - Да! – отвечаю и снова говорю, чувствуя, как начинает знакомое чувство шевелиться в груди: - Пригласите, пожалуйста, к телефону…
   Как не хотелось говорить вслух, но придётся признаться самому себе, даже спустя годы разлуки, ревность в тот момент посетила моё сердце.
   Конфликт разрешился ею же. Я услышал в трубке её голос, она спрашивала мужчину, с кем это он так увлечённо молча разговаривает по телефону. И он ответил, что какой-то (я не разобрал сравнения) домогается общения с нею.
   - Да? – вопросила она, и я почувствовал, трубка телефона перешла в её руку. – Алло, это ты… - она не спросила, она сказала.
   - Это я.
   - Господи, знал бы ты, как ты позвонил вовремя! – увлечённо крикнула она, - ко мне пришла подруга с будущим супругом, мы выбираем платье мне. Ей уже выбрали.
   Червь ревности вырос до размеров ужа.
   - Ты слушаешь меня?
   Червь ревности увеличился до удава и  начал сдавливать круги.
   - Что с тобой случилось? – голос её внезапно осёкся, - ты подозрительно молчишь.
   Червь ревности принял форму вселенной, и я ответил, ответил спокойно, умиротворённо и отрешённо:
   - Свадьба – дело хорошее.
   На том конце провода послышался вдох облегчения.
   - Фу! Как же ты меня напугал! – в голосе снова послышались нотки весёлости и радости, - пригласили тебя и меня.
   Меня несколько обескуражил тот факт, что она первым перечислила меня, а потом себя.
   - Это что же, - у меня прорезалось волнение, - костюм надо шить и мне?
   - Конечно! Ты думал пойти на свадьбу в потёртых джинсах и застиранной футболке?!
   - Ну, да! – отвечаю, - чтобы было легче…
   Она перебила:
   - Легче – что?..
   - Драться, - уверенно говорю и добавляю: - какая свадьба обходится без драки!
   Минутная пауза.
   - А без этого никак?
   - Никак. Иначе пара совместно проживёт недолго. Примета такая. 
   Обошлось без драки. Жених, примерно моих лет мужчина атлетического сложения с окладистой русой шкиперской бородкой и вьющимися русыми волосами, с утверждающей жизненной целеустремлённостью во взоре светло-карих глаз, оказался сотрудником закрытого института и, соответственно приглашённая публика вела себя комильфотно. Было в меру весело (тогда ещё не вошло в моду по кавказскому обычаю приглашать для проведения свадьбы тамаду); ведущая, разбитная тётка бальзаковского возраста и с фигурой рубенсовской Данаи, в облегающем люрексовом сине-зелёном платье, не давала гостям засохнуть от жажды и переусердствовать с деликатесами; проводила с выдумкой различные конкурсы: кто дольше всех на вытянутых руках удержит башмачок невесты с налитым почти до краёв редким галльским шампанским, или, например, играя в ручеёк, постараться как можно больше раз присесть перед женихом и невестой, каждый раз произнося новое, никем до этого не произносимое поздравление. Да много чего было! За давностью лет ил прожитых дней занёс если не всё, то почти половину. И слава всем древним забытым и почитаемым ныне аборигенами неизвестных островов в Тихом океане богов, я хоть что-то да выуживаю, как настойчиво не пытающуюся ловиться плотвичку из тихой реки, из памяти.
   Во время очередного перерыва между танцами-играми и принятием на грудь отрицательно-полезных крепких и виносодержащих напитков в предельно разрешённых малых дозах в частом повторении, она прильнула к плечу и, улыбнувшись, спросила, благо, музыканты ушли на перерыв, и тихо лился из настенных динамиков ручей хрустальных звуков саксофона:
   - Не скучно?
   Я потёрся об её волосы.
   - Загрустишь тут. Ни выпить толком, ни закусить.
   - Правда?
   - Клянусь.
   - Чем?
   - Чем предпочтёшь, тем и поклянусь! Хочешь, мамой, как кавказцы, или хлебом, как азиаты.
   - Нет! Давай как-нибудь попроще.
   - Юпитером, что ли, как древние греки?
   - А что, давай!
   Поднимаю раскрытую ладонь на уровень плеча.
   - Клянусь Юпитером!
   В этот момент вернулась из недолгого небытия ведущая, раскрасневшаяся безмерно, успела влить в себя для раскрепощения духа и плоти известной огненной жидкости (раскрепоститься вином-водкой она предлагала всем гостям, чтобы не чувствовали себя стеснёнными в первые минуты), в компании трёх мужичков, пришедших на торжество в полном супружеском одиночестве. Каждый ей галантно поцеловал ручку, поцелуй, сопровождая многозначительным взглядом и медленным шагом возвращаясь на своё место.
   Своё возвращение из мест, где не только пудрят нос дамы и мужчины наводят на причёску лоск, ведущая отметила очередным финтом: она предложила невесте пройтись по распростёртым на полу мужчинам, задрав высоко свадебное платье. Не только свободные от уз Гименея, но и состоящие не один десяток лет в браке бросились на пол, устроив небольшую давку. Когда же все мужчины приняли послушно прямолинейное положение животом вверх, ведущая крикнула, мол, а не остался ли ещё желающий подвергнуть себя сией восхитительной экзекуции, ведь когда ещё тому везунчику выпадет шанс почувствовать на своём теле лёгкую тяжесть изящных женских ножек. Говорит, бестия, и рыскает пьяненькими глазищами по залу и натыкается взором на меня. Протягивает в мою сторону перст с ярко накрашенным лаком ногтем и громко, перекрикивая бодренький туш оркестрантов, вещает:
   - А что это скромно сидящий вьюнош, стыдливо прячущийся за прекрасные плечи своей возлюбленной, не покидает своего, не постесняюсь ярко выразиться, насиженного местечка! Женщины (ведущая, широко разведя руки, повернулась в сторону второй половины разумного человечества, нарочито обращаясь с пафосом к ним), давайте аплодисментами поддержим нашего скромнягу!
   Честно, я ожидал совсем иной реакции от женщин, полагаясь всею душой на их благоразумие (хотя на свадьбе какое может быть благоразумие!) и от своей подруги. Они дико завизжали, закричали, требуя, чтобы я немедленно присоединился к мужчинам и не отрывался от коллектива. От сотрясаемых руками волн воздуха мне почудилось, пришёл в движение зал: заколыхались тяжеленные шторы на окнах, фальш-колонны из стройных тополей-девиц превратились в безобразных пузатых старух, выгнулась центральная часть потолка, откуда свисала медная люстра с сотнями хрустальных подвесок, которые начали петь противными визгливыми голосами, мраморный пол, выложенный в стиле неоавангардизма прошлого века, превратился в обыкновенный плиточный пол затрапезной забегаловки. Нашедшее на меня наваждение смахнул обычным встряхиванием головы. Сидевшая рядом подруга спросила, дескать, что, так и будешь сиднем сидеть, или удостоишь дружную компанию своим вниманием.
   Неведомая пружина, скрытая в кресле, подбросила меня в воздух. Я тотчас воспарил под дружный мужской хохот и женский смех. Сразу почувствовал, что теряю вес и превращаюсь в какое-то аморфное создание, творение чьего-то злого гения.
   Удивляться было нечему, коли уж она, моя несравненность, азартно хлопала в ладоши и кричала что-то, весьма похожее на похабство или сальные шуточки.
   Коли уж не получилось отвертеться от сомнительного удовольствия быть растоптанным женскими каблучками, хотел схитрить и улечься в конце невестиной полосы препятствий, полагая, что сил у невесты не хватит пройти длинный ряд мужских тел с плоскими, как доска, прессами, или выпуклыми, как мыльные пузыри, животами, но хитрющая ведущая раскусила мой план и уложила меня в начале.
   Не пуританин, но и не развратник, но когда невеста, задрав платье выше колен, обнажив прекраснейшие ножки в тонких телесных шёлковых чулках, ступила на меня, и, замерев на месте, приподняла подол выше, я на минуту пожалел, что не встретился с её подругой до свадьбы. Не встретился второй раз, так как остро восемнадцатым чувством ощутил, что первая встреча, как и последующие, состоялась бы обязательно. И в довершение всему природа сыграла со мной злую шутку, едва я узрел, что на матерчатом море брюк моментально вздыбился одинокий парус плотских желаний.
   Потом стало ещё веселее, но я категорически отказался принимать участие в сих скромных шалостях, так ненавязчиво предлагаемых ведущей, но которые так охотно воспринимались приглашёнными гостями, родителями жениха и невесты, да и самими молодожёнами.
   Она всё-таки сказала, что хотела.
   - Я приготовила для тебя сюрприз, - медленный танец позволял склониться к её устам. – Не интересуйся раньше времени, иначе всё пойдёт наперекосяк.
   - Хорошо, - успокоил её. – Сюрприз, значит сюрприз. Надеюсь, не как этот? – кивнул в сторону стола и танцующих.
   - Ты действительно боишься семейной жизни?
   - Пока не готов.
   - Или – временно, - поправила она.
   - Или временно.
   - Всё зависит от поведения?
   - Моего? – спросил с тайным смыслом.
   - И моего в особенности, - уточнила она. – Но пока хватит об этом. Будет время, поговорим.
   Поговорить не получилось. Работа, работа и ещё раз работа – свободного времени катастрофически не хватало. Рвался к ней всей душой, но не мог вырваться из замкнутого круга работы. Кто-то однажды сказал, мол-де, труд облагородил обезьяну. Но человека труд уморил.
   Встретились в конце апреля, когда весна вовсю шагала по планете. Текли ручьи, распускались почки, зеленела трава, высокое небо радовало прозрачной голубизной свода.
   - Я сняла на лето небольшой домик, - сообщила она при встрече. – Недалеко, в тридцати верстах отсюда.
   Выехали сразу после майских праздников.
   Небольшая деревенька, некогда одно из подразделений большого и богатого колхоза, доживала свои дни. Старые красивые кирпичные домики, оштукатуренные и беленные мелом, а некоторые и крытые терракотовой черепицей смотрелись как картинка из прошлой жизни. Сразу волна необъяснимых воспоминаний накатила и не отпускала первое время. Повсюду казалось, что встречу давнего и хорошо знакомого друга. Скажу ему «Привет!» и он ответит тем же. Дома утопали в зелени. Цвели деревья и в воздухе плавала изумительная, плохо поддающаяся конкретному описанию смесь цветочных запахов.               
    Дом, снятый ею, несказанно нас удивил. Она тоже приехала посмотреть на него и остаться жить в первый раз. До этого держала в руках не очень хорошего качества цветные снимки.    
   Невысокое крыльцо, пять или шесть ступеней, крашеная не в один слой густого зелёного цвета деревянная дверь. Отполированная металлическая ручка, щель замка с рельефной пластиной защиты от влаги. За дверью большая летняя веранда. На мелких квадратиках и ромбиках стёкол пожелтевшие и выгоревшие от старости гардины. Продавленный диван, плетёный стол, два плетёных стула и кресло-качалка. Она мигом уселась в кресло и закачалась, при этом полозья удивительно музыкально запели знакомый музыкальный мотив.
   - Представляешь, - мечтательно говорит она, заворожено блестя глазами, - вечерний чай на веранде. Самовар, запарник, чашки, колотый сахар, варенье в креманках. Красота!
   Проникаюсь её настроением.
   - Лучи заходящего солнца красят гардины в багровые тона, падают длинные тени по двору, поют в траве цикады, слышны трели птиц.
   - Видишь, видишь же, - вдруг вскрикивает она. – Ты тоже почувствовал магическую ауру этого дома!
   Снаружи казавшийся небольшим, внутри дом оказался приличных размеров. Гостиная, две спальни, кладовая, кухня, помимо летней кухни, стоящей особняком во дворе. Большой погреб, видно, что хозяева,  жившие ранее, любили запасаться на зиму консервацией. Несколько небольших комнат на чердаке, перестроенном в мансарду.
   Была и мебель. Кожаный старый диван с высокой спинкой и длинным узким зеркалом поверху в резной деревянной рамке, круглый стол, стулья на гнутых ножках, камин, в спальнях кровати и печи-голландки.
   Но больше всего меня поразило другое. То, на что сразу не обратил внимания. Густые заросли сирени. Она ещё цвела и, склоняясь к земле, висели на тонких ветвях крупные соцветия белых, красных, сиреневых цветов. А вокруг разливался упоительный терпкий дразнящий обоняние аромат.
   - Нравится? – спросила она.
   - Я полюбил бы и безжизненную пустыню, если бы рядом была ты, - ответил я.   

                ***

   Как человек, тоскующий по родине в изгнании, я тосковал по ней.
   Стремление лететь на крыльях с ума сводящих чувств, сдерживал, как опытный возница обуздывает запряжённых в повозку коней. Генетический опыт предков, обжегшихся не раз, подсказывал, можно быть желанным, нельзя – докучающим.
   Постоянный аутотренинг над собой сводился к поиску отвлекающего занятия. В поисках увлечений заходил не так далеко, чтобы сразу же броситься в заманчивое вязание крючком или вышивание крестиком. Откровение, как утренний дождь с вспышками молний и раскатами грома, пришло, откуда и не чаял.
   В тот день запозднился на работе и, находясь под грузом дум о незавершённом деле, сел в автобус не моего маршрута, о чём заметил довольно долгое время спустя. Бить себя в лоб и выходить на ближайшей остановке не решился, подумал, будет перекрёстный маршрут, и там пересяду. Это приключение в преддверии выходного дня сильно позабавило и, успокоенный, принялся смотреть в окно, рассматривая проплывающий городской пейзаж, порядком подзабытый, в этот район не ездил добрых три-четыре года. Мелькали за окном автомобили, проносились ракеты мотоциклов, важно следовали по проложенным рельсам, гремя колесами на стыках, трамваи, троллейбусы проползали близи кромки дороги, не отрывая пуповину держателя от питающего электричеством кабеля. Редкие и частые прохожие, большими и малыми группками, весело беседуя и радостно гогоча, текли по широким тротуарам в разных направлениях.
   Я сидел возле задней двери, место не всегда любимое пассажирами из-за тряски, и случайно стал свидетелем разговора двух юношей. Они горячо спорили, не обращая внимания (есть такое качество у юности) на окружающих. Суть спора сводилась к необходимости владения стрелковым оружием. Тот, что повыше и похудощавее, убеждал приятеля, того, что пониже и толще, что умение мужчины обращаться с оружием любого вида обоснованная природой необходимость, защита дома и добыча пропитания. На очередной выемке автобус встряхнуло. Подкинуло на кресле меня; подскочили и спорщики. Тот, что пониже и толще, сильно стукнулся головой о поручень, что отчётливо читалось на лице. Скривившись, он возразил, что время дискуссий, когда последнее слово за товарищем маузером прошло. Слава богу, сейчас не средневековье, банды лиходеев не шастают по дорогам, а ловить нынешних, существуют органы правопорядка, да и охотиться куда приятнее возле стеклянного прилавка в магазине, нежели продираться через густые разросшиеся заросли, выслеживая добычу, как далёкие предки. Тот, что повыше и похудощавее, стоял на своём, проявляя образец упорства, убеждая, не стоит расслабляться. Завистников, зарящихся на чужой каравай во все времена в избытке. Умение кулаком сбить с ног противника неоспоримо, но настичь его на расстоянии полёта пули предпочтительнее. Он и ещё что-то добавил, что-то, что убедило его товарища, но этого не расслышал, поскольку на остановке в автобус влилась орущая радостно орава школьников. Отвлёкшись на них, вернулся к подслушиванию товарищей, гадая, чем же закончится спор. Тот, что повыше и худощавее, видимо, добился-таки своего, сказал нечто сверхъубедительное. Тот, что пониже и толстый произнёс тоном, делающим одолжение, где, мол, находится эта распрекрасная кузня, где куются опытные стрелки.
   Так я узнал адрес тира. В следующий выходной, с утра, стоял возле крепких, выкрашенных свежей коричневой краской деревянных двустворчатых дверей с большими деревянными ручками в латунных гнёздах.
   Приятно быть первым.
   При входе меня встретил среднего роста мужчина в годах, по фигуре чувствовалась военная выправка. Короткий ёжик тронутых сединой волос. Строгий, цепкий, изучающий взгляд тёмно-карих глаз.
   Я поздоровался. Он сдержанно ответил, наклонив слегка голову. Выложил свою просьбу. Он представился и назвался тренером, сказал, что я пришёл по адресу. Поинтересовался, служил ли в армии. Конечно, легко сорвалось с моих уст, но вы же сами знаете… Тренер иронично улыбнулся, мол, кому не знать-то, как не мне. Позднее я выяснил о нём кое-что; он оказался мастером боевых единоборств, мастерски владеет всем стрелковым оружием и одно время занимался подготовкой бойцов спецназа.
   Любая учёба в радость, когда приносит удовлетворение. Я был на вершине счастья!
   Пневматика. С неё начались первые шаги обучения.
   С того дня начался отсчёт времени, когда я считал часы и минуты, чтобы сорваться с работы и ехать почти через весь город на занятия. И так три дня в неделю.      
   Спустя пару недель тренер заявил, что у меня природная способность и хватка, если к тому же добавить тренировки и упорство, а его у меня не занимать, через полгода можно смело выставить свою кандидатуру на районных и областных соревнованиях. Выслушав, и едва не попавшись в заманчивые сети, мягко отклонил его предложение. Зачем же тогда занятия, если не подтверждать своё умение в процессе состязания с противником, недоумевал тренер. Как можно обтекаемее, объяснил, что это внутренняя потребность, а систему координат векторное стремление стать чемпионом не вписывается. Он задумался на короткое время и заключил, что это моё личное решение и, как мне показалось, потерял ко мне всякий интерес. Дал мне новый адрес, где я мог бы дальше заниматься просто стрельбой, иногда за деньги.
   Я сменил место прописки. Новый адрес тира оказался не намного ближе предыдущего. 
   Как человек, тоскующий по родине, так и я тосковал по ней, убивая грусть-печаль, посылая одну за другой пули в мишень. Легче становилось на время.
   Одними пулями тоску не одолеть. 

                ***

   О том, что он у неё не один, знал точно. Не делал из этого трагедии и позволял развиваться ситуации, согласно сценарию, написанному не им. «Лодку бытия течение жизни куда-то да вынесет», - любил иногда повторять про себя он.
   Иногда она пропадала. Её исчезновение не проходило бесследно. Покой и сон терял не он один, чувства спокойствия лишались и другие, о тайном существовании которых подозревал. Однако, при вдумчивом рассуждении на них, существовавших для него абстрактно,  соответственно живших в соседнем измерении, ему было наплевать. Хоть с бессмертного творения французского гения инженерной мысли металлического пика, пронзившего небо острым шпилем, хоть с той башни, пол ресторана которой движется по кругу.
   В те дни, горестные дни её отсутствия, он не находил себе места. Терял спокойствие. Мучился бессонницей. Пропадал аппетит: вся пища становилась сразу безвкусной и пустой.
   Иногда его преследовали видения. Немного знакомый с психиатрией, читал популяризированные брошюры известных в мире психиатрии светил и ходил на лекции, он определил их как зрительные галлюцинации. Впоследствии добавились слуховые.
   В моменты душевного пароксизма, внезапно посещавшие его картины, приводили в хладнокровное равновесие разгорячённый ум и растревоженное сознание.  Но исключительно тогда, когда в его видения не врывалась она.
   Эмоциональный натиск, приходивший извне, заставлял нервно звучать струны души. Извлекаемые звуки, разные по звучанию, то тихие и мелодичные, то громкие и резкие окутывали сознание, не привыкшее к таким неожиданным экзерсисам, тонкими нитями мелодий в глухой кокон беззвучия.
   Что оставалось делать? Гнать её прочь? Как, если она с первых дней знакомства прочно вошла в жизнь? Как можно прогнать от себя её образ, если при одном воспоминании о золотистом шёлке каштановых волос на кратчайший миг останавливалось сердце, а затем начинало биться в груди с устрашающим ритмом? Каким образом , если не выжечь раскалённым железом все воспоминания, забыть её интригующую улыбку, её вишнёвые уста и три родинки над верхней губой в левом углу рта?
   Он смог бы справиться с этой задачей, да только был уверен, ему это ни к чему. Смысл терять её не потерянной, когда она находится, пусть и в горячечных грёзах, рядом? Ему было приятно от её фантомно-осязательных прикосновений. Он приходил в неописуемый восторг от нежных рук, чувствительных пальцев, мягких, как шёлк, нежных, как персик.
   Обаяние… Он ощущал её запах, аромат чистого тела, не сдобренный наскучившим искусственным ароматом лилии и ванили. Это всё, так прочно вросшее в память, помогало жить в часы разлуки. Преследовало с первых горьких дней исчезновения до счастливых минут возвращения.
   Как драгоценная пропажа, она возникала из ниоткуда, которую ничем не компенсировать. Незапланированная пропажа скрадывалась внезапной находкой.
   Обычно это происходило так: ранним утром, в час, когда волк не лёг спать, а собака не проснулась, звонил телефон. Пробуждался он сразу, будто выныривал на поверхность озера сна с трезвой головой, не опьянённый ночным видением. Острый взор пронзал густой туман, окружающий плотной блёкло-сиренево-серой стеной. Никаких лишних расслабляющих мозг посторонних эмоций, никакой потери пространственной ориентации спросонья; рука сама отыскивает кнопку включения ночника. Тело садится на кровати. Ступни находят тапки. Та же рука берёт трубку. А он разрывается от рассерженного звона. Мелодично-настойчивые трели так и крошат острыми гранями плотную ткань сонного пространства комнаты. И повисают в принуждённо пробуждающейся атмосфере стружки-звуки яркой завесой.
   И он просыпался. Он не спал, будучи пленённым сном. В узком объёме комнаты плотным роем кружатся его и чужие воспоминания. Его и чужие надежды на лучшее. Его и чужие щедрость и расточительность неистраченных чувств. Его и чужие холодная любовь и испепеляющая ревность. Тяжёлые и тонкие нити желаний.
   Его воспоминания ничем не лучше чужих, потому, как и он, ничем не хуже прочих. Единственно, кого это не касалось, это была она. Она была вне подозрений. Она была вне ничтожных рассуждений. Она была выше слухов и сплетен, потому что была…
   Рука подносит трубку к уху. Из неё, немного искажённый расстоянием и количеством помех доносится её голос.
   - Ждёшь? Тревожишься? Ревнуешь? – спрашивает она и неожиданно завершает: - Сердце побеждает красота; ревность – разрушает.
               
                ***

   Стыдно признаться, сам стыдом это не считал, от нахлынувшего чувства полагал себя одним из избранных. Входивших в круг. Это было счастье. Иногда – мимолетное. Временами – полное. Редко – продолжительное. Чаще – сиюминутное. Этого было достаточно, чтобы встряхнуться, вдохнуть полной грудью и продолжать жить.
   Стыдно признаться… Нет, это не стыд. Это – счастье. Счастливая возможность – безмерно короткая! – скользнуть взглядом по профилю любимого лица, встретиться глазами, паче чаяния, прикоснуться кончиками пальцев и умереть – не физически – от восторга!
   Может быть, по младости лет во многих вещах плохо разбирался и в большинстве вопросов заблуждался, но недостаток опыта сглаживался душевным ликованием. Слёзы не стыд, если это слёзы радости.
   Тень на земле – облако на солнце.
   Раны душевные больнее физических и заживают несравнимо дольше.
   На сегодня всё, что хотел, и сказал, и написал. Перечитал. Кое-что удалил, кое-что дополнил. Перечитал повторно. Придраться не к чему. Нет главного – совершенства. А оно, как сказал кто-то, враг красоты. Не буду вредить красоте.
   Стыдно признаться…
   Иметь бы опыт прожитых лет мне тогдашнему, молодому и полному сил, глядишь, и полюбовался бы ею издалека, понаблюдал из укрытия. Насладился золотистым шёлком её каштановых волос и пошёл домой, сдерживая внутри рвущиеся наружу эмоции…   
 
                ***

   Иногда он не хотел ложиться спать. Его сковывал страх перед постелью, которая в его воображении ассоциировалась с бездной, и лечь в неё означало то же самое, что рухнуть в бездну, раствориться в ней. Пропасть без следа.
   Тот же страх возникал перед подушкой. Перед ним она представала большим капканом, с крупными острыми шипами, готовым с хищным азартом сомкнуться, едва он коснётся прохладной ситцевой наволочки головой. Сразу же послышится стальное клацанье металлических челюстей, и жизнь тотчас разделится на две части: «до» и «после». При условии существования пресловутого «после».
   Он не помнил точно, с какого момента его начали преследовать страхи.
   Они упрямо напоминали о себе, когда он старался о них не думать. Они сокрушали возведённые им барьеры и вторгались в его жизнь. Невидимые страхи держали в своём гнетущем повиновении, и он ломался. Падал духом. Но, время спустя, воскресал и начинал бороться.
   Частенько казалось, они капитулировали. В действительности, они принимали другой вид, меняли окрас, трансформировали запах, но суть оставалась прежней.
   Едва зачуяв его расслабленность, они снова возобновляли деятельность, возрождались, напоминали о себе вторжением в мысли, думы и сны.
   Что поделать, страхи, как сорняки, весьма живучи. Они пускают длинные крепкие корни. Как ни старайся, избавиться от них невозможно и нельзя категорически избежать его, того жуткого панического состояния, берущего в плен.
   Жить со страхами, ходить по натянутому канату меж двух берегов пропасти. Постоянно балансировать и идти вперёд, сохраняя равновесие. Идти вперёд, зная, что достичь противоположного края – пустая затея, как и вернуться назад. Вот и идёшь, блокируешь любую мысль о том, что канат может произвольно лопнуть по независящим от тебя причинам. Запрет думать, тот же страх, страх страха перед страхом.
   Бессонница казалась верным выходом из положения. Зыбкой надеждой, хрупкой, как полевой цветок. И тогда он старательно изнурял себя ночными бдениями, возведя их в ритуал, обосновав всё и придумав нужную атрибутику, думая, этим обезопасит себя от падения в жутчайшую пропасть сна. В пропасть, наполненную сновидениями. Сознательно жертвуя сном, он внезапно оказывался внутри не снящегося сна. Вокруг него роились и проносились бесконечной вереницей разные по содержанию сны самых ярчайших и мрачнейших раскрасок. Преодолевая сопротивление, он прорывался через толстые слои сновидения наружу, выныривая в серую действительность бесподобного бодрствования.
    Пробуждение на смятых, скомканных простынях не приносило облегчения. Голова со слипшимися волосами покоилась на мокрой от пота подушке. В ушах чистый медный звон, далёкий отзвук звенящего липкого страха, преждевременный привет от него, прочно поселившегося в сознании.      

                ***

   Любопытство в отношении неё проявлял крайне редко. Чтобы ненароком не разделить участь пресловутой Варвары. Но всё же оно брало верх. Любопытство, как и алкоголь, в малых дозах организм держит в тонусе. И  тогда через её подруг закидывал удочку, надеясь хоть на какой-то улов. «Что тебе интересно из её прошлого? Чем оно так зацепило? – спрашивал сам себя бессонными ночами, наблюдая за безумной игрой теней на стене. За окном ветер раскачивал фонарь. – Узнаешь – полегчает?»
   Своими мыслями делился с близким другом; с ним, как говорят в народе, прошёл Крым, Рим и медные трубы. Он прямо в лоб бил моим же: «Узнаешь – полегчает?» И приводил два примера. Первый – меньше знаешь, крепче спишь. Народную мудрость нельзя не брать в расчёт. Второй, слова Екклесиаста: «Многие знания, многие скорби. Умножая познания, умножаешь скорбь». И здесь, правда! Обложили со всех сторон. Куда ни кинь, всюду клин. Друг успокаивал, как мог. Он рассудительно советовал принять всё, как есть и не забивать голову пустяками. «Если бы моя вторая половина узнала чуть больше обо мне, что ей наплёл перед свадьбой или меня какой-нибудь дяденька добродетельный посвятил в тёмные аспекты её прошлого, думаешь, жизнь дальнейшая текла в прежнем русле? – дело было летом, и мы пили в его гараже, уединившись под предлогом, будем чинить машину; иначе его благоверная встала в позу категорического отрицания возможности ухода мужа из дому. Водка плескалась в гранёных стаканах и грела сердце, калеча нечувствительно печень. – Как считаешь, сказал бы «спасибо!» тому добродетелю? Нет! Отрихтовал бы для профилактики бампер лица, не пощадив обе реборды губ. По мне, пусть прошлое останется в прошлом. Чего его зря ворошить?»
   После очередной лекарственной дозы С2Н5ОН, которую очень скоро будут рекомендовать все прогрессивные медики для профилактики психосоматических заболеваний, друг, как и я, изрядно захмелевший продолжил свою импровизированную лекцию для благодарного слушателя в моём лице. «Прекрасно помнишь, какой бурной, активной и насыщенной была первая четверть нашей молодости. До моей встречи с супругой. А? али забыл? По глазам вижу, ишь как загорелись-то, вижу, помнишь!» «Такое не забывается, - говорю ему и чувствую, приятное тепло воспоминаний, помноженное на благотворное влияние алкоголя, греет сердце. – И вольности, и шалости». «Иногда прошлое полезно поворошить! – друг на мгновение выпал из реальности, странная улыбка осветила лицо, будто он пригубил чашу с вином воспоминаний, с годами набравшего крепость и вкус. – Да, приятно поворошить. К тому же мы не были выпускниками духовной семинарии».
   В гараже засиделись до позднего вечера.
   Бредя неустойчивыми ногами по тротуару, я пытался втолковать другу. Что иногда складывается впечатление, будто мы знакомы тысячу лет. «Брось! – не уточнял, что именно, друг, и сильно хлопал меня по плечу. – Я тоже частенько ловлю себя на мысли, что мы с моей половиной похожи, как сицилианские близнецы». «Сиамские, - поправляю его, понимая, он пропустит слова мимо ушей. – Сиамские близнецы». «Да?! – удивляется друг. – А разве есть разница?»
   Долго курили на лавочке возле подъезда, не обращая внимания на мелкий тёплый летний дождик. «Пойми ты, дурья башка, - пытался в который раз за вечер втолковать другу свою мысль, - мне кажется мы с нею брат и сестра!» «Однояйцевые близнецы? – друг икнул и засмеялся. – Не замечал сходства».
   На том и расстались. За ним вышла жена и сообщила нам мировую тайну. Что на сегодня для нас достаточно и увела друга, взяв его под руку, домой.
   В полной тишине, не принимая во внимание шум дождя по листве, выкурил пару сигарет и отправился домой. Шёл, выбирая намеренно тёмные улицы. Из-под ног шарахались коты с визгом и мяуканьем. Долго нёсся вслед собачий незлой лай. А я шёл и думал, откуда у меня возникло подозрение о родстве с нею…
         
                ***

   «Ты никогда не задумывался над тем, что происходит с нашими жизнями в конце пути?
   Что есть наши жизни? Последовательная цепочка из событий, интересных и скучных. И неужели всё? я не о том, как они были прожиты, чтобы было о чём вспоминать в глубокой старости. На что похожи наши жизни, с чем их можно сравнить? Никогда не задавалась таким вопросом, вероятно, не пришёл час, а вот сейчас задалась. С чем можно сравнить жизнь? Ты будешь смеяться, ну, да, ладно; наблюдая осенний листопад, вдруг пришла мысль, ты только не смейся, что наши жизни – это листья, растущие на необыкновенно высоком, наивысочайшем, задери голову, увидеть вершину, не получится, дереве. Да! именно, на дереве! Ведь лист древесный имеет те же стадии существования, что и человеческая жизнь: зачатие, рождение, расцвет и увядание. Представь себе: вот оно перед тобой это высокое-превысокое древо, которое не обхватить и сотне-другой человек, взявшись за руки, и на нём листья-жизни. Много. Неисчислимо много. Прошло бурное лето бытия и пришла осень… И что? что затем? тогда они отцветшие, наши жизни, они отрываются от веток, теряют живительную связь с деревом и летят вниз. Под ноги тем, кто стоит под деревом. Они, заинтересованные или беспечные зрители, смотрят вверх и, точно так же, как и мы сейчас, наблюдают листопад чьих-то жизней. Следят за листьями-жизнями как они, плавно кружась в медленном танце, падают им под ноги; долгим и пристальным взглядом провожают улетающие чуть поодаль листья. Когда надоедает им это безмятежное созерцание, когда они устают стоять под деревом в немом ожидании чуда, они начинают чудотворствовать сами: собирают опавшие жизни. Одни желтые. Другие багряные. Третьи совсем ещё зелёные, но уже отмершие. А на дереве в это время на месте опавших, свято место пусто не бывает, появляются на ветвях новые почки, из них прорезаются наружу – к солнечному свету вперёд устремляясь! – чьи-то новые, свежие, светлые, молодые жизни. Наивные и робкие. Хрупкие и жёсткие. Ожесточённые сердцем и добрые душой!.. И они, эти новые жизни, неисчислимый выводок новых жизней, гармонично уживаются со старыми, наблюдая их постепенное увядание, дряхление и последующее прощание с деревом, когда в последний раз испив чудесный нектар благодати, отрываются и летят к долу навстречу новой Судьбе, оставляя после себя пространство для растущих и прорастающих новых листьев-жизней.
   Так вот, может быть эти созерцатели, назовём их таинственные незнакомцы, как и мы, точь-в-точь копируют наши поступки. Хорошие, плохие, положительные и отрицательные… Да мало ли какие ещё!.. Мало ли способов выразить словом действие!.. О чём это я говорила – да! эти самые таинственные незнакомцы, как и мы, с целью ли, бесцельно, собирают листья в гербарий. В персональный гербарий. Гербарий жизней людских. Жизней с нелёгкой и трудной биографией; жизней, наполненных негой и счастьем; жизней с беспутным и грустным концом; наконец, жизней, ещё не прожитых, но кем-то оборванных, эти кто-то дерзновенною и злою рукой с худым намерением изменили ход чужой судьбы, жизней, не взятых напрокат, но во вечное пользование!
   У тебя странный взгляд… Я кажусь тебе глупой? Безмозглой и наивной девчонкой со своими этими бессмысленными и причудливыми рассуждениями? Нет? Признайся!.. Ах, как ты лукав! Как вероломен! Как коварен! Но этим ты и хорош!.. Смотри, какой замечательный экземпляр! Видишь, как он удивителен, как прекрасно сохранилась форма листа, ножка ещё гибка, приятный его цвет, больше близкий к охре и матово-янтарным внутренним светом. Ой! Смотри, он шевелится… Нет, это мне не кажется, и не рука дрогнула, не ветерок взыграл. Он действительно живой, это он ответил мне на моё внимание, мою чуткость и нежность. Вот я его сейчас поцелую!.. сейчас, вот только вытру помаду… Мой любимый лист опавший, моё божество, мой идол, моя тонкая связь с миром света! Но что это?.. Что? почему он тотчас же сморщился, пожух, истлел и осыпался? Почему? Что послужило поводом? Мой поцелуй? Он его убил? Он его убил! Я знаю что это, это знак! Да! да! это вещий знак, знак свыше…

   Полный текст произведения здесь:
 https://zelluloza.ru/search/details/20245/