меня не покидает ощущенье... 6

или Разнопородное древо моё...

Я – любимая. Моя сестра – желанная. Так родители объяснили мамин растущий живот и скорое появление человечка, который, по моему убеждению, должен был отнять у меня всё-всё.

«Всё-всё» в шесть лет – это огромный мир, к которому ты уже привык, и делиться ним с каким-то незнакомцем не хочется! Но волшебное слово «любимая» меня абсолютно успокоило – тем более, что это было не только слово: любовь была всегда.

К рождению сестрички родители уже стали почти взрослыми, а я впервые их увидела девятнадцатилетними. Мама рассказывает, что, когда я покинула её уютное и надёжное лоно, мы сразу узнали друг друга. И папу я узнала, потому что рыжие- это братство. Мама актёрствовала и танцевала народные танцы. Папа бороздил моря и океаны. И, как понимаю, они не были готовы вот так сразу всё изменить…

В то время сонм бабушек и дедушек не ворковал надо мной умильно, и было тому вполне шекспировское объяснение: со стороны папы – маму и меня впридачу к ней считали мезальянсом, со стороны мамы – папу и меня с ним вместе называли «слишком рано».

Итак, с одной стороны в меня влилась чистейшая еврейская кровь семьи, имеющей своё место в синагоге Бродского (поверьте,это – высокий фамильный статус), и имеющей своё профессорское место в медицине.

С другой стороны… Тут надо по порядку!

Моя прабабушка Гелена Студзинська – польская еврейка была украдена моим прадедом Григорием Жуковым – вольным таборным цыганом из маленького местечка под Краковом:перед русововолосой,голубоглазой красавицей устоять было сложно.Видимо, и она была не против такой "кражи", но условие поставила жёсткое - жить на земле, а не кочевать!К тому времени она была уже полной сиротой, так что побег удался.

Согласитесь, начало уже весёлое!

Прабабушку свою – маленькую,седовласую - я помню. Она носила фартучек поверх домотканной длинной юбки, в кармашке которого всегда были сласти для меня. Мы расстались с ней, когда мне было четыре года, но я и сейчас могу вспомнить тепло её сухой ладони на своей голове.

Мой прадед или, как его все звали, – Гришка Жуков, женившись по христианскому обычаю, поклонился табору, взял свою лошадь и построил дом. Эта покосившаяся хатка и до с их пор стоит, еле видная за кустами смородины. Но степенства Гришке хватило ненадолго. Гуляка был ещё тот! По хате уже бегали и ползали три дочки- Надя,Вера,Люба, а папка их колесил по землям и весям. Потом он вернулся, пошёл к священнику, покаялся и самолично построил церковь. Она тоже ещё стоит, и даже те, кто вообще ничего не знает об истории моей семьи, называет её «Гришкиной церковью».

Прадед мой был очень красивым – высокий, узкоскулый, с горячими глазами и копной курчавых волос. Короче, дамы его вниманием не обходили. И однажды Гришка увлёкся атаманшей – были в те времена и такие. Ходила эта стерва в галифе, отчаянно скакала на лошади, за ней неслась банда полупьяных мужиков, беспрекословно слушая свою атаманшу. И грабили под лозунгом:»Бей красных, пока не побелеют! Бей белых, пока не покраснеют!»

Банду взяли «красные» и повели к стенке. Гелене было двадцать пять, и она, схватив в охапку троих девочек, побежала к комиссару. На колени встала и детей поставила на колени. Комиссар был молод,безус и суров.

Расстреляли Гришку и похоронить не дали. Потом,когда в городок пришли отряды СС, в тот же ров легли все жители улицы, которую и до сих пор называют Жидивська, хотя ни одного еврея там не осталось.

Лет пять назад поставили в местечке памятник «Жертвам репрессий», на котором имя моего прадеда высечено первым. Хотя будем откровенны, мой прадед – жертва собственной любвеобильности.

С этими «листами моего генеалогического древа» ясно. Дальше – тоже интересно.

Первым мужем моей бабушки Веры, получившей в наследство изящность Гелены и жгучую красоту Гришки, был будущий известный военкор Константин – русский еврей, или еврейский русский. В общем, от перемены слагаемых – ничего не изменится. Появились трое деток – мальчик, девочка, мальчик – накануне и в годы войны,, как раз после кратких приездов капитана "на побывку".

Кстати, по трое детей было и у сестёр бабушки, и вот все эти молодые мамы и их дети остались живы только потому, что у Гелены Студзинской была бумажка от местного попа, который внёс её «задним числом» в церковную книгу. Внешне всё семейство было показательно аидским – рыже- и черноволосые,кудрявые, яркие.

Константин пошёл воевать и писать об этом, был ранен, ногу ампутировали, и он вернулся.Но не один, а с молодкой. Деньги для детей исправно носил, но моя гордая бабушка их не принимала.

Константина я тоже помню. Мама приводила меня к нему, но я так и не смогла назвать его «дедушкой». Он лежал, большой и грузный, дышал как-то взахлёб, как выбросившийся на берег кит. Мама бежала в аптеку и приносила оттуда странные тёмно-зелёные "подушки" с трубочкой. Константин  дышал через трубочку "подушечным" воздухом, потому что его лёгким уже не хватало просто воздуха.Сейчас и не вспомню, что было в моей детской голове и почему не могла говорить ему "Здравствуй,дедушка".. .Он очень любил своих детей, маму – особенно, потому что она- его молодая копия – зеленоглазая, медноволосая и всегда с улыбкой. Он ушёл, когда мне было шесть лет.Бабушка проститься с ним не пришла - не простила.Сейчас уже прощены все - там, в далёких мирах...

Моя бабушка по-прежнему жила со своими детьми, Геленой и семьями сестёр в домике, построенном Гришкой. Война закончилась, а в воинской части городка появились молодые солдатики. Один из них – настоящий русак, или «кацап», как он сам себя называл, и стал её мужем. Кстати, официально они поженились через 47 лет, и я хорошо помню, как он надел кольцо на палец своей верной подруги, и мы пили шампанское.

Владимир , моложе Веры на 10 лет ,«взял» её с тремя детьми, построил огромный дом – дом моего детства, вырастил детей и внуков, и все называли его «папа Вова». Он был большим и сильным, плотничал, много читал, посадил прекрасный сад и рубил правду-матку всем подряд. За что однажды чуть не поплатился свободой, ругая правительство и ещё кого-там важного.
Матерился он красиво и вычурно, и поэтому я долгое время не знала, что эти слова повторять детям нежелательно.

Был он немножко тираном и домостроевцем, мать свою (матку, как говорил) Катерину не простил, что та вышла замуж после гибели отца, животных считал лучшими созданиями на земле, трепетно и нежно любил только одно существо – меня.

А теперь, возвращаясь к своему рождению, объясню эту любовь…

Владимир и Вера, нагрузившись дарами щедрого украинского сентября, и, прихватив самогону и винца домашнего, прибыли к своей не очень любимой и не очень любящей, вынужденной родне, чтобы всё же повидать внучку, да и посидеть-поговорить о житье-бытье.

Я-свидетель косвенный, потому что сопела себе в пелёнках, но мне рассказали об этой встрече.

Короче, дверь открылась, домработница Зина, пропела:»Сичас!», и… дверь закрылась.

О Зине- отдельно. Помню её, люблю. Она появилась в Семье девочкой, в 20-х годах. Мой прадед Исаак, возвращаясь с работы, нашёл в подворотне завшивевшее тельце, принёс домой и вручил жене. Сонэле отмыла девочку, побила вшей, откормила. Зина, сиротствуя, пришла в город, спасаясь от голода, и осталась у нас. Преданность её была безграничной. Когда  за Исааком пришли люди в кожанках,она кидалась на них разъярённой кошкой. До конца своих дней Зина не верила, что его нет, и я ещё помню, как она ласково ругала меня за капризы:" От прийде твий дед Исак и як дасть по жопи..."

Во время эвакуации она категорически отказалась уезжать с Сонэле и моим годовалым папой. " А хто добро збереже?Не, я чекати  вас дома." Она проводила на фронт моих деда Илью и бабушку Раю. Потом она шла, держась за подводу, провожая в эвакуацию всё наше огромное семейство - Сонэле,Сашеньку, Сарру,Беллу, Рувима, Соломона, Фрину...

Зина рассказала, как погибли родители моего дедушки Ильи - доктор Коппель и его красивая Эсфирь. Мои прародители, от которых не осталось даже фотографии.Доктор Коппель был лучшим стоматологом в городе, и фашисты не тронули его. А доктор, как оказалось, передавал партизанам в катакомбы лекарства и еду.Такого ему не простили. Их с Эсфирью вывели во двор и облили из брандспойта ледяной водой. Потом эти  обнявшиеся навсегда "статуи"  просто куда-то вывезли и выбросили...

В конце своей жизни Зина тяжело и мучительно болела, и Сонэле  кормила её с ложечки, а Зина плакала и бормотала:"Ой,Божечко, як я без вас усих буду..." Зину похоронили на еврейском кладбище среди её "усих", и раввин прочитал над ней кадиш.Сонэле могла убедить всех,даже Бога и ребе.

А в тот день  Зина, молодая и крепкая, открыла дверь и пошла "докладать".

Потом выползла моя мама – бледная и смущённая, и расплакалась. Папа мой закатил сакандал, но всё всегда решала бабушка Рая, и её «нет» - это было НЕТ!

Мама взяла меня, каких-то пелёнок, и все пошли к друзьям папы – самой весёлой на свете семье оперной певицы и моряка – Тани и Стаса. Там Владимир выпил, обложил всех матом, подхватил Веру, забрал меня и рыкнул:»Сами девку вырастим, чтоб такой бледной не была!»

Вера была в своё время помощницей Макаренко в детской колонии, а на момент меня заведовала детским садиком. Владимир волевым решением всё расставил по местам:»Верка, ты работаешь, а я могу и дома плотничать!» Он работал в какой-то артели под названием Ремстрой, я потом туда ему обеды носила. И в трудовой книжке Владимира появилась запись:» Декретный отпуск по уходу за ребёнком», а, если кто пробовал пошутить, то кулаки у него – пудовые.

Своих детей с Верой у них не было. Я стала его единственным ребёнком.
Мамой я назвала свою бабушку Веру, папой – дедушку Вову, и никогда не называла их иначе. Поэтому родителей своих я называю по именам, долгое время будучи уверенной в том, что они – мои брат и сестра…

Конечно, позже все помирились и примирились, и любили друг друга нежно и уважительно. К рождению сестры у нас наконец-то появилась своя квартира, и родители, тоскуя по мне, решили «воссоединить» нас всех!

Облегчить мой переезд, а заодно и повидаться «со сватами» приехала моя аристократически-еврейская часть. Всё шло неплохо, пока я не поняла подвох: сейчас, вот прямо сейчас, меня увезут из моего дома, моего сада,от моих друзей. Меня увезут от папы Вовы и мамы Веры!

Я орала такое, что моя прабабушка Сонэле потом рассказывала, что такое даже биндюжники на Привозе не говорят. Я висела на шее папы Вовы и подвывала:»Не отдавай меня!»

Это был кошмар для всех. Купить меня какими-то сладостями было невозможно. Папа Вова успокоил и дал обещание, что все каникулы я буду жить ДОМА, с мамой Верой и с ним, а каникул много – расстаёмся ненадолго. Потом он кивнул на малюсенькую сестру и сказал:»Ты- уже девка взрослая, сестру надо вырастить!», и я смирилась.

Никогда мои родители не ругали меня за то, что в школе я писала сочинение на тему «Моя семья», описывая свою любовь к маме Вере и папе Вове. И я им благодарна за это. Как благодарна за жизнь, за их любовь друг к другу, к нам с сестрой, к СЕМЬЕ…

Ах, древо моё, - такое красивое, такое любимое, такое разнопородное, я живу, благодаря твоим мощным корням и укрепляюсь твоими живильными соками…