Крутьков род глава 15

     Много думал об этом Петр. Отчего вдруг назвал себя Крутовым? Даже мамке тогда не сказал, что сменили с братом фамилию, которую из века в век носили предки его из древнего рода. Для чего на поводу пошел у Ивана  тогда? Темнотою был беспросветной? Слепо верил старшему брату? Или что-то другое в том крылось? Или промысел в этом был Божий?
        «Прищеми ты ящерке хвост – она бросит его, чтобы жизнь свою сохранить. Сбросит хвост – побежит себе дальше. Вот и вся философия…» – думал Петр, вспоминая тот день. Укреплялся он в мысли все больше и больше, что тогда не о нем заботился Ванька, не его он хотел спасти от голодной смерти, о себе думал братец больше, уводя от матери Петьку!
     Просто Ваньке опора была нужна, на кого положиться можно. Чтобы рядом был тот, кого можно послать христорадничать, чтобы у него, у Ивана, хоть какая-то корочка хлеба водилась. Самому не хотелось просить. Младший брат позарез ему нужен был. Вот и вел он его от селенья к селению. Перед этим учил в степи:
   – А ну, Пэтька, давай-кось попросы в мэне хлиба!
   – А чого я буду просыть, колы нэмае его у тоби?! – отмахивался он.
   – Тю, скаженний*! Давай я послухаю, як ты у людэй просыть будэшь, як в село прийдэм, – объяснял старший брат.
   – Як так я буду просыть? – удивлялся Петька.
   – Як усе просят: «Дайтэ хлибца, пожалуйста!» Ну-ка попробуй. Ну, давай-кось просы в мэне.
   – Дайтэ хлибца, пожалуйста! – повторял он за Ванькой.
   – Ни! Нэ так! Ты давай говоры: «Дайтэ хлиба мэне, Хрыста ради!» Тильки жалостней, жалостней клянчи! И глаза ось так закаты! А ще спывню яку-нибудь жалостную зпой!
     При упоминании Христа Петька вспомнил о теплых весенних днях. Наполнял тогда радостью его сердце праздник светлой Пасхи Христовой. Как любил он его, как ждал с нетерпением. Во дворе столы накрывались, и ломились они от блюд всяких разных. Пасха – праздников Праздник! Родовое гулянье-веселье! Православных светлая радость! Нет конца куличам, казалось.
Счета не было крашеным яйцам. Доставались лучшие вина. Угощали соседей, знакомых и людей, проходивших мимо. А потом горячо  просил кто-то:
   – Спойте песню! Бабуля, Наталья!
   – Про чого же спывать?
   – Нашу! Нашу! Про высокую гору давайте!
Бабушка обычно песню начинала, вторила Наталья и Анастасия. А потом два деда и отец, и дядька, вторила им Ганна с матерью своею. Разливалась песня широко и вольно. По селу родному, по степным просторам. Волновала сердце, наполняла душу чем-то безвозвратным, чем-то светлым очень. Можно было вечность слушать эту песню. Замирали тихо люди у калитки. Запевалась песня голосом небесным:

                Стоит гора високая
                Попид горою гай, гай…

   Дальше подхватывали все, стройно, на голоса:

                Зэленый гай, густэсенкий,
                Нэначе справди рай!

  А когда доходили до куплета, в котором вся тоска людская, казалось, была собрана и в мотиве, и в словах, – слезы наворачивались, в горле начинало першить.

                До тэбе, любо риченька,
                Ще вэрнеться весна, весна…

   Высокими, ангельскими голосами заводили бабушка с Натальей.

                А молодисть не вэрнеться,
                Не вэрнеться вона!

   Словно весь род Крутько и Гаранжиных подхватывал, с упоительной красотою и мощью голосовых переливов.
     Как пела Петькина мать, так никто в округе не пел. Сельские батюшки просили, чтобы Иван Трофимович отпустил жену в Кисловодск для профессионального  обучения. Обещали оплатить учебу ее, большую певческую карьеру пророчили ей. Да разве могла Наталья оставить своих родных и хозяйство ради песен! В церкви петь, на гулянье – пожалуйста. А остальное все – баловство!
     Навернулись слезы от воспоминаний.
   – Ось! Ось це хорошо! Хорошо, колы слезу подпустышь! Так быстрэе дадуть! – хвалил его Ванька.
   – Лучше с голоду помереть! – думал Петька, только пропадет без него старший брат. Нет, нельзя умирать! Жить надо! Ради брата, хотя бы, жить!
   – Дайтэ хлибца мэне, Хрыста ради! – отрешенно твердил  Петька, глотая слезы.
     Вошли в село, голодные, измученные переходом. Остановились на краю переулка.
   – Ну, Пэтька, ты давай по дворам ийды просы, а я тут у переулку тоби покараулю! – подтолкнул его в спину брат.
     И у Петьки был первый поход попрошайки, который шел за хлебом насущным. Звонко и жалобно запел тогда Петька. Благо вышел он голосом в мамку. Зазвенела, терзая душу его песня, которую он запомнил когда-то:

                Сыротынонько я сыроты-ы-ночка
                Одынокий, як у поле былы-ыночка!
                И ни мамки нэма, и ни батьки в мэне,
                Солнце, я та й луна – мы на свитэ воднэ.

Остановился он у калитки одного из дворов. Забрехала собака, вышла тетка, лай услыхав. Еще жалостнее запел для нее Петька:

                Из родных у мэне
                Лышь водна моя тень…
                Дайте хлибца хочь зъисть!
                Я ж нэ ем кажэн день!

   Тетка застыла у порога, заслушалась, как он пел. Поднял Петька к небу глаза и заговорил, как учил его Ванька:
   – Тетечка, дайтэ мэне хлибца, хочь трошечки, Хрыста ради! Богу буду за вас молыться! – добавил он, вспомнив, как мать его говорила дядьке Петру, когда он забирал Петьку в артель рыбацкую. И от этого на глаза навернулись слезы. Тетка, словно от забытья, очнулась:
   – Постой! Постой тут! Гляну сейчас, чего дать тебе, – в хату пошла. Вышла с куском хлеба. – Сейчас, погоди, сиротиночка! – тяжело спускалась тетка с крыльца.
   – Я нэ сыротыночка вам! В мэне мамка есть! И братья, и Елька! – не удержался Петька, ответил с вызовом.
   – Мамка есть?! – всплеснула руками тетка. – А ну, иди отсюда, побирушка проклятый, пока собаку я на тебя не спустила!
     Словно ветром сдунуло Петьку от этой калитки. А потом, когда он обо всем рассказал Ивану, тот аж плюнул с досады:
   – Тьфу ты! От дурнэй, так дурнэй! Ось и управду говорят, що заставь дурака Бога молыть… Хто тоби за язык тянув?! Нэмае у нас ни мамки, ни батьки!.. Никого нэмае! Поняв, дурна голова!..  Хочь палкамы тоби будуть быть, хочь как пытать – нэмае у нас батьки з мамкой! Сироты мы, понял?! – наконец-то остыл старший брат. – Давай ходымо дальше, исть дюжэ хочется. Ийды и без хлиба нэ вертайся!
     И просил потом Петька по многим дворам. Сердобольные люди давали кусочки хлеба. Порою последним делились. Разные села были. Победней, побогаче. Разные люди встречались – подобрей, поприжимистей. В общем жить было можно: хлебушек перепадал, какой-никакой. Воду, соль, тоже можно было найти. Чего еще надо? Посложнее было с ночлегом. Редко на сеновал пускали, а тем более в хату. Тяжелее всего для души бесконечные были расспросы людские: «А кто вы? А откуда? А куда вы идете?..» Оно и понятно, мало ли что можно ждать от попрошаек-беспризорников?! Ничего хорошего от них ждать нельзя!
   – Слухай, Ванька, давай нэ будэмо у хаты просыться! – уговаривал Петька брата.
   – А идэ мы з тобой ночуваты будэм? У стэпи голой?! – злился Иван.
   – А чого? Ночи дывись яки теплы стоять! Можно идэ у стожку, идэ и у сарае, що  на краю села стоить, там зховаться! – убеждал его Петька.
   – А поймае хто, тай убье?!
   – Ни, нэ зпиймают нас, мы ж вбегим! – успокаивал он Ивана, понимая, что брат боится. А когда спать ложились, обнимал он его покрепче, прижимался к нему, чтоб согреться. Да и брата, хоть как-то, согреть.

*Скаженный – полоумный.