Игра чувств Марьи Ивановны

                Марья Ивановна в гневе

   Слезы капали. Хотелось чистого, светлого, прекрасного и ничего не сбылось. Ничегошеньки нет прекрасного в съемной квартире, которая давно не убиралась. Ничего нет чистого, когда узнаешь о измене мужа. Ничего нет светлого, когда женщине за сорок. Что делать? Как быть? Идти в парикмахерскую? Там уже была неделю назад. Звонить подругам? Да уже наперед знаешь, что тебе скажут, и даже то, что о тебе подумают. Напиваться, налакиваться, заливать зеньки до помутнения рассудка, до икоты, до рвоты… О-хо-хонюшки. Когда тебе за сорок, некуда бежать, нечем спасаться, ничто не поможет.
 Слезы капали. Водка не лезла. Забытье не приходило. Ничего нет: ни детей, ни любимого дела, ни сколько-нибудь серьезных денег, ничего… Скоро и съемной крыши над головой, и той не будет. Слишком дорого для одной. Слишком просторно для одинокой.
  Слезы капали. Слезы – единственная радость, потому что и те не всегда, потому что и их надо экономить. Ничего не изменится. Ничего не будет. Впереди только худшее. Даже надежды на «а вдруг» нет. На «а вдруг» могут надеяться только молодые и красивые. А когда и в молодости той красоты не было, что остается делать?!
  Марья Ивановна вытерла слезы. Марье Ивановне тонкие чувства не полагаются, уже по одному ее имени из анекдота, нельзя ей быть утонченной натурой. Она встала с дивана и начала укладывать свои вещи, если попадались вещи супруга, предварительно плюнув, швыряла их в левый угол у окна. Это немножко приносило облегчение. Бросать вещи просто на пол, под ноги, не поднималась рука.
  «Какой мерзавец?! Завлек, обманул и вот!» – так Марья Ивановна вела внутренний диалог, хотя прекрасно понимала, что никто ее не завлекал и не обманывал. Просто когда они встретились, ей уже перевалило за тридцать пять, в таком возрасте не до шуток. Любой жених воспринимается серьезно. Отношения строятся не для посиделок в кафе – на всю жизнь. Тем более, сколько этой жизни остается-то, ну годков пятнадцать – двадцать пять, а дальше… многоточие в конце предложения. При таких данных жар-птицу не ищут, при таких данных о «прЫнцах» мечтать смешно. Он был после третьего развода одинок (да к тому же без кола, без двора). Она – средняя учительница в общеобразовательной школе.
Сошлись тихо, без лишних сантиментов и жили тихо, без лишних слов. И тут – словно гром среди ясного неба! Потрясение! Бездна разверзлась! Подвернулась ему молодая дрянь, да еще с собственной квартирой, мымра!
– Ну я так этого не оставлю! – сказала Марья Ивановна. Но как этого не оставить, не знала и потому складывала вещи.
Когда большой чемодан был собран, замкнут на замок и выставлен в коридор, оранжевый мужнин туристический рюкзак набит до предела и туго завязан (обойдется без рюкзака, предатель, котяра облезлый мартовский!), а рядом с чемоданом примостились три огромных пакета с хозяйственными мелочами (не бросать же, и так ни на что не хватает). Марья Ивановна обошла квартиру, посмотрела, не забыла ли чего, убедившись, что всё стоящее собрано, несколько растерялась. Трудно вот так взять и уйти навсегда. Оторваться от стен в дешевых бежевых обоях, которые слышали столько счастливых супружеских вздохов, от белого потолка, глядя на который так славно мечталось, Покинуть обшарпанный паркетный пол, который столько раз мыла. Она села на старый, с ямами диван и снова заплакала. Почему я такая несчастная, толстая, страшная, глупая?! Отчего ни один лучик не освещает мое существо? Ни внешности, ни харизмы, ни таланта, ни призвания, ни даже собственных детей. Почему у одних всё и много, а у других ничего?! Понадеялась на этого козла мартовского, хотела быть как все, и тут облом вышел, свалил с какой-то б.! Ни дна им, ни покрышки!
  Марья Ивановна проплакалась, вытерла слезы и высморкалась в бумажный платок, затем швырнула его на кучу мужниных вещей в углу, словно факел в осажденную крепость. Ей очень бы хотелось, чтобы в эту минуту вошел муж, и надавать ему затрещин или заняться с ним любовью, или чтобы он не приходил; и вовсе бы его не видеть, или увидеть бы его постаревшим, побитым, выгнанным из дома (очередного дома) его молоденькой жучкой, и презрительно хмыкнуть ему в лицо и бросить мелочь на пиво, она не смогла бы точнее выразить свои чувства, даже если бы этого потребовал суд.
  Марья Ивановна вышла в прихожую, надела драповое пальто в черно-красную клетку, черные полусапожки отечественного производства. С трудом удобно пристроила на спине тяжелый оранжевый рюкзак, в одну руку взяла весомый синий чемодан из кожзама, в другую пакеты. Плюнула на паркет, который еще недавно с любовью мыла и, хлопнув дверью, пошла в неизвестное темное будущее.
Поздняя осень освежила лицо холодным ветром. Редкие фонари выхватывали из тьмы фрагменты тротуара с приютившимися у бордюра сиротливыми жухлыми осенними листьями. На темной дорожке, ведущей к станции, не горели три фонаря подряд. Марья Ивановна, не разглядела подвоха, поскользнулась на замерзшей луже и шлепнулась на спину, растянувшись во весь рост. Она попыталась подняться, но с тяжелым высоким рюкзаком грузной женщине перевернуться хотя бы на бок было также трудно, как черепахе, лежащей на панцире, встать на ноги. Марья Ивановна подумала, как смешно она выглядит, и слезы жалости и бессилия вновь полились по щекам. Хорошо, что со станции никто не шел, не хватало еще, чтобы какой-нибудь ученик увидел ее в таком виде. Гудок приближающейся электрички добавил энергии и энтузиазма, она начала извиваться и высвободила из лямки рюкзака руку, вторую руку освободить было легче. Поднялась на колени, прорезав льдинками колготки и кожу на коленях. Пот лил градом. Тяжело дыша, встала на ноги. С электрички пошел народ, все на нее оглядывались, но помочь никто не предложил. Накатило чувство одиночества, отверженности и тоски, но ничего не поделаешь – надо жить дальше.
Подняла, забросила на спину рюкзак, который теперь казался еще тяжелее, чем прежде. Чуть не упав носом вперед, подобрала пакеты и чемодан, как перегруженная баржа, медленно, со страхом двинулась к перрону.
Только устроившись в полупустом вагоне, ощутила боль в расцарапанных коленках. Кровь еще сочилась из многочисленных ранок. Начала искать в пакетах йод, вату и бинт. Наискосок на соседней скамейке пристроился подвыпивший небритый гражданин без возраста и наверняка с поддельными документами, который с ухмылкой наблюдал за ее поисками. Марья Ивановна бросила на него убивающий взгляд и, обработав ранки йодом, забинтовала колени. Две белые широкие повязки на толстых ногах смотрелись нелепо, но брошенная женщина за сорок решила, что ей положено на такие вещи плевать и вполне ей простительно. Как только она закончила самопомощь, к ней подсел выпивший гражданин и, обдав перегаром, молвил: «Эффектная ты женщина, эффектная. Сижу тут и со стороны любуюсь. Не осталось больше таких баб в русских селениях, на х. Не осталось. А может быть, мы с тобой того? Соединим свои сердца, судьбы и чресла?»
Звонкая оплеуха чуть не сбросила кавалера на пол. Он туловищем шмякнулся на сидение, но поднялся, крякнул и немного протрезвел.
– Это я понимаю. Это я понимаю. Всё правильно, всё по закону. Наяда, женщина, венец творенья! Имеет право и по морде. А как же не по морде? Всё по закону. Если каждому давать, это что же будет?! Всё правильно. Я не в обиде. Не в обиде. Слушай милочка, а может, десятку на пиво дашь? А то я этого-того, не в форме сегодня. Ты прости, но не в форме маленько.

Ненависть ко всему подлому мужскому отродью вскипела в праведной женской душе. Марья Ивановна встала, надежно схватила за шкирку не смеющего сопротивляться мужичонку, выволокла его через тамбур в соседний вагон и швырнула, как ненужную половую тряпку, на первую пустую скамейку. Велела сидеть тихо и не приставать к людям. Мужичок сжался, скукожился, прочувствовал бренность всего сущего и мимолетность собственного бытия. Не смел шевелиться и возражать. Лишь когда Марья Ивановна развернулась и пошла в свой вагон, поднял восхищенные глаза на влекущую статную фигуру и прошептал, боясь быть услышанным: «Царь-баба! Королева!»
Марья Ивановна вернулась на свое место, отдышалась и покатилась со смеху. За ней начали смеяться немногочисленные зрители этого происшествия. До своей станции доехала без приключений. Рюкзак показался немного легче, чемодан уже так сильно не оттягивал руку, как будто вместе с выпивохой она оставила в электричке и часть своих проблем.
Дома, у мамы, было тепло и уютно. Мама протопила печь и напекла гору блинов, словно ждала.
Вскоре Марья Ивановна, промыв раны, умывшись, переодевшись в теплый байковый халат, сидела за опрятным столом, ела блины с малиновым вареньем и сметаной. Смотрела на старинные часы-ходики с кукушкой и гирьками-шишками, которые висели на беленой бревенчатой стене, на многочисленные бабушкины фотографии в большой темной раме по соседству с часами и думала, что не такая она уж и несчастная, простая, обычная, как все. Муж бабушки погиб на фронте, муж мамы спился и умер, ее собственный долгожданный муж просто ушел. Но что изменилось в этом мире? Белый кот довольно урчит, пригревшись на ласковых маминых руках, ходики идут уже седьмой десяток лет. И не такая уж она плохая учительница. По крайней мере, дети ее не боятся, она их не обижает. Однажды даже спасла Вите Гаршину из пятого «Б» жизнь. Он две недели ходил на уроки с температурой, и никто на это не обращал внимания. Мать, домохозяйка, отправляла его в школу, чтобы он не мешал ей смотреть сериалы. Из всех учителей только Марья Ивановна отвела его в медицинский кабинет и заставила не отправлять его к равнодушной мамаше, а вызвать скорую. В больнице определили, что у мальчика менингит, и хорошо, что его вовремя отправили в больницу, иначе бы он умер. В школе после этого объявили карантин, а ей директор хотела, но забыла объявить благодарность, но все равно приятно вспомнить. Получается, что и ее жизнь живется не так уж зря и не так уж беспросветно. И бог с ними, с этими мужиками, что с них толку, ребенка и того сделать не могут. Ни полюбить их всей душой, ни как следует подраться. Все как один – сверчки: ни рыба, ни мясо. Кому нужна такая совместная жизнь, когда и слова доброго не услышишь, и подарков никаких за три года не подарил. Надо успокоиться, быть собой, большой, толстой и по мере возможности счастливой. Перейду, пожалуй, сюда, в поселковую школу. Надоело по съемным квартирам в городе болтаться, не найти в городе счастья. А здесь и маме будет веселее, и мне не так одиноко.
28 сентября 2009 года


                Марья Ивановна в хорошем настроении

Марья Ивановна – в радости. Марья Ивановна – в Праге. Ушла из группы и свободно, как бродячий кот,  гуляет по старинным уютным улочкам. Народ здесь другой, спокойный народ, деловой и точный, на каждую потребность знает, чем отвечать и как действовать. Это не то, что у нас, на всякую нужду надобно велосипед изобретать. Марья Ивановна одернула себя, поправила себя, никак не годится сейчас ворчать, мысли по привычному кругу пускать, ведь она – в радости. И есть ей, что праздновать: сожителя своего, изменщика-предателя, забыла, деньжат на путешествие накопила, теперь ходи по Праге да получай удовольствие. Хочешь – в кабачок загляни, хочешь – вправо сверни, хочешь – влево. Свободный человек! Красота! Никому ничего не должна, никак ни с кем не увязана. Эхма. Вот бы в молодости так, когда и сил было побольше, и задору, и живого интереса. Да чего ж теперь. Хорошо хоть теперь пришло, привалило на недельку. Получай удовольствие. Не зря три года впахивала и деньги откладывала. Вот сейчас зайду в этот ресторан, и все равно мне будет, сколько там что стоит, закажу, что душа запросит.
Марья Ивановна спустилась в уютный подвальчик. Его покидала группа чехов, по виду офисных сотрудников. Марья Ивановна немного подождала, пока уберут освободившийся столик в углу, удобно устроилась и заказала утку с капустой и кнедликами, а для затравки пиво «темный козел», уж очень оно, карамельное, пришлось ей по вкусу.
Пока пиво не подали и блюдо не принесли, украдкой рассматривала немногочисленных посетителей. Ничего примечательного, хоть и иностранцы. В правом углу семья молодых итальянцев с мальчиком семи лет, орут, словно их сейчас зарежут, наверняка всего-навсего обсуждают, какой десерт заказать. Слева две почтенные дамы едят что-то невкусное, то ли суп-пюре, то ли протертую кашу, и беседуют неинтересно. Наверняка каждая знает, что другая скажет, на сто лет вперед. Скучно им, а у себя дома готовить лень – или еще скучнее, чем в кафе беседовать. За соседним столиком впереди скромные спины соотечественников из провинции. Те ведут себя тихо, своей дочке лет восьми слова лишнего не дают сказать, почем зря шикают. Марья Ивановна вспомнила работу, школу, и в ее голову забралась неправильная мысль, что через каких-то шесть дней ее чудесное путешествие-приключение закончится и придется возвращаться домой к урокам, тетрадям и наведению порядка в классе. И привычная тоска уж хотела было закрасться ей в сердце, но подоспело пиво, и гортань наполнилась первыми глотками радости. Кровь помолодела, по телу пошло приятное тепло, позитивные мысли и надежды зашевелились в слегка зашумевшей голове. Семья россиян расплатилась и бесшумно, словно группа разведчиков из вражеского штаба, ушла. Оказалось, своими спинами они скрывали полного краснолицего пожилого немца, в одиночестве накачивающегося пивом. Немец, как только встретился с Марьей Ивановной глазами, тут же ей подмигнул. Марья Ивановна презрительно хмыкнула и потупила взор в свою кружку. Ей было приятно, что кто-то с ней заигрывает, с ней тысячу лет уже никто не заигрывал, но не стоит распускаться, она ведь за границей. Надо блюсти лицо! А может, у него глаз чесался – или просто тик? Марья Ивановна решила, что тик, и вновь подняла глаза на немца. Немец весело ей подмигнул, но поскольку Марья Ивановна решила, что у человека тик, то и не стала отказываться от своей точки зрения, просто перевела взгляд с лица немца на кувшин за его спиной и сделала вид, что интересуется вышивкой на полотенце под кувшином, потом случайно глянула на немца. На этот раз он смотрел на нее не мигая, с выжидательной улыбкой. Были бы они на просторах милой родины, Марья Ивановна показала бы ему, как бурки таращить, а тут что ж, придется терпеть это сущее надругательство. А впрочем… Подали утку. М-м. Сказка. Нежная утка и кисло-сладкая капустка, кнедлики отличные. Не знаю, чего народ слухи распускает, что нам эти кнедлики не понять. Очень даже вкусно. Марья Ивановна запила еду пивом. Немец на нее просто любовался. Сытная еда и пивко настроили на философский лад. Ну, смотрит мужчина, так что ж. Имеет право зеньки пялить, она же сама всех тут тоже рассмотрела. Итальянцы и чопорные дамы покинули зал почти одновременно. Немец подхватил общую волну движения и пересел за столик к Марье Ивановне. Из посетителей в зале остались только они одни.
– Hallo!
– Здравствуйте, – тоном серьезным, исключающим всякую дружелюбность, ответила Марья Ивановна.
– О, русская! А я в школе имел русский учить. Могу говорить.
– Так и я в школе немецкий учила, – не без гордости ответила Марья Ивановна, которая планируя поездку, целых три года как настойчиво копила деньги, также неустанно учила немецкий язык, чтобы не ударить в грязь лицом, и вот случай представился.
Немец заказал еще пива, себе и ей. Марья Ивановна насторожилась, в сознании всплыло клише про скупость немцев. Как бы ей не пришлось за двоих платить. Денег-то все же не так много. Немец понял ее тревожный взгляд.
– Нет. Всё корошо. Деньги есть, я плачу.
Откуда он догадался, о чем я подумала? Может, аферист какой? Надо завязывать это общение. Обворует, потом сиди без копейки, кукуй, и не выберешься. Мало ли чего в пиво подсыпать можно. Застучали скорыми молотками тревожные мысли.
– Нет. Генуг. Мне достаточно. Я ухожу. Мне торопиться надо. Ich soll schnell gehen aus. Aus gehen. Spazieren gehen schnell, – никак не могла внятно и правильно сформулировать свою простую мысль Марья Ивановна.
– Идти. Уходить, – подкорректировал ее немец.
– Ia. Точно. Идти надо.
– Куда? Я могу вас провожайт?
Ну, ни фига себе обнаглел! Всё ему скажи да расскажи и главное, как по-русски чешет! Всё понимает.
– Так вы где русский учили?
– В школа. Но ощень давно. Отличник. Золотая медаль.
– Ах, понятно. Вот оно что. ГДРовец значит. Хорошо говорите. Память хорошая.
Немец кивнул головой. Было подано заказанное пиво. Прежде чем приступить к новой кружке, Марья Ивановна продолжила собирать предварительную информацию.
– А кем вы работаете?
– Директор школа, как это гимназия, в Цицилиенхофе. Neben Лейпциг.
Лицо Марьи Ивановны просияло.
– Ah! So! Ich bin auch Lehrerin! (* Ах! Вот как! Я тоже учительница)
– Wirklich?! Toll! (*Правда?! Прекрасно!)
Подозрение в аферизме спало. Директор школы, а на такового он вполне походил, не станет сыпать вредные порошки в пиво. Да и старые гдровцы не такие люди, чтобы пакостить. Обрадованные педагоги соединили свои кружки. Потом еще и еще раз. Заказали утопенцев. Потом еще пива. Во время третьей кружки разговор уже не то что лился, а бурлил и мчался, как неудержимый, весенний горный поток. Они наперебой друг другу рассказывали истории из школьной жизни, в лицах изображая коллег и учеников. Истории с разных концов Европы дополняли друг друга, как специально подобранные фрагменты одной мозаики. Хохотали они громко и от души.
 На четвертой кружке вновь прибывшие посетители, успевшие занять уже почти весь зал, стали поглядывать на них косо. На пятой кое-кто из вновь приходящих, осмотревшись уходили вон, не желая оставаться в этом кабачке. Любезный хозяин начал мечтать, чтобы эта гогочущая пара покинула его заведение. Но болтуны не собирались двигаться, заказали свиную ножку и по шестой…
  Проснулась Марья Ивановна от жары, тесноты и храпа, который, превышая рев паровозного гудка, мощной волной устремлялся ей в ухо и невыносимым гулом набата отзывался в голове. Сначала она никак не могла понять, отчего такой страшный дискомфорт, потом сознание медленно к ней начало возвращаться. Она открыла глаза и поняла, что скована крепкими объятьями. Юрген? Да. Точно Юрген. Взгромоздил на нее ногу, а рукой прижал к себе за плечи и воткнувшись ей в затылок лил мощные храповые рулады прямо в ухо. На полу перед кроватью валялись использованные презервативы, которые уничтожали последние, впрочем, весьма и весьма слабые надежды на безвинный характер проведенной ночи. Прямо как интердевочка, некорректно подумала про себя Марья Ивановна, но сил на серьезное самоуничижение не было, надо было спасаться от жары и храпа, пока набат окончательно не разорвал бедную голову. Выбравшись из плотного зажима, отправилась в душ. Хорошо, что они в гостинице. Всё предельно ясно, что и где, и полотенца свежие. Вчера воспользоваться душем они так и не успели. Эта простая и для воспитанных людей естественная мысль даже в голову не пришла…
О, душ! О, свежесть! О, спасение человечества!
Марья Ивановна решила себя простить за случайную, недостойную честной русской женщины связь и представила себя Софи Лорен, нет, не Лорен, Одри Хепберн, путешественницей, нарушившей собственные границы. Марья Ивановна завернулась в полотенце, высушила и уложила феном волосы и пошла, стараясь не шуметь, в комнату, чтобы навести за туалетным столиком макияж, одеться и, подобно многим героиням Голливуда, скрыться из номера, оставшись таинственной незнакомкой. Юрген по-прежнему безмятежно спал, но уже не храпел. Когда Марья Ивановна при помощи косметики придала лицу немого юности, красоты и загадочности, то даже пожалела, что ее поклонник по-прежнему спит и так и не увидит ее настоящую красоту. Ну что ж. Так тому и быть. Одри Хепберн такими пустяками не интересуется. Марья Ивановна скинула полотенце и начала по комнате собирать свои вещи, разбросанные в живописном беспорядке. Самая главная деталь гардероба, которую можно было бы назвать трусиками, если бы речь не шла о трусищах 54-го размера, не находилась. Марья Ивановна собрала и аккуратно сложила на два отдельных стула и его и свои вещи, но нужного предмета так нигде и не было. Она вновь взглянула на кровать, в оной полулежал, подперев голову рукой, улыбающийся Юрген и пылающими, восхищенными глазами следил за перемещениями русской Венеры по своему номеру. Как только их глаза встретились, протянул ей, требуемые полметра хлопковой ткани в скромный мелкий голубой горошек. Марья Ивановна немного смутилась, но вовремя вспомнила, что теперь она Одри Хепберн и Софи Лорен, а они бы в жизни не стали тушеваться и плавно, от бедра, насколько позволяли ей мужские тапочки, пошла за своей вещью. Уже почти дойдя до кровати, запнулась и рухнула рыбкой вперед. Они оба рассмеялись. Затем скрепили незаконную вчерашнюю связь благопристойной связью на трезвую голову…
  Через некоторое время они сидели в кафе рядом с гостиницей и лечили похмелье крепким кофе. Сегодня решили не злоупотреблять алкоголем, но немножко по чашкам добавили ликера. Марье Ивановне надлежало сегодня ехать на экскурсию в Крумлов, время поджимало. Юрген предложил вместо Крумлова ехать в Карлштайн, своим ходом, на электричке. Он прекрасно знал и любил Прагу. Марья Ивановна согласилась, и они, не торопясь, провели еще два приятных часа в кафе на улице. Говорила больше о себе. Откровенно и просто. Юрген был вдовцом. Его дорогая Бригитта умерла три года назад. Жили они хорошо, вырастили двоих детей. Сын уехал в Берн, основал свой бизнес. Дочка вышла замуж за англичанина, работает в Британии, в благотворительном фонде. А сам Юрген как-то так оказался не у дел. В его городке почти все жители, кроме уж вовсе дряхлых старожилов или редких приезжих, прошли через школу Юргена и потому относились к нему с глубочайшим почтением. Так что речи не могло идти о том, чтобы приударить за какой-нибудь милой фрау. Любая сразу начинала рассыпаться в почтительных поклонах и ни на какие другие импульсы не реагировала. Он стал заложником своей безупречной репутации. Хороший директор школы – человек бесполый, а он был превосходным директором. Но в душе педанта жил Казанова, соблазнитель, плейбой! И вот – сбылась мечта! И воплощением этой мечты была сочная, плотная, ненасытная Марья Ивановна! Которая никак не была похожа на бережливую, рассудительную, боящуюся как реальных, так и мнимых катастроф хрупкую Бригитту. Последнюю никак нельзя было заставить купить модное, нарядное платье, как следует кутнуть в ресторане или позволить себе приятные шалости в супружеской спальне. Для нее это был настоящий стресс. А Юргену оставалось свои желания переносить в область мечты. Так и жизнь прошла, унесла Бригитту, и остался Юрген с мечтами, с уважением и одиночеством. Посему, чтобы не сойти с ума, при первой возможности выезжал в большие города, где нет его учеников, где он живой человек и не чувствует себя музейным экспонатом.
 – Наконец-то у меня есть любовница! – сказал Юрген и, как школьник, ущипнул Марью Ивановну за бедро.
  Она несколько обиделась, что вдруг приобрела столь морально низкий статус, но потом подумала, что любовницей еще никогда в жизни не была и стоит попробовать, второго шанса может уже и не случиться. В конце концов, Анна Каренина ведь была никем иным, как любовницей, уж не говоря про Софи Лорен, в кинофильмах, конечно.
Юрген расплатился. Это доставило ему маленькую радость. Он всегда мечтал швырять деньгами и при этом всю жизнь под влиянием Бригитты пересчитывал сдачу до последнего пфенинга. Хотя никогда, если не считать тяжелого послевоенного периода жизни, выпавшего на детство, они не нуждались. Марье Ивановне это тоже доставило радость, она была любовницей, чьи счета оплачивал мужчина.
  Замок, они рассматривали не торопясь и с удовольствием, не слишком уделяя внимание незначительным мелочам, которые неизбежно испарятся из памяти. Так же не спеша погуляли в парке, затем, насытившись красотами, отчалили в Прагу, чтобы предаться гастрономическим и другим удовольствиям…
  Марья Ивановна – в печали, и ничто не способно ее развеять. Кончились каникулы. Подошел к концу фееричный роман, который случился не с Одри Хепберн, не с Мэрилин Монро, не с Софи Лорен, а с ней, простой, ничем не примечательной Марьей Ивановной не в кино, а наяву. Плачет Марья Ивановна и не хочет утешаться, сладки для нее слезы, важны для нее слезы. Никогда не было у нее таких счастливых и трагических слез. Расстается она со своим Юргеном, Юрочкой, а увидит ли его еще когда, один Бог знает. На ее жалование по Европам не разъездишься, да и мама больная на руках, еще огород и школу вот так не бросишь, когда в ней почти двадцать пять лет отбарабанила. А ему, родненькому, ведь тоже не девятнадцать, по Россиям скакать. Да и визу поди получи. А все же сладко и горько… Именно эта минута настоящая, единственная, за которую простить можно всю безрадостную жизнь в прошлом и будущем. Прекрасен и ароматен букет бордовых чайных роз в ее руках. Сложны, прекрасны ее страдания.
  Последний воздушный поцелуй через стекло автобуса, последние взмахи рукой расстроенного и растроганного Юргена. И автобус плавно уносит Марью Ивановну на восток.

                Марья Ивановна в растерянности

Стоит открыть глаза, наступит радость. Пока солнце ласкает лицо и трудно вспомнить, в чем радость заключается. Но она здесь, рядом и ждет-не дождется, пока распахиваются глаза. Марья Ивановна сладостно потянулась, перевернулась со спины на живот и поняла, что еще ничего дома не сделано: резиновые дорожки, ведущие к дому – не мыты, банки с краской – не убраны, пироги надо печь, да и забота не покидает, застыл ли как надо холодец; а главное, надо нарядиться, причепуриться, как говорит мама. Марья Ивановна потянулась и улеглась еще удобнее, успеется. От пяти минут мир не перевернется, а как давно не было такого ощущения счастья и полета, как давно. «А вдруг Юрочка не приедет?» – закралась мысль-змея. Сердце тут же успокоило: «Приедет. Приедет. Друг милый. Не может быть по-иному». Громадные солнечные зайцы на беленых бревенчатых стенах говорят об этом, кот-мурлыка в ногах говорит об этом, да и вообще так ждет Марья Ивановна милого друга, что не может он обмануть, не приехать. Вошла мама: «Марья, Марьюшка вставай. Не успеем ничего. Когда фашист твой приезжает? Еще ведь встречать его надо. Прости господи».
– Мама, да сколько повторять можно. Не фашист он, а немец. И очень хороший человек. У нас таких не найти.
– Для меня они все фашисты. Как хоть тебя угораздило с таким повязаться?! Срам на весь поселок. Стыдобушка. Что люди-то скажут?!
– Наплевать мне, мама, наплевать. Что скажут, то и пусть говорят. Я всего в этой жизни наслушалась и насмотрелась. Хочу быть просто счастливой. А неравнодушная общественность пусть завидует!
– И в кого ты такая профурсетка?!
– А чего от праведной жизни кому чего хорошего было?
– И-эх!
Мама безнадежно махнула рукой на непутевую дочь и, шаркая, в разношенных, высоких войлочных ботах, подбитых заячьим мехом, пошла готовить начинки для пирогов.
  Марья Ивановна села на кровати и посмотрела на себя в зеркало трюмо. Тонкая лямка сорочки упала, приоткрыв грудь, июньское солнце отразилось в ровной, сахарной, не успевшей загореть, коже. Хороша! Как с полотен Тициана! Венера у зеркала. Полюбовавшись собой, Марья Ивановна босой пошла умываться.
  Юрген вошел одним из последних в зону встречающих. Растерянно вертел головой, оглядывался. Сердце Марьи Ивановны остановилось, чтобы забиться вновь в бешеном ритме.
– Юрген, Юрочка, я тут. Я здесь! – крикнула она, и лицо Юргена озарилось радостной, приветливой улыбкой скромного человека.
– Маша, Машенька.
Пожилые влюбленные подошли друг к другу, но обняться и поцеловаться постеснялись. Как на педагогической конференции, просто пожали друг другу руки. Взявшись под руки, пошли к стоянке такси.
Дома ждал праздничный стол, и уютно пахло свежеиспеченными пирожками.
Мама встретила долгожданного гостя неприветливо. Поздороваться поздоровалась, а улыбкой и любезностями одаривать не стала, наградила суровым взглядом. Юрген и без того в новой обстановке был смущен, а после такого приема и вовсе растерялся. Марья Ивановна за его спиной сделала страшные глаза маме и пригрозила кулаком, на что мама повернулась спиной и пошла хлопотать у печи. Влюбленные переглянулись, обнялись и рассмеялись, стало легко и весело. Марья Ивановна принялась ухаживать за гостем.
За столом, после третей рюмочки домашней смородиновой наливки, под холодец и домашнюю колбасу парочка и вовсе разошлась, начали хохотать над каждой ерундой, разговаривать, перебивая друг друга, и мешая немецкие слова с русскими. Лишь старая мама хранила серьезность, разглаживая складочки морщинок на скрюченных, почти негнущихся руках. Едва притронувшись к угощениям, встала и вышла из-за стола.
Юрген спросил:
– Was ist los? Что случилось? Мы слишком веселые? Мы неправильно себя ведем, фрау Наталья Егорь-е-вна?
Мама ответила:
– Да чего ж вам еще делать-то? Веселитесь, отдыхайте, а я во двор пойду. Козу пасти надо.
Марья Ивановна взглянула на Юргена:
– Ты посиди, я сейчас, узнаю, что случилось и вернусь. Подожди, ладно?
Юрген понимающе кивнул.
Марья Ивановна нашла маму у сарая и застала ее в слезах.
– Мама, ну что еще случилось? Ты можешь мне объяснить?
– Да не могу я, дочь. Хоть ты режь, не могу. Как слышу эту немецкую речь, так сразу всё прошлое перед глазами встает. Хоть и девчонкой я совсем тогда была. Как гнали их пленных, худых, оборванных через наш поселок в лагеря, как вывозил их сосед дед Прохор, мертвых, с нашего стадиона, груженых на телеги штабелями, словно бревна и накрыть их было нечем. Рыжие, белые патлы развевались на ветру, а на лица падали снежинки и не таяли. Как похоронку мать получила. А может, отец этого твоего нашего деда убил? А я его за своим столом в доме, который он построил, принимаю?!
– Мама, ну что ты такое говоришь?! Ведь сколько лет прошло?! Ему в сорок пятом всего два года было.
– Это откуда ж он посреди войны взялся? Не иначе его папку с фронта отпустили, за то, что наших хорошо убивал.
Вполне правдоподобная теория погрузила Марью Ивановну в шок и молчание. После нескольких минут смятения она с трудом промолвила.
– Так что же теперь делать? Человек из другой страны приехал, столько хлопотал, подарков привез. Да и нравится он мне мама, где я такого второго встречу?! Женихов-то поди за мной не вот очереди стоят! А такого видного, порядочного уж и вовсе не одного.
   И Марья Ивановна залилась горючими девичьими слезами. Наталья Егоровна тоже смахнула слезу от жалости к пропащей дочери.
– И в кого ты такая у меня непутевая пошла?! Даже отец твой, прости господи, мозги иногда включал, я аж удивлялась. Мать умная, к бабушке, царство ей небесное так и вовсе весь поселок ходил советоваться. Одна ты не пришей, не пристегни. Еще и немчуру нам на голову приперла. Жили бы жили…

Страстную обвинительную речь прервал Юрген. Растерянно хлопая голубыми арийскими глазами в обрамлении белесых ресниц и смущенно улыбаясь, он грузно и неуклюже подошел.
– Что случилось? Я вас обидель фрау Наталья Егорьевна? Простите меня.
– Эх, да чего уж тут. Нету твоей ни в чем вины. А ты, стало быть, какого года рождения?
– Сорок третьего.
– Это ж как так вышло? Все ж мужики на фронте были и у нас, и у вас?
– Мой отец не воеваль. У него были слабые легкие и еще плоскостопие. Он на канатном заводе работал, был механиком, машины чинил. А мама была, как это, Brot, хлеб делала. И я у вас сегодня хлеб почувствовал, детство вспомнил.
У Марьи Ивановны от сердца отлегло. Она воскресла и ожила.
– Вот видишь?! Я же говорила, что он хороший! Папа на заводе, мама пекарь! Всё в порядке! Так чего мы тут стоим? Пойдем, я тебя пирожками угощу. Они у нас вкусные-вкусные, теплые еще.
И довольная Марья Ивановна, подхватив Юргена под локоток, впорхнула в дом.
  Вечером, лежа на плече Юргена в душном глупом обтрепанном номере захудалой поселковой гостиницы, Марья Ивановна не могла понять своих чувств. Она точно знала, что уже не сможет быть так безоглядно, очевидно счастлива, как ей хотелось и мечталось сегодня утром, но, с другой стороны, ведь рядом родной теплый человек, который только один и может дать ей то самое простое, пресловутое бабье счастье. Да, была страшная война, и безумие, и кровь, и невыносимая боль. Так что же теперь? Неужели вот им, простым и теплым комкам из плоти от этого не соединяться, не любить, не жить? Ведь и нас когда-то не станет. Это невозможно представить, но это будет. Ведь и нас когда-то приберет с лица земли смерть. Так неужели для нас, живых и теплых, существеннее должны быть воспоминания и призраки прошлого, чем реальная сиюминутная жизнь?!
  Юрген тихо дышит, видно, как бьется его голубая венка на шее, как за день проступила щетина. Он пахнет смородиновой наливкой и тонким свежим одеколоном.
Они оба наблюдают за толстой мухой, которая бьется в стекло и не может вылететь в форточку рядом. И почему они не могут так лежать вечно? Почему то, что происходит за стенами этой комнаты, должно быть важнее того, что происходит внутри нее?
Мама настояла, чтобы Юрген не ночевал в их доме. Пока шли по поселку с чемоданом, кого только не встретили. Кто смотрел с завистью, кто с осуждением, кто с насмешкой. И всем было дело, и все хотели разглядеть получше незнакомца. А Марье Ивановне хотелось одного – защитить его, такого милого, деликатного. Такого неподходящего в своих белых брюках, добротных кожаных мокасинах и терракотовой хлопковой рубашке, настоящего европейца, к родным ямам, канавам, обшарпанным домам. Вся захолустность, запущенность родного поселка сразу бросились в глаза Марье Ивановне. А еще все эти ухмылки, насмешки… Посмотрели бы со стороны, как живут, потом бы ухмылялись. Только ведь у Настасьи Васильевны и палисадник под окном роскошный, и балкон весь в цветах, просто загляденье. А остальные никакой красоты не хотят.
– Почему я не понравился твоей маме?
– Ах, неудобно всё это вышло! Не ты не понравился. Она просто немецкий язык услышала, войну вспомнила. Здесь на стадионе, после битвы под Москвой, пленных немцев держали, а холода стояли страшные, многие из них умирали, не дождавшись отправки в лагеря. А тех, кто выживал, потом гнали по этапу. У нее детский шок, травма. Понимаешь?
– Кошмар. Но причем тут я?
– Еще зимой сорок первого ее деда убили, он в ополчении был. А в сорок третьем отца. И кто сказал, что это сделали не твои родственники?
– Ах, вот что! Но Маша, так можно обвинять всех людей?! Ты помнишь, что у вас была страшная революция и гражданская война? И неужели твои родственники никого не убили из соседей, например? Или наоборот, соседи твоих родственников? Тогда, получается, никому не жениться?
– Да, ты прав. Не зря сказано – прощай брата своего до семижды семидясяти раз. Каждый из нас не без греха. Но, с другой стороны, пролитая кровь вопиет об отмщении до седьмого колена.
– Я не понимаю, что ты говоришь.
– Я люблю тебя, Юрген.
– Я тоже люблю тебя, Маша. Мы уедем с тобой в Германию.
– А это возможно?
– Конечно, можно. Ты будешь моя жена.
– Хорошо. Так тому и быть. Но я пока пойду. А то неудобно, весь поселок видел, как мы сюда шли.
– Но ты моя жена, невеста.
– Люди злы.
– Люди разные.
– Мы будем с тобой счастливы?
– Конечно. Я уже счастлив. Я не думал, что еще могу любить. А всё остальное уходит и проходит.
– Какой ты русский, Юрген.
– Ты настоящая немка, Маша.

9 ноября 2011 года

                Марья Ивановна счастлива

Желтые цветы календулы, по краешкам лепестков обожженные первыми заморозками, отвернулись головками от холодного ветра к темной бревенчатой стене дома и продолжали цвести, надеясь на возвращение тепла. Моросил холодный безрадостный ноябрьский дождь, окрашивая мир в темные тона. Лишь молодые березки стояли за оградой палисадника, обильно украшенные золотыми листьями и не желали сдаваться на милость всепоглощающей серости. Им, как девчонкам после закрытия школьной дискотеки, хотелось еще повеселиться. Стройные, тонкие, нарядные под скучным дождем они словно смеялись в своей небольшой компании, не обращая внимания на толстые старые тополя и унылые липы, давно приготовившиеся к холодам и задремавшие долгим зимним сном.
 Марья Ивановна в бело-синем флисовом брючном костюме и в белых махровых носках уютно устроилась на диване и читала японские стихи. На маленьком журнальном столике горела свечка-лотос, подаренная ученицей. В новой красивой фоторамке стояла летняя солнечная фотография: Юрген в обнимку со счастливой Марьей Ивановной. Из магнитофона лилась заунывная классическая японская опера. Эти звуки как нельзя лучше передавали ее тоскливое настроение и помогали размышлять, хотя по сути размышлять было не о чем. Марья Ивановна прочла:
«Когда в своем саду тебя ждала, мой милый,
Мне пряди черные волос
Покрыл холодный белый иней».
И задумалась. Как это про меня! Как это верно! Это ведь я в саду ждала. Вот в этом самом саду, где доцветает календула, где шелестят последними листьями березки. Ждала, мечтала, надеялась, пока седеть не начала, а надо было ехать за тысячи километров. Надо было быть активнее и смелее. Надо было жить ярче, чтобы раньше встретиться, чтобы не упустить ничего.
 И тоска по невозможному счастью сжала ее тлеющее от любви сердце. Из глаз побежали освобождающие слезы. В это время в комнату вошла суровая мама.
– Ты, девка, совсем спятила! Ну, неужто, прилично женщине по мужику так убиваться! Ну, смех и грех! Да ты хоть эту мяукалку выключи! А то ж кто в гости зайдет, сраму не оберешься! Не знаю, что и сказать.
– Это классическая японская опера. Стыдиться должен тот, кто не знает этого!
– Да в кого ж ты у меня такая дурная уродилась?! Все люди как люди! Одна ты как ты!
– Мам, ну чего тебе надо?! Может, мне самогонку начать пить? И буду, как все люди.
– Выключи мяукалку и блинов напеки. У меня голова сегодня кругом, помереть стоя боюсь, как покойница прабабка твоя. Говорят, блины жарила, захрипела и померла в один миг. Я лучше лягу. Да ты еще свечку эту дурную задуй. Не христианская она какая-то. Может ядовитая. От нее эти все бредни у тебя в голове.
  Мама сняла кружевную накидку с подушек, аккуратно сложила ее и убрала на верхнюю полку комода, разложила подушки из горки в изголовье, сняла войлочные боты и легла, сложив на животе узловатые морщинистые руки, словно и правда собралась с минуты на минуту скончаться. Марья Иванова умилилась, и слезы любви опять чуть не полились из ее глаз. Как она любит свою маму, ее скрюченные от работы руки, ее безукоризненную аккуратность, созданную ею безупречную чистоту дома и железный распорядок, который не менялся годами.

Марья Ивановна пальцами загасила свечку, выключила магнитофон и пошла в соседнюю комнату, где у них были печь и кухня.
Хорошо у Юрочки в Германии – и домик, и сад свой. Всё обустроено, всё удобно, и даже печь топить не надо. Так уже если сильно хочется – с камином побаловаться. Я бы там приспособилась, привыкла. Да как же маму одну тут оставлять. Не годится в ее возрасте одной быть.
В августе Марья Ивановна ездила к Юргену. Пожить вдвоем на пробу, хоть месяц. Узнать, что и как. Всё ей там понравилось, даже сама от себя не ожидала. И продукты, и дом, и воздух, и люди, как будто всю жизнь там прожила. Всё показалось легко, ничто не раздражало, и по дому совсем не соскучилась, только по маме. А уж с Юргеном и вовсе спелись не разлей вода. Он такой деликатный, уступчивый, мягкий. Месяц как один день пролетел, а пришло время расставаться, так как будто частицу сердца от себя оторвала. И он уж так расстраивался, сердечный. Будь воля Марьи Ивановны, никуда бы не уезжала. Да что поделаешь. Мать не бросишь, а в неметчину она ехать наотрез отказалась. Решительно сказала, что помирать будет в своем дому, а Марье велела поступать, как ей вздумается. А что тут вздумается?! Все равно счастья не будет. Там с любимым жить – за маму душа каждый день болеть будет. Тут жить – по нему тоска берет, хоть волком вой. Одним словом, все люди как люди, одна я как я. Так размышляла о своей неудачной судьбе Марья Ивановна, проворно орудуя тремя сковородками. Она решила напечь блинов побольше, чтобы часть завернуть на завтра с творогом, а часть сегодня поесть простыми. Она прекрасно знала мамину хитрость – через труд заставить ее отвлечься от мыслей. Да только мысли из головы не выходили, а всё вращались по кругу.
Как быть, как поступить? Надо быть решительнее, надо выбирать и действовать. Но ведь на двух стульях не усидишь. Тем более что стулья так далеко друг от друга поставлены. Он там, и сюда ему ехать из обустроенной жизни никакого резона нет. Ей туда и хотелось бы, да мать не оставишь. Пенсия тоже недалеко. Лет 15. А туда уедешь, да как там не заживешься, а здесь и стаж, и место потеряешь. Так уж лучше здесь, в родном болоте. С другой стороны, не видать здесь пресловутого женского счастья. А ведь так хочется. Не работником, не дочерью, не потребителем хороших или плохих товаров быть, а любимой женщиной. Поцвести, хоть и осенью, хоть и в непогоду, с обожженными от лютых студеных ветров лепестками, а все ж поцвести, а там пусть снег, пусть белый саван.
Марья Ивановна так увлеклась мыслями и работой, что не расслышала стук в дверь. Стук повторился. Она расставила сковородки на шесток, прислонила к печи ухват. И хотела пойти открыть дверь стеснительному гостю, думая, что это кто-то из учеников. Но в это время на пороге появился Юрген.
Марья Ивановна замерла, не знала, что сказать, растерялась. Юрген стоял с чемоданом в руке и ласково улыбался, рассматривая свою любимую.
Марья Ивановна без слов поняла, он приехал к ней навсегда.
Счастье в жизни встречается, как и всё остальное…

28 января 2012 года