Вар

(Из романа "Реквием по Тёмной Башне")


- Понятия не имею, имеют ли смысл эти понятия...

- Похуй, но красиво... Когда красиво, то похуй. Люблю, когда это... Хм...

- Когда красиво?

- Нет, не угадал. Люблю, когда похуй.

- Циник ты ***в!

- Ну почему же… Цинизм ведь тоже может быть бесконечно красивым.

- Это – да…

Ещё бы. Тебе ли этого не знать, дружище… Мы оба знаем, что это – скорее напускная оболочка, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Так принято вокруг. Или мы лишь верим, что это так.

- Чувак, да мы все бесконечно красивы. Красота есть одно единое целое. Как и вся сущность вокруг. Без агрессии. Без смерти. Без боли. Без констант начала и конца. Без парадигм устойчивого развития.

- Бес****ы, мужик.

- «Бесконстант»! Так оно точнее будет.

Я как-то долбануто пытаюсь схохмить. Не помню, когда в последний раз искренне смеялся. Даже тогда, когда по привычке, дабы скоротать время долгими бессонными ночами, включал заезженные по несколько десятков раз дурацкие шоу на "ютьюбе". Всё те же видеоблогеры - Хован, Бэд, Камикадзе... Мэда, что выпускал обзоры дерьмовых игр, над которыми мы с Лю когда-то угарали, уже почти не смотрю. Да и в игры не играю, надоело как-то. Даже свой компьютер отдал Доку, ему нужнее. А то я всё «залипаю» в «десктоп», и никак не могу заставить себя отлипнуть. Будто бы до сих пор пытаюсь разглядеть там её портрет. Портрет, которого нет. Как ложки, и кошки, и того самого ПМ. С которого всё и началось. Или которым всё закончилось, хрен знает...

Раз за разом, Новые начала становятся долбанным «лайфстайлом». Это тоже подобно сну, из которого совсем не хочется выбираться в реальность. Незачем... Там я уже был. А самая паскудная вещь на свете - это скука.

* * *

Узоры бытия плывут, сливаясь перед глазами в причудливые и яркие картины из живых нитей, взаимно и насквозь переплетающих друг друга. Возможно, так видит мир только что родившийся ребёнок. Когда у него ещё не выработался механизм определения того, что он может осознать. Во всяком случае, по-моему, так полагал пресловутый Карлос Кастанеда, психоделические миры которого мы как-то обсуждали за столом кафешки в центре Дефолт-Сити. Там был ещё один человек, лучший друг из теперь уже забытой жизни. Мы потягиваем фреш после первой части картины «Хоббит» в кафе на Новом Арбате. Надеюсь, режиссёр Джексон таки начнёт свою экранизацию «Башни». Пора бы уж. Я скоро дочитаю четвёртую книгу. Решаем на выходных сгонять в «Хаски-лэнд», зима всё таки, но не забыты впечатления от тех подземных каменоломен... И «ЗХБ».

Глубоко затягиваюсь своей электронной сигаретой, и пар, с запахом клубники и чего-то, напоминающего какой-то сорт кальянного табака, приятно заполняет мои лёгкие. Всегда любил это ощущение. Друг затягивается своей. Уже полгода мы соревнуемся, чей испаритель выдаст больше дыма.

- И как я умудрился застрять там башкой вниз, в паре метров над землёй, в трещине диаметром метр на метр? Теперь Лю хрен туда заманишь...

Смотрю на жену. Та говорит с деланным возмущением, высоко подняв брови:

- А иди ты в жопу со своими булыжниками, спелеолог хренов.

Я подыгрываю этой актрисе из погорелого театра с убедительностью актёра из цирка, что сгорел по соседству:

- Не спелеолог, а спелестолог, тогда уж. Я же на тросе не спускался, да и подземных вод там нет. Зато есть кое-что другое...

Лю многозначительно глядит на нас обоих, и встаёт из-за стола:

- Мальчики, я в сортир.

Как всегда, непосредственно и лаконично. Лю такая Лю.

- Дорогу осилит идущий! - бросаю ей вслед.

- Ступай и возвращайся мужчиной! - с плеча морозит кореш.

Лю, дефилируя почти лишённой грации, но по-своему обаятельной "пацанской" походкой, не поворачивая головы, удаляясь, демонстрирует по среднему пальцу и мне, и Бишопу. Мы ржём.

- Чувак, там люди трахаются, и говорят, все девушки гарантированно «залетают»! Даже если с гандоном.

- Брехня. Психосоматика. Плацебо.

- Да я-то понимаю, бро. Просто хоть как-то хочу её расшевелить. И в Питер ездили, и её днюху в ресторане «Высотка» отмечали. А это - то же самое, что и аббревиатура «Ди Джи» на джинсах - дорого и глупо.

- Мужик, так может, есть у неё кто?

- Не думаю. Просто уже год, как дома сидит. После того случая…

(Я чувствую, как мой взгляд непроизвольно опускается, глядя на стол с полупустым бокалом с оранжевой жидкостью, из которой торчат две пластмассовые трубочки: одна – согнутая и полосатая, похожая на стебелёк сорванного в поле одуванчика, а вторую, более тоненькую, украшает сверху наивный «зонтик». Никогда не понимал, нафига он нужен, если коктейль подают в закрытом помещении. Стараюсь то ли сосредоточиться на этой мысли, то ли сменить тему, слыша собственный растерянный голос).

- …Ну, ты помнишь. С Игроком.

Заставляю себя поднять взгляд обратно.

- Да уж полтора года скоро, а ты всё ещё грузишься. Дело закрыто. Самоубийство. Я говорил тебе это всегда.

- Как будто бы я себе этого не говорю...

(Каждый день. С того самого чёртового дня…)

Шаги за спиной. Шаги тоже тяжёлые, но по-своему, грациозные. Впрочем, она, как и я, никогда не отличалась отточенностью и изяществом движений, и сама признавала это, хотя мне всегда было на это наплевать. Любят ведь вовсе не за походку. Любят вообще ни за что. Просто любят, безотносительно и непосредственно.

- Ну что, мальчики, вы тут ещё не поцеловались?

Юмор Лю всегда был довольно обескураживающим, как, впрочем, и юмор друга детства. Когда мы с Бишем только начинали знакомство, меня частенько вводили «в ступор» его шуточки на темы «гомосятины», членов и прочих интимных мест, действий и атрибутов. Юмор Лю был во многом схож, возможно, поэтому Биш и любил декларировать каждому новому члену нашей некогда весёлой «компашки», что потерял девственность с моей женой.

(А ведь неплохо держится, несмотря на утренний скандал…)

Скандалы последние полгода для нас были скорее данностью, нежели чем-то из ряда вон выходящим… После того случая в начале октября прошлого года, в нашей с Лю совместной жизни произошло много всего. Много всего отвратительного. И в этом, безусловно, лишь только моя вина.

* * *

Октябрь две тысячи десятого года. Я увлекаюсь «сталками», мне не хватает «драйва»…

Я довольно неуклюже перебираясь по ржавой трубе через забор из не менее ржавой и пачкающей мою кожаную куртку - «косуху» жердей «сетки Рабица» на территорию «ЗХБ». Заброшенной Ховринской больницы. Заброшенной ещё в советские времена. Сверху похожей на символ ядерной угрозы. Проектировщики в какой-то момент нашли фатальную ошибку в архитектурных эксизах, но было уже поздно… Было бы интересно узнать дальнейшую судьбу главного архитектора… Вовсе не «Величавого Архитектора Вселенных» - думал я.

Я приехал сюда на такси в одну из осенних ночей. Хотел найти пресловутый «колодец желаний». Так объяснял это себе, понимая заведомо, что никаких чудес не бывает. Мне нужно, необходимо было осуществить свою «разрядку».

Или иначе. Я шёл на поиски «Well of souls». Как уровень из того самого «Дума», «колодец душ должен существовать».

Помню, как, пробираясь по засранным временем, покрытым липким толстым слоем птичьего гуано и какой-то истлевшей ветошью, некогда бывшей то ли матрасом, то ли больничным одеялом, под тёмным небом прохожу мимо поста охраны. Какая идиотская работа - охранять заброшенное место, на *** не нужное ни властям этого города, ни самим этим «ЧОПам». Все спят. Фонарик ложится в слегка вспотевшую кисть, мягкая резиновая кнопка утопает в его алюминиевом, приятно холодящем мою руку, рифлёном, серебристом, монолитном алюминиевом корпусе. Блок-пост пройден. Я тут, как сталкер, пришедший за хабаром. На небе горит круглая яркая плошка. Луна. «Мешочной луной» я назову её позже…

Я вглядываясь в далёкие, такие недосягаемые лунные моря, что напоминают оспины на лице... А, возможно, и незаживающие раны от ожога, оставшегося от прямого выброса кипящей смеси азотки с нитратом ртути из ствола самодельного «холодильника Алена».

Но ни о чём из этого я даже не знаю, не знаю до поры. А потому вспоминаю удивительно грустную для детской грампластинки советской фирмы «Мелодия» (да, именно «фирмы», как гласила надпись на красочном атласном квадрате конверта с ней), песню:

«Отчего ты так грустна,
Серебристая луна...»

Дальше слов я не помню, да они и не так важны. Гастроене передано всего лишь шестью словами, или парой строк текста, или одним вопросительно-утвердительном предложении… Проанализировать? Наверное, стоит, но не здесь и не сейчас.

Поздняя осень... пора декаданса, грациозного увядания последних жёлтых листиков на старом тополе, откуда доносится, будто бы вторя настроению песни, такой же нежный, такой же пронзительный, такой же беззащитный и, мне кажется, растерянный голос маленького пушистого существа:

-Мяууусь...

Я смотрю в листву тополя, но вижу лишь гущу дрожащих на ветру золотистые осенние листочки.

- Мурысь, солнышко... – с нежностью в голосе негромко отвечаю в шелестящую крону дерева. Оттуда слышится тихий шорох листиков, приминаемых пушистой нежной лапкой.

Мило. Бесконечно мило…

Ночь. Вдалеке шумит шоссе, а где-то за бетонными блоками раздаётся хор пьяных подростков, очевидно, бухающих или даже ставящихся героином в этих заброшенных стенах, исписанных пентаграммами, матерным остроумием неблагополучных районов спящего Дефолт-Сити, и размашистыми, парадоксально невесёлыми и даже - пугающими карикатурами и граффити... Безумные физиономии, загадочные слова, что попадались мне в тоннелях станций метро и под мостами в открытых на ночь парках: «Смысл», «Зачем», «Разве». Без знаков вопроса, восклицания или даже многоточия, не говоря уж о простой точке. Наркоманская тема, думал я, пока однажды не услышал иную трактовку. Это пишут бомжи. Те, кто утратил всякую веру в завтрашний день. Вопросы остались, как гнев и раздумье, но надежда уже мертва. Как вера и любовь. Как всё, что может иметь хоть какой-то оттенок небезразличия.

Шорох за моей спиной. Я вздрагиваю, и есть, с чего - это место славится обителью «сатанистов», приносящих здесь свои «жертвы урожаю». На самом деле – вовсе не «сатанистов», а дьяволопоклонников. Бесноватых, тупых и жестоких детей, терзающих нежную пушистую кожу ржавым и кривым лезвием. Под равнодушным ликом мёртвой «мешочной луной», светящей своим холодным серебристо-золотым сиянием там, в далёкой-далёкой ледяной безвоздушной чернильной тьме. Пока – просто Луной.

Мне жутко, но я стараюсь наслаждаться этим скользким ледяным чувством. В этом и смысл. Уходящий год я уже называю про себя «годом начала конца». Я недавно увидел в Интернете запись с камеры «Гоу-про», потихоньку набиравшей популярность в среде видеоблогеров - крепишь её на голову, и получаешь чёткое «интерактивное» видео. Это была прогулка по легендарному объекту, именно тогда я и увлёкся «сталком», но вместо произведения Стругацких и популярной видеоигры, меня вдохновлял рассказ Кира Булычёва «Спасите Галю». Он был написан автором, как некая пародия на «Пикник на обочине», ещё в советское время в сборнике с мягкой обложкой и желтоватыми страничками, там было про наступающую на город свалку, берущую начало на заброшенной фабрике детских игрушек. Абсурдность фабулы почему-то меня пугала «до усрачки», гораздо сильнее самого объекта пародии. Страх рождает неизвестность, непонятку, безумие. Куда уж там научно обоснованным, пусть и теоретически, но - объяснимым следам инопланетных цивилизаций? В новелле скорее сказочника, чем фантаста, была атмосфера настоящего Босха, стрёмный, но пленительный «сюр»...

Здесь, среди разбитых стёкол и почерневшего от грязи, дождей и кострищ, ошмётков горелой резины покрышек и обязательных грязных бутылок, шприцов и презервативов, на этом заплёванном окурками кафеле, куда я на свой страх и риск аккуратно спрыгнул через зияющую техническую дыру в потолке. Я расстёгиваю свою походную барсетку. Извлекаю оттуда два предмета: зелёную, всю в чёрных разводах шкатулку, сделанную из какой-то отшлифованной холодной породы (возможно, это даже малахит, как в той прекрасной сказке Бажова), и стеклянную бутыль с красно-коричневой жидкостью. На бутыль налеплена этикетка, представляющая собой заламинированный лист, который, как я знаю, был распечатан на обычном принтере. Надпись на нём гласит: «Горькая настойка «Узмень». Крепость - 79% об. Не для продажи».

Узмень. Узкое место...

Прикладываюсь, задерживая вдох, и быстро делаю несколько больших глотков. По внутренностям пролетает горячий поток, приятно даря чувство свободы от сомнений. Я бросил заигрывать со спиртным, наверное, пару лет назад, как искренне полагал - навсегда. Сразу после того похмельного утра, следовавшего за празднованием «восьмого марта».

Ты всё помнишь, детка...

Успешная жизнь, что пришла в мою жизнь вместе с Лю, заполнившая с лихвой всю пустоту, которую оставила в тот день после себя Ви. Остаётся сказать ей спасибо за это. Не так. Им обеим - спасибо...

Где-то далеко я слышу звонкое падение капли воды. Снова. И опять. С одинаковым интервалом. Фонарик освещает грязную раковину в конце коридора. В ней, среди окурков, валяется обгорелый резиновый пупс, из деформированной лысой головы которого, больше похожей на комок чёрного пластилина, белеет шарик с точкой по центру. Глаз. Второго глаза нет. Как нет и глазницы. Сплошное чёрное месиво. В детстве я всегда боялся кукол. Похожих на детей, но всегда - таких нереальных. Мёртвых. «****ец...», - где-то в районе пупка чувствую знакомый выплеск чего-то жгучего, и, уверен в этом - чёрного и вязкого, как та субстанция, которой заливали трещины в старых домах из моего детства. Вар.

Однажды вляпался в это, играя во дворе. Мне было тогда года четыре - чёрные руки, и футболка, и рожа... И всё, к чему я прикасался, тоже становилось чёрным, вязким, густым, блестящим и тёплым. Бабушка отмывала меня спиртом или ацетоном, делала это поспешно. Приговаривая: «Быстрее, пока папы нет! Эх ты, засранец, хорошо хоть этот чёрт за лекарствами пошёл. Житья от вас никакого... И где только ты вар этот нашёл?!»

Бабуля очень меня любила, и была единственным членом семьи, в присутствии которой вечно злой от заебавших сердечных болей и дико оравший по ночам, рыскающий по квартире волк, по какой-то немыслимой причине являвшийся мужем её дочери, хоть ненадолго, но становился спокойнее и тише.

«Вар». Лучше и не назовёшь... Она беззлобно улыбается, глядя в мои уже почти высохшие глаза. Я тоже улыбаюсь. На прошлой неделе мы гуляли в парке, и я, мелкий ****юк, протянул в тощих руках сплетённый для неё венок из душистых жёлтых одуванчиков на длинных зелёных ножках, таких трубочек, полых внутри.

«Ба, это тебе, это… - плять!»
«Что ты сказал?» - сердится бабушка, а я, не понимая, что же снова делаю не так, от волнения говорю ещё громче: «Это же плять, ба! Это - ПЛЯТЬ ПОЛЗУЧАЯ!»…

В детской башке пока живут образы, ассоциируемые с подслушанными за замочной скважиной словами и определениями. Ассоциации. Время, лучше всего подходящее для того, чтобы замечать. И отмечать. Эта комбинация звуков, отчего-то заставившая старую женщину тащить меня за руку домой жрать горчицу (идиотское наказание за сквернословие!) -  сочетание образа со звуками, прекрасно подходило для обозначения того мягкого обруча, плести который на днях научила меня мама.

Она сидела на лужайке и что-то напевала, крутя в руках эту странную штуку. Вдали журчал ручей, жужжали весёлые мохнатые шмели и стрекозы с перламутровыми крылышками. Я помню, что носился с сачком по поляне, когда из леса, со стороны пыльной просёлочной дороги к нам вышел знакомый силуэт - долговязый и сутулящийся, он шёл быстрой и совсем лишённой всякого изящества походкой. Мать как-то неестественно быстро надела венок на золотистые кудри, улыбнулась мне, поднялась и пошла навстречу, махая рукой, и с каждым шагом её тихий голос растворялся среди звуков шумящего леса.

«Мишенька, а мы тебя ждали! Смотри, это тебе! Красиво... Миш...»

Я не ждал. Никогда. Не ждал, и не буду. Я отвернулся. В глаза попал яркий солнечный зайчик, заставив крепко зажмуриться, и из глаз ручьём потекли слёзы. И знакомый грубый голос дал то самое определение этому луговому подарку. Вряд ли он ему понравился, отец был недоволен почти всегда. Как больной, смертельно раненый хищный лесной зверь. Я открываю глаза, но помню только красное лицо матери с размазанной тушью, и брошенный на землю знакомый зелёно-жёлтый комочек. Удаляющуюся поляну, найти которую мне так и не удалось за все последующие годы. Как и ту, что скрыта за замочной скважиной, где журчит ручеек, воды которого уносят вдаль всё то, что искренне и вполне успешно старается забыть наша память, смывая былую боль, переживания и ужас в тёмные глубины подсознания. Куда со временем отправился и этот забытый эпизод. На своих губах я на секунду почувствовал тот свежий, белый, и почему-то горький сок из зелёных трубочек... Оставляющий чёрные липкие пятна на лице, одежде... и, наверное, внутри самой души. Совсем как этот самый ****ный «вар».

И вот этот вязкий тёплый вар возникает снова, внутри, постепенно предательски расползается из чёрной дыры в районе пупка по всему туловищу. Вызывая тремор на кончиках пальцев и делающий ватными ноги. Прожорливый эпицентр всех страхов, сомнений и тревог.

- *** тебе!

Я говорю это вслух, злорадно улыбнувшись, и опрокидываю бутыль ещё раз. Завинчиваю крышку. И добавляю:

- Ползучая плять...

Бульк! Снова этот кран...

Я отвлекаюсь от навязчивых образов, концентрируя внимание на пупсе, плавающей в грязной раковине.

«Стоп. Откуда здесь подключённый водопровод? Как же такое может быть возможно?...»

Очередная капля шлёпается, теперь уже мне на ботинок. Тёмная, как солярка. Конечно же, это талая вода накрапывает сквозь трещины в потолке.

«Alchemilla Hospital»…

Третий этаж заброшенной больницы, надо мной сквозь рваные раны в чёрном от копоти и плесени потолке, виднеется клочок ночного неба. Огромная мутная туча, закрыв своей бесформенной тушей очертания луны, преломляет её свет, отчего вокруг становится как будто бы светлее. По стенам медленно проползают едва заметные тени, как будто призраки в старом сгоревшем доме. Блики мерцают в лужах на полу, в пятне на носке моего ботинка, на скукоженном лице этой изнасилованной игрушки-ребёнке, что валяется в раковине... И в потоке, упрямо застилающем мои, уже полутрезвые глаза.

- Чёрт побери! Ну ты и размазня.

Я закрываю медяком из кармана единственный глаз, чтобы не сверлил мою спину, и быстрым шагом покидаю этот участок коридора.

Чувствую внезапную вибрацию в кармане и невольно вздрагиваю. Всего лишь старый добрый четвёртый айфон, мой верный спутник, подбрасывает мне новое сообщение. Номер не определен. Я читаю его, и чувствую, как тело вновь покрывается жгучими мурашками.

«Навсегда исчезни из жизни нашей семьи.»

Понимая, что случилось непоправимое, я медлденно набираю текст:

«Ты кто?»

Грязная плоскость под моими ногами начинает медленно плыть. Я прикладываюсь к бутылке «узменьской настойки, но на этот раз она проходит в чрево, как простая вода.»

Телефон снова вибрирует в моей крепко сжатой ладони, и, разжимая пальцы, я читаю на его белом, светящемся во тьме, пахнущей сыростью и тленом больницы, экране:

«Ты отлично знаешь, кто. Игрок умер. Исчезни.»

_______________
01-11/11-16