Немного меня

               
           Немного меня.               
                Маленькие      
           Песенные мышления.
P.S. Мой вам совет – читайте третий абзац поперёд второго.
P.S.2. Вы же прочли постскриптум раньше текста…
Детское восприятие многих лозунговых проявлений советской культуры было, а как есть (!), до чёрточек интересно. Тогдашние – теперь знаю – слоганы понимаются мной, тупые (неострые), до сих пор. А песни…до сейчас вспоминаю выглубленную, выдолбленную лбом когнитива, подбитую раздувательными смысловыми мехами моего возрастно нефильтрующего,
неиерархизирующего сознания « Катюшу». Решительно предлагаю совершить прогулку по моей галерее этого текста.Немножко анализнём, всенепременно ощутив вкус.
   Расцветали яблони и груши…
Яблони, действительно, вели себя в цвету самым цветасто наглядно-образным способом, а вот груши…
( а почему не яблоки и груши?)…ведь яблоня – это дерево, а груша - это  плод, так что груши зацветали не менее образным, но, вероятно, в силу своей
двоящейся ненаглядности и расплывчатости (так как груша – это и дерево, и плод в одном флаконе) более материальным манером. Разъятые на дольки, они висели непонятно где со своей цветоподобностью, внушённой кухонным ножом, как их преподносят на стол.. По-столовски, или кулинарно(даже, скорее, кулинарийно), подтемневшие, они или размерно терялись рядом с пышущими цветом яблоневыми деревьями или, творясь фантазией в более крупном исполнении плодов, совершенно перечёркивали всякую эстетическую ПЛОДотворность этой картины. БесПЛОДность попыток, простите, картины без- плодной, но деревянной, лишь через несколько лет: спаслась “бедностью” языка, одной грушей околачивающего две – дерево и плод.
 …Поплыли туманы над рекой…
Сознание в отличие от них не плыло, а оставалось твёрдо реалистическим, поэтому туман яблонь и груш и такое же белодымное цветение тумана натурального не смешивались, как это,
надо думать, мыслили(или подмыслили) авторы: каждый занимал свой угол. Единственное, что настораживало, так это то, что туман был множественночисленными отрывками. Он ведь не один, а его(?), их(?) много. Попыток усадить его-их на лодки,- для порядочности плытия, свойственных особо младшему возрасту, я уже не упомню (а если упомяну, то припишу);- не находилось нужного предлога. Плыть НАД рекой само по себе сложно, трудно было исхитриться, чтобы в этот процесс втиснуть ещё и лодки.
…Выходила на берег Катюша,
  На высокий, на берег крутой…
Откуда выходила Катюша, в песне не уточнялось; зачем она в это куда-то предварительно заходила, ясным не было ( туман!). Вопросы переставали, убеждённые прочностью: наверное,
где-то – её постоянное местопребывание. (А хорошо ли ей в «там»?). Несколько ангароподобно?
Что же делать, если моё не натренированное ещё детское ухо не слышало, что «КАТЮША»
поётся с большой буквы (да не с той!: не окованной закавыками кавычек), да и знало о встречающемся  гигантизме букв вообще не всё, как и об имени Катя, с его широкой ласкательной производительностью. В мальчиковом сознании жила другая «Катюша»: зелёная (по чёрно-белым фильмам), разгоняющая фашистскую тоску боевая, боевитая машина. Слишком ярых поползновений поставить её на место девушки, позаимствовавшей для чего-то легендарное имя, не было. Фрейд не велел.
А и песня теряла всякий смысл, точнее, смыслы оставались, а цельности, которую находили взрослые, не появлялось. И приходилось идти наперекор глубине души, скрипя сердцем, исходить в восприятии из презумпции осмысленности, хотя далеко на периферии слегка
взвывали, подвывали(обиженные?) брошенные ракеты.
Высокий берег рисовался плохо: он же - человек, высокий. О береге так было непривычно. Спасал дело только крутой, т.е. “ крутой”, который сегодняшних детей, если они потеряли способность задумываться, не отрываясь от приставок, вводит в совершенный ступор неразборчивости, кто выходил, в какой связи, грамматической, выходящие находятся и почему в песне об одной  любви, по меньшей мере, трое. Некто высокий, какой-то крутой и Катюша. Хотя, с другой стороны, треугольники и другая любовная геометрия(многомерного шведского производства) нынешним детям знакома изрядна.
 …Выходила, песню заводила…
Здесь для них прояснится,  кто выходил, а для меня возникали проблемы выражения. Зачем она вела ( и как это! можно вести) и куда, наконец, завела песню? Это был тупик. Для меня, конечно. Но на помощь снова приходила-приезжала, частью, машина, старо модная по устройству: с самокруткой завода. Стахановский крутёж Катюши перед бампером, за которым  - как бы рисованное облачко под понятием песня, - всё это с радостью уступало место поводку, вернее, чему-то из животной оперы. Завела собаку, завела песню. И теперь у неё водится песня и она, как водится, водится с песней. Но откуда взялся заводила?
…Про степного, сизого орла,
   Про того, которого любила,
   Про того, чьи письма берегла…
То, что среди степей вполне можно осизеть, было понятно даже из разговоров родителей о скуке деревни. Но…но… Моё воображение бойко набрасывало сцену любви девушки к орлу, непонятно как заставившему её полюбить себя. Помнится, Кощею не удалось провернуть такого дельца! Так что орёл был в самом деле орёл(!) ( в восклицательном смысле), с его-то птичьим мозгом. Но это же воображение давало сбой в невообразимой картине написания-накарябывания письма: цивильная ручка, выводящая не просто читабельные, а закруглённо каллиграфические буквы – в острой, когтистой, птичьей лапе!? Это верх разумения. А как он держит равновесие? Подаётся всем телом, пиша? Сидит?(?!) А на каком языке, в конце концов? Дело не спасали виденные и слышанные сказки про молодцов-птиц (жених-ворон, сокол, “Финист – ясный сокол”), не прибавляя детальности, лишь убеждая в верности истолкования характера отношений.
 Мысли вертелись в трагичном эмоциональном плане: о драматичности судьбы притесняемой русской девушки (примерно так, если продвинуто вербализировать прошедшие переживания), которой достался худший вариант, закостеневший в своей птичности, не могущий удариться (оземь), может, раз слишком сильно ударившийся (потому что), и превратиться в молодца. Песенный мажор не соответствовал смысловому минору.
 Мотивировка берегущихся писем оставалась тёмной, чернее ночи. Прошедшее время глагола любила, а они берегутся – почти настоящее(по результату). Явно не на растопку. Женское тщеславие? Но это уже из оперы другого возраста (моего, привнесение). Тем более странным и закономерным было дальнейшее появление какого-то бойца. Причём здесь третий? – а с другой стороны, вот он – освободитель… от постылого орла. Конечно, сознание с трудом вмещало перенаселённость песни, но этот труд приносил при истолковании блаженство понимания пернатости произведения.
 ...Ой, ты песня, песенка девичья,               
    Ты лети за ясным солнцем вслед               
    И бойцу на дальнем пограничье               
    От Катюши передай привет…   
    Пусть он вспомнит девушку простую,   
    Пусть услышит, как она поёт, 
    Пусть он землю бережёт родную,               
    А любовь Катюша сбережёт…
 И с панталыку уже практически не сбивали ни вовсе не понятное, путающее все карты «пограничье» ( не было на картах Пограничья), когда до этого речь шла о степях и чём-то звучащем, как Орёл, - а пограничье – там, где ночью самураи переходят границу у трёх танкистов; хотя связность границы и связанность границы с пограничьем пришла позже; ни вдруг оказавшаяся летающе пернатой (в орла?) животная заведённая песня(то ходит, то летает)
( кстати, эта строфа – обращение к песне и есть песня, и как она должна была обратиться к бойцу? Говорит? Исполнит песню? Песня песни???(Как вам нравится библейский запах коммунистического фольколора?(простите, описка – фольклора)), ни ещё какая-то дополнительная девушка простая, которую должен вспомнить боец (а привет - от Катюши, – какие-то сложные многоугольные отношения), ни бессмысленность сберегания земли (куда её можно потратить?; враги в песне отсутствовали, поэтому немцы, сгребающие чернозём, пришли в песню через несколько лет, и с другой стороны, и плохо вязались с трёхтанкистским Амуром).
  Неудовольствие вызывала безымянность мужчин (насколько орёл может быть мужчиной…). Уже тогда за этим чувствовалась какая-то утилитарная функциональность русского мужика, подтверждаемая прибитостью его к обязанности и географии, в то время как Катюша свободно входит и выходит, и обилием исходящего от женщины категорического императива, то бишь повелительного наклонения(лети, передай), которое вменяется ему не на ты даже, а как третьему лицу. Что они поскандалили, что ли? Или это высшая степень ВЫ?
   Вся эта чрезмерная накрученность и перекрученность, зашкаливающая остепенённость смыслами, внушала инфернальные опасения невозможности окончательно разобраться. Не знаю, было ли жутко самой  Катерине от того, что она натворила. (нельзя же такие вещи – ребёнку!).  Даже если промелькивали подобности в её голове, то в отличие от более сознательной тёзки Островского выводка она явно не страдала болезненной сознательностью и не собиралась рубить всю эту гордиеву кучу проблем путём самобросания в … в общем, с берега. Рубила же она тихо - по-английски, удаляясь без попрощания с пострадавшими от перенавороченности и перевороченности слушателями.
 Отцветали яблони и груши,
Уплыли туманы над рекой,
Уходила с берега Катюша…
(а именно в таком варианте звучало застольное завершение)
 В неверном отцветании фруктов, в сомнительном уплывании туманов НАД рекой (опять-таки: с реки – можно уплыть, но как уплыть над?) она скрывалась (потому что непонятно куда, как романтический герой, слабо привязанная к географии или, на худой конец, к какой-нибудь мало-мальской хате), унося с собой улики, а точнее, основное орудие преступления, сводящее с ума. Она сворачивала саму песню, подчинённым персонажем которой была, нарушая всякую иерархию. Катя схлопывала текст, заставляя не столько в существовании песни усматривать её произвол или факт её волеизъявления, как будто если бы песню сделала Катюша, сколько  почему-то внушала ощущение самостоятельно и независимо от какой-то, какой бы то ни было, авторской воли бытия этого произведения, ЗАВЕДОМОГО (и заведо`мого). До боли терзала проблема его прихода, появления, получения, оказательства у людей.
Уносила песенку с собой.
 Что давало небольшое облегчение.
      Примерно так жил мой стихийный постмодернизм, который в нашем языке и нашем обществе ещё слишком не кончился.
Да. И самое главное. Это моя любимая песня. По-главному безыронично.