Там и тогда. Мовизм. Пномпень, 2008. Бургас, аэроп

Пномпень, 2008.
Он вышел за ворота кровавой тюрьмы S -21. Теперь в ней Музей геноцида Туол Сленг. Средневековые орудия пыток, окровавленные стены камер, огромные с фотографиями замученных узников – от всего увиденного здесь захотелось напиться. Сильнее всего его потрясли таблички на каждом тюремном корпусе: «Не улыбаться!». Так, изуверски, красные кхмеры уничтожали один из символов этой страны – улыбку. Он в первый же день заметил, что кхмеры улыбаются ему совершенно искренне, улыбка не сходит с их лиц, если даже он не купил у них сувенир, не заглянул в их массажный салон, не зашел в их продуктовую лавку. Они улыбаются просто так, как делают это дети. А может, их улыбка повторяет циклопические лики на башнях ангорского храма Байон? Считается, что эти улыбающиеся маски богов символизируют смирение, сострадание, сознание тщеты всего и отсутствие горя как такового. Ибо нет в жизни кхмеров горя, поскольку нет его в исповедуемом здесь буддизме «Малой колесницы». Он вспомнил, как еще вчера их тепло принимал в своей резиденции великий патриарх буддистов всей Камбоджи Тэп Вонг, как, осыпая их лепестками жасмина, желал им спокойствия и гармонии: пусть сбудутся ваши желания!
Не успел он сделать и нескольких шагов от тюремных ворот, как его окружили калеки. Они протягивали ладони за милостыней и улыбались. Нет, не униженно или заискивающе, а с каким-то спокойным признанием увечной своей участи.
  Он даже в послевоенном детстве своем не видел столько калек и нищих, сколько здесь, в Камбодже. Обрубки рук и ног, обезображенные лица… Они были везде – и в столичных парках, и на придорожных деревенских рынках, и возле буддийских пагод…  И его сейчас мучала мысль: а вот эти обрубки рук и ног разве не горе? И разве не требуют они отмщения? Нет, оказывается. Возле божественных ангорских храмов он видел оркестры инвалидов: прямо на земле сидели рядом и играли какую-то свою вечную музыку бывшие красные кхмеры и те, кто воевал с ними, был ими покалечен. «Вот оно, смирение, – думал он, глядя на них, –  вот отсутствие тщеты! Не то, что мы, все еще сами себя поделившие на красных и белых».
Он, пошарив в карманах, высыпал всю отыскавшуюся там мелочь в ладони калеке, с обезображенным рваными шрамами лицом и быстрым шагом поспешил в отель, чтобы джином заглушить боль в груди.
 

Бургас, аэропорт, 2002.
           По залу ожидания, словно во сне, бродила простоватого вида тетка. Далеко уже не молодая, но совсем еще и не старая. Останавливала каждую из прибывающих туристических групп и в сотый, наверное, раз одно и то же рассказывала:
– Вышла из автобуса, хвать, а сумочки-то нет! А в ней и паспорт, и билет на самолет, и деньги!  Я – к полицейскому, а он только руками разводит. Куда мне теперь?! На самолет не берут, езжай, говорят, в Софию, в посольство. А еще и отругали: нечего, мол, в твоем возрасте одной по заграницам шастать! А я же не одна была: с подружкой. Она улетела, а я, сирота, осталась!
           Она уже и не плачет, все, видимо, слезы выплакала. Глаза, как у забитой собаки: не осознали еще до конца случившегося, еще на что-то надеются, просят сочувствия, защиты. Люди охают, ахают, соболезнуют и идут дальше сдавать багаж, проходить паспортный контроль: у каждого свой вылетающий самолет. Она провожает их жалким взглядом и снова, петляя, бредет по залу, волоча за собой потрепанную дорожную сумку на колесиках.
            У него сжалось сердце. Он сорвался с места, догнал ее, схватил за руку, вложил во влажную ладонь все оставшиеся доллары. Она, сжав их в кулак, безучастно побрела дальше. Затем, спохватившись, обернулась к нему с виноватой улыбкой. «А что еще я могу?» – оправдывался он перед самим собой, направляясь к стойке регистрации.
               В самолете его еще долго не отпускала от себя эта женщина. «Вот так всегда, – засыпая, лениво корил он и себя, и до кучи еще весь белый свет, – мир рушится, а у нас в ответ лишь одно: «Что мы можем? Ничего!..»      
(продолжение следует)