Отрывки из книги бытия. 1. Введение в тему

(Цикл «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)


Слобода Кизияр довлела над другими слободами, тулившимися к городу – над Юровкой, Песчаной, Красной Горкой. Потому и довлела, что на её территории размещался железнодорожный вокзал. Правда, к вокзалу примыкала и Юровка, причём очень тесно примыкала, вплотную, но примыкала она с тыльной стороны. А  тыльная сторона, сами понимаете, это далеко не то, что лицевая, это совсем другое.


Вход в вокзал и выход из оного, привокзальная площадь, все торговые точки, автомобильные и гужевые стоянки, транспортные развязки, основной пассажиропоток – всё было связано с кизиярской стороной, отчего она и впрямь была лицом региона. И, конечно же, рынок, как облигатный сателлит всякого приличного вокзала.   


Времяпрепровождения на этой стороне протекало интересно и весело – интереснее и веселее, пожалуй, чем в центре города. Один только «Тюлькин тупичок» чего стоил! Там в любое время дня и ночи в нишах, искусно сооружённых из пустых ящиков из-под стеклотары и задрапированных где – картоном, где – мешковиной, можно было получить массу удовольствий – от веселящего газа до изощрённой формы минета, только-только вошедшей в моду под крайне непатриотичным названием – «американский телефон». Невзирая на явное низкопоклонство перед Западом, живописующееся в этом названии, отчаянные головы клевали на него со страшной силой (как, впрочем, на всякую другую иностранщину), и не боялись произносить слово «американский» во всеуслышание – правда, озираясь по сторонам. Головы же менее отчаянные, опасаясь быть причисленными к когорте безродных космополитов, осторожничали. Они придумали альтернативное название – «минет с натяжением» – не поясняя, однако, что именно натягивать, на что натягивать, кому, как и до какого предела. И это у непосвящённых лиц вызывало подчас досадные недоразумения, вполне, впрочем, устранимые.


Лишь пройдя через «американский телефон» человек начинал понимать, почему минет не дают, не берут, а делают. Сказать, например: «Я хочу дать минет, причём не вообще дать, а дать конкретно Вале, и только ей, больше никому» было крайне грубо, безграмотно и оскорбительно, разве что какой-то лох из деревни Бугурдак мог так выразиться. Следовало говорить вот как: «Я хотел бы, чтобы мне сделали минет. Только, пожалуйста, в валином исполнении – я доплачу, если что...»


А вообще-то разговор начинался почти всегда в одном и том же ключе: «У вас тут минет делают? Если делают, то во что это мне обойдётся?» Насчёт цены обязательно надо было договариваться заранее – во избежание таких неприятных случаев как вот этот, например. Перед первым маем один мужик, Женька Кукса, возвращался из парикмахерской домой. Настроение было приподнятое, и море по колено. Как всегда после стрижки выпил хорошего «ерша» (пиво с водкой), поболтал с собутыльниками, рассказал пару сальных анекдотов и вот теперь не прочь был найти хоть какое-нибудь приключение на свой зад.


Идя мимо «Тюлькиного тупичка», увидел как какая-то бабка закрашивает краской всякие нецензурные надписи, обычно оставляемые пацанами на заборах. Народ готовится к празднику, подумал Женька и прочитал ещё не закрашенные слова, сложенные в нижеследующую фразу: «Зубов бояться – в рот не давать». Фраза была явно составлена по аналогии со старинной русской пословицей, хорошо всем известной: «Волка бояться – в лес не ходить». И почему-то именно она, эта так широко известная фраза, натолкнула Женьку на мысль зайти в недра тупичка с одной единственной целью: сделать минет. Как чёрт попутал.
 

А что, – рассудил Женька, – почему бы и нет?! Один раз живём на свете! Тем более что после бани, помытый... Пазлы складываются как нельзя лучше... Ну а зубы, про которые пацаны пишут... А что зубы? Подумаешь, зубы! Страшен рак, шо в гузни очи – вот что такое зубы. Риск – благородное дело, в конце концов. Кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Это – закон. Его, этот закон, ещё никто не отменял. И вряд ли отменит в обозримом будущем. Так что вперёд с песнями! – и Женька чуть ли не ногой открыл дверь.


Распорядительница встретила его по старинке: привычным «чего желаем-с?». Желаем-с «американского телефончику», вызывающе-развязно ответил Женька. А сколько он стоит – знаете? – спросила женщина. Знаем, знаем, – ответил Женька (хоть и не знал) – не дороже денег небось. Распорядительница истолковала такой ответ как позитивный – в том смысле, что уж кто-кто, а этот клиент копейки считать не будет, скорее всего ещё и сверх даст, по нему видно.


Но получилось всё с точностью до наоборот. Когда после «телефона» он стал рассчитываться, то оказалось, что денег у него кот наплакал – больше половины не хватало. Его принялись позорить и трясти за грудки. Он, естественно, начал «залупляться» и угрожать, что сообщит куда следует – и их лавочку прикроют. Или самолично подпалит весь этот курятник – с курицами и петухами вместе.


Тогда из-за кулис, скроенных из мешковины, появились крутые парни, завели ему руки назад и крепко-накрепко связали. Потом сняли всё, что было снизу, включая трусы; верх не трогали. И в таком виде вытолкали за пределы... Он тут же вернулся и, поливая всех грязными эпитетами, стал требовать развязать руки и вернуть одежду.


Видя что человек не понял, с кем имеет дело, крутые парни из его же трусов, валявшихся уже в мусорном баке вместе со штанами, сделали кляп и этим кляпом заткнули несговорчивому клиенту его «поганый» рот. И снова вытолкали за пределы, сопровождая толкательные движения словами: «Вернёшься ещё раз – бутылку в жопу засунем, поглубже, горлышком вперёд, рожать будешь дома, жена поможет...»


Да-а-а... Что и говорить. Насчёт этого тут было строго.


Цены были плавающие, то есть нестабильные, так что ещё и поэтому их приходилось согласовывать. Во многом цена зависела от степени извращённости заказа и степени изощрённости его исполнения: чем извращённее заказ и изощрённее исполнение, тем  цена выше. Кстати, здесь понятия извращённый и изощрённый выступают почти как синонимические.


Технически заказы бывали иногда весьма сложные. Вот хотя бы такой заказ: «Между грудей, но чтобы сверху вниз, а не наоборот». Представляете, какой внушительной и компактной – а не хилой и разляпистой – грудью должна была располагать исполнительница клиентского желания, какие небанальные условия интерьера должно иметь само заведение и какую вычурную позу принимать всё та же исполнительница, дабы клиент остался доволен?! Зато и плата была о-го-го. 


А вот ещё одно небольшое пояснения касательно выражения «делать минет». До наблюдательного читателя наверно уже дошло, что слово «делать» как бы освобождает всю процедуру минетоделия как таковую от насмешек и скабрёзностей, выводит её из сферы неприличия и вводит в сферу если и не приличия, то вполне официальной дозволенности. И всё потому, что придаёт ей рабочий статус. Ведь работа есть работа, она бывает и чистая, и грязная, и получистая, и полугрязная, и в удовольствие, и в неудовольствие, и опасная, и безопасная – всякая-разная. Её надо делать, а не крутить носом, какая бы она ни была. Делать и не гнушаться, никакого позора тут нету. Короче, деньги не пахнут.


На летучках, которые всегда проводились перед началом смены, хозяйка «Тюлькиного тупичка» наставляла своих подопечных, пересыпая нотации лёгким юморком: «Товарищи сосальщики и сосальщицы, двуустки мои печёночные (печёночная двуустка – классический сосальщик), учтите, вы теперь минетмахеры – по аналогии с парикмахерами. Начальство собирается даже профсоюз учредить. Так что прошу соответствовать... Каждый клиент должен уйти сегодня довольным – это гарантия того, что он придёт сюда и завтра. Не то уволю к чертям собачьим. В лучшем случае отправлю на переподготовку к Олимпиаде Самсоновне – без сохранения содержания. Тогда попляшете...»      


Ах, какие были времена! Какие нравы!


Здесь останавливались все поезда,  проходившие в Крым и из Крыма, даже самые что ни на есть литерные. Транзитом ни один поезд не проскакивал. Ну, разве что какой-нибудь шальной правительственный, и то когда-никогда. Короче, станция была узловая, соседние станции как северного, так и южного направления отстояли от неё далеко.


Вдоль поездов бегали бабы с вёдрами черешен, абрикосов, винограда (или чего-то другого, смотря по сезону) – они всегда суетились, дабы поскорее «распрОдаться» и вновь загрузиться – уже к следующему поезду, наступающему на пятки своему предшественнику. Летом составы шли, что называется, сплошной чередой, один за другим. Торговля велась и днём и ночью.


Люди сновали в броуновском движении. Приезжающие, отъезжающие, встречающие, провожающие… Всякого рода проходимцы, бездельники, тёмные личности… Работяги, бомжи, пьяницы… Да и просто любители потусоваться в водовороте хоть и примитивной, но бурлящей жизни. Можно было даже чёрного иностранца увидеть, нечасто, правда, раз-два в год, но всё же; и это была настоящая сенсация!


С выпученными глазами бегали те, кто вёз большие партии фруктов на рынки Москвы, Ленинграда, Горького, Перми, Нижнего Тагила. Их называли спекулянтами, хоть везли они своё, кровное. Просто там, на северах, всё это стоило гораздо дороже. Местная линейная милиция гоняла «спекулянтов», а тем надо было обдурить милицию, договориться с проводником, чтобы впустил в вагон с грузом, превышающим официально установленную норму провоза багажа втрое, а то и вчетверо. Договориться – значит дать на лапу, иными словами, смазать. Чем больше лишнего груза – тем больше мзда.


С дачей на лапу мУки «спекулянтов» не прекращались, а продолжались. Теперь надо было успеть погрузиться, то есть протиснуть в жерло вагона плетёные, огромные, как корабли, корзины, протащить их через тамбур далее, вдоль по проходу, куда-то распихать, чтоб не застопоривали движение, не цеплялись мужчинам за холоши (штанины), а дамам не рвали чулки. И, наконец, рассосаться самим – среди потревоженных и косо глядящих пассажиров, недовольных тем, что их уплотняют всякие мешочники.


А в пути следования свирепствовал свой бич, почти неминучий, как небесная кара – ревизоры (им тоже надо было кормиться). Те могли ввалиться в вагон на любой остановке. И если проводник не находил с ними общего языка, штрафовали не кого-нибудь, а всё тех же «спекулянтов», вымещая на них свою пресловутую профессиональную принципиальность. На проводника же, «виновника торжества», отказавшегося платить, составляли протокол, или акт – за большой перехлёст груза. Да ещё найдут пару-тройку безбилетников – так называемых «слепаков», те всегда присутствовали в вагоне, стоило только хорошо поискать.


А ещё «китайки» – пользованное постельное бельё, которое некоторые проводники выдавали пассажирам вместо комплектов чистого белья. Правда, ревизорам было не до «китаек», на них много не заработаешь, да и не их это прямая обязанность – возиться с «китайками». Их дело ловить зайцев и выявлять левые грузы. Но если надо было утопить проводника, накатать на него убийственную телегу, в ход шли и «китайки» – как прямое попрание санитарных норм. А что! Карать так карать, чтоб не повадно было. А чего с ними миндальничать, с этими хитрожопыми проводниками, прикидывающимися неплатёжеспособными! Пусть знают, кто есть ху! В следующий раз умнее будут.


Поэтому в большинстве случаев проводники и ревизоры общий язык находили.   


Среди проводников попадались отчаянные головы, которые напускали полный вагон «слепаков». Такой финт был возможен благодаря тому, что в составе некоторых поездов имелись резервные вагоны (бронь). Они шли до какой-то определённой станции порожняком, а потом разбронировывались и загружались пассажирами.


Как правило, резервные вагоны выделяли только на летний период, когда ехало много курортников, причём ехало, что называется, от и до – от начала рейса до конца оного. Если бы резервные вагоны не выделяли, никто из пассажиров промежуточных станций, желающих тоже ехать и с нетерпением ждущих поезд, никогда бы никуда не уехал. Потому что в летнее время поезда были полностью укомплектованы пассажирами уже на начальной станции. Свободных мест не было. Вот проводники и брали «слепаков» в пустующие вагоны – до станции разбронирования резерва. И действительно, чего добру пропадать! А деньги – себе в карман.


Короче, скелеты в шкафу имелись у каждого проводника. Безгрешных не было. Поэтому часто ревизоров ещё на старте перехватывал сам начальник поезда, и рассчитывался с ними он, а не проводники. Один – за всех. Оптом, если можно так выразиться. В этих случаях ревизоры не шли по вагонам или шли для проформы. Но тогда в конце рейса проводники отстёгивали от своего левого заработка энную сумму и сносили в «штабной» вагон – начальнику в руки. Такой – централизованный – механизм подкупа был весьма распространён.   


Справедливости ради надо сказать, что в Москве, Ленинграде и других крупных городах наших «спекулянтов» не гоняли, относились к ним доброжелательно и с пониманием. Даже благодарны были – за вкусные дары юга.


...А по привокзальной площади метались домохозяйки, зорко, как орлицы, высматривая, где что подвезут и когда то, что подвезут, выбросят в продажу. Надо ни в коем разе не прозевать, надо успеть схватить, не то мгновенно набежит очередь, и всё разметут подчистую – ойкнуть не успеешь. Народ – он ведь как саранча, сколько ни дай – мало. Проявишь нерасторопность – останешься с носом. Только и слышались фразы – типа вот этой, классической: «Слухай, Нюся, ты там часом (кстати) не бачила, чи не выкинули десь шось новенького, га?» – И такой же классический ответ: «Новенького – не бачила. Та й тэ старенькое, шо було, вже кончилося. Не знаю, може опосля шось и выкинутымуть, хтозна... Ну покудова ничого такого нема. Шо нема то нема».   


Спустя где-то лет девять-десять после войны на привокзальной площади построили пятиэтажный дом, и площадь преобразилась. «Вот теперь небошкрёбы и у нас есть, не только в Нью-Йорке», – пафосно вскидывая головы, гордились пацаны. Дом был уже не сталинский, но ещё и не хрущёвский  – нечто среднее между тем и другим. Но как бы то ни было – красивый, надо отдать должное. Для блезиру в новый дом поселили несколько рабочих семей (совсем мало), в основном же квартиры достались элите.


На третьем этаже жила учительница – Татьяна Самуиловна Кранц. Её муж, тоже Кранц, был неотъемлемой частью той элиты – работал на железной дороге каким-то незаменимым сотрудником, ходил  в погонах и был неприкасаем. Милиционеры козыряли ему, а это кое-что да значило. Примечательно, что он не употреблял стоялый суп (более двенадцатичасовой давности), борщ не употреблял тем более – ввиду того, что страдал гастритом с повышенной кислотностью, а капустный отвар стимулирует желудочное сокоотделение и повышает кислотность. Диету держал неукоснительно. Кислого, горького и жирного вообще не ел. Правда, чай с лимоном и бутерброды со сливочным маслом ел, потому что доктор Дукаревич Розалия Марковна сказал ему: «Сливочное масло – не жир, лимон – не кислота».   


И ещё: Кранц имел кличку «Три П». Недалёкие бабы болтали, будто бы «Три П» – это завуалированное триппер (гонорея). Но дошлые мужики уверяли, что «Три П» – это сокращённое «Три Пули». Когда кто-либо просил их уточнить, что это за пули такие, они, рефлекторно озираясь, отвечали: «Одна пуля – в лоб, другая – в висок, третья – в затылок». Если кто-то спрашивал далее: «Как это понимать?» – тут уже мужики отвечали мычанием. И только в исключительных случаях звучала членораздельная речь: «А как хотиш, так и понимай. Не маленький...»


Вот и всё, что мы можем сказать про Кранца. Конечно, хотелось бы сказать больше, да как скажешь, коль больше информации нет.


Татьяна Самуиловна работала учительницей в восемнадцатой школе. Теперь уже – с высоты пройденных лет – хорошо видно, как умело она отводила нездоровое внимание толпы от своего мужа. Просто брала да и переключала это внимание на себя – по принципу громоотвода. Приводила в действие компенсаторный механизм, суть которого заключалась в том, что если муж перманентно закрыт для народа, то она, жена, должна быть, напротив, перманентно открыта. В итоге получалось нечто среднеарифметическое, в котором все острые углы были сглажены. Это успокаивало и умиротворяло любопытную и вечно раздражённую чернь и не давало ей повода слишком глубоко запускать своё плебейское жало в благородные мужнины чакры. А Татьяну Самуиловну делало в глазах общества своей в доску – лапочкой.


Да, да, именно поэтому касательно мужа никто глубоко и не рыл – достаточно было того, что рассказывала о нём его супружница. В очередях то тут, то там раздавались наивные голоса: «Ах уж эта Татьяна Самуиловна! – никогда ничего не скрывает. Ну, прям рубаха-парень, а не женщина. Рождаются же такие приятные и откровенные люди! Её даже и спрашивать ни о чём не надо – сама поделится. Не то, что некоторые».


Но Татьяна Самуиловна была не такая уж и откровенная, как казалось на первый взгляд. Она хорошо знала, что можно говорить, чего не можно. И в этом была её сила.

-----------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2016/12/16/1077