Опасайся человека одной книги. Гл. 7

. Вторая, полная споров, половина стакана

«Нередко человек высказывает свои положения с таким самоуверенным и непреклонным упорством, что кажется, будто у него нет никаких сомнений в их истинности. Но пари приводит его в замешательство. Иногда оказывается, что уверенности у него достаточно, чтобы оценить её только в один дукат, но не в десять дукатов, так как рисковать одним дукатом он ещё решается, но только при ставке в десять монет он видит то, что прежде не замечал, а именно, что он, вполне возможно, ошибается», — Кант, потрясывая в руке стопку монет, с серьёзным видом смотрит на Яшку, ожидая от него ответа на свой мыслимый тезис.
— Да плевать я хотел на эти твои гульдены. Я вот зуб даю, что это так, — орёт своей мыслимой окантованной видимости в зеркале туалета Яшка, который при этом, пальцем одной руки, щёлкает свой передний зуб, а второй схватил за ворот рубашки какого-то, поражённого в правах и в лице этой выходки зассанца, который, к своему несчастию, очень зря захотел в туалет в тот же момент, что и Яшка. Ну а последнему, в это мгновение в его сознательном, на грани, положении, ничего не жалко, и он не то что готов прямо сейчас достать свой бумажник и поставить всё, что в нём есть на стол, нет, это всё для него не имеет значение, а вот частичка себя, как, например зуб, вот это, конечно, вещь существенная. И если он предлагает её, то это значит, что он относится к данному вопросу со всей серьёзностью и ради отстаивания своей позиции, готов пойти даже на такие зубодробительные жертвы.
А ведь ещё совсем недавно, примерно с час назад, когда наша компания зашла в этот бар, у них и в мыслях не было ничего подобного, что могло их заставить привести себя в такое состояние, утончённого понимания своей неповторимости этого непревзойденного, единственного во всем мире, творения мирового разума. И оно, вложив, в частности, в Яшку, частичку своего разума, однозначно это сделало не просто так, а с каким-нибудь вселенским замыслом. И, значит ему, непременно, именно сейчас, опираясь на свой разум, требуется воздать всем окружающим по заслугам. Ведь они по сравнению с ним, не имеют никакого понятия о его разумности, которая почему-то, всегда приводит к подобным измерениям степеней своей благо- или малоразумности.               
Впрочем, всё это так быстро произошло, что, пожалуй, никто из этой нашей компании, даже не успел сообразить, как уже оказался в состоянии нежелания чего-либо здраво соображать, когда со всей присущей себе рассудительностью, убеждать и доказывать свою, по собственному мнению, единственно здравую точку зрения на любой предмет, было даже очень желательно.
А ведь причина всему этому, до банального проста. И как только они, выдохнув своё: «Наконец-то», вошли в бар, то им всем в нос тут же ударила атмосфера расслабленности (Со своими сопутствующими запахами никотина, алкоголя и пота, в котором явно витали феромоны), против которой гораздо сложнее устоять, чем перед какой-нибудь жёсткой напористостью, для отражения которой требуется мобилизация всех твоих сил. Что и говорить, мягкая сила по своему действию, куда эффективней, чем вся эта упёртость. И она, стоило им только осмотреться, то тут же указала на так притягивающие взгляд мягкие диваны, и, взяв в оборот уставших от хождения наших «запутников», подогнув их ноги, увалила в этот мягкий комфорт.
После чего, дело было техники, и даже Фома, имеющий свои трезвые планы, как на этот, так и на все остальные вечера, и то не заметил, как вслед за всеми, сначала окунул своё лицо в кружку с пивом, а уже спустя нескольких смен бокалов, полностью погрузился в атмосферу вновь возникшего между Кацем и Яшкой спора. Правда, надо отдать должное Фоме, и на этот раз, он сам выступил в качестве заводилы, спровоцировав на кипение Яшку, который имел неосторожность спросить у Фомы: «Ну как тебе понравился город?».
— А ведь ты, задаваясь этим вопросом, с головой выдаёшь в себе оппортуниста, — Фома однотонным голосом, успевая при этом разделывать рыбу, обрушил свой недипломатичный ответ на не ожидавшего такого подвоха Яшку. Чем, сбив его с благосклонного расположения духа, чуть не спровоцировал попадание мимо его рта очередной порции выпивки.
— Не понял, — сглотнув то, что у него было во рту, мало что сумел ответить Яшка и подозрительно посмотрел на Фому, не забывая при этом поглядывать на сбоку сидящего Каца, чья раскрасневшаяся рожа, уже выдает в нём заговорщика, готового в любой, конечно же, самый неподходящей для Яшки момент, вставить какое-нибудь компрометирующее его слово.
— Ну а как же незыблемое, вбитое цифровым и информационным контентом в сознание, не золотого, а так себе миллиарда людей, утверждение, ставшее даже аксиомой, что на западе всё бесспорно идеально, где не нужно задаваться вопросами, а только лишь благоговейно внимать всему и слушать. А тут ты, сам проводник этих просвещенных идей, взял и посмел узнать моё, хоть и ничего не значащее и даже, скорее всего, никчёмное на это мнение, — от каждого сказанного Фомой слова, глупо улыбающийся Яшка, хоть и краснел, но в то же время внутренне холодел, не понимая, в чём тут всё-таки дело.
— Да уж, это даже для тебя слишком. Ведь так, глядишь, после этих всех вопросов, возьмёт и настанет черед того, когда начнут спрашивать нашего мнения, по тем или иным вопросам, — Кац ожидаемо вставил своё критическое слово.
— А ведь он тем самым, ставит под сомнение саму идею величия западного мира, как самого прогрессивного из всех миров, — Кац хмурится и неодобрительно качает головой, тем самым показывая, что если у кого-то нет своей головы на плечах, пока что фигурально, то в скором времени, её не будет на них и буквально, — А ведь любая модель построения общества, как, к примеру, западная, всегда зиждется на определённых принципах, которые обобщающе образуют свою идеологию, эту систему ценностей и вытекающих из неё верований. Ну а вера в свою логическую очередь, не терпит сомнений и не может быть таковой, если возникают вопросы. Вот и выходит, что ты своими вопросительными действиями, подтачиваешь фундамент, на котором крепится вся идеологическая база западного мира, — подытожив неутешительное для Яшки высказывание, Кац сложил на груди руки и принялся ждать его реакции на свои слова.
— Да я же не то имел в виду, — ошарашенный такими выводами, Яшка попытался отбиться от этих обвинений в свой адрес. — Вы же меня знаете, — он пытается отыскать во взгляде Каца хоть какую-то зацепку для себя, но каменное лицо друга, как кажется Яшке, непреклонно говорит о том, что в этом вопросе, спешка смерти подобна, и что под личиной, казалось, ещё вчера беззаветно преданного западным идеалам, его грантам и получаемому удовлетворению от поливания грязью родины либерала, скрывается временщик, который ради более тёплого местечка, готов не только на всё, но и даже… о боже! Встать в оппозицию к братьям Наволочкиным.
— Так ты ещё имеешь хитрый, «Б» план, — Кац, которому, видимо, очень трудно совладать с собой, после этих открытий насчёт этого, уже и не понятно, к какой платформе причислить Яшки, всё же удается сдержаться, и его ответ как никогда суров. Чем окончательно сбивает с мысли Яшку, который с самого прихода сюда, слишком поспешно и невоздержанно налегал на пиво. Ну а теперь, он не мог не то что стройно, а вообще, отыскать связующие нити между вопросами и ответами.
Ну а когда попадаешь в такую пресловутую ситуацию, то у тебя остается два варианта действий: либо стукнуть по столу кулаком и тем самым, заткнуть все эти слишком много себе позволяющие рты, либо же разбавить эту для себя неловкость планом «Б», а именно посещением собою туалета, которое позволит без всяких кулаков, разрядить обстановку и в дальнейшем конструктивно направить ход своих и чьих других мыслей в нужное русло.
На что и подвигнулся Яшка, стоило ему только сложить воедино все пришедшие ему на ум слова, разрядить, направить, струю и русло. Подсознание иногда само, оценив сложившуюся обстановку, таким образом, с помощью символичных знаков, даёт разумные подсказки задремавшему интеллекту. Правда, слово «струя», незамечено добавилось уже позже в туалете, когда Яшка направил в нужное русло свой интеллект и попытался вспомнить, что же он должен ещё сейчас направить, для того чтобы разрядить свою внутреннюю, застоявшуюся телесную обстановку.
Ну а пока Яшка, своим предусмотрительным поведением, которое привело его в ограниченное пространство кабинки, занимается наблюдением за течением своей материализовавшейся мысли, его оставшиеся приятели, наконец-то, позволяют себе безнадзорно посмеяться от души.
— Я скажу так, — выплеснув из себя уже засидевшуюся эмоциональную энергию в виде смеха, Кац решил разбавить веселость порцией заумности, — чтобы раскачать этот мир, не нужно применять к нему силу. Смех, сам вместо неё, справится с этой задачей.
— Кажется, где-то я это уже слышал, но только другими словами, — Ответил ему Фома. Правда, брошенный в ответ взгляд Каца, говорил, что Фоме в плане нахождения общего языка, не помешало бы быть чуточку забывчивее.
— Что ж поделать, раз человечество не вчера принялось топтать Землю и мучить свои и чужие умы составлениями лучших комбинаций слов в предложениях. Вот во времена всех этих, как заявляют очевидцы, цивилизационных начал, было всё легко. И каждое твоё словосочетание было в новизну, и ты, не боясь прослыть повторюшкой-хрюшкой, мог спокойно делать любые утверждения, — Кац, проговорив эту тираду, замолчал и задумался над чем-то своим. А в этом своём, он, возможно, стоял сейчас в центре агоры, где вокруг уже собралась толпа из сбежавшихся на его громоподобный зов, запыхавшихся от бега жителей Афин. Где они, ловя каждое его движение, ожидали его, ещё никогда раньше за всю историю существования человечества, не сказанного слова.
— Весь мир бардак, а все бабы ****и! — огорошил всех внимающих ему и каждого поодиночке, в том числе и себя, Кац, чем вызвал бурное волнение в мужских рядах, принявших этот постулат несколько неоднозначно, где обрученная часть, однозначно состоящая из одних подсандальников, выразила сомнение в этом заявлении, когда как обеленная сединой и рогами (Тот случай, когда софизм: «Что ты не терял, то имеешь. Рога ты не терял. Значит, у тебя рога», имеет под собой доказательную базу.), наоборот, заявила о бесспорности этого утверждения. Ну а не меньшая женская часть, почувствовав слабость в ногах и спустя выдох возмущения, сразу же накинулась на своих подсандальников, которые стоят будто в рот воды набрали и ничего не делают, когда тут прилюдно, их благоверных смешивают с грязью.
И, наверное, Кацу, этому умнику, в скором времени, досталось бы по самое не хочу, несмотря на даже то, что он своим высказыванием даже ни чьих авторских прав не нарушал. Но беда пришла, как всегда, откуда её не ждешь: с неожиданной возмущённой стороны правособственников, чьи личные качественные характеристики, были однозначно, а не каким-нибудь намекаемым способом, обнародованы Кацем (Раскрытие личных конфиденциальных данных сограждан, является тумаками-наказуемым деянием.). И теперь ему, прямо на этой площади, сейчас и грозило делом поплатиться за своё слово.               
Но, к его счастью, вовремя зазвучавшая мелодия в зале бара, позволила Кацу отвлечься и вырваться в реальность от своего пристального внимания к тому стимулу, с помощью которого и должны были привести его, сначала в бессознательное состояние, а уж потом, в осознание своего, такого дерзкого поступка, на который, впрочем, некоторые симпатичных гетер, поглядывали даже очень благосклонно. Конечно, очень трудно вырваться из-под взгляда внимающей к тебе гетеры, но Кац, всё же сумел найти в себе мужество не терпеть этих ударов стимулом по его заднице и встряхнувшись, покинул-таки эту мыслимую городскую площадь. После чего, вновь оказался в реальности, где вдруг узрел направленный на него взгляд, исходящий со стороны одного столика находящегося с другой стороны бара. Отчего он, сначала несколько опешил за такую преследующую его явь. Ну а затем, похлопав себя по щекам и сделав приличный глоток из бокала, вновь бросил взгляд на тот столик, где уже без сомнения, узрел ту симпатичную гетеру, которая некогда в его фантазиях, проявила к нему благосклонность.
«И как это всё понимать?», — задался вопросом к себе Кац. Его лицо вновь прорезала задумчивая морщина, с помощью которой он попытался не поставить под сомнение факт нахождения гетеры в этом зале. А вот поставить под сомнение — это уже было не в его личных интересах (Вот так и выходит, что личный интерес, часто является побуждающим мотивом для многих открытий.). «Либо же её реалии трансформировались в образ, который предстал в моей голове. Либо же моя мечтательность материализовалась и дала мне возможность ухватить синюю птицу,  — от этих мыслей Кац аж вспотел. — А какая, к чёрту, разница!» — подвёл под всем черту никогда не спящий материализм Каца. И он, дабы не случилась очередная осечка, на которые он, к своему удивлению, был такой мастак, решил, что необходимо качественно себя подготовить. Ну а так как он, как и многие, считал, что всему причина его робость, то для решения этой проблемы, просто необходимо увеличить дозу применения храброй воды, которая и позволит ему, спустя своё время, предстать перед ней во всей красе, перед которой она, уж точно спокойно, да, главное спокойно, устоять не сможет.
— Ты кого там увидел? — после этих минут выжидательного наблюдения за весьма интересными действиями Каца, заскучавший Фома, наконец-то, решил перебить его в единоличном накачивании себя алкоголем.
— А вот тебе я, знаешь, что скажу? — Кац вдруг обнаружил себя не одного, а в компании Фомы и очень внимательно на него посмотрел, после чего уже решился на ответное слово. — Вот, казалось бы, мир стал, гораздо физически более близким. Все эти интернеты, мобильная связь, воздушное сообщение, уже не дают нам возможности так друг по другу соскучиться, как иногда даже хотелось бы, — Кац замолчал. Видимо, задумался о тех рожах, к которым он не то что имеет тягу, а век бы даже не видал.
— И всё же, несмотря на всё это и на всё больше стираемые противоречия и двигающийся в сторону сближения информационный фон, люди в плане духовности всё больше отдаляются друг от друга, — Кац вновь замолчал и вслед за Фомой уставился на плавающую в его бокале, не ясно как оказавшуюся там муху. А чего гадать-то, летела сама по себе, никого не трогала муха, а тут какой-то тип за столом взял и призывно (у него, наверное, пива и рыбки завались, или же требовался внимательный слушатель) помахал ей ни один раз руками. Ну а муха дама не гордая и её не надо два раза звать, вот она и подлетела на этот призыв к столу, где как оказывается, надо соблюдать дистанцию, и стоит только зазеваться, то раз, и ручная жестикуляция рассказчика за столом, сбивает тебя и отправляет прямо в кружку. Ну а уж там крепость напитка, вносит свою окончательную лепту в твою, мухину судьбу, которая и дала повод поразмыслить этим зрителям у стакана. Так они, через мухину ничтожность бытия, поразмыслили о своей судьбе-судьбинушке. А между тем, пока они были столь внимательны к этой мухе, а, возможно, даже ещё несколько раньше, как раз в то время, когда Кац завёл речь о физичности мира, к столу подошёл Яшка, который ввиду своей, по сравнению с мухой, малозначимости для них, так и остался вне их поля зрения.
— Я думаю, что это не критично, — решился на ответ Фома.
— И что, ты считаешь, что одного любовного влечения хватит, для того чтобы преодолеть барьер, воздвигнутый твоими иными взглядами? — с непонятной яростью и внезапностью, Яшка обрушился на это сидящее спокойствие в виде Каца и Фомы, заставив их дёрнуться от неожидаемого голосового появления и, вытаращив глаза, со всей внимательностью его осмотреть, не прячет ли он за пазухой топор, который всегда прилагается к такому, на высоких нотах, разговору. Но вроде бы никакого холодного оружия на нём не было примечено, ну а Яшка, которому, в общем-то, не требовалось спроса, чтобы сесть на своё место, всё так же стоял и чего-то ждал от них.
— Чего? — наконец-то разбавил эту стоящую частную тишину в общем шуме Кац, глядя на Яшку, чья реплика хоть и прозвучала громко, но ввиду её неожиданности так и осталась для него, так же как частично и для Фомы, за пределами этого «вдруг».
— Могу держать пари, — как-то зло заявил Яшка, протягивая руку по направлению Фомы. Чем, надо сказать, вновь всех поразил. Он продолжал внимательно смотреть на Фому, как бы пытаясь через свой многозначительный взгляд передать ему, на что он желает держать пари.
— Чего? — ещё больше удивившись, спросил Кац.
— А я держу, — Фома, увидевший однозначно что-то своё в этом брошенном ему Яшкой вызове, принял его и протянул ему руку.
— Ну я, конечно, ничего из этого не понял, но чтобы не остаться на обочине жизни, ставлю свою ставку: этот бокал, который ты прямо сейчас за один заход не осилишь, — Кац, после того как Яшка и Фома насладились взаимным, переходящим в крепкие овации рукопожатием, дабы разбавить эту возникшую в их глазах обоюдную паузу, на которую каждый из соперников готов был отправить друг друга на веки вечные, придвинул к краю стола свой злополучный для мухи стакан, и, скрыв барахтающуюся в нём из последних сил примечательность, подвиг Яшку на самостоятельность в своих новых открытиях.
— Без проблем, — не сводя взгляда с Фомы, Яшка протягивает руку к бокалу и, взяв его, лихо, по-гусарски прилаживается к нему. Чем вызывает искренний интерес у сидящих за столом Фомы и Каца. Для них, видимо, нет ничего более интересного, чем заглядывать своему товарищу в рот, стоит ему только приложиться к чему-либо. Правда, при знании истинной подоплёки этого интереса к глотательным действиям Яшки, где он вместе с пивом получает и закуску в виде мухи, всё же есть свои основания для понимания их поведения.
Но опять же, всё это не оправдывает их с моральной точки зрения, ведь они же не учли того факта, что, возможно, Яшка придерживается вегетарианских взглядов на жизнь, а они тем самым, подвергли его страшному испытанию веры. И теперь он, хоть и не специально, но всё же стал отступником, позволившим себе употребить пищу животного происхождения (Только не надо их защищать, заявляя, что насекомое — не животное, а так, легкокрылая помеха.). Хотя при этом, он теперь с полным правом, в отличие от всех этих «так себе пивцов», может заявить, что сегодня он был под мухой.
И, наверное, спустя мгновение, всё так бы и случилось, если бы не беспримерная жажда жизни этой мухи, совсем не собиравшейся вот так прямо заглотнувшись и даже не в себе, помереть непонятно в какой чужбине. А ведь у неё ещё было столько всего впереди, столько нереализованных планов с посещениями мест не столь отдалённых, так близких её глазу и так немыслимо далёких человеческому, с которым она всегда готова поделиться своими открытиями. И она, выбрав по своему вящему мнению, самого открытого и близкостоящего к её исследовательским открытиям человека, непременно постарается приблизиться к нему, сесть на какую-нибудь часть лица и прожужжать всё то, что она и несёт с собой.
И вот эта муха, при приближении к самому узкому горловому проходу, вдруг почувствовала что-то уж совсем предельно не ладное, отчего у неё закопошилось даже в мокрых от пива крыльях. После чего она издаёт свой последний «жу»-зов и, сделав отчаянный поворот вокруг своей оси, этим движением вызывает першение в горле Яшки, начавшего понимать, что тут что-то не так. После чего, его рефлекторный спазм, в одно ощутимое от этой левости во рту возникновение, запускает процесс прокашливания, в результате которого на свет, а, скорее на пол, вместе с остатками пива, выплёвывается и еле живая муха.
— Вот чёрт, — согнувшись пополам, закашлявшись, изрыгает из себя слова, аж, весь вспотевший, от этих спазмодействий Яшка. Правда, ему тут же приходит на помощь Кац, заявивший, что он оказался прав насчёт Яшки, которому ещё не место среди настоящих мужиков, а только среди молокососов. Но Яшка, чей упирающийся в пол взгляд обнаружил выплюнутую из рта, ползающую по полу муху, не то что не спешит, а, скорее, не может ничего ответить, когда все его мысли, ухватившись за муху, сконцентрировались на ней. И вот ему сейчас, сквозь пелену его слезящихся глаз, вдруг представился кадр из совокупности, по тематике «изгоняющий дьявола» фильмов, где этот главный герой, пролезет везде и куда хочет без мыла.
И видимо дьявол, осмотревшись, нашёл-таки для себя комфортное место внутри него и теперь пообжившись, начинает что-то там мудрить и выказывать ему, теперь дьявольскому протеже Яшке, свои знаки внимания. Яшка же, представив в себе всё это копошение в животе, где мухи составляли, наверное, самое безобидное существо из тех дьявольских тварей, с которыми он любит путешествовать по телам отступников от истинной веры, тут же почувствовал себя так муторно плохо, что вслед за его кашлем, к его горлу начала подступать тошнота. Что, надо сказать, также не осталось незамеченным Кацем, который, хлопнув Яшку по спине и со словами: «Давай, быстро в туалет», — вновь отправил того в ставшее сегодня для Яшки, так сказать, место обетованное.
Но между тем, как это заметил Фома, а также очень навострил уши и придал ассоциативность услышанному, оказавшийся в звуковой слышимости официант, чью реакцию на слова Каца и увидел Фома, так вот эта высказанность Каца, а именно это его «быстро», как ножом по сердцу прошлась по официанту и отразилась скривленной гримасой на его лице. Ведь в его генетической памяти, видимо, так и жили воспоминания о том четырнадцатом годе, когда остановившиеся в этой тогда ещё харчевне казаки, своим «быстро» приказанием, загоняли в погреб за вином его прапрапра кого-то.
— Быстро! — получил очередной подзатыльник папаша Буанасье (На память Фоме в его новой фантазии, другие фамилии трактирщиков так и не приходят. Да к тому же эта фамилия, ему кажется очень забавной, и не важно, что настоящая фамилия Бонасье, раз Фома хочет совместить приятное, желанием побывать в Аргентине, с практичным: пропесочить всех вредных трактирщиков.), который до этого строго настрого, покачав кулаком перед лицом Констанции, заявил ей, чтобы она своего носа не выказывала из комнаты, а то ему уже одного гасконца по горло хватило, а тут с этими русскими варварами и вовсе греха не оберешься. Ну а сейчас он, не успевая за всем усмотреть, носится как угорелый по харчевне, но при этом всё равно нигде не поспевает и поэтому, время от времени, получает эти весёлые подзатыльники (Раз папаша Буаносье улыбается в ответ на них, то, значит, они таковы и есть) и со словами: «Где шампанское, холера, твою медь. Давай, неси быстро», — спотыкаясь об вытянутые ноги освободителей от узурпатора власти, снова и снова летит за очередной партией бутылок.
И вот, в конце этого безумного дня, который, казалось никогда не кончится, папаша Буаносье, сумевший таки выдержать этот напор немерено переваривающей и, главное, вина фантастическим образом истребляющей ордой казаков, наконец-то, выпроводил последнего. И вот сейчас, он весь измождённый, чья голова, потеряв устойчивость от этого бесконечного «Быстро, быстро, быстро», бездумно свалилась на стул, тяжело вздыхая, тупо уставился на огонь в очаге.
— Папа, — прозвучавший голос Констанции выводит папашу из этой задумчивости. И он, ещё не готовый что-либо ответить, лишь поворачивает лицо в сторону прозвучавшего голоса.
— Они уже, всё? Ушли? — остановившись на лестнице, Констанция, не решаясь дальше спуститься, спрашивает папашу Буаносье. Тот же, наконец-то, начал приходить в себя, а затем, пощупав карман, в котором звонко выражалась прибыль за сегодняшний день, и вовсе ощутил прилив сил. Отчего он подскочил с места, подбежал к Констанции, и взяв её за плечи, обрушил на неё поток слов, в которых пока что не ясно, но проскальзывала мысль о его грандиозных планах насчёт этих русских, которые сегодня натолкнули его на отличную идею. А она реализовавшись, позволит им разбогатеть и выбрать для неё подобающего по статусу жениха.
Но будь папаша Буаносье чуть повнимательней, то он бы заметил образовавшуюся в глазах Констанции решительность, с которой она теперь смотрела на этот мир. Ведь только стоило ей, выглядывающей из-за угла, встретиться взглядом с одним из находящихся в харчевне гусаров, в чьих глазах виделась безбрежность полёта фантазии, как тут же её участь была решена. И ей только и оставалось теперь, как ждать того, на что ради неё способен этот красивый гусар, который не оставит её здесь и увезёт на свой край света.
— Пошли к бару, — на этот раз голос Каца, вернул в эту действительность замечтавшегося Фому, так и не узнавшего, каким образом Констанция будет спасена гусаром из-под гнёта отеческой опеки. Правда и в этом времени тоже есть место своим Констанциям, ради одной из которых, видимо Кац и позвал Фому к барной стойке. Фома согласился и, поднявшись из-за стола, направился вслед за Кацем к бару, где их уже заждался свой жизненный черёд.
И если их жизнь в баре идёт своим чередом, то даже несколько последовательная, так сказать, сегодняшняя жизнедеятельность Яшки, хоть так же идёт своим чередом, но меж тем, она одновременно следует за ним, с ним и впереди него, как это и произошло, стоило ему только, придерживая себя за рот, снова оказаться в кабинке. Где его жизнедеятельность или, вернее сказать, её последствия, тут же и вылились из него.
Правда, на одно ударное по дверям кабинки мгновение, не только Яшке, но и сидящему по соседству, показалось, что сам дьявол порывается к нему сейчас войти. Отчего этот сиделец, занимающий, как ему казалось, вполне безопасное место и при этом испытывающий застой в своих с желудком отношениях, как только начался этот под ударами ног и рук слом перегородки в виде двери, ограждающей его место-сидение от общего рукомойного помещения, тут же почувствовал поступательные шаги своего желудка в сторону с ним примирения; что, надо заметить, было, конечно, плюсом. При этом выступивший на лбу сидельца нервный пот, теперь был уже не следствием его напряжения при переговорах с его желудком, а рефлекторной реакцией на страх перед тем, кто таким нечеловеческим способом, пытается достучаться до него. Но сиделец решил до последнего держаться и не впускать того дьявола из-за двери.
Когда же этот выход пищевой энергии подошёл к финалу (уже в другой кабинке), Яшка, надо сказать, не сразу решился раскрыть глаза, которые, как все умудренные подобным опытом знают, для лучшего качества выхода того, что выходит, конечно, должны быть прикрыты. Хотя для тех, кто любит прослезиться, можно их и не закрывать. Так вот, страх перед тем, что он мог увидеть, сковал его веки, не давая возможности с помощью собственного функционала их раскрыть. Видимо Яшке, как и тому, скорее всего, большому любителю крепкого Вию, требовалось внешнее участие, к примеру, тех же рук, чтобы осуществить процесс открывания этих отяжелевших век.
Но, Яшка не спешил задействовать свои руки, держа их наготове против тех, кто по его воззрениям мог выйти из него. И он, не спустив воду (Дотянуться до кнопки бачка Яшка, так и не решился) принялся прислушиваться к окружающему его в этой кабинке. Правда, спустя время, он не услышал никаких посторонних устрашающих звуков (Выдаваемое засранцем из соседней кабинки не в счёт.), какие могут исходить от этих прихвостней дьявола, и определённо воодушевившись, тем самым получил контроль над своими веками. После чего, Яшка смог открыть глаза и с ещё имевшей место неуверенностью, воззрился на то, что вышло из него. И хотя вид всего того, что он увидел, не мог похвастаться своей привлекательностью, всё же это всего лишь внешняя данность, когда как Яшка смотрел на всё это под своим углом зрения, в котором ему виделось своё. Это, с одной стороны, несказанно обрадовало его, но при этом, всё же оставило небольшой, вызванный неосуществлением чего-то нового осадок.               
Но Яшка не тот человек, чтобы зацикливаться на одном, к тому же полученное им одушевление от избежания преждевременной встречи с дьяволом, не могло не внести в его поведение свою лепту. И он, расправив свои образовавшиеся за спиной крылья (Ну раз дьявол обошёл тебя стороной, то, значит, небеса к тебе не столь неблагосклонны, и крылья — твоя перспективная данность.), со всего маху раскрывает дверки кабинки, которые только по чистой случайности, не выносят челюсть оказавшемуся в буквальной близости, решившего стать завсегдатаем этого места, типа с бутылкой в руках. И он даже не успел и глазом моргнуть, как после этого пролёта мимо его лица двери, появившийся вслед за ней незнакомец, выхватив из его рук бутылку, в один приход опорожнил её. А, спрашивается, что он мог сделать, когда этот тип, так особенно, этим смертельным дверным полётом предварил своё появление перед ним, кроме как предаться изумлению и полными страха глазами, приняться внимать этому, ясно, что опасному типу.
— Чего вылупился? — Яшка, заметив перед собой незнакомую физиономию, которая, однозначно, по его мнению, не сводя с него этих своих поросячьих глаз и потеряв всякое приличие, не даёт ему право на уединенность. И он как человек, всегда и везде, невзирая ни на что, готовый отстаивать своё независимое мнение, не смог сдержаться и тут же прямо в лицо этому и в особенности тому, по всей видимости, очень хитрому типу, выглядывающему из-за спины первого посетителя, таким не замысловатым способом, предъявил своё видение ситуации.
И если первый стоялец, из-за страха перед уставившемся на него Яшкой, стал проникновенно смотреть куда-то сквозь него наискось, скорее всего, в находящееся позади него зеркало и не смея даже пошевелиться, старался даже не хлопать глазами,  и наблюдал за тем, как Яшка со всей своей остервенелостью доказывает вроде ему, а вроде и нет, что, с одной стороны, не важно, так как он совершенно не понимает того, чего ему говорит этот страшный для него незнакомец, с другой же стороны, всё-таки жить-то хочется, а для этого всё же надо попытаться хоть как-то понять, что от него требуется. То второй, однозначно очень хитрый (Почему? Над такими мелочами Яшка ввиду большой занятости как-то не задумался.) тип, выглядывающий из-за спины первого, как кажется Яшке, за словом не собирается лезть и исподтишка начинает уж слишком задаваться вопросами.
— Ну так ты, нашёл ответы на свои вопросы? — хитрый тип, а, скорее всего, какой-то столп, раз в его тени оказался первый стоялец, бесцеремонно подмигнув Яшке и задался первым вопросом.
— А тебе какое ещё до этого дело? — Яшка, обалдел от такой беспардонности этого столпа и, не сдерживая свои эмоции, а также слюни, сопроводил ими свой резкий ответ, который, судя по виду этого столпа, дошли до его ушей, ну а судя по виду первого стояльца, слюнная эмоциональность не прошла мимо него и по большей своей части на нём и задержалась.
— Я ведь занимаюсь естествознанием и мне всё интересно, — ух уж и хитёр этот хитрец за спиной.
— Ладно, валяй. Чего ты там хотел узнать? — Яшка, смягчившись, отставляет бутылку на край умывальника и пытается более внимательно рассмотреть этого столпа, чья внешность, стоит только Яшке сфокусировать свой глаз на нём, наоборот, начинает расплываться и теряться в этом тумане повседневности.
— Так тот слизняк, за кем вы столько времени следили, всё же кем оказался-то? — задался новым вопросом столп, на что Яшка, решивший фигурально плюнуть на все свои старания разглядеть повнимательнее столпа, задумавшись, взял и плюнул реально и при этом очень точно на ботинок первого стояльца, ещё более изумлённого таким очень точным поведением незнакомца, после чего потер нос и ответил: — Несомненно так.
 На что этот столп, видимо, досконально разбираясь в человеческом естестве и ходе его и в особенности Яшкиных мыслей, добавил уточняющий вопрос, — А не слишком ли ты самоуверен?
— Я сказал, что он мой соотечественник, и точка, — к испугу всё ещё изумленного первого стояльца, Яшка вновь начал гневно заводиться.
— Нередко человек высказывает свои положения с таким самоуверенным и непреклонным упорством… — начал было отвечать этот столп, как Яшка, нежелающий ничего, а тем более всякие нотации слушать, заорал на него.
— Рот свой закрой, я это уже от тебя раньше слышал, да и если хочешь знать, плевать я хотел на эти твои гульдены. Я вот зуб даю, что это так, — Яшка, схватив первого попавшегося типа, принялся орать ему в ухо.
— Ну тогда, может, и я твой соотечественник? — хитро посмотрев на Яшку, спросил его Кант.
— А ты кто? — Яшка через своё удивление вновь обрёл сознательность, которая подразумевала свободность от его рук рубашки изумленного первого стояльца.
— Ты же знаешь, — покачав головой, улыбается этой хитрости уже Яшки Кант.
— Ну тогда с какой стати ты мой соотечественник? — рассмеялся Яшка в ответ Канту, чем заставил содрогнуться от страха изумленного стояльца, который тут же ощутил на себе действенность всякого смеха, где ему уже теперь, пожалуй, не нужно было спешить до ближайшей кабинки.
— Ставлю десять талеров против твоего зуба, — ох как, оказывается, нахрапист этот Кант.
— Идёт, — Яшка снова обрызгал своей искренностью стоявшего лицом к нему изумленного стояльца.
— А четыре года моего подданства в российской империи разве не в счёт? — Кант кроет ставку Яшки, который, поразившись своей памятливой догадке, уже не к неожиданности уставшего от всяких этих «вдруг» и теперь ставшего бесстрастным стояльца, разводит в стороны руки и со словами: «Соотечественник. Земеля», — обнимает почему-то (Наверное, потому, что он реальнее ближе стоял) бесстрастного стояльца, а не Канта, скорей всего, критично относящегося к подобного рода проявлениям чувств. И в пылу этих чувствовыражений, задевает неустойчиво поставленную им бутылку, которая после падения, не выдерживает соприкосновения с полом, разлетается в осколки и тем самым ставит точку во всех этих обнимашках, которые уже начинают смущать всех тех лиц, кто опять не вовремя заглянул в туалет. А они такие привередливые и желают видеть только одно: свой крепкий стул, но не этих, кто его знает, куда ещё могущих привести страстных объятий.
— Я понял, — Яшка поразился пришедшей к нему, благодаря падению этой бутылки об пол, очень поразительной для него мысли. А ведь любому, пока что просто среднестатистическому, а потом, кто знает, кем он станет для своих потомков, индивидууму, просто необходимо какое-либо физическое падение. Так в древности Ньютону понадобилось яблоко, а вот в современности Яшке хватило и бутылки. Где каждый, надо заметить, совместил приятное с полезным. Так Ньютон съел своё яблоко, ну а Яшка выпил своё пиво. Но если Ньютон получил всего лишь насыщение желудка, то Яшка плюс ко всему получил нравственный задор, между тем требующий от него соответствующих его нравственному определению мира существенных растрат.
В общем, если ко всему этому подойти более основательно, то можно резюмировать истину, заключающуюся в том, что Ньютон оказался слаб в ногах, раз ограничился лишь общими законами механики, когда как Яшка, имея крепость и основательность духа, а также ног, которые не подогнуть ни под каким хмелем (Похмелье по утру, конечно, имеет свою силу противодействия. И в данном случае заметна общность предметного подхода к определению существующих сил у Яшки и Ньютона, со своим третьим законом механики, гласящим: «Действию всегда есть равное и противоположное противодействие, иначе — взаимодействия двух тел друг на друга между собою равны и направлены в противоположные стороны.»), в своих умозрениях пошёл настолько далеко, насколько позволяла ему это сделать библейская история, описанная в ветхом завете.
 Так в свет, правда пока ещё в голове Яшки, вышел «Первый Нравственный закон Я», названного так, конечно в честь своего первооткрывателя. Ну а этот первооткрыватель, из-за своей скромности, не стал уподобляться всяким зазнайкам, которые, если и открывают различные открытия или земли, то лишь для того, чтобы полюбоваться своим именем впереди этого нового, только что открытого элемента (Ещё один закон перводинамики всякого открытия.). В общем, хоть Яшка и не такой самолюбовала, но в то же время и пиратство им не приветствуется (Правда, он был не раз замечен на торрент-сайтах). Так что, для того чтобы не уподобляться ни этим и ни тем, он выбрал золотую середину и, не пожалев первую букву своего имени, озаглавил ею этот открытый им закон, гласящий не менее эпично, чем всякие эти Ньютоновские, не имеющие души, законы механики. «Только через собственное падение ты обретаешь понимание «паскудности» жизни» — таким громогласьем отдался в голове Яшки этот «Первый Нравственный закон Я». Ну а если ты имеешь под собою такие существенные нравственные основы, то, значит, однозначно не стоит за тебя переживать, и ты всегда, в любом, даже в самом паскудном для себя случае, сумеешь поступить так, как того можно было ожидать от тебя.
Так что нет ничего удивительного в том, что вслед за этой мыслью, Яшка бросил на произвол собственной судьбы, так неожиданно обретённого нового друга, этого, как оказалось, страстного стояльца, который после дружеских объятий незнакомца, всё, в том числе и мокрые штаны, ему простил и готов был даже на большее, но Яшка, как было выше сказано, обо всём забыл и решил больше не задерживаться здесь. Да к тому же, как оказывается, он, как и весь мир, слишком ветренен, и, не теряя времени, с этой мыслью, уже не обращая ни на кого внимания, вышел из туалета и направился обратно в сторону своего стола. Правда, до него он, не сумел добраться, а, заметив засевших за барной стойкой своих заклятых товарищей, направил свой шаг к ним.
И когда Яшка, подойдя к ним, уже было хотел обрушить на них эту свою сногсшибательную мысль, как не удивившийся его приходу Кац, бросил на него только мимолетный взгляд, со словами: «Смотри, не залей пол», пододвинул к занятому месту Яшки полный бокал пива и этим действием выбил из его головы всё то, что он так озарённо для себя надумал. Это, в свою очередь, вызвало в Яшке замешательство, и он, дабы найти следы потерявшейся, очень разумной мысли, углубившись в себя, принялся углубляться в дно бокала до тех пор, пока лбом не упёрся, как бы в перспективе в дно, но, по мнению того же бармена, всё-таки в поверхность барной стойки.
— Ты чё разжигаешь! — крик Фомы, вывел из временного забытья Яшку, который, конечно же, не любил, когда его просто так будят и поэтому сразу же решил наказать посмевшего пойти на этот акт вандализма. К нему очень близко стоял и для этого подходил всё тот же Кац, но он не имея времени обращать внимание на Яшку, бросился к Фоме, дабы унять в нём его гневную разгорячённость.
И, наверное, вскоре всё бы разрешилось в нужную без конфликтную сторону, тем более и Фома уже отпустил бородача, если бы Фоме на глаза не попался тот слезливый тип, который к вновь возникшей его ярости имел наглость ухмыляться чему-то своему, что, конечно, не могло Фомой не записаться на свой счёт, где этот слезливый гад, не только являлся причиной всех его сегодняшних бед, но как оказывается, ещё смеет надсмехаться над ними. Такого, естественно, Фома спускать на тормозах не намерен, и он, оттолкнув, удивившегося этому поступку Каца, полный решимости воздать тому по заслугам, двинулся по направлению того столика, куда уселся этот слезливый тип в компании ещё парочки, вероятнее всего, таких же, как и он, неприятных сотоварищей.
— Ты бл*дь, куда? — Кац, занятый объяснениями с бородачем, заметив появившуюся экспрессию в глазах Фомы, почувствовал неладное и, не имея возможности ухватить его хоть за что-то, только и сумел бросить ему вслед это ёмкое слово. Но Фома ничего не слышал и никого не видел, кроме этой ухмыляющейся рожи слезливого типа, который даже когда шутит, делает это нестерпимо противно для всех и в особенности для Фомы, решившего без промедления сбить эту дерзость на его лице, которой совершенно, по его мнению, здесь не место.
— Ну что, не ожидал меня тут увидеть? — Фома, остановившись у стола, где сидел слезливый тип и его компания, слегка забыченно опустил голову и уставился своим взглядом на слезливого типа и очень мрачно, прямо выходом слов из души, произнёс эту свою расположенность к нему. На что последовал, как было субъективно видно Фоме, недовольный разворот к нему головы слезливого и всех его типов, после чего тот, оценив вопрошающего, так и быть, несмотря на то, что находился в более низком положении по сравнению с Фомой, всё же определённо снизошел до ответа.
— I do not understand you, — ответил слезливый тип Фоме. А ведь надо, только уже объективно отметить то, что сидящие за столом слезливого типа, в том числе и он, всё же определённо удивились такому подходу этого незнакомца к их столу, который при этом не только своим видом выказывает у них определённую душевную озабоченность, но и трескучим голосом, несёт чёрт знает, не переведешь, что.
Но Фома не торопится что-либо отвечать на эту белиберду, которую говорит этот слезливый тип, явно решивший увильнуть от ответа, для чего и прикинулся иностранцем, непонимающим нормальных человеческих слов, и только что и делает, как, сверля того своими глазами, пытается понять, а если в нём хоть что-то разумное, что можно понять.
— Do you speak English? — неясность своего положения, которое оказалось под угрозой вторжения этого начинающего пугать их незнакомца, заставляет слезливого типа торопиться действовать, для чего собственно он и начинает распускать свой язык. Правда, надо сказать, это возымело своё действие, и Фома, услышав в последнем слове что-то знакомое для себя, вдруг заволновался. Его лицо оживилось выдавливанием внутренним напряжением глаз из орбит, а также наметившимся штормом в его лобовых складках, на которые налетел ураган суровой действительности. Этим изменения не прошли бесследно для невольных наблюдателей за его действиями этих посидельцев за столом слезливого типа, которые интуитивно почувствовали, что сейчас что-то будет и свели на нет всю свою отзывчивость и приготовились, если что пойдёт не так, если и не вломить, то, по крайней мере, ломиться отсюда.
— Если наши деды давали гитлеровцам хоть какой-то шанс, изучая это «хэнде хох», то для таких как ты, существовал только один ответ (Фома выдержал паузу.): по тейболу! — в конце своего предложения, Фома очень жирно смазал кулаком прямо в ухо слезливому типу. Тот же, не ожидая такой постановки восклицания, получив ускорение, очень существенно сдвинулся с занимаемого им диванного места, оказавшись спустя это ударное мгновение уже в самом дальнем углу своего столика. Ну а дальше, для того чтобы у его сотоварищей не могло возникнуть невольных и даже очень вольных вопросов, Фома, дабы закрепить свой успех, вдарил вторым кулаком по первому попавшемуся на пути носу сотоварища слезливого типа, который, не сумев вовремя сориентироваться, этим следом, можно сказать, записался в клуб слезливых типов, кем он и предстал перед Фомой, пустив вместе кровью из носа и слёзы из своих глаз. Ну а третий, видимо, учёл такой нелицеприятный возможный расклад для себя и, воспользовавшись своим, как оказалось, очень удачным дальним к стеночке расположением, не стал дожидаться, пока этот, не умеющий держать себя в руках незнакомец, обратит на него пристальное внимание, перепрыгнул через спинку дивана и бросился, как было слышно из его крикливых призывов, за помощью.
Из чего следовало, что Фоме не стоило останавливаться на достигнутом и вполне вероятно, что спустя… Ан нет, уже идут поднятые по этой крикливой тревоге парни злобного и очень разухабистого вида, которых стоит только попросить или на крайний случай, вложить в их уши нужный призыв к действиям, то они уже тут как тут и готовы со всей своей удали, проломить голову тому, кто что-то там посмел сказать или сделать против. Ну а судя по тому количественному, явному численному превосходству и качественному (Опоясаннось национальными флагами, выдавала в них болельщиков, которые в данный момент, больше фанатели от своего приподнятого пивом состояния, требующего от них показных действий.) их виду, где во взгляде каждого из них читалась представшая перед лицом Фомы бездумная упёртость, то можно было констатировать факт нерасположенной к Фоме, ожидающей его неприятности, которая не собирается миновать его, и, возможно, переквалифицировавшись в убойность судьбы, совсем скоро отправит его туда, куда и следует отправить всякую заносчивость на чужих поворотах.
— You! — ткнув в сторону Фомы свой не слишком чистый палец, огласил общественный фанатский резонанс, выдвинувшийся вперёд самый рослый, лысый и мордатый болельщик, который, скорее всего, этим своим указательным действием, хотел пригвоздить Фому на месте. Ну а Фоме теперь, конечно же, никуда не уйти от расплаты, чей карающий меч (Будем надеяться не в виде пальца, который он кроме своей ноздри, кто его знает, куда ещё совал.) несёт в себе этот рослый мордач, подбадриваемый сопутствующим его продвижению в сторону Фомы гулом, состоящим из одних только ругательств своего окружения, которое шаг в шаг следовало за ним. При этом, только из-за глубокого уважения к своему лидеру Джону (тому с пальцем), никто из его окружения, состоящего из одних только подданных или, может быть из поддатых, что в данном случае уже не разберёшь, не стал зарываться и продолжал держаться невдалеке, сделав суровый вид и ожидая авангарда чьих-нибудь действий.
Ну а Фома, к удивлению сразу же переставшего спешить к нему Каца, вдруг повёл себя не слишком последовательно и вместо того, чтобы разумно оценить обстановку, которая не несла ему ничего хорошего, дать драпака, решил сразить этого мордача, возомнившего себя большим знатоком русского алфавита и явно желающего этим буквенным высказыванием, заявить о том, что последнее слово обязательно будет за ним. Но Фома всегда имел в запасе, что сказать напоследок (Не зря он в школе в своё время досконально зазубрил весь этот порядок русского алфавита, который, судя по ошибочному порядковому заявлению мордатого типа — всё же буква «ю» занимает предпоследнюю позицию в алфавите — был ему совсем не родным.)
И Фома, не собираясь долго рассусоливать с этой много на себя берущей кодлой, развернулся к ним, выпрямил плечи и с сопровождающим его действие словом: «Я», можно сказать, оглушил всех тех, кто оказался в этом секторе его обзорности. Что и говорить, а вытянутые лица и остолбенение окружающих, да и самого мордатого фаната, очень даже красноречиво говорило о том, что всё-таки Фома знает нужное завершающее слово, которое, как и требовалось доказать, вновь осталось за ним. Хотя, возможно, не только знание Фомой последней буквы алфавита, подвигло эту не страдающую сожалениями кодлу к своим замороженным действиям, где остолбенение на месте было одним из выражений их, если не испуга, то, как минимумом, потерей стройности мышления, которое, впрочем, и так было не слишком устойчивым, ну а тут, после увиденного и говорить было не то что нечего, а определённо затруднительно. Это и отразилось на их хлопающих дополнительные порции воздуха физиономиях, что было вызвано как раз тем, уже раз удачно примененным Фомой действием в его прежнем фантазийном безвыходном положении.
— Я! — заорал Фома, расстёгивая свою ветровку, из которой на свет появилось то или, вернее сказать, тот, кто и заставил всю эту кодлу, наткнувшись на незримую стену, разбить напрочь всю свою удаль и гонор и наконец-то унять своё беспокойство, уже доставшее всех, кто оказался по своему недомыслию в пределах их разговорчивой слышимости, и замереть на своем, определённом их подходом сюда или, может, этими видимыми ими обстоятельствами месте. На этот раз Владимир, проявив свою спортивную сноровку, каким-то невообразимым способом, сумел переодевшись, изменить свой, впрочем, всё такой же неизмеримо пугающий всякую глобальную нечисть облик, (Причиной чего, скорее всего, является забывчивость Фомы в своём воображении примерившего футболку с другим изображением).
— Так… — проникновенно прозвучал голос взявшегося рукой за душку своих зеркальных очков Владимира, этого противника всякой исключительности и политического монотеизма, дойдя до сознания устремивших на него свой взор ватаги однозначно одних исключительностей, всех этих, без всякого переводчика, понимающих не только, что он сказал им, но и даже то, что подумал, так сурово глядя на них.
— Я читаю ваши мысли и уже давно не только ваши, — каждое слово Владимира, произнесённое без эмоционально и без внешнего видимого участия лицевых мышц и даже губ, буквально мысленно входило в голову каждому из смотрящих на него исключительностей. Это слово начало сдавливать их сердца в страхе за свою недавнюю опрометчивость, которую они проявили незадолго до этого сеанса экстрасенсорики лицом к лицу с Владимиром, который вас навсегда отучит от всякого запойного, бездумного следования политике единоличного доминирования. В коей, надо сказать, были замечены все вместе и каждый в отдельности стоящие вокруг Фомы исключительные личности.
А ведь эти личности, очень часто любили бить себя в грудь, громогласно заявляя о своей избранности, ну а потом для того чтобы закрепить своё видимое ими положение, выдвигались толпой на улицу, чтобы уже там, используя ноги и руки, а иногда даже подручные инструменты, бить ими опять же в грудь, только уже не в свою, а тех, кто, если и не сомневался в этом, то, по крайней мере, выглядел исключительно требующим их вмешательства в теперь уже их обезличенную жизнь. И вот теперь каждый из здесь стоявших напротив всё видящего Владимира, своими поджилками чувствовал, что тот видит его насквозь и лишь только скрывающие его взгляд очки, пока что сдерживают их от проявления слабости, которая вот-вот, да и в любой момент и проявится.
— Я смотрю, вам всё неймется, — видимо, Владимир заметил, как один фанат в красной футболке, начал переминаться с ноги на ногу, и не стал пропускать такую вольность и указал тому на своё упущение, что, конечно же, не прошло мимо глаз рядом стоящих его товарищей, обуреваемых большей сознательностью. И они, дабы не сбивать себя с мысли, поддали тому сзади, призывая к стойкости. Между тем, эта стойкость начала повсеместно хромать, ввиду значительного злоупотребления этой фанатской группой алкоголя, который требует определённого выхода сознанием употребившего.
Так другой фанат, остановившийся в буквальной близости у стола, на котором стояли без присмотра стаканы с алкоголем, не совладал с искушением, протянув руку и взял один из стаканов и хотел было уже осушить его, как, к его удивлению, это действие не прошло незамеченным, и Владимир, повернувшись в его сторону, воззрился на него и очень жестко отреагировал, — А вам я скажу прямо и, может быть, грубовато: из желудка всё достану и раздам бедным, — чем вызвал дрожь в руках этого, посмевшего хлебнуть без разрешения фаната, который, не выдержав напора взгляда Владимира, облился пивом, опустил руки и с таким зазорным видом приготовился к своему наказанию.
— Yes, what would I. (Да что б я.) — всё-таки мордатый Джон, недовольный таким положением дел, где его лидерство не просто решили оспорить, а оно оказалось под очень большим вопросом, не выдержал и, ударив себя в грудь, воззвал к его соратникам по общему делу, одурманенных этой наглядной агитацией, в которой ему явно виделся тонко рассчитанный пропагандистский ход такого мастака этого хитрого Владимира. Мимо него, в свою очередь, ничего не может пройти незаметно, и он, обнаружив это возмутительное шевеление в рядах противника, ещё больше нахмурился и уже полный негодования, уже из-под приподнятых очков, обрушил на посмевших дерзнуть свой суровый взгляд, который яснее всяких слов, даёт понять им о их никчемной, уже скорее всего, без будущности.
— Вы у меня замучаетесь пыль глотать! — проникнув до глубины всякой тут стоящей души, эта прямая иносказательность Владимира, заставила сначала всех внимающих ему, рефлекторно сглотнуть образовавшийся в горле комок, ну а после этого, бросить взгляд на пол, где кроме разной разноплёванности и другой забрызганности, как казалось, больше никаких пыльных нечистот замечено не было. Но каждый из смотревших на пол, в том числе и вновь заткнувшийся мордатый лидер Джон, знал, что раз Владимир сказал, что они будут пыль глотать, то так оно и будет, и уж им придётся расстараться, для того чтобы отыскать для себя не слишком заплеванную пыль.
— Сюда нужно смотреть! И слушать, что я говорю! А если неинтересно, значит… — звучит новая порция высказываний Владимира. И он, как показалось группе слева от него, вслед за своим носителем, повернулся в их сторону, чем вызвал очень нездоровое оживление в их желудках от страха перед этим сокровенным взглядом, переставших слушаться команды их мозга, заставляющего организм терпеть до последних сил. Что оказалось для части из них невыносимой задачей, не справившись с которой кое-кто опустился до публичности и пустил прямо на виду у всех себе в штаны. Правда, если быть объективно честным, то тут необходимо добавить, что данное текущее по ляжкам обстоятельство — это, скорее, не результат строгости Владимира к чудачествам человеческого естества, а следствие невоздержанности этих лиц, не считавшихся с соразмерностью своего желудка и влитого в него пива.
И, наверное, оцепенение противника, вызванное такой мощной поддержкой Фомы, позволило бы ему без дополнительных объяснений, с высоко поднятой головой, победителем покинуть это место брани, если бы этот слезливый гад, оказавшийся вне предела видимости Фомы, а, главное, его ангела-хранителя Владимира, чей взгляд сохраняет от всякого сглаза, сумел-таки воспользоваться своим преимуществом и, схватив кувшин с пивом, обрушил его на голову Фомы. Фома же, не выдержав этого, можно сказать, подлого, исподтишка удара в спину, потерял на время веру в человечество, а также устойчивость в ногах и как подпиленное, раскинувшее свои ветки в виде рук по сторонам дерево, рухнул прямо тут же на пол.
И только стоило Фоме пасть перед лицом завороженного и бьющего со спины подлого противника, как первые, очнувшись, сорвались с места и бросились к Фоме, чтобы, используя свои ноги, внести посильную лепту в закреплении на нём, в виде отпечатка подошвы ботинка, своих печатей ненависти, тогда как вторые, в единственном числе в виде Людвига, протирая свой ещё больше заслезившийся глаз, с довольным видом наблюдал за этой картиной под названием «Валяние дурака».
— Fuck You! — растолкав всех и вновь заняв своё полагающее лидеру место, мордатый Джон, каждый свой запин в Фому, сопровождал этим словесным дополнением. Что для Фомы, после одного очень удачного, по мнению пинающего его футболиста, попадания в голову, вновь обредшего некоторую чувствительность, сквозь пелену сознания, это отдалось особым пониманием действий горе-Джона, который так и не смог достойно признать своё поражение на поле лингвистики и теперь к своему «ю», ещё присовокупил какой-то факт и теперь пытается очень чувствительно для спины Фомы, доказать этот совсем не понятно, что ещё за факт.
— Fuck! — орёт Джон, далее следует удар.
— Это ещё не факт, — сжавшись в себя, не сдаётся Фома. При этом он по силе наносимых ударов начинает ощущать усталость Джона, который, как и считал Фома, ничего не сможет противопоставить его терпению. Ведь оно ещё не то претерпевало, и как вода камень точит, так и всякую агрессию в свой адрес снесёт.
— В такт, — до слуха Фомы доносится странная транскрипция этого словесного выражения Джона, который, как и ожидаемо, выдохся и перестал его бить. — Неси в такт, — звучащий знакомый голос, заставляет Фому удивиться такому словосочетанию и крикнуть куда-то в темноту: «Чего ты несёшь?», — после чего, видимо, тот, кто таким звучным словосочетанием определял действия вокруг Фомы, который каким-то немыслимым способом, догадался о частичной вменяемости Фомы и решил для себя и для него, что раз тот смог ответить, то, значит, и сможет сам идти. — Вот так, — вновь доносится до понимания Фомы, чья разумность полностью перешла в ноги, которые, руководя всеми движениями направленной в них мысли Фомы, двигаются вслед за другими, непонятно, что за ногами.
— Ну вот так, — спустя походное беспамятство, Фома краем половины глаза, замечает перед собой кровать, куда этот голос сзади, очень точно информировав его, отправляет спать.
— Так, так, — после несколько остановок на промежуточных сознательных и бессознательных станциях, Фома слышит за своей спиной рассудительный, но в то же время, определённо удивлённый подобными обстоятельствами, женский голос, чья интонация и звучащая в нём интрига выдает Люси. А вот её сейчас, Фома хотел бы видеть в самую последнюю очередь, которую было бы нужно ещё отстоять по записи и не факт, что в неё ты попадешь с первого раза. А ведь Люси определённо чувствовала, что Фома уже не спит, а только лишь ожидает момента, чтобы предстать перед ней как-нибудь в следующий раз, и поэтому она, постукивая в такт своей уже не туфелькой, а кроссовкой по полу, таким размеренным способом, подбивала того на скорейший подъём.
— Да, вот так, — Фома, собравшись со своей отчаянностью и резко повернувшись навстречу ждущей его Люси, заявил это и тем самым указал ей на свою убедительность, которая, объединившись в гематомы, сквозила на его лице.
— Ого как! — глядя на Фому, засветилась улыбкой Люси, подарив ему тем самым надежду. Синяки на лице в порыве тщеславия и своей значимости, в результате которой появилась такая улыбка на лице Люси, тут же приобрели свой «ничем не замажешь», багровый цвет.