Комедии Чехова

               

Большинство своих пьес Чехов называет комедиями. Драмами, если на сцене – смерть персонажа. Да и то есть исключение – «Чайка». Главный герой стреляется, а пьеса обозначена автором как комическое произведение.

По мнению Моруа, драматургии научиться невозможно, драматургами писатели рождаются. И мнения критиков относительно драматургического наследия Чехова всегда были спорными: сценичны ли эти произведения. Родился ли он драматургом? Или это, бесспорно, великий прозаик, который решил поэкспериментировать с драматургией.

Что, на мой взгляд, препятствует сценическому воплощению замысла? Драматургия должна создавать перманентное напряжение на сцене, противоборство, стычки, скандалы, яростные споры. Ни на секунду зрителям не должно стать скучно. Если они зевают, погружаются в сонное состояние, это драматургический недочет. Энергетика диалогов должна быть мощной, электризовать аудиторию. Каждой новой реплики зрители должны ждать, затаив дыхание. Достоевский, на мой взгляд, драматургом родился, хотя считал себя прозаиком. Его произведения на сцене блистают. Повышенный градус эмоциональной напряженности  - это и есть сценичность, чувство театра. Энергетика диалогов Чехова, по моему мнению, этого напряжения не создает. Для повести или рассказа она абсолютно естественна, а для сцены это кажется вялым. Безусловно, есть в его пьесах и напряженные моменты, но общий тонус, эмоциональный градус до нужного театральной сцене недотягивает.

 Чехов – великий юморист. Причем в прозе его ирония очевидна. Когда он написал великолепную пародию на плохую пьесу и поместил ее в рассказ «Драма», стало очевидным, что он – редкий мастер находить смешное и показывать это. Когда он называл свои пьесы комедиями, он мог иметь в виду те же штампы, который любил выискивать и показывать в гротесковом свете. Обратим внимание на начало «Чайки»:
«Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?
Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна».

Можно сыграть это абсолютно серьезно. Но мне здесь насмешка кажется очевидной, как будто написанной аршинными буквами. Чехов высмеивает романтические, сентиментальные штампы. В ответ на реплику Маши Медведенко начинает размышлять: «Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмиритуру, а все же я не ношу траура». Смех и слезы. По идее это, видимо, должно быть издевательством. Но играют иначе.

Вот фрагмент, который тоже напрашивается на ироническое прочтение:
«Треплев (входит без шляпы, с ружьем и с убитою чайкой). Вы одни здесь?
Нина. Одна.
Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.
Нина. Что с вами?
Треплев (после паузы). Скоро таким же образом я убью самого себя».

Слишком пафосный стиль речи Треплева в этой сцене для серьезного восприятия. Но все дело в том, что в длинных монологах персонажей ирония автора и серьезные размышления так тесно переплетены, что уже труднее отделить одно от другого. И читатели-зрители воспринимают или все абсолютно всерьез. Или теряются в догадках: а как воспринимать эту фразу или это выражение? Или эту мысль?

Пародия – жанр короткий. А если ее растянуть на несколько десятков страниц, то даже если в каждой фразе будет скрыта ирония, это будет невольно восприниматься серьезнее, чем задумал сам автор.

Ирония Чехова лучше считывается в его прозаических произведениях, где описания чередуются с удачно продуманными сценами-зарисовками. Вот там разночтений меньше. И споров меньше – что автор имел в виду в этом фрагменте текста? Или в этом? И, как ни странно, его прозаические произведения могут показаться более сценичными, чем написанные специально для театра. Потому что диалоги там кратки и выразительны. И происходят они в кульминационные, узловые моменты. Остальное, высказанное в описаниях и размышлениях, режиссеру, снимающему кино, можно показать без слов – иными средствами выразительности: музыкой, съемками, мимикой. Или ввести голос за кадром. 

Мне хотелось бы проанализировать «Вишневый сад» - пьесу, в которой ирония очевидна в каждой реплике персонажей. Я читала трактовку характера Лопахина, как человека, который всю жизнь был тайно влюблен в Раневскую, но не смел ей в этом признаться, потому что был сыном простого мужика. Когда Раневская разорена, он покупает «Вишневый сад», заплатив куда большую сумму, то ли втайне на что-то рассчитывая, то ли желая произвести на нее впечатление. А Варю в жены ему просто навязывают, и он из вежливости не решается спорить. Надо сказать, меня вполне убедило такое прочтение: тон Лопахина, когда он говорит с Раневской настолько ласков, что это бросается в глаза. Но Раневская занята мыслями о любовнике и истинного отношения Лопахина не замечает.

Гаев, брат Раневской, персонаж иронический однозначно – здесь разночтения трудно даже придумать. Но здесь не издевка автора, а издевка Гаева – он высмеивает штампы из сентиментальных книг, посвященных любви к родному дому: «Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания. (Пауза)»

Епиходов, Дуняша и Яша – это комический любовный треугольник. Напыщенный Епиходов, считающий себя романтическим героем, делает предложение Дуняше. Вот мысли этого влюбленного о самом себе: «Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне али застрелиться, собственно говоря, но тем не менее, я всегда ношу при себе револьвер. Вот он… (Показывает револьвер)»

Дуняша пытается подражать барышням и изображает из себя великосветскую особу: «Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые, белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами».

Молодой лакей Яша кажется ей кладезем образованности, он плюется по поводу своих соотечественников, и, побыв в Париже, считает себя выше их: «Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!.. Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество – будет с меня».

Гувернантка Шарлотта – явная насмешница, как и Гаев, но в ее словах это даже тоньше выражено: «Ты, Епиходов, очень умный человек и очень страшный; тебя должны безумно любить женщины. Бррр!» Высмеивая романтические штампы, автор вкладывает в слова Шарлотты клише из дамских романов: «Все одна, одна, никого у меня нет и… кто я, зачем я, неизвестно…» Произнести она это должна с комическим отчаянием, подражая плохим актрисам. Но, как и в случае с Гаевым, это – ирония самой Шарлотты. А не автора – над ней. Гаев и Шарлотта – два явно самоироничных персонажа. Над остальными по большей части потешается автор.

Кого копирует Дуняша, превращаясь в карикатуру? Барынь, подобных Раневской и ее дочери Ане. Вот стиль речи Раневской: «Шкапик мой родной… (Целует шкап.) Столик мой…» При этом героиня настолько цинична или глупа (или и то, и другое), что присваивает себе деньги от продажи имения, тем самым обкрадывая дочерей. Деньги пойдут на неверного любовника. Жалко ли эту женщину? Конечно, нельзя забыть о том, что она потеряла сына, утонувшего много лет назад. Но действительно ли по этой причине Раневская бросает семью? Или ей нужен предлог? Она – пример того, что люди предельно эгоистичные могут быть очень сентиментальными на словах, цинизм с сюсюканьем могут прекрасно уживаться в одном человеке. Она говорит о чем угодно – о мебели, о деревьях, о цветах… и в последнюю очередь вспоминает об Ане и Варе. Да и то с желанием сбыть их с рук, чтобы самой о них больше не думать.

Аня представляется просто блаженной: «Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя… Я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его и поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..»

Это мило для семилетней, в крайнем случае, десятилетней девочки. Но для семнадцати лет уже кажется неадекватным. Или она – откровенная дурочка? Аня устремляется вслед за Петей, который считает, что теперь молодые люди должны быть выше любви и устремляться к иным горизонтам:
«Трофимов. Если и у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны как ветер.
Аня (в восторге). Как хорошо вы сказали!»

В образе Трофимова пародируются «новые» молодые люди, которые хотят изменить общественный порядок и призывают жить трудом, бросив барские замашки. Тургенев называл таких «романтиками реализма». Петя произносит очень много слов, но что он имеет в виду конкретно, не очень понятно. Его привлекает отвлеченная идея служения обществу и воспитания новых людей, но, как и другие герои, он утопает в словах:

«Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!»

Бал, который устраивает это семейство, которое вот-вот пойдет по миру, представляется верхом неадекватности:
«Фирс во фраке приносит на подносе сельтерскую воду. Входят в гостиную Пищик и Трофимов.
Пищик. Я полнокровный, со мной уже два раза удар был, а танцовать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате… (Садится) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует только в мясо… (Храпит и тотчас же просыпается) Так и я… могу только про деньги…
Трофимов. А у вас в фигуре в самом деле есть что-то лошадиное.
Пищик. Что ж… лошадь хороший зверь… лошадь продать можно…»

Все атрибуты дворянства, родового гнезда имеют смысл тогда, когда члены этой семьи приносят пользу обществу на том или ином поприще. Когда-то так было. Потом все выродилось в декоративность, бессмысленную, смехотворную.

Лопахина можно по-разному трактовать, объяснять, он – персонаж живой, убедительный, со своей скрытой логикой. Но дело в том, что точно знать, какую именно насмешку в какую именно фразу вложил автор, знать может только сам Чехов. К примеру, слова Трофимова о «тонких, нежных пальцах, как у артиста» и «тонкой, нежной душе» Лопахина можно воспринимать и не столь серьезно, как это иной раз воспринимают, подчеркивая неоднозначность героя. Может, это желание стать вровень с «тонкими нежными» - издевательство автора над теми, кто комплексует по поводу своей недостаточной изысканности. Лопахин наивен в отношении «аристократии», он ее склонен приукрашивать в своем воображении, как и многие, подобные ему тайные романтики. И эта его наивность тоже смешна.

Конечно, подлинная грусть в драматургии Чехова есть. Как, к примеру, финал «Чайки» - спокойно-отрешенный. Когда Треплев действительно решается умереть, и это  - не жест на публику, речь его лишена всякого пафоса. И от этого только страшнее.

В основном, герои Чехова смешны своими иллюзиями относительно иного слоя общества, «другой жизни», которая где-то «там» существует и их где-то ждет. Он – мастер тонкой иронии, высмеивает обороты речи, интонацию, образный ряд. Но, как кажется мне, если бы пьесы Чехова были написаны как проза, то юмор его стал бы более очевидным. И эти произведения обрели бы смысловую и эмоциональную определенность и вызывали меньше споров и разночтений.