безвременные дневники 1

БЕЗВРЕМЕННЫЕ    ДНЕВНИКИ


. . .
Мы все проговариваемся, когда хотим отписаться. Выходят наружу навязчивые мысли, комплексы, знаки. Даже в грамматических ошибках мы проговариваемся о том, что хотели  скрыть. Мы просто теряем голову. Потому, если хочешь быть искренним, заставь себя говорить насильно.


. . .
Вечер. Это созидаются вселенные. Перечитаны три плача. Такие разные. Вспоминается Марина, писавшая ему. Они - он и Марина -  разные, но скорбь одна. У него синяя, вечерняя, медленная. У нее огненная, золотая, как лава. Небо и закат, слившиеся перед тем, как угаснуть.


PS: По отношению к Рильке я, быть может, то же, что Наташа Ч. по отношению ко мне: она посвященная, но мало человек. –Врешь.


. . .
Говорят, голоса с возрастом перестают быть искренними. Теряют глубину тембра, коснеют, хрипнут. Грубеют. Но главное, в чем их обвиняют - теряют выстраданность. Уже пугаются себя ранить. И многие творцы верят этому и не верят себе, и, думая, что это так, творят по инерции, если не ради славы, вернее, ради поддержания чужих мнений о себе. В них будто накапливается усталость. Может быть, усталость от страдания. Отсюда ранние смерти. Человек перестает себя чувствовать, когда не чувствует боли, перестает верить своей правде. Ему кажутся правдой прошлые эмоции и юношеские обиды... если только голос его не перестает звучать личной, субъективной правдой, что была когда-то его жизнью, и не становится Служением.


. . .
Ограниченности тоже много, даже если под ограниченностью понимать формообразующий принцип. Человек может отказаться от всякого выражения себя. Он может пойти на подвиг или на смерть. Он может стать безвестным тружеником или же молитвенником. Может заняться обычными повседневными делами и выполнять только их, предоставляя цветку своего духа расцветать в тишине и тайне. Во всяком случае он может раз и навсегда перестать говорить о себе.


. . .
Если вдуматься, если всмотреться, то, что человек делает, ему самому, конечно же, не нужно, он только учится на этом - и отбрасывает его. Потому у него возникает вопрос, нужно ли это кому-то вообще. Но вся культура есть такая когда-то созданная и отброшенная вещь, тем не менее она существует и что-то дает.


. . .
"Ты нашел Основания, значит, ты нашел свою гавань", - презирают люди. И не помнят, как расплачивались верные за знание Основ. Как будто плыть по воле волн достойнее... "Ты нашел Основания, значит, ты нашел свое успокоение", - презирают люди. И не верят, что только тогда всё и начинается. Наука презирает традиции: "Несамостоятельное мышление!" - и забывает, что сама опирается на научный авторитет, гораздо более ограничивающий. Традиция и догма - две разные вещи. Высшая традиция поднимает ум на свою высоту и приучает его к самостоятельности, ибо любая традиция есть путь, по которому каждый проходит сам. Известные слова. До такой степени известные, что в них не вдумываются.


. . .
Людским противоречиям нет предела. И люди в них верят. И принимают их всерьез, и строят на них системы, и размышляют о крушении этих систем как о трагедии духа. Это и вправду трагедия духа - для некоторых искренних. Но их хоронят под нагромождениями домыслов. И никто из этих людей не озаботится тем, чтобы вовремя протянуть им руку.


. . .
Всё старо как мир. Хотя наш мир вовсе не стар. Это просто Высший Закон вечен. Он нисходит до "вечных" человеческих истин, что висят подобно плодам на всех деревьях. А люди хотят выдумать нечто, на то они по образу и подобию и творцы. Если что-то висит на всех деревьях, оно не так уж и интересно для них.



Непроизвольное возвращение к прошлой субкультуре. "Девятый Сфинкс".

1. "Девятый Сфинкс".
Да, они искренни и владеют формой. Это на самом деле трудно, но легче, чем если ты искренен и вслепую кричишь. Они почти мои ровесники, но более молоды. Независимо от возраста. И потому... Играют в эти игры, которым научаешься улыбаться, - не смеяться, нет. Научаешься улыбаться, а не плакать. Хотя они, наверное, плачут, и немало. Девочки больше. Мужчины же больше пьют.


2.   Новое.
Новое может быть очень старым, но оно всегда жизненно. Оно всегда поражает, и прежде всего своей нерукотворностью, ибо жизнь нерукотворна. Оно будто превышает возможность человека творить человечески. (Так - было новым, "никогда не бывшим" восприятие языка древних живых мифов в "Сказаниях о титанах" Голосовкера). Так же ново - волеизъявление познающего впервые мир юного духа. Мир тогда кажется заново сотворенным, хоть он стоит как стоял и будет стоять. Но ты находишься в точке конца и начала мира...

Молодость человека стремится все сразу пережить, и потому порой напускает на себя вид опытности, даже усталости от жизни. Молодость духа, независимо от молодости или старости человека - просто не утомляется. Ни жизнью, ни творчеством, ни знанием.
Может быть, дух молодеет с возрастом. Чем более дух познаёт жизнь, тем более научается жить.

("Поиски мои только в области формы"). - В любом создании мира надо всегда искать новую форму. Закон один, форм множество. И столько же глаз и душ. Фантастический реализм, метафизический реализм, или, как говорит Л. В., светореализм...


. . .
Сопоставляя документы.

"Работал на пределе..." - а ты не доводи себя до предела, лучше сумей поддержать, сумей посветить... А предел это для тебя или нет - до этого никому никогда не должно быть никакого дела.
Самоотверженность вовсе не состоит в том, чтобы доводить себя до предела.


Понятно, что есть люди -"испытатели боли", "испытатели пределов", исследователи собственного "потолка"... - Безрассудство не в этом, но в отсутствии целесообразности. Впрочем, таким людям сетовать не на что: мир устроен так, что если человек способен идти на пределе, от него чаще всего этого потребуют. Задача в том, что сознание должно хранить спокойствие. Тогда, воистину, рождается сила, отодвигающая предел.


. . .
Деятели, учителя, творцы и другие…


В связи с мысленным диалогом с Л.В. и Л. пришло понятие о  «типах». Л.В. в рекомендации: «учитель». К сожалению, он прав. Сам он не учитель, а деятель. Для деятеля нужна известная доля боевого духа, «задиристости». Учитель действует иначе. Вообще различие между «типами» определяется теми методами, которыми пользуется человек. Внутри своего рода деятельности «деятель» - каждый, но деятель как тип действует вовне, а не внутри. Есть тип творца, про которого в нашей ВШК говорили, что «он сидит и творит в своей башне из слоновой кости». Раньше я думала, что я творец. Но оказывается, «башни из слоновой кости» у меня нет. Есть тип целителя-духовника, это тип С.И. Духовник – нечто немного другое, чем учитель. Он исцеляет души. Учитель пробуждает сознания.

Есть тип водителя, он тоже пробуждает сознания, но водитель ведет за собой, а к учителю приходят сами. Быть может, деятель может дорасти до водителя; учитель тоже может быть водителем, но не захочет.
(Господу Иисусу пришлось быть Водителем, а Он – Учитель.
Потому Он и отказался от власти…)

Отличительный признак любого Служения – самоотверженность. Иначе это не служение, но потакание своей самости.

А есть еще тип авантюрист. Авантюрист лучшего вида – человек, испытавший всё на собственной шкуре и набравшийся опыта. Вася – авантюрист.

. . .
Сила у людей не зависит от назначения (типа) их. Опытный деятель может быть сильнее неумелого водителя. Авантюрист может преподать ценный урок неготовому учителю. Целитель-духовник способен сотворить чудо и быть прозорливым старцем, если он зрел. Творец уязвимее всех, но он силен в своей башне, и творчество его продвигает народы.

Ранги и масштабы есть и здесь.

. . .
Также о смешанных вариантах. Чаще всего, может быть, совмещаются функции учителя и творца, деятеля и творца, учителя и водителя, водителя и деятеля, хоть здесь второе уже переходит в первое и перестает быть. Также целитель иногда может быть творцом (святой-иконописец). Учитель тоже может быть целителем.
Авантюрист может быть кем угодно, но собравши опыт, он тоже перестает быть и переходит в соответствующий ему тип.

Назначение человека (тип) определяется, когда человек уже достаточно оформлен. Иначе все аморфно. Неоформленный человек хаотичен и не может собрать силы в нужном направлении.

У водителя мировое мышление, у деятеля – далеко не всегда. Именно, если деятель способен расширить свое мышление и свои масштабы, он может стать водителем.
Мировым мышлением в идеале обладают водитель и учитель. Творец, обладающий мировым мышлением, есть учитель, действующий через творчество. Творец в высшем смысле – создатель миров.

Деятель не может стать учителем (не обладает мировым мышлением), но приобретя таковое мышление, может. Но тогда он уже водитель.

Учителю дозволяется замкнутость. Творцу предписывается, но творцы бывают разные.

Учитель готов, когда перестает желать быть учителем (отрешается от самости и становится на путь Служения).

Деятель, обретя мировое мышление, может выбрать, стать ему водителем или учителем, то есть во втором случае отказаться от деятельности.

. . .
Три сна, записанные безалаберным языком

1. Плетенка из ниток, взять и махать яко ослиным хвостом.
А если по порядку, то такой дурацкий сон приснился, что мадам Ле Гуин обзавидовалась бы. Опять то ли война, то ли конец света, что, в сущности, одно и то же. Причем ни одного врага в глаза не видно, только атмосфера мерзкая, страх везде, и будто стреляют везде, но это не выстрелы. Пыль, будто со всех стен штукатурка валится от этого «страха». Но настроение такое пассивно деловое и цвета тусклые. Будто какая-то обязанность действовать, как при квартирной уборке. Инерция. Один так спокойненько линяет куда-то по крышам. Вообще-то ему все равно, линять или оставаться, но ему сказали: :«беги», и он подумал: «а почему бы и нет?» - И по дороге все думает: «Зачем я с места сдвинулся, все это слишком хлопотно», - но линяет, надо значит надо. В какой-то момент ему надоедает линять, он усаживается посреди какой-то крыши и ждет, когда его изловят: «а почему бы и нет?» И такая серьезная готовность к смерти, будто приехал на курорт, чтобы утопиться, и перед тем, как – ловит кайф. И тут на него напускается какая-то мадам и стаскивает вниз по скату крыши; едет за ней по крыше, не видя куда, и то и дело думает: сейчас сорвемся, уже край. А там под краем крыши еще одна крыша, под краем следующей – еще. . . и так до земли. Однако психологически это жутко, то и дело ожидать падения. А мадам еще такая довольная, что она эту дорожку знает…. .
Далее совсем другая местность, развалины, стена грязно-белая. У стены хорошо спрятаться. Площадка черной земли у стены. В пылу «сражения» пробегают мимо всякие темные-непонятные. Кто-то советует: очерти круг. Вроде свои. Чем очертить круг, ведь просто так нельзя. И потом, чтобы очертить круг, надо оторваться от стены, а не хочется; не из страха, но все-таки лучше, когда за спиной что-то есть. Вообще страха никакого нет, растерянность если только, так «по-деловому» соображаю, чем бы могла помочь «своим». Слышу что-то вроде: «вот так надо». Девчонка лет семнадцати, длинная, но чуть ли не с косичкой, серьезная – ужас! – размахивает чем-то вроде ослиного хвоста, в радиусе взмаха от нее шарахаются какие-то смутные темные фигуры. Что называется, «победю ослиной челюстью». Оказывается, каждый «взрослый», так сказать, здесь имеет такую штуку, и она еще как-то называется, но название странное, нелюдское и потому мимо ушей. . . У меня такой штуки нет, и то ли я решаю, то ли они как-то «мысленно» решают, а скорее всего это происходит одновременно, что мне надо этой штуковиной обзавестись (а это сакральный предмет). Доверяют, значит. . . После прямых светлых, почти стеклянных коридоров ( будто в них солнце, - это в этой-то пыльной каше!) попадаю на какой-то балкон. На балконе сидит – я потом ее назвала «ведуньей», как уважаемую мудрую женщину клана, - сидит «ведунья», и глазищи у нее с черной обводкой, длинные прямые черные волосы, - подозрительно похожа на ту «мадам», которая стаскивала с крыши «линяющего». Начинаем с ней плести «штуковину». Я плету, как Бог на душу положит, сама не пойму, то ли знаю, как надо плести, то ли нет. Туман какой-то. Она сидит рядом и что-то время от времени тихо говорит. Оказывается, у каждого узла есть имя. И как узел получится, так и будет. Эта штуковина – вещественное воплощение судьбы. У меня там где-то ближе к концу запутывается нитка. Потом остается такой длинный жгут, надо «хвост» перевязать этим жгутом. А неудобно, держу левой рукой и завязывать приходится одной правой, и узел сползает к самому кончику «хвоста». Она называет этот узел именем из двух слов, первое слово на М, и оказывается, что этот толстый узел обозначает какую-то старую женщину, тоже «ведунью», которая знает что-то о моей смерти (или как-то связана, или даст мне знак; то, что узел спустился к концу хвоста, указывает на смерть). Остается еще оплести «шейку» хвоста, но хвост остается недоделанным: та «ведунья», что на балконе, уставляется куда-то за мою спину, туда, где дверь балкона (сижу спиной к двери), у нее жуткие глаза; и говорит кошмарным голосом: «посмотри назад, разве там жизнь?» (знаю этот вопрос, но совсем в другом контексте), и догадываюсь, что там, в доме, «враги», хоть там тишина. Не считаю нужным оглядываться, спиной чую: «они» уже все заняли. И еще думаю, что недаром узел сполз к концу хвоста, и хвост остался недоделанным.
Примечание: очень старый сон. То самое «оружие» из веревки, о котором в нем идет речь, впоследствии стало ассоциироваться с египетским «жезлом жизни» Анкх. До того я ни в чем абсолютно не разбиралась.

2. Сон: не помню с чего начинался. Но были фотографии, мои и Л. Свою помню: поза для медитации, лиловое платье (мое). На камнях. Фотографии Л.: одна какая-то полуаскетическая-полуюродивая, белая чалма из чего-то, белая майка, оранжевая ткань на бедрах, как у индийских аскетов. С макияжем. Другая – лицо, тоже в макияже, одна половина лица на свету, другая затенена; лицо во весь лист. И другие фотографии, двух общин. Одна из общин называлась Файр. . .(односложное продолжение, не запомнила), другое название начиналось на А, слово типа Астра, и такое же продолжение, как в первом названии. И мы смотрели на фотографии и выясняли, к какой общине что из них относится (подписи под фотографиями и какой-то текст, но текст не читали). Всё было очень естественно, как на самом деле. Я думала во сне, что это происходит наяву. В фотографиях ходили люди. Не только в фотографиях общин, но и в наших с Л. В фотографии Л. за спиной Л. пришел и встал человек. Кричу ей: «О! К тебе пришли!». Она еще во сне считала, что это самомнение – ставить наши фотографии рядом с общинными, но я это сделала для сообщения. Люди на общинных фотографиях жили в своем мире, и в то же время общались с нашим. Долго смотрела на несколько фотографий, выстроенных в ряд и составляющих одно поле. В конце концов там появился лев. Он показался страшноватым, и потому отвела глаза. Потом смотрела снова. На фотографии происходила охота на льва, когда собаки его облаивают, и он умирает от разрыва сердца. Собаки были типа слюги, но немного меньше; вполне достойные собаки. Но мне уже не хотелось этого смотреть.
           Перевод внимания. Окно. За окном на земле какие-то камни или деревянные плашки. Травка, земля неровная. Белая стена с надписью, на надписи не акцентировалась. То ли на земле, то ли на камне (плашке) на коленях сидит человек и молится. Сидит в позе Л. на фотографии, глаза обведены макияжем, белая майка, но нижняя часть одежды бежево-коричневая, холщовая, на голове убор вроде славянского, и вообще видно, что это славянин, парень-юродивый. Он кончает молитву и крестится левой рукой (как в зеркале). Потом подходит к моему окну. Начинает звучать песня. Понимаю, что надпись на белой стене – слова этой песни (краткие), записанные характерным почерком Л., потому что эта песня ей уже диктовалась во сне, и она пыталась ее записать. Беру карандашик, сверяю с написанным на стене. «Радуйся, мир, Душа Розы пришла. . .» («пришла» даже как в каком-то смысле «воскресла»»). В конечном итоге песня оказывается длинной и красивой, а то, что записано на стене, кратко и несовершенно. Песня звучит в исполнении хора, по высоте голосов – женского, она звучит уже из разных мест пространства; похоже на кантату или гимн, слегка с интонацией молитвы (литургия). Записываю ее слова. Во втором куплете – про молоко: «Пусть, молоко, кипи, молоко…. .»» - Парень-юродивый (лицо у него вроде личиков моих фимок, очень молодое и очень спокойное) диктует фразу, я ее понимаю, но он советуется, как лучше записать, потому что не поймут. Но так как понимаю ее так, как он сказал, говорю оставить, хотя звучит, конечно, непонятно. Проснувшись, я эту фразу формулирую следующим образом: «Пусть, молоко, кипи, молоко. . . (как он объяснял, фраза значила, что «дело молока – кипеть»), умирай, молоко, пролейся дождем, напои мир. . .»  - Подходит Л., и, не замечая парня, хочет закрыть окно, чтобы мне не сквозило. Потом видит его. Но я уже отвлекаюсь. Последнее, что я вижу – его правая рука, держащаяся за раму окна, а лица уже не разобрать, вместо него белое световое сияние.

3. Сон днем: казарма. Там новобранцы и прочие отбывают службу. Одного парня приговорили трибуналом к расстрелу: сбегал. Вообще не хотел быть солдатом, пацифист. Расстрел должен состояться утром, а пока вечер накануне.
«Я  раньше боялся, а теперь понял, что бояться нечего. . .» - он там еще что-то говорит, общается. Эмоционально, но обычно, спокойно. Какая-то девица думает: это несправедливо. И начинает придумывать, как бы парня спасти от расстрела. И мысли эти у нее – сострадание вроде цветаевского  «дай-ка я с ним рядом ляжу. . .» (и ведь ляжет), и – чисто  «от ума», причем девица прекрасно чувствует, что «от ума». Парень говорит: давайте вам свою песню спою. Девица выходит в коридор и слышит оттуда, как парень поет под гитару, интересная песня… . . Из коридора девица попадает в какую-то еще казарму или пустой темный зал (вообще ночь), и встречает там своего бывшего сотоварища по детсаду. Они лежат на полу и общаются. Потом в той казарме или зале оказываются еще какие-то две девицы в неглиже, они явно занимаются лесбийской любовью. Одна из них говорит нашей девице: «Хочешь, скажу тебе, почему ты так его (того, приговоренного, парня) защищаешь?» Наша девица внутренне пугается, что та скажет, будто у нее, у нашей, все «от ума», но лесбиянка начинает нести бред о какой-то «низменной страсти»; наша все более удивляется, и ей хочется сказать что-то вроде: «Неужели ты так развратна?» - «Неужели ты так развратна?» - в ярости заканчивает эта, лесбиянка (на деле фраза была немного другой), поднимается и так же, в неглиже, разъяренно уходит. Народ вокруг смеется.
И вот наша девица придумывает. «Надо устроить бунт. Бойкот. Всем сразу! Протестовать!!» - Не знаю, чем это кончается, потому что вдруг замечаю, что держу в руках книгу и читаю это как пьесу, тогда как раньше все происходило будто наяву. А в книге следующий акт, сцена вроде безумия Офелии. Наша девица несет такую интересную пургу из своего детсадовского фольклора, что удивляюсь, откуда это: я такого в жизни не слыхала. Хочется запомнить, но не получается. А в книге ремарка: «Появляется прекрасная старшая охранница». Потом какие-то мысли неизвестно откуда и неизвестно чьи, но по сюжету: если будет бунт в данной отдельно взятой казарме, то это грозит военным положением. И это, похоже, все понимают, даже девица. Листаю книгу, попадаю в конец. Там площадь вроде инквизиторской, на ней столбы, и их, оказывается, девицу и того парня, уже сожгли, «и прах их смешался так, что не разделить, где чей». В общем, дичь. Листаю обратно, хочется узнать, как они все дошли до жизни такой, но уже ничего не понимаю, и кто-то тычет мне сбоку пальцем в строчки и мешает сосредоточиться, а сосредотачиваться во сне на чтении вообще трудно, буквы меняются и расплываются. Вижу в книге картинки, которые напоминают мне комедию дель арте, но без масок, одна картинка: идет дамочка, вполне приятная, и держит на длинной ручке странной формы зеркало, так, что зеркало находится внизу над дорогой и напоминает лужу. Навстречу ей господинчик, он смотрит в зеркало на отражение дамочки и видит там некую мымру. Так, видите ли, дамочка отваживает непрошеных притязателей. Эта картинка не последняя во сне, листаю еще картинки и тексты, которые тщусь запомнить или хотя бы прочитать, но ничего не выходит, и просыпаюсь с мыслями: вот тебе, бабушка, и Шекспир. Классная пьеса. Хорошо бы поставить…
 

. . .

. . .
Иероним. Известная у нас в городе личность. Однажды прогнал меня с исповеди. Я тогда возмутилась: как может человек вставать между человеком и Богом, будь он даже священник!.. Он хороший человек, но не знаю, праведник ли. То есть имеет ли право. Тилопа, видимо, право имел. Наропа своим не воспользовался – из сострадания. Правом судить. Правом не быть добрым. Когда Тилопа ел рыбу, рыба тоже страдала. Забыла ли она свою боль, когда он ее воскресил? Или эта рыба стала бессмертной рыбой? Вот в чем вопрос.


И поныне где-то плавает рыба, что ел Тилопа, вечная рыба, которую едят…
Дай Бог каждому ищущему найти.
 
 
. . .

В Любви свобода. В привязанности принадлежность.
Если твою любовь не хотят принять, привязанность должна уйти.
Если в тебе изначально нет привязанности, ты можешь отпустить.
Но отвергаешь ты, если в тебе нет Любви.