Имярек

   Автобус, не набирая скорости,   словно окутанный тайной,   крался  по узкой лесной дороге.  Плавно покачиваясь, как на корабле, тридцать паломников  плыли  по сосновому бору к отдаленному, спрятанному в глубине чащи скиту. Кто-то спал, кто-то читал акафисты и каноны, кто-то тихо разговаривал меж собой. Я сидела  одна  и смотрела  на  осенний  пейзаж за окном.  Утонченный художник  рассадил клены вперемежку с соснами.   Эффект казался волшебным.  Сочетание красок волновало, как  на полотнах Поленова  яркостью охры, терракота и бордо  в сочетании  с темно-зелеными  бликами  вечнозеленых   сосновых  ветвей.  Сбоку, на свободном сидении  разместился мой скромный  рюкзачок  с рабочей одеждой: на случай, если потребуется потрудничать во славу обители.
 
   - Ты, Алевтина, сто раз подумай, прежде,  чем  батюшку об этом спрашивать, - услышала я за спиной  голос моей соседки  Татьяны,  -  покуда не скажет он, как поступать, ты в своей воле, а если благословит, то уж  поступать следует точно, как  укажет.  Иначе бед и греха не оберешься.

   - И то, думаю,  как  повелит  мне с Димитрием разводиться,  оторопь берет!  Мне жалко, да страшно  одной оставаться, что тут делать?

   - А я тебе и говорю: прежде чем за благословением ехать сто раз нужно подумать.  Сможешь ты его выполнить или нет?

Мне  не хотелось слушать  чужие тайны. Но беруши я забыла дома, а  крикливый   голос звучал прямо за моей спиной.  Пытаясь отвлечь себя мысленно, я опять  посмотрела в сиреневый  блокнот, который  терпеливо лежал у меня на коленях и ждал.

   Черница ангельски пела,
   Ладан курился бело.
   Крестили младенца в купели,
   В крещении имя дано
   По святцам,  как делали раньше
   И господа, и товарищи…

Не писалось,  не думалось… Так бывало, когда  спрашивала, а ответ не находился, или  просто не понятно, зачем спрашивалось и для чего нужен был ответ…  Карандаш с ластиком на  торце  услужливо готовился  послужить:

   Я обращалась к июлю:
   Что имя то означало?
   И в колокольчиках Юлю,
   И в незабудках искала,
   И птичьем шальном пересвисте
   На луговине росистой…

   Автобус неожиданно повернул и остановился на широкой поляне перед высоким бревенчатым забором,  точно таким,  как описано  в сказках о Берендеевом царстве.  Приехали!

   Паломники  в радостной суете, с сумками и баулами,  пробирались к выходу.  Я ждала и вышла последней. У меня вообще  возникало  подозрение, что мне среди них не было места. Люди ехали с серьезными, неотложными, насущными  вопросами, которые не сумели  решить на  приходах  их духовники.  Паломники  уповали на мудрость  и  светлую жизнь скитских монахов,  надеясь с их помощью    увидеть сокрытое от простых глаз.   Зачем?   Чтобы  не  застрять в темноте, куда еще не проник свет,  а выбравшись и вернувшись на дорогу опять спешить  дальше по пути к Богу. Что я делала здесь, среди них?  Сейчас мне  казался особенно  смешным  тот  вопрос, который  привезла с собой.  Словно я заняла чужое место, отнимая у кого-то возможность встретиться со  старцем,  чтобы обсудить  серьезные  проблемы.  Я  ощущала вину, замешанную на личной,  не повзрослевшей    наивности  отрока.
 
    - Мир вам, - прозвучал  впереди  ровный и теплый голос.  -  А мы вас с миром принимаем…

Паломники  кланялись и в разноголосицу  испрашивали благословения.  Высокий, тонкий, как  тополек, юный  монах повел всех в «гостиницу». Это было  скромное дощатое  помещение  с длинным коридором, поделенным на две  части.  В одной  - разместили женщин  в большой комнате, где вряд стояли двадцать железных  кроватей.  В другую  половину  отвели мужчин.   Мне досталась койка  у стены, застеленная серым одеялом. Рядом стоял  потертый  венский  стул, на  который можно было  класть  сумку и повесить одежду. Я присела на кровать, за неимением другого места,  и стала ждать.  Через короткое время в комнату зашла старенькая инокиня. Окинула  спокойным  взглядом  суетливую  толпу  женщин и тихо спросила:

   - Кто со мной  на кухню?

Все дружно закивали,  и она увела за собой добрую половину  паломниц.  А потом,  почти следом за ней,  появилась юная послушница и повела  с  собой всех остальных  на огороды  -  морковь и свеклу от ботвы очищать, да в корзины складывать. 

   - До трапезы  еще три часа, - сказала  девушка  неспешно, - здесь вам работы на это время  достаточно.   А потом, милости прошу,  в трапезную. Это там, - она  указала на  такое же  здание из досок, по другую сторону от нашей «гостиницы».  -  А чтобы вам  душеполезен труд был, стану житие  читать по благословению.

   Я отрезала хвостики у морковки и  слушала  певучую,  старославянскую вязь  слов,  этот ровный и тихий голос  и думала о том, как мудро, отвлекая  от  привезенной суеты,  нас  не спеша вводили  в благоговейную и такую неведомую миру жизнь, где  все дышало иначе,   а вокруг  парили Ангелы…

   По прошествии трех часов  всех  повели обедать. Трапезную  поделили.  В одной стороне  стоял длинный, покрытый  серой холщовой скатертью стол, по обе стороны которого  белели  выструганные лавки.  Во главе стола  располагалось деревянное кресло, очевидно для настоятеля.   По другую сторону  разместили столы для паломников, опять же поделенные пополам: ближние столы – мужские,  близко к  братии, а женские -  в самом дальнем углу.  С нами, там же, трапезовали   и послушницы.  В скиту  их было трое. Всегда трое. Если одну благословляли на постриг, то присылали новую. Над ними начальствовала  та самая старенькая инокиня Серафима, которую я уже  видела.
 
   Нас усадили первыми,  потом – мужчин,  следом за ними стройной цепочкой, по чину,  вошли монахи,   сели, по обе стороны настоятеля, каждый на отведенное ему однажды место.  Игумен  прозвенел колокольчиком,  и благословленный на этот день чтец  начал  творить  молитву.  А  потом, после того, как настоятель широким крестом  благословил трапезу, я опять услышала чтение из жития Святых.
 
   Матушка Серафима не столько ела сама, сколько ухаживала за приезжими.

   - Ты немного поторопись, - сказала она мне, - а не то позвонит отец в свой колокольчик,  тут и трапезе конец. Будешь голодной до вечера. После колокольчика продолжать трапезу никому не полагается.

   Я кивнула, благодаря ее за доброту и заботу. В ответ из больших глубоко посаженных  глаз, обрамленных морщинками, полыхнуло голубое  Небо…

   Кормили нас  супом из фасоли, тушеными кабачками с отварным картофелем и киселем из смородины. Хлеба полагалось по два куска.  Хлеб был местный, пекли его сами монахи, серый, вкусный. Я позже узнала, что в него подмешивали муку из гречи.  Еда для всех была одинаковой. Не выделяли никого, даже настоятеля. Мне это очень понравилось.

   После благодарственной молитвы по окончании трапезы нас повели отдыхать.

   - Полежите, голубки,  вздремните с дороги часок, а потом  сестра Ирина вас побудит  на послушание до всенощной.

   - А когда же к старцу, матушка?  -  Моя соседка  не вытерпела  молчания вокруг самого главного для нее предмета.

   - А как благословит -  так и пойдем, -  коротко ответила Серафима и вышла из комнаты в коридор.

   - А если вообще не благословит?  - Не унималась Татьяна.

   - Будет тебе, ляг, поспи и утихомирься, - пыталась ее остановить Зинаида.

   - Нет, ну, правда, я с такими проблемами  в эту глушь тащилась, а тут  непонятки  сплошные.

Я молча прилегла  на кровать. От подушки пахло деревенским домом и  сеном  с легким  налетом сырости.

   Был монастырь далекий,
   Лесом укрыта келья.
   В едином потоке со всеми
   К старцу я шла робея…
   Мне б   до него  донести,
   То, что так силюсь спросить…

   Показалось, что я  и заснуть не успела, как  услышала голос Ирины, который  вывел меня из  дрёмы.

   - Вставайте, сестры,  два часа  на уборку гостиницы. А потом – на службу.

Переоделась в рабочую одежду, получила тряпку и ведро и отправилась «за послушание»  отмывать окна, рамы и подоконники.

   Татьяна не унималась. Ей достался участок пола рядом со мной.

   - Нет, ты послушай, -  разносился  ее громкий шепот, -  я не против  -  помочь, хоть у меня  спина оперированная, ползать на карачках  - невмоготу.  Но они хоть бы сказали, когда  к старцу поведут.

   - Иди, мой окно, а я полы буду мыть, - сказала я ей и подала свою тряпку.
 
   - А так можно?  Вдруг они заругают и к старцу не пустят?

   - Таня,  это  -  скит, а не зона.

Она  смотрела на меня, вытаращив глаза.

    К нам легким шагом направлялась  Серафима.

   - Матушка, можно мне с Юлей поменяться ? Окно, а не пол мыть? У меня спина болит.

Инокиня посмотрела на нас и, кивнув, пошла дальше по своим делам.

   - Вот видишь, и бояться было нечего.

Татьяна  благодарно улыбнулась и так резво начала отмывать раму, что с нее посыпалась прошлогодняя  масляная краска.

   Многие  службы  я выстаивала  на своем веку, но эта всенощная запомнилась навсегда. Не только редким сейчас, древним  знаменным  пением, не только неспешностью и  строгим вычитыванием  без сокращений. Было в ней какое-то особое, сокровенное благоговение, тайна богообщения  с людьми, соприсутствие, единение горнего мира  с нашим земным, обмиренным, суетным…

   Я  ловила каждое знакомое слово,  каждый возглас ектеньи, который  дьякон произносил  с особым  чувством,  и понимала, что даже если нам не благословят говорить со старцем, поездка эта  однозначно  не напрасна.
 
   Ночью, лежа с открытыми глазами,  я смотрела в чисто вымытое Татьяной  окно, куда заглядывала  Луна, уже  по-осеннему бледная, неясная, сонная.

   Как мне хотелось разглядеть в имени своем судьбу. Я, как  подросток, верила в то, что уж если есть папиллярные  узоры на  пальцах, то они непременно должны быть и на душе. А имя – это ключ к  зашифрованному в  нем  знанию.  Юлия… Так меня назвали  при крещении?  Но я понимала, что в этом  нарекании крылась какая-то ошибка, которая по жизни мешала мне встретиться с собой. Какая детская глупость приехать к старцу с этим   нелепым  вопросом , наивно и   глупо ожидая  изменений  в своей судьбе…

   Звон  колокольчика за дверью разбудил всех на молитву.  Утро?  В окно смотрела ночь, Луна сбежала, гуляя по другую сторону гостиницы, яркие, по-зимнему, звезды обещали заморозок.  Умывались ледяной водой, в которой плавали мелкие льдинки, словно  острые, невидимые стеклышки.   Было так зябко, что опять хотелось влезть под серое шерстяное одеяло, чтобы хоть немного отогреться.  Одежда у меня была легкомысленная. Тоненькая курточка не грела. Батистовый платок съезжал со лба  и создавал лишь видимость «покрова».  Городская барышня…

   В Храме  уже около часа  молились монахи: читали утренние правила, потом часы.  Здесь было теплее. И мы, женщины,  пристроились стайкой слева,  рядом с солеёй, будто надеялись отогреться  теплом, исходящим  от  Царских врат.

   Во время чтения шестого часа, я  почувствовала, как сгустилась тьма  по земле,  оттого, что  совершилось Распятие, и вместе с этим,  нас всех окутала в Храме непостижимая для разума человеческого Любовь Христова. 

   "Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков",  -  услышали мы слова, к которым никогда не  случится  привыкания.  Божественная  Литургия…  Непостижимое  уму, самое прекрасное Таинство, соединившее Небо и Землю, человека отвергнутого с  возвращенным сыновством,  отчаяние  богооставленности   с упованием и  надеждой.     Вечность распахивала себя временно  разделенным с ней  душам. «Миром Господу помолимся…».

   И полетел звездный корабль,   унося нас с собой на борту  в родную обитель на встречу с Отцом Небесным в «область чистой Любви»…

   А потом была трапеза, а потом  мы ждали  духовной беседы. Ждали по очереди. Моя    оказалась  последней. И, чтобы не тратить время зря, нас послали с сад собирать листья под яблонями.  Вечером  мы возвращались по домам в Москву.
 
   Когда подошла моя очередь, отец Вениамин вышел из кельи на улицу и жестом подозвал меня к себе.

   - Ну, здравствуй,  ИулиАния, сойка моя ты ранняя, - сказал он,  благословляя.

Я опешила. Иулиания?  В рифму?  Каким чудом?  Но ведь именно за чудом я и приехала…

   - Пойдем, пройдемся немного, - сказал отец Вениамин, -  говорят, перед трапезой полезно пройтись…

И мы неспешно пошли по саду.

   - Именем своим  недовольна?  - Спросил он, выслушав мои невнятные  объяснения. – А, и то, верно рассудила. Не под своим именем жить – хлопотное занятие. Только кто тебе сказал, что ты – Юлия?

   - Так в паспорте  написано. И крестили.

   - В паспорте написано, потому как выправляли его люди несведущие. А в крещении тебе дано имя  древнее и редкое. Не используют его сегодня. Жаль. Произносить его  на современный лад можно, как ЮлиАния.  И Ульяной и Юлей  дома звать можно. Если  лень полностью выговаривать. Но крестили тебя в Иулианию.  Правящий архиерей тебе имя выбирал. Учти! Так что права ты, паломница, в поисках истинного имени сюда приехавшая.  Рад тебе.

   - А что значит мое имя – Иулиания? – Спросила я с замиранием сердца.
 
И отец Вениамин, вдруг улыбнулся. Так неожиданно осветила его строгую задумчивость эта улыбка, так согрела воскового цвела лицо…

   - И опять права, раз хочешь до глубины дойти. Латинское это имя. И в переводе означает – счастье. Ты теперь живи и каждую минуту помни, кем тебе быть назначено и для других и для себя. Нелегкое тебе дано послушание в этой жизни: быть счастьем для всех. Трудись. Исполняй!
 
   И благословив широким крестом, он резко развернулся и,  поднимая полами рясы сухие листья, быстро зашагал к Храму.

   Я осталась стоять в оцепенении. От радости, оказывается, тоже случается ступор. Здесь, в этом  укрытом от мира скиту  милостивый и всемогущий Господь словно  вернул мне потерянное имя.  И оно означало -  счастье!  Непостижимо… Душа ликовала оттого, что, наконец, нашлась.   Еще одна блудная дочь,  отыскалась… Не бросили, не отогнали, приветили и согрели… Боже, я – дома?  И вдруг  подумала о том, что мне совершенно не с кем поделиться этой обретенной радостью. В миру со стороны это выглядело бы странно. Подумаешь, имя…   Эка невидаль… «Не имя красит человека, а человек имя»,- вспомнила  слова, которые наша учительница истории каждый урок повторяла нам, как молитву. Ну, и пусть! Что она могла знать тогда?  Как она могла понять, что перед каждым причастием, когда священник говорил:  «Причащается Тела и Крови Христовых раба Божия…» я называла не свое имя… Но теперь всё будет по-другому.  Слава Богу за  это  всё!