Ханк и Мэлори 2

   А потом оба проснулись в полночь, и около получаса лежали, не раскрывая рта, думали о чем-то, ничему не придавая значения. Но Ханк все же осмелился нарушить несомненность такой приятной тишины, хоть и решился на это очень нескоро. Игра чувств наглядно отразилась на его лице: решительность и опасения бесперечь чередовались друг с другом, осыпая тревожный дух мутанта новыми фобиями, прорезая сверкающие серебряные полосы.
   - Поведай о своих предыдущих симпатиях. Я ведь понимаю, что не первый – он слово в слово повторил её вопрос, произнесенный ею в замке.
   Мэлори передвинулась на кровати, медленно перевернулась на бок, и, удерживая голову рукой, начала рассказывать о важном и трагичном, очень тихо, едва слышно:
   - В декабре тысяча девятьсот сорок пятого немецкие силы начали очередное наступление. Мой первый муж не вернулся с войны… - прогнозировать слезы было пока рано. Но лицо рассказчицы, как заметил Ханк, исказилось от печали и последующей нефизической боли. Почти невыносимое зрелище, - Бельгия оставалась нейтральной с начала Второй мировой до германского вторжения на её территорию. Многих призвали. Я ждала его из фронта несколько лет. Первые полгода держалась без стрессов, заставляла себя не падать духом, хоть и чувствовала, можно сказать, знала, что мы больше не увидимся. А ведь тогда я еще могла родить…

   Предполагая, как тяжело ей даются воспоминания, воин уже собирался сказать, что не стоит продолжать, раз все так мрачно. Но ничто не могло остановить Мэлори в изливании души. Для женщины, прожившей больше века, прошлое, несмотря на драматичность постановки, всегда прекрасней иллюзорного будущего.
   А еще женщинам вполне по плечу нести бремя вдовы. Тем более что время для этого стояло подходящее – послевоенщина, тысяча девятьсот сорок шестой год, начало серьёзного феминистического движения в Америке! Для Мэлори эти годы были непростыми. С фронтов Второй мировой возвращаются мужчины, в великой стране формируется общенациональная идея – “Американская мечта”, в которой полноценная семья занимает далеко не последнее место. Мэлори же потеряла свою большую любовь, поэтому максимально незаметно для себя отстранилась от множества старых хлопот и привычек, зажив жизнью, которая, без сомнений, показалась бы ей непозволительной, непристойной и под конец аморальной, будь муж живым.
   Первоначально Мэлори планировала перестать омолаживаться, отказаться от даоса еще в сороковых. Но толи простая нерешительность, толи страх старения и смерти склоняли к увеличению земного срока.

   - Мой второй брак с первым нелюбимым мужем закончился ссорой и разводом. Типичная история, подумают многие. В тысяча девятьсот пятьдесят третьем я вышла замуж за первого встречного представителя монополистического капитала в надежде абстрагироваться от драмы, но я не смогла долго почивать на лаврах, у меня никогда не получалось себе врать. Я ни разу не пожалела о принятом решении, а вот он спился и рано умер, видимо, не выдержав развода. Корить себя за то, что у меня к нему ничего не вспыхнуло, я не корила, но… почему-то, узнав о его смерти, не сразу, а лишь спустя какое-то время, мне стало почти также больно, как было больно, когда я потеряла первого супруга. Начало казаться, что его я тоже любила, и голову сжало тисками. Сожаление разрывало меня несколько недель!
   Дослушав до конца такую грустную, но душеполезную поучающую историю долгой, нелегкой и достойной жизни, историю трогательной любви, так и не погасшей после окончания, Ханк, чья жизнь протекала не намного слаще, немедленно и правдиво подытожил:
   - Вот как. Выходит, ты страдала не меньше моего. Прости что сомневался. Глядя на тебя, я, правда, не мог предположить ничего подобного. Получается, четкий и выверенный имидж стервы от глубокого несчастья…
   - От глубокого опыта – поправила Мэлори, - За прошлый век я уяснила, что настоящий брак бывает только один - это первый брак, ну, может, и второй. Все последующие я бы отнесла к бездушному сожительству, к попытке выехать на горькой ностальгии за счет чужих сбережений, за счет разбитых мужских сердец, за счет угнетенных и подавляемых.

   После вереницы заунывных полупереживаний-полуисповедей, после шквала исповедальных впечатляющих признаний, поданных с острой прямотой, с живинкой и одушевлением, они уже не могли даже допустить, что их тяга друг к другу, дошедшая до апофеоза, может растаять из-за какого-то быта. Но настало время спросить еще кое-что, вероятно, самое важное. Практически забыв содержание своего первого вопроса, наемник незамедлительно задал второй, вызволил из заточения сусцептибельную мысль, чтобы не держать её долго взаперти.
   - С чего это ты решила со мной переспать, мм? Неужели просто из-за того, что я тебя спас?
   - Во-первых, у меня давно не было ни с кем, мне тупо тебя захотелось. Во-вторых, сказать по правде, причина кроется не в каком-то конкретном поступке! – Мэлори, чьи глаза блеснули страстью, высвободила руки, положила их в другое место, крепко прижалась щекой к его плечу, в одно мгновение облизала ему нос, а Ханк обнял её и с не меньшей азартностью ответил тем же, - Как только ты переступил порог нашего замка, как только показал свое лицо, я в тебе мгновенно разглядела то, что мне всегда нравилось в мужчинах: выраженное стремление помогать людям вопреки всяким сомнениям. Этим ты так похож на моего первого мужа – бесторопно и весомо, будто зачитывая приговор, она подводила тему постельного разговора к кульминации, чтобы поскорее перейти в наступление и показать свое превращение из “кошечки” в “тигрицу”.
   Прикосновения спасителя становились все борзее, он уже лизал то соски, то груди целиком, и спускался язычком на её животик. В глазах у парочки заплясали звезды, как будто кто-то невидимый открыл окно и впустил в дом ночное небо. Его пальцы странствовали по её телу, увлеченные приторно-непристойными вещами. Её обуревали великолепные эмоции, и она не имела понятия, получится ли удержать в себе их все. Она ощутила, как он переместился, вдался клином между её бедер и начал тыкаться органом, силясь найти вход, чтобы вкорениться и пустить тёплую струйку белого “яда”, который, может, и не оплодотворит её, зато “отравит” безумием весь женский организм и всю женскую психику.
   От его разгоряченного дыхания её живот покрылся влагой. Он продолжил лизать её, обводя языком пупок. Потом язык погрузился, занялся щекотанием, но не для того, чтобы спровоцировать у неё малую усмешку, а для того, чтобы улыбнулся каждый дюйм её тела. Внезапный восторг, слишком яркий, чтобы считаться обычным, затуманил сразу два сознания и пробился сразу в два сердца.