Рай

                Л О В Ц Ы   В О Л Н


Другу детства посвящается.


" Блаженны дети, ибо их есть царствие небесное. "
               




Жара... Изнуряющая собачья жара, знойный апогей лета, после которого наступает сезон штормов и больших волн. В конце августа, или в начале сентября, когда Каспий принимает жертвы - двух или трех городских, (возможно и приезжих) небрежных к своей безопасности человечков, затянутых в неожиданно возникшие водовороты. Где-то там, в глубине, старые утопленники чествуют этих новичков, наверное, устраивая им что-то вроде посвящения и они поют, в своей синей мгле, я слышу их жуткую, заунывную песню. Слышу в сильную жару, когда очень много световой энергии пресуется в солнечный удар, и вдруг... ночь, световой кружок в конце ее иссиня-черного тоннеля... полная  луна...  тишина... измененное состояние сознания... и, если прислушаться, то, чу... едва слышна песня тех, кто утонул когда либо на этом побережье. В ночь на Ивана Купалу, они стоят под водой, у самой ее кромки, взявшись за руки, длинным рядом вдоль побережья, тоскливо глядя на берег и выражая свою смертельную тоску по нему, ноют, уныло, пронзительно... их ужасный хор подзаглушенный водой... жуть.
Но, несмотря на опасный сезон смертельных водоворотов в конце августа, все же, большие волны соблазняют. На них можно кататься, расчитав, прыгать с низких, покатых скал, остатков древнего каменного карьера на берегу, прямо в их мягкие маковки, затем стремительно выноситься на берег и притормаживать, врезаясь  руками в шелестящие ракушки... здорово. В отрочестве я всегда ходил купаться в такие волны. Тогда это, вообще, было для меня чуть ли не главным, что дарило море на закате лета. Большие волны и настоящая, щекочущая нервы опасность утопления; близость осени в прохладе от ветра в тени; созревший виноград и, устало, но с каким-то остервенелым задором стариков, везущие его на винзавод убитые советские трактора, с интервалом, очередной каждые двадцать минут; фруктовое изобилие... свадьбы и их далекая ритмичная музыка по ночам... бархатный сезон... из детства, точнее из его волшебной атмосферы. Ведь в детстве лето особенно волшебно в самом конце, перед школой.
Глядя на эти волны, хочется что-то вспомнить и память услужливо выкладывает на мой психоаналитический стол ряд ментальных кадров из Икстлана. Погружаюсь в первый. Мне что-то около одинадцати, другу тринадцать. Бывает он у нас во дворе редко, раз, два в неделю, но я вижу как радостно он стремится сюда всякий раз, когда его отпускают из детского дома. В него он попал из-за алкоголизма необратимо поразившего его мать. Отец его потерялся еще до его рождения и закон, в качестве суровой  контрмеры, отнял у матери  родительские права. До запоев она снимала квартиру, родила, но скоро стала совершенно одержима и хозяйка  была вынужденна прогнать ее из-за участившихся буйных эксцессов.
Будучи сама бездетной, хозяйка все же прониклась сочуствием к сыну своей бывшей квартирантки (а возможно был и другой, более сложный мотив, так как она к тому времени состарилась и ей уже было трудно выносить из подвала ведро с помоями и нести до общего  туалета во дворе) и позволяла ему приходить к ней по выходным. Эта высохшая, седая, длинноволосая, русская женщина курила беломор по две пачки в день и когда я заглядывал к ней, чтобы позвать друга, то едва видел ее сквозь сизый туман дыма стелящийся от ее кровати до двери. Ей было далеко за шестьдесят. Нравы и самолюбие ее были закалены Второй Мировой, которую она прошла связисткой, да и, вообще, бурной молодостью, (какое-то время она сама увлекалась питьем) Старой, забытой полковничихой она доживала свой век и, кстати, материлась так, что, порой, не знающие ее мужики, проходя мимо ее подвала, услышав, озадачивались, а потом смущенно улыбались и чесали затылки. У нее была манера громко стонать и охать (то ли от недуга, то ли от тоски, что, врочем, одно и то же) и часто во дворе, из ее окна, слышалось протяжное и тяжелое - "О-о-ой", или "О-о-ох", после долгого, хриплого, глухого, словно замогильный, кашля, или же  истошно гаркающее  - "Ка-р-р-а-у-у-ул!" (да, да, именно так! как на самом деле отчаянно кричал бы человек, загнанный душегубом в подворотню) это когда мой друг что-нибудь нечаянно ронял или разбивал. А если кто-то из соседей желал удивить какого-нибудь своего гостя, то громко и тревожно спрашивал в ее окно - "Что случилось, бабуль?", и она невозмутимо и злобно отвечала - "Что случилось... бабулю ебут!" После этого гость, конечно же, был в шоке.
Мой друг очень любил ее (признаться, она и меня брала этой своей убойной экспрессивностью, когда я, например, не застав друга дома, интересовался у нее где он, она, привычно каркающе, невозмутимо отрезала - "Где, где... у меня в п***де, откуда мне знать?!").
Кроме нее у него никого не было и когда в его спецшколе начинались каникулы, он жил в этом общем дворе и тогда я узнавал его больше. Отца своего он не знал, как не знала и старая хозяйка, да и,  подозреваю, не помнила сама мать.
Бывало, что он нечаянно встречал ее, во время наших с ним прогулок в старом городе. В центре, где всегда натекало и толпилось много народу, рядом со старым кинотеатром, напротив зубоврачебной поликлиники, из открытых окон которой часто вылетали одиночные, истошные вопли пациентов с удалением (всегда ужасавшие меня до бледного  озноба) было заведение с дешевой выпивкой и она постоянно терлась где-то рядом, в маленькой группке нескольких, таких же несчастных, болезненных теней. И вот случалось так, что она, неожиданно нащупав сына среди толпы своим интуитивным вниманием матери, пьяно присматривалась к нам, весело и беззаботно идущим в кинотеатр... и ее бессмысленный взор чуть прояснялся, поблескивая  светлячками ясного ума... она пыталась ласково улыбнуться... но, всхлипнув раз, другой, уродливо съеживала в плаче свое лицо и скрипучими испитыми связками хрипло, но нежно выдыхала - "Сережа... Сереженька... сынок". А он, увидев это, поняв, что узнан, быстро одергивал меня, убегал, нырял и терялся в толпе... и с ним невольно бежал и я... все понимая, спокойно и по детски отрешенно понимая, что ему просто стыдно встречаться с ней на людях. По его просьбе мы шли в другой кинотеатр и прежде чем завернуть за угол, за спиной, глухо сквозь толпу, мы еще слышали ее ищущие и  виновато рыдающие вопли - "Сереженька-а... сыночек!".
Ее деградация и вправду была страшной, вплоть до пьяных коматозов, прислонившись спиной к стене кинотеатра, мертво свесив голову, широко расставив худые ноги в серых чулках и изношенных мужских ботинках... в луже собственной мочи. В этом безумном скольжении в пропасть она потеряла все, и свой дом, и сына, и свою жизнь... несколько лет спустя, тихо и одиноко она умерла от водянки, в одном из заброшенных домов. Сын был в армии. Он даже не узнал где ее похоронили.
 
Вот он, среди громадной массы людей, с которыми я, в дальнейшем, так или иначе, вынужден буду взаимодействовать, первым дан мне в ощущениях и, конечно же, сразу стал интересен именно из-за такой экстремальности своей судьбы. В том времени он кажется мне особенным и я дружу с ним честно, изо всех сил стараясь видеть в нем друга, а не соперника. На два года старше и опытней, он уже научил меня мату, (занимательно, как он просветил меня по одному интересному предмету... то есть, у нас с ним случился один спор и он просто взял и привел меня в подвальный видеозал, в котором частенько крутили порно и при этом не гнали подростков... и мы смотрели тогда... я, с открытым в удивлении ртом и вытаращенными глазами, а он, победоносно глядя на мою ошарашенность и с таким гордым видом, словно это порно снял он сам, наставительно шептал мне - "видишь? я ж тебе говорил, у девочек там по другому!") Еще, с видом киногероя пыхтя папиросы стянутые у "бабули" (как он нежно звал эту пригревшую его хозяйку) и пуская кольца, он понемногу легализует в моих глазах курение... да и, вообще, пользуясь каким-то своим цыганистым влиянием, постоянно куда-то меня увлекает.
Дворняги с чужих районов, почуяв в его ласковых призывах настоящие теплоту и дружелюбие радостно бегут к нему, подставляют под его гладящие ладони свои, наперебой, морды и, скоро привыкшие, увязываются за нами на море. А на море, дождавшись на берегу и взяв своей сворой нас, накупавшихся и лежащих на песке, в кольцо, ревностно защищают и яростно схватываются с чужими псами даже на их территории. За такое его внимание к себе эти собаки наверное были готовы отдать за него жизнь.
Нередко он, сломанной веточкой, (так искусно сломанной, чтобы она хрустнула в середине, но не до конца и получились как-бы кусачки) терпеливо очищал виноградные гроздья пузатых клещей на ушах этих дворняг. С невозмутимостью ветеринара он отрывал клеща за клещом и складывал их в вырытую в песке ямку.Почистив, он обрабатывал ранки морской солью, заставляя собаку завизжать и трепля головой умчаться. Затем, собрав маленький костерок на берегу, он сжигал в нем упрямо расползающихся из ямки клещей и мы брезгливо наблюдали как они шипели в огне и кроваво лопались.
 
Итак, происходит моя обычная жизнь среди индейцев, которую я еще не совсем осознаю, а просто,  отдавшись ее потоку, отрабатываю первые детские впечатления. Мой друг занимает меня. Мы часто спорим с ним, ссоримся, только что не деремся, но, понимая, как мне противно и гадко это его заносчивое "я с тобой не болтаю", через часа три, я невольно признаю, что мне, все-таки, дорог этот жук, так как, без его жужжания скучно. Вижу также, что мир со мной был и ему как-то желательней и отрадней, чем та наигранная, в пику мне, долгая, нудная, насупленная демонстрация своей коллекции фантов, первому попавшемуся во дворе нейтральному сопляку.
Он часто сбегал из спецшколы и ночевал у меня, а наутро из детдома приходили и громко звали его и вместе с ним эмпатически испытывал противное чувство чьего-то могущественного давления на нашу маленькую жизнь и я. И не хотелось его выдавать угрюмому государству, что пришло за ним, заявляя на него права, и я, с каким-то сладостным злорадством, становился его врагом, укрывая у себя маленького политического беглеца. Мы, запершись у меня в комнате, молча слушали, дожидались когда смолкнут, долгий требовательный стук в соседскую дверь, разговор с ничего не знающей бабулей и ненавистные, расползающиеся по двору как те клещи из ямки  голоса зовущие его по имени. Потом его все равно находили, загоняли обратно в спецшколу и дисциплинарно наказывали. Изощренно - не отпускали к бабуле на выходные.
Как-то он решил бежать от всего этого дерьма. На север, где, как рассказала ему "бабуля", живут его родственники по матери. Он поделился своим решением только со мной, выбрал из вазочки на кухне несколько конфет, застегнул молнию на курточке, крепко подвязал шнурки, потом на вокзале нашел поезд в северном направлении и, тепло попрощавшись со мной, забрался в него. Я шел тогда домой и понимал, что закончится это тем, чем и закончилось на самом деле - его, забившегося в пустое купе, через несколько часов обнаружат удивленные менты и, конечно же, сняв с поезда, вернут в детдом... но, презирая эту предсказывающую логику, я шел и как-бы мечтал за него, (или "подмечтывал" ему) все представлял себе, как он, спустя несколько дней своего интересного путешествия, добирается до Архангельска и находит свой родной дом. И мне очень хотелось чтобы он был для него счастливее.
 
Когда наступают вожделенные летние каникулы, мы оба (да, собственно, как и все) тяготеем к морю и проводим много времени на берегу. Когда ты на море, то попадаешь в такой, как-бы альтернативный мирок внутри привычного мира повседневности,  он и сейчас очень напоминает детское состояние. И вот мы с ним обожаем этот транс. Берег в то время начал меняться. Подумать только, на этом пустом месте когда-то зеленел оазис... здесь был городской пляж... спасательная станция с высокой лестницей на чердак, с флагштоком и смотровой площадкой. Оттуда постоянно гремели диско и частые предостережения купальщикам (особенно красивым купальщицам)  в мегафон; тьма народу... все улыбаются, все добрые... лодки на берегу, на песке лежаки, вокруг пляжа каменные аллеи под пышными ивами, питьевые фонтанчики, душевые кабинки с водой холодней чем в море, будки  газированной воды и мороженного... слева от пролома в стене, через который течет с пляжа и на пляж (потому что через этот  пролом короче) в основном молодежь, и, как настоящий страж этого пространственно-временного прогиба  круглосуточная бабка, с громадной кастрюлей пирожков и варенной  кукурузы и рулоном вощеной бумаги на ее крышке. Вон вкусно дымящая шашлычная... А тут лодочный гараж...  Ряд  домиков, в которых все занимались рыбой и икрой.
В начале девяностых, как-то быстро все это поразбивало на осколки, рассеяло по берегу и погребло в песок... за несколько лет все исчезло, растаяло как мираж. От спасалки осталось только большое, могучее дерево за ней. От шашлычной две торчащие из воды ржавые трубы, некогда держащие тент... долго они потом так торчали и выглядели как мачты опустившегося под землю судна. Все непредсказуемо, сюрреально изломалось, внутренности домов можно было разглядывать, просто загорая на берегу; берег превратился в одно непрерывное, живое полотно Дали.
И надолго засевшее в памяти неприятное впечатление от этих разваливающихся стен... Вот... вот здесь... место где была та стена, на которую полез один наш знакомый, его руки уцепились за камень, а камень держался не прочно и пацан слетел с ним вниз хряснувшись спиной о такие же острые каменные обломки... сломал позвоночник... и я впервые видел смерть ровесника... его мучительную агонию. Пока все бегали и истошно звали на помощь, я, пораженный и обездвиженный каким-то внутренним знанием, что все, уже поздно, стоял на месте и завороженно смотрел как он, то приходил в себя, вспоминал что с ним произошло, не мог пошевелиться и плакал от испуга, а затем вслипнув, проваливался в кому... еще несколько часов его так мотало на этих жутких качелях между жизнью и смертью. Его принесли домой, где медики сделали пункцию спинномозговой жидкости, отчаянно молились родители, сочувственно не засыпали соседи и толпились у ворот, но он все же умер, глубокой ночью, под это всеобщее внимание. Это была странная ночь. Особенно печально пели муллы с нескольких минаретов. И рассвет... словно какой-то мистический порог, неожиданно мрачное, тусклое утро, поднялся ветер, небо заволокло тучами и напряженно собирался дождь... печальная процессия...  потом цветы на тех камнях... Что-то знаковое, зловещее было в его молодой смерти. Времена тогда наступали лихие и море точно чувствовало этот настрой, его будто волновала новая сила, какая-то тяжелая гравитация больших перемен, призывала помочь с ними и море послушно дыбилось и глотало, глотало, сначала цветы, потом камни... еще несколько жизней.
 
Да-а... детьми мы обитали на море сутками. Случаев было множество и из подсознания выныривает то, как однажды мы бродили с ним по побережью в поисках золота (после сильного шторма на берегу не мудрено найти цепочку или перстень) и забрели далеко от города, что, кстати, было довольно далеко от пляжа в районе "старого города" где мы жили и где нам, (в частности мне) предполагалось гулять. Было по августовски душно, но солнце уже не испепеляло, от него спасал милосердный облачный зонт. Мы долго шли по берегу, встретя на своем пути только тушу дохлого тюленя и круто обогнули его, почуяв наверное уже за киллометр. Свежий морской воздух своей солью, как приправой, скоро нагоняет нешуточный аппетит и, устав и проголодавшись первым, я стал подбивать друга бросить наш, судя по всему, неудачный сталкинг и возвращаться уже домой. Сергей Юрьевич солидарно вздохнул, нашел глазами один домик, (он был еще целым, только высоко занесенный песком со стороны моря, приливы уже основательно касались его) и предложил дойти до этого строения, отдохнуть возле него и потом идти обратно. Мы подошли. Строением оказался обычный сарай, выложенный из нормированного дербентского камня, и, из-за своей прямоугольной  ровности, больше походящий на гараж... Мы с любопытством обошли его... Старая деревянная дверь, с отколупленной ветрами и временем бардовой краской, закрыта на толстый, железный засов.  Черные ржавые петли скрепляет здоровый амбарный замок... Рядом окошко, створки его полуоткрыты, но за ними вертикальный ряд толстых металлических прутьев решетки. Сквозь нее мы заглянули в сырое и темное нутро этого каменного сарая... Там не было ничего, кроме огромной, надутой автомобильной камеры, пузато чернеющей посреди пустого пола, с песком и ракушками на нем, попавшими внутрь, наверное, с приливами, (вода видимо и открыла створки окна) Еще в углу был спиннинг, с дорогой катушкой на высоком  древке из настоящего бамбука... еще и лакированного. Вот это да! В этот момент мы оба, как-то очень легко, приняли сарай за заброшенный... в наших глазах он в миг стал выглядеть большой подарочной коробкой.
- Наверное хозяева переехали... - тоном эксперта предположил Сергей Юрьевич, задумчиво оглядев помещение сквозь решетку - ... все что нужно забрали... вон... пусто как здесь...
- и-и... если оставили камеру и спининг, то-о... значит... им они... не особо нужны? - добил я его мысль, прислушавшись к гулкому эху от моего голоса из пустой комнаты.
Я прикинул, прижал уши и экспериментально просунул голову промеж прутьев, прошла... хм... и я проскользнул боком, уйдя в этот сарай целиком.
-Спиннинг мой! - нервно и поспешно крикнул мне в спину Сергей Юрьевич, ревностно понимая, что, забравшись первым, я опередил его, тем самым, оказавшись ближе к находкам и, стало быть, находясь к ним, как-бы, в более привилегированном чем он положении. 
Но меня и не интересовал спининг. Я во все глаза глядел сейчас на вожделенную камеру и уже соображал как ее вынести. Это было достижение! В том, аскетичном гетто-рок-н-ролле нашего спартанского детства и сфере его простейших развлекательных гаджетов это было явление! Я уже любил ее, уже катался на ней по волнам... Друг был старше и не по годам хитрей, (ведь по его розовым мозгам здорово проехал дербентский  детдом) он "забил" спиннинг, мигом поняв, что спиннинг можно будет спокойно вытянуть сквозь решетку, в то время как камера огромна, при первом же взгляде на нее становилось ясно - надо ее сдуть. Бегло обшарив помещение более внимательным взглядом, я ничего больше не нашел и, схватив спиннинг, вышвырнул его другу в окно, затем быстро, до отказа повернул нипель на соске камеры и стал терпеливо ждать, пока из нее выйдет весь воздух. Получив свое, Сергей Юрьевич теперь, конечно же, приревновал и к камере. Он с завистью поглядывал на нее и старался меня отговорить, наигранно сомневался, мол, как ему кажется, все равно, даже сложенной не пройдет... брось. Но я уже не собирался никуда без этой камеры отсюда выходить. Я ходил, стоял, сидел на ней, всячески сдавливал руками, чтобы скорей выпустить воздух, деловито поглядывая на друга, кисло и недоверчиво смотрящего под мои ноги по ту сторону решетки.
Внутри этого мрачноватого сарая было темно, одному в этой темноте одиноко и жутковато, особенно при виде силуэта друга в проеме окна, еще и под зловещую сиплость выходящего из соска воздуха. Я спешил, суетился, но камера была огромна, сдувалась мучительно долго и это воодушевляло и досаждало одновременно. Наконец я всю ее сдул, сложил вчетверо и еле протолкнул между прутьев наружу, как вдруг, Сергей Юрьевич заметил кого-то со стороны улицы.
-Э-э, там мужик какой-то... ой б...! - сказал он и исчез, его будто ветром сдуло от окна, откуда-то слева лишь донеслось его страшное - ... сюда идет... тикай!
От испуга я так быстро пролез между прутьев решетки, что чуть не оставил на ней свои уши. Еще не глянув туда, где друг кого-то, якобы, узрел и мигом, подлец, улизнул, я, первым взглядом вниз, отметил, что нигде нет спиннинга, то есть мой друг не бросил его... а значит не особо испугался... а значит, скотина,  разыграл, чтобы я оставил камеру - так подумал я, и, машинально подхватив камеру, просто побежал вслед за ним.
У меня уже отлегло от сердца, удачная находка здорово воодушевила, развеселила и я засмеялся, мне представилось, из-за длинного спиннинга в правой руке, Сергей Юрьевич был похож на маленького Дона Кихота, а я, стало быть, на  Пансо... с его боевым плащем...
Раздавшийся за моей спиной мужской окрик почти парализовал меня и стоило огромного труда преодолеть гипноз этого его громового - "э-эй!", и, не оглянувшись, мгновенно очухаться, взять ноги в руки и... нет, не побежать! полететь! Ноги впереди туловища!
Камера большая, тяжеленная, и по песку-то, по песку... ведь по нему трудно даже ходить, а тут... такая прыть... (всхлип) как прелестно детство и его непередаваемая легкость.
Но картина! Два мелких бандерлога, стянувшие что-то по ошибке и удирающие от неожиданно возникшего хозяина... И, главное, бежим, добычу из рук не выпускаем, какая уже разница, правда(?) мужик за нами, басит, его бычьи вопли настигают, неприятно трогают спину, вгоняют в холодный ступор, почти останавливаешься из-за пробегающего в этот момент по спине столбняка, и так удивительно, как раз это пришпоривает, бьет  каким-то, ей богу, электричеством и летишь еще быстрей.

-Он не отстанет... - обернувшись и задыхаясь от бега крикнул мой друг - ... поймает сейчас... скидывай!
-Сам скидывай... он за спиннингом бежит! - упрямо защитился я.
И он, борясь с собой и пробежав еще несколько метров, все же не выдержал, отбросил спиннинг, так, словно спиннинг вдруг обернулся щупальцем того чудовища, что неслось и бешенно ревело нам вслед.
-Да бросай... поймает же! - все беспокоился он. 
-Не поймает... - напряженно уравновешивая при беге, взлетающую из стороны в сторону тяжелую резину в руках, крикнул я и ускорился.
-Скидывай до...б! - отчаянно крикнул он мне, уже не на шутку напуганный - он нас... сожрет!
-Подавится! - прошептал я и бежал, только крепче сжимая в руках свой огромный трофей, никакая сила в мире сейчас не заставила бы меня отказаться от него.
 
Мужик, как я и ожидал, остановился возле спиннинга, поднял его и стоял, крупно переводя дыхание и злобно глядя нам вслед. Я откуда-то знал, что спиннинг ему дороже и, как вовремя сброшенный балласт, он дал нам скорую возможность увиться  далеко от опасности. Хотя возможно и потому, что он не видел камеры у меня в руках, ему просто не пришло в голову, что я уже сдул ее и так ювелирно гасил на бегу ее взмахи, что он видел только мою спину, не различая,  ч т о  я держу прижав к груди...
Ну вот, наконец, спасительный поворот... и подальше... подальше от берега и той улицы... все вверх, вверх, в предгорие...
Мы скоро пересекаем гудящую, тарахтящую и загазованную магистраль, затем узкую, тихую улочку, затем, пересчитав все вагоны оглушительно прогремевшего мимо товарняка и осторожно ступая между пятнами расплавленного мазута на шпалах, переходим множество раскаленных на солнце и греющих даже сквозь подошвы рельс...
Вот еще один влажный и душный  проулок... потом, с мучительной у обоих жаждой, вдоль долгих виноградников, спешим к маленькому роднику с серебрянной кружкой на цепочке...
Сергей Юрьевич, с каким-то зомбически застопоренным взглядом, громко как конь, лакает божественную влагу... а я не пью, терплю, как-бы набираю жажды еще... ведь, все равно, через пять минут спокойного шага разбитый асфальт "старого города" - нашего, утопленного в старых, высоких тополях и каштанах, района...
Там наш двор, мой дом, и в нем я, уже с более великим удовольствием, усладой просто до головокружения, напьюсь холодной воды...
Эксперимент -  оттянуть удовольствие, увеличив, тем самым, его яркость... проверяю, и потому, пока не пью, терплю, еле отрываю взгляд от соблазнительной кружки и иду домой, под раздраженное "зануда!"  друга,  вытирающего губы и смотрящего на меня как на дурака... ему не понять... так я делаю для себя простую воду слаще, до странной щекотки в мозгах, в солнечном сплетении, в животе...
Я нашел это, вычитал в какой-то старой брошюре, или журнале, валявшемся на полу в одном из этих затопленных, брошенных домов, где мы, после купания собираясь домой, "выжимались" и курили невзатяг.
И кто туда только не залезал! Место на берегу где мы купались, было недалеко от пляжа, но также очень насыщенным, даже более проходимым, потому как пляж добило очередным штормом и железная арматура среди обломков шашлычной мешала купаться, часто ранились ноги ...
А здесь чистый песок, большие плоские, широкие, покрытые зеленой шубой  водорослей, камни старого карьера, будто выбросившиеся на берег киты.
"Три кита" -  сюда стекались пацаны со всего города и это был маленький мир... сейчас я бы даже сказал прекрасный сон, в котором я вижу русалок, тех изящных и стройных русских девушек (из семей, живущих в этом районе на побережье и в то время пока еще не уехавших) вижу их великолепные тела, ныряющие между волнами, потом загорающие на камнях или песке...
И пожирающие их глаза всех этих индейцев, стремящихся плавать к ним поближе и кичливо, но дешево показывающих себя...
Индейцы, малознакомые между собой, очень интересно "знакомились" в этих затопленных домах, выжимая плавки, гулко  топая об пол стряхивая с ног песок, деловито поглядывая друг на друга и при этом ни сколько не стесняясь своей наготы.
Однажды, когда мы с другом, забравшись на чердак, сами так выжимались, то вдруг увидели сверху, как в комнату, окно которой выходило на берег, тихо прокрался какой-то восточный старик в тюбетейке и стал дрочить, поглядывая в окно на тех девчонок... а мы с другом смотрели сверху и не могли понять, что он делает, зачем?
 
Мы с другом тоже пропадали на этих "трех китах". Я лежал в тени, подгребая перед собой песок, создавая таким образом подставку, воткнув в нее темную от морской воды книжку и, ткнувшись подбородком в песок, читал, просто так, следуя своей привычке читать что попало... и снотворно шипели звуки уходящего лета -  тревожный (перед осенью) шепоток серебристой листвы тополей, огромные волны, медленно, одна за другой, (действительно, словно сонные вдохи и выдохи), аудиально придушенные жарой далекие возгласы, визги и вопли моих друзей, катающихся на той камере... ловцы волн...
Я читал, широко моргая, смахивая накатывающую на веки сладость безмятежного сна, какой бывает в детстве и может застать тебя в нем где угодно, такая сонливость хорошо знакома тем, у кого детство было счастливым... читал, только что найдя интересную тему, а Сергей Юрьевич, уже синий от купания, выйдя на берег и ловко тряханув своей рыжей  шевелюрой над моей спиной, обдав ее от поясницы до плеч холодными брызгами  (щадящий вариант - "душ" -  чего стоил другой его фокус - "скорпионы" - когда на горящий кончик сигареты он незаметно зачерпывал крохотную щепотку песка, раскуривал парой, тройкой добрых, глубоких тяг и потом незаметно стряхивал на тело раскаленные песчинки...  и, сволочь, подыгрывал, издевательски дразня подвывал, срываясь с места как играющий пес, от своего неминуемого возмездия, высокоскоростного, хлесткой пощечиной, звонкого пинка ему под зад, прежде чем он успеет отбежать и нырнуть в море) плюхнулся на песок рядом, шутливо хамски выхватил из под моего носа книжку, как раз, когда я был на самом интересном моменте - "Транс".
-Все читаешь? - он посмотрел название (точнее картинку на обложке) и бросил книжку обратно мне под нос - ц... э-э, только глаза портить...
 
Этот засранец никогда не понимал меня! С самого детства! И до сих пор, уверен, если каким-то чудом увидимся, обязательно скажет:
-Что, все читаешь? Очки не выписали еще?
А я ему скажу:
-Да дорогой, еще и пишу, на прозе. ру...   
Он услышит "проза. ру", в голове его что-то смекалисто щелкнет, (он же ничего толком не знает) дружелюбно прищурится и обязательно спросит:
-И че ты на ней пишешь?
-Историю своей жизни - ухмыльнусь я.
И он, поразмыслив, непременно, просто неизбежно скажет:
-Про меня тоже что-нибудь напиши...
А я ему:
-Ты уже в моих дневниках братишка...
-А именно?
-Зарисовал, как мы с тобой камеру и спиннинг угнали, прямо из под носа того мужика... в детстве, помнишь?

Он конечно вспомнит, постоит, недовольно поморщится, опять не поймет - какая камера... почему камера?... Тоже мне, нашел о чем писать.  Конечно, он никогда не понимал меня. Это потом, много лет спустя, когда река времени  почти уже вымоет нас из жизни, как когда-то большие волны смыли наше детство, он, уже увядший старец, вспомнит... найдет ресурс, прочтет...  заплачет... этот сукин кот всегда смеялся, а тут... непременно заплачет, я знаю, ведь я сейчас  создаю эти импульсы, закорючки на ленте, которую когда-нибудь проскрипит и его душевная шарманка... он меня поймет... он меня наконец-то  пойме-ет... но будет уже поздно, конечно... как всегда...
Но все равно, спокойно на душе... у меня уже сейчас на ней все отрадно... ведь я зарисовал... Слева - синюю полосу моря и крупные волны с белыми шапками; справа - желтый берег и на переднем плане двух бегущих по нему, шоколадных от загара фавнят; вдалеке, за их спинами, маленькое, белое строение, а между строением и бегущими фавнятами, фигуру стоящего и злобно смотрящего им в след фавна; сверху голубой кисель вперемешку со вздутыми и особенно белыми хлопьями облаков...
Кадр, правда, старик? Что... "нц... неа"? Что в этом кадре такого?... Ну-у, знаешь ли... так ведь Ван-Гог же! В этом кадре Винсент Ван-Гог... дорогой мой дубина... Хм... волны... море... да-а... в детстве мы жили на нем.

---

Память
   
Во время зимних каникул я проводил большую часть свободных вечеров, просто до самого настоящего детского поздна (это когда "Спокойной ночи малыши" уже давно закончилось) на катках. Зимы в то время были довольно таки суровыми даже на юге. Выпадет снег за ночь, все собой захлестнет, укутает все вокруг в мягкую и покатую белизну, под утро ударит мороз, схватит льдом и вот на следующий день зима! Проведя световой день дома в тепле перед телевизором, и когда рано стемнеет, где-то часа в четыре или полпятого, выходишь на улицу и мгновенно оказываешься на катке. Пересечение улицы Буйнакского и переулка Комсомольский, одним из углов которого выпирала 115 школа, а напротив нее через дорогу, чуть ниже по правому тротуару 1-ая Музыкальная школа, и еще несколько шагов ниже по Буйнакского меня уже захватывал гвалт, хохот, молодой визг, шуршание сотен подошв об лед, знакомые по школе (обоим близлежащим школам - 115-ой и 8-ой) лица, и вот я разбежавшись вместе со всеми несусь по катку вниз. Вниз, потому что город как бы покато съезжает с горы к морю и именно этот участок во всем "Старом городе" (моем районе) самый идеальный с точки зрения скольжения вниз без каких либо особых усилий. Сюда стекались пацаны даже с Проспекта. А еще те, что на верхних, близких к Нарын-Кале магалах, отправлялись оттуда как бы в путь, до самого низа, до все перечеркивающей улицы Кобякова, на пути находя катки и по ним так и спускались до этого последнего, вышеописанного, на Буйнакского, в самом низу (где кафе "Чинар"), моего родного, и катались так интересно все, выстроившись в какую-то безумную шеренгу, как змею...
 и я бывал в этой змее, и вместе со всеми счастливо свистел вниз, до Кобякова... а потом, с промокшими варежками, но не обращая внимания на мокроту, предвкушая новое удовольствие, поднимался вместе со всеми наверх, до изначального перекрестка. Там опять брал разбег и скользил за этой обязательной спиной впереди меня, удерживая ее в центре поля зрения и бессознательно повторял все ее движения... хватался за нее... а кто-то так же синхронно по волне  хватал и держал меня сзади за ремень... И все мы неслись навстречу морозному ветру, Новому Году и своему счастливому детству и  было так здорово... Новогоднее время. Новогодние каникулы!
И сама новогодняя ночь была не такая как нынче. В то время пацаны делали так называемые взрыв-пакеты. Сера, напиленный магниевый порошок и головки от спичек в равных пропорциях, затянутые в несколько слоев картона. (да вспомнить те же два здоровых и толстых болта, вкрученных в одну гайку и прежде соскобленных спичечных головок в нее, подвязанную с одной стороны бинтом как в фильме Тарковского "Сталкер" и подкидываешь ее вверх и когда эта, (как сказала бы блондинка  глядя в двигатель авто),  ш т у к о в и н а  падала и стукалась непременно одним болтом об асфальт  то раздавался такой взрыв... а еще те два объеденных кукурузных початка, просто соединенных между собой бечевкой размером с метр, закинутых на провода и так и висевших потом годами над дорогой, напоминая всем и каждому о каком-то, ****ь, очень странном сюр-художнике и дизайнере местного розлива)
А когда в Новый Год в Москве куранты одну минуту били двенадцать часов, то в это же самое время в Дербенте одиночно гремели такие, ****ь, "ПЕТАРДЫ"! Правда редкие, но все-таки такие... Что самые злые собаки города забивались в ужасе в углы своих собачьих конур и не смели оттуда что-либо тявкнуть! Благородные немецкие  овчарки испуганно жались в углу, превратившись в местных и ни йоты не значащих сявок. Смесь желтой серы, спизженной из вскрытого вагона на перегоне, соскобленных спичечных головок, и из редкого куска магния, наточенного в школе, на трудах, в здоровых таких тисках и крупным напильником в серебристый порошок. Вот это были Петарды!

Да, все очень напоминало воспоминания из еще более раннего детства. Когда был парк отдыха им. Караханова... Меня туда приводил еще дед в летние каникулы. И самым излюбленным были "Цепочки"... Это была Карусель, сиденья которой были привязаны к верхнему колесу металлическими цепями...
и вот мы, получив от родителей вожделенный рубль на воскресенье, мчались именно туда, на эти цепочки... и еще делали там такой финт... соединялись несколько пацанов своими сидениями, держа их каждый перед собой при разбеге и затем, через два, три круга, в полете, отсоединялись... и... мы летали! ))
Так было и на катке, здесь тоже все соединялись в некую змею,  держа каждый друг друга сзади за пояс... и мчались... и действительно, это было так здорово... и мы просто стеснялись орать и визжать от восторга... в этом угрюмом и мрачном старце Дербенте среди пацанов это было не принято! Ну, как же?!  Выражение эмоции, чувства, а значит женственности, "голубизны"... Да на кол его, пацаны! Да, все здесь были сексистами с самого нежного детства, и, следовательно, здесь у мужеподобных женщин всегда бывал успех, или точнее, здесь женщины сами охотно маскировались под мужчин, внутри полностью психологически отождествившись с мужским началом, а потому и внешне выглядящими как мужики, что было естественным для них,  как для женщин, ведь женщину медом не корми только дай ей сыграть хоть какую-нибудь роль и еще множество зрителей.   
Да, в основном это были пацаны, их были здесь сотни, но все же  изредка бывали и девчонки, или просто прохожие женщины, разных возрастов и уровней красоты. Эти скользили вниз один незабываемый раз, идя, например, к себе домой на Кобякова, и не удержавшись, и даже войдя в азарт, тоже лихо катнувшие в потоке лукаво поглядывающих на них пацанов. И кстати неплохо катнувшие, по пацански ловко и вместе с тем женственно неуверенно и робко, и это так шло им, именно как в один единственный раз. Но пацаны не уступали и хотели показаться этим женщинам и выделывали всякие финты. На середине второго квартала от 115 шк. до ул. Кобякова, на правом тротуаре было подвальное кафе "Чинар" и от его входа до дороги тротуар пересекала полоса теплоты, не помню, не знаю, то ли от водопровода, то ли от канализации, и лед в этом месте таял, оставалась эта черная внезапная полоса наперерез твоему счастливому скольжению... и пацаны чуть ли сальто не делали через эту полосу и опять оттолкнувшись двумя тремя мощными и размашистыми шагами снова уверенно вступали в эту серую ледяную и отполированную расщелину между белым снегом и по бокам ее редким желтым песком, посыпанном чтобы обычные прохожие не поскользнулись,
И все продолжали раз за разом это безумное и класное свистящее скольжение вниз, испытывая при этом наверное какую-то  разновидность оргазма.
 
Но все это удовольствие держалось лишь четыре, пять дней. И эти смеющиеся вороны перелетающие с дерева на дерево, наблюдая  всю эту детскую свалку и тревожно каркающие. И так, до талого,  приходили самые отчаянные, те, кому нечего было терять в этой  жизни... да и нечего было смотреть по телевизору, короче,  бродяги... и все они катались... катались...
Потом опять наступала раньше времени весна, конец каникул и южное солнце беспощадно палило и стирало в три, в четыре дня все эти катки и всех этих снеговиков в каждом дворе, да и всю прелесть зимы... Белизну снега, прошедший Новый Год, веселые снежки (как выражение первой любви - Бац! обрати на меня внимание!) и эти незабываемые ледяные катки из детства.
Незаметно редел каток, а мы с Сычем (кличка Сергея Юрьевича) все носились как угорелые, носились... а потом замечали что остались только мы с ним... все остальные уже ушли... уже поздно... а нам с ним только того и надо... и вот мы с ним носимся и носимся до талого. 
Все остальные к этому времени возвращались в свои дома, к серьезным и вместе с тем равнодушным родителям, занятым деньгами и выживанием, к старым и потому уже неравнодушным к внукам, мудрым, заботливым, но уже болеющим и умирающим бабушкам и дедушкам, в этот их запах лекарств и медицинского спирта, каждый в свою домашнюю тоску, в привычную рутину, особенно после того, как закончились зимние каникулы... (а я всегда ненавидел когда  заканчивались каникулы) Короче, в дома, в которые совсем не хотелось идти, а если чего-то и хотелось, то только того, чтобы никогда не заканчивались новогодние каникулы, зима, и так и скользить, скользить себе вниз... может по статусу и бродягами, не имеющими в этой жизни хоть пары своих  законных квадратов пространства-времени, но счастливыми и без них... без этих пары законных квадратов... просто счастливыми детьми из гетто, не понимающими пока, что натворили и уготовили им взрослые. Несовершеннолетние, пока защищенные от взрослых именно своим несовершеннолетием и сладким неведением.      
И драгоценные секунды той молодой жизни, сейчас, с точки зрения уже придавленного возрастом и современностью пожилого человека, измерямые им, как минимум в алмазных каратах, а то и в невытекших слезах, (невытекших потому что, все слезы давно уже выплаканы)... но тогда,  в то сказочное "Здесь и сейчас", секунды которого, проживаемые мною так же небрежно и так же неосознанно, как десятки тысяч песчинок небрежно зачерпнутых с побережья Каспия безучастно сочились и сочились сквозь детские пальцы, в то время как лукавые мальчишеские глаза, а точнее особое внимание в них (выдающее себя в особом их блеске) было устремлено на особенно красивых купальщиц.

В те времена у нас было много родственников, которые впоследствии разъехались по России. Я любил приходить к ним с матерью, потому как у них всегда бывало много людей, моих кузенов и кузин, старших и младших, тетек, дядек, и все они собирались чаще всего у тех, о ком сейчас вспоминаю. Всегда в том доме было весело, громко, задорно и мне нравилась его благополучная атмосфера, нежели та что была у нас дома, когда самые главные старики (бабка и дед наплодившие всех моих дядек и тетек) уже болели, оставалось им недолго и от этого в комнате веяло спиртом, валерьяной и кладбищенской тоской. И вот как-то, узнав что мои кузины остаются у своих бабушки и дедушки (для меня же они были тетей и дядей) я тоже  напросился к ним на ночевку. Мне не отказали. Я смеюсь сейчас вспоминая эти несколько дней и ночей проведенных у них. У старшего кузена были кролики и мое вечное любопытство всегда заставляло меня подолгу торчать возле их вольера и наблюдать их странный, ворочащий усиками  ступор. Кузен позволял мне открывать вольер и гладить кроликов и вот я забыл закрыть вольер. Все кролики конечно же повыскакивали и разбрелись кто куда на улице и потом их долго отлавливал кузен, хоть и ворча на меня, но, слава богу, с улыбкой. Потом этот же самый кузен, (он был старше меня на десять лет, не лишен доброты, чем мне всегда нравился, а где доброта там и блестящий ум, он закончил школу с золотой медалью, а затем физико-математический факультет с красным дипломом) прикола ради нашел какую пластмассовую бутылку, накрутил на нее душевую трубку,  которая удивительно кстати подошла по резьбе и поливал меня  с кузинами из этой импровизированной водяной пушки. Детские смех, визг, восторг здорово воодушевили меня и я тоже захотел такую пушку и ничего не нашел умнее как взять у них в ванной первую попавшуюся пластмассовую бутыль, проделать в ее крышке отверстие, а содержимое бутыли вылить в ванну. Это пришлось делать долго, так как вылитая в ванну жидкость пенилась, заполнила пеной всю ванну и все никак не смывалась. Это быстро обнаружилось старшими и через полчаса все смотрели на меня уже строго, осуждающе, только глаза этого кузена улыбались глядя на меня. Потом две мои кузины, они были родными между собой сестрами, музицировали по очереди на пианино, а я не умел играть и  стоя сбоку, да переминаясь с ноги на ногу, слушал, поигрывал крышкой от пианино, (не зная чем себя занять, а может, скорее, от ревности или детского нетерпения) и вдруг уронил эту крышку прямо на маленькие и хрупкие пальчики моей кузины. Она плакала часа три. Плакала так горько и  громко, что от стыда, да ее жалостливых подвываний, да еще и от суровых присказок ее младшей сестры, охотно и с мрачным удовольствием брошенных  в мою сторону как камни, я стоял, красный как брюква, и хотел провалиться под землю. В итоге меня аккуратно попросили вернуться к себе домой, пока я вообще не убил здесь кого нибудь. Я сказал что я сам ухожу, так как мне не понравилось. Меня попросили уточнить - а что именно мне не понравилось у них в гостях? Я нашел только поезда, железнодорожное полотно проходящее поблизости от их окон, своим грохотом будящее меня по ночам, и глаза моего старшего доброго  кузена опять лучились улыбкой глядя на то, как я уходил от них, чтобы никогда больше не вернуться. Все же вернулся, через несколько дней, с матушкой, когда случился день рождения дядюшки.

 
---
Армен где? На границе.
Федя летом 1989 года совершил неудачную попытку взлететь на "Карпатах", которые в какой-то момент уехали без него. Попытка удивила всех, самого Федю, а также мопед.
... настолько наркоман что пограничники обнаружили наркотики не у него, а уже его самого у наркотиков.
 
Алипа и Аскер пытаются развести на секс девушку со двора и предлагают ей прокатиться с ними (на девятке жигулей)
- Девушка, очень приятно познакомиться с вами, хоть вы и не сказали свое имя... но, может, как это принято в цивилизованном мире... прокатимся?
-Ой ребята, я не такая, вы не поверите, но я, реально, трамвая здесь жду... да и соседи... 
-Ну, ничего страшного... и соседей пригласим покататься по ночному Дербенту.
-Ребята, я вообще-то замужем... просто мужа нет дома, понимаете?
-Да, конечно, понимаем... и мужа тоже возьмем в это незабываемое путешествие!
Подбегает дворовая собачка, (черная болонка по кличке "Чаппи"), к ногам соблазняемой девушки, трется об них, девушка ее ногой ласкает и приговаривает - "Чаппи... Ча-а-аппи".
Алипа тихо на ухо Аскеру:
-Чаппи тоже возьмем... Чаппи я сам ****ь буду! )))

---
 
Чемпион по вольной борьбе Мага "Ханда" ("молния" по даргински, кстати так звали его пса - здорового черного кавказца - чемпиона по собачьим боям... - так, еще раз кстати, вообще родилась Магина кличка, Магомедов было много, а хозяин "Ханды" один)  Он свою жену Зулейху вместе с машиной ее отца угнал. Потом приходили ее сестры и избили ее за то, что не покончила с собой. Влюбилась в него, осталась, замуж за него вышла, селезенкой расплатившись (отбили, удалили). Пожили и умерли потом оба. Сначала он (у него в тюрьме печень развалилась от опиатов и гепатита с); потом она от онкологии (опять же, от его выходок последствия - все болезни от нервов)
   
Но как-то на разборках его ударили ножом. Распороли живот так, что кишки вывалились. Благоразумно остался лежать чтобы подумали - все, умер. Все разошлись и он встал, пошел, держит кишки в ладонях и идет... куда? В ЦРБ! Какой бы пьяный ни был он точно знал куда пойти... особенно с кишками в ладонях. Но прежде по пути он нашел один двор в котором был кран, такой, знаешь, ну раньше, в каждом общем дворе был общий кран. И вот он, значит,  вымыл кишки под краном, ну там от песка и пыли, и приходит такой в ЦРБ (Центральная Районная Больница). Там алярм! Ты гонишь?! Кто такой?! Мага говорит - "Ханда" я... херово мне... там сумасшедшие, слушай, ремень отдайте... живот зашейте. Это было Тарантино... не бы-ы-ыл! А было! Хирург потом ему говорил - "Хорошо что промыл кишки... иначе был бы сепсис, успел, тебе повезло"
   
А? Вот это был хохмач, отморозок, от меня за стенкой жил.
   
(Да, он и есть тот прототип с кого я написал Тимура Адамова. Мага "Ханда". Я его просто слямзил из жизни.)
   
Он с утра выйдет на район, в подвале биндюжном (так и называется -  "PODWAL") в туалете вмажется и выйдет, осмотрится, такой, где какая толпа стоит на районе, спинами углы чешет, подойдет, прикурить попросит, да и разговорится под кайфом... тему просто из воздуха выщелкивал. Допустим, пройдет мимо  девушка симпатичная, привлекательная, процокает гордо, даже несколько высокомерно... он ее задницу взглядом проводит, глазами похлопает серьезно (подумает) потом такой:
-Бабам нашим (местным) знаешь какой нужен чтобы она кайфовала? Вот такой! (показывает по локоть) Если меньше, она тебя не почувствует!
-Но почему Дон Хуан?))
-Да ноги короткие, видишь? Значит матка глубокого залегания... до нее добраться не получится...
-Да ну ты что братан?))
-Да-а-а, да... а почему? Потому что горные, понимаешь, природные ноги такие, местные, чтобы легко было на гору взбираться... ах-ха... на родник за водой ходить... с кувшином десятилитровым, понял?
-Ха-а-а, и че, и че?
-А длинноногие, равнинные, понял?... им на полшишки вгони, уже кончают! Потому что... что? Ноги из ушей растут, матка близкая... трубка короткая))
-Мага ах-ха-ха... ты шутишь?!))
-Не-е-ет... - совершенно серьезно протянет он - ... я те гаварю... ))
И его глаза устремляются куда угодно, но только не на собеседника... типичный признак того, что кто-то кому-то не доверяет. И лицо почесывает... и серьезно помаргивает  полуприкрытыми веками
 
И как то Мага прокомментировал насчет Меркьюри, музыку услышал, или еще что...
- Вот этот же есть... один певец такой, с усиками... еще жопу так прикольно подставляет в лосинах, в клипе... ну с пылесосом, как баба одетый...
- Фредди Меркьюри, Мага?
-А точно...
-А че ты его вспомнил... он же гей!
- Э-э... гей, не гей... это не мое дело... зато поет красиво, голос есть...
    
 В детстве я частенько у него гостил. И вот как-то его не было дома, а  был его младший брат Алипа... он поднял диван, как бы желая удивить меня... в подполье лежал ствол Макарова, рядом пакет с зеленым веществом напоминающим марихуану и... член! Деревянный член сантиметров с тридцать... выстроганный так идеально, (как в фильме "9 рота" художник из пластида лепит пенис) короче, так же... жизненно... и самое главное... на нем было написанно (простой синей пастой из банальнейшей авторучки) - "Мюрего не боится никого!".
Мюрего это селение рядом с Утамышем, я там рядом еще впоследствии чалился на автозаправке у Максуда, у безумного Макса еще одного... я даже как-то приехал в Мюрего, тогда же, в детстве... к Алипе... и знаешь... мне не отрезали голову, а напротив, встретили от душински... взросляки бородачи окружили - "Кто такой? Из Магиного двора? А че ты там стоишь, а ну ка быстро...  Салам Алейкум!" Да так пожали руку что чуть не сломали, просто чуть не задушили в гостеприимных объятьях... потом шашлыки, вино, марихуана, короче полное куначество... да-а, вот тогда я полюбил даргинскую лезгинку.)))
    
И сам "Ханда" умер потом. Пес кавказской овчарки. Такой же чемпион как и хозяин, Мага выбрал его мистически что ли, не знаю... И вот этот пес заброшеный, заросший, со страшными колтунами, сквозь которые пробивалась как бы проседь, белость, особенно на гордой груди белое пятно... медленно и с достоинством бродил этот черный медвежонок по улицам, пугая людей и других собак... или лежал возле своих ворот, уже без хозяина, не зная где его могила, чтобы на ней спокойно сдохнуть... или лежа в пыли подметенной дворником, пуская ноздрями две струи перед своей, к асфальту приложенной и положенной на лапы мордой... в обе стороны... вздыхал... по своему... по собачьи...
   
Взгляд Маги был как у Тайсона, такой же уверенный и ироничный, глаза были очень похожи.


Рецензии