Манечка и Боря

Родители любили друг друга. Мы с братом всегда это знали. В детстве нам казалось, что наша мама – настоящая королева, потому что папа относился к ней с абсолютным обожанием. Если она вдруг прилегла днем на часик, чтобы отдохнуть, папа требовал полной тишины от нас, детей, и, не дай Бог, если мы, забывшись, начинали галдеть. Когда мы протягивали руки к вазочке с фруктами, он нередко отдергивал нас со словами: «Последняя груша – маме! Я завтра куплю еще, и всем хватит».
Из тысячи мелочей, порой непередаваемых словами, была соткана атмосфера нежности и любви к маме, которая от папы распространялась волнами по всем граням нашей жизни.

  Мамина любовь к отцу проявлялась иначе, но была тоже явственной и неоспоримой. Как и положено королеве, мама держалась независимо, но всегда помнила, какие блюда предпочитает ее муж, о чем не стоит ему рассказывать, чтобы не огорчить, чем можно его порадовать, от чего оградить, но главное, – что ему нужно в жизни , причем, как нам казалось с братом, маме это было известно гораздо лучше, чем самому отцу. Но он настолько доверял своей сероглазой, нежной и умной супруге и так сильно любил ее, что вполне комфортно чувствовал себя в роли ведомого, хотя, скорее всего, он вряд ли так определял свою роль сам. И, в принципе, все эти деления на ведущих и ведомых – удел психологов, если что-то у кого-то не ладится. А когда в отношениях есть главное: уважение,преданность и нежность, – копание в ролях и прочих «винтиках» , составляющих людское счастье, всегда казались мне мелким и нелепым занятием.

                * * *

 ... У отца уже начались боли, и мама колола его сильнодействующими лекарствами, называя из витаминами.
Папа знал, что ему оставалось жить совсем недолго. И хотя никто ему этого не говорил, а сам он щадил нас и избегал прямых вопросов, он, конечно, все понимал. Врачи выдали маме две справки: одну настоящую, вторую – с невинным диагнозом, но обе выглядели достоверно и впечатляли печатями. Так поступали в России 70-х. Возможно, именно в этом проявлялась высшая гуманность к человеку, хотя многие не без успеха до сих пор сражаются за то, чтобы страшная правда о скором уходе из жизни была гарантирована каждому.

Однажды папа позвал меня, и я внутренне насторожилась: а вдруг он спросит о своем диагнозе! Но он стал вспоминать молодость, первую встречу с моей мамой, прогулки по вечерней Москве, недолгий роман, а потом – более чем скромную свадьбу с горячей дымящейся картошкой в деревянном гомельском доме, в семье маминых родителей. Почти в каждом предложении звучало: «Ни о чем не жалею», «Если бы начал жить снова, я бы поступил так же».
Мне стоило огромного труда притвориться, будто я не понимаю: родной мне человек подводит итоги своей жизни.
– Встреча с твоей мамой – это самое лучшее, что со мной случилось в жизни, – произнес он и закрыл глаза. Я встала, чтобы выйти из комнаты, и тут... Он встрепенулся, приподнялся на подушке и бросил на меня тот самый обнаженный взгляд-вопрос, содержащий последнюю надежду на возможную ошибку о смертельном приговоре судьбы.
Даже сейчас, через много лет, я помню этот взгляд. Отчание слилось с надеждой! Собрав все силы, я чмокнула отца в щеку, улыбнулась как можно беззаботней и, выходя из комнаты, прикрыла за собой дверь.

 Прихватив с вешалки куртку, я выскочила на улицу и дала волю своим чувствам. Через несколько минут мама догнала меня:
– Он опять делился воспоминаниями? Почему-то и мне сегодня хочется говорить о юности...
Знаешь, я ведь поначалу не любила твоего отца. Все это пришло потом, позже. Зато крепко и навсегда. Это неправда, что настоящая любовь обязана вспыхивать мгновенно. Вспышка – это не любовь, а страсть. Но она же и гаснет безвозвратно. А с любовью все иначе. Она бывает острой и хронической, почти как болезнь. Но в юности это мало кто понимает.

 После войны семья моих родителей вернулась из эвакуации в Гомель. Мужчин поубивало! Выжившие, в основном, – калеки, без рук, без ног. В нашей семье – целых три невесты: я и две младшие сестренки, Рая и Соня. Твой дед, Ошер, высокий голубоглазый блондин, вернулся с войны невредимым и сокрушался, обращаясь к своей жене:
«Где ж мы найдем троих женихов для наших красавиц, Естер?»
Хрупкая кариглазая бабушка, с черными, как смола, волосами на прямой пробор, тихо вздыхала в ответ свое вечное: «Вей’з мир!»

 Война закончилась, и наступила долгожданная пора любви. Мы с сестрами ходили по очереди на танцы: по возвращении из эвакуации у нас на троих было одно приличное платье. Под звуки «РИО –РИТЫ» и «БРЫЗГОВ ШАМПАНСКОГО» я влюбилась в гомельчанина Яшу, а он – в меня. Высокий красивый парень, непьющий, весьма красноречивый... В общем, завидный жених. Роман стремительно развивался, дело шло к свадьбе, как совершенно неожиданно поочередно произошли два значимых события:
сначала пропал Ошер – мой папа. А потом – Яша. Отец, правда, быстро «нашелся»: его арестовали в электричке, по дороге в Речицу, куда он отправился по своим скорняжным делам. Он мирно беседовал с бывшим одноклассником: случайная встреча. Тот куда-то ехал с чемонадом. А при патрулировании вагона (то ли рутинная проверка, то ли намеренная) выяснилось, что в чемодане – полно спекулятивного товара. Папа – «ни сном ни духом», но забрали обоих, тем более, что одноклассничек оказался редкой сволочью и отрекся от чемодана в пользу отца. Разбираться не стали.

 Папа получил статью за спекуляцию, и дали ему, аж, 10 лет. Твоя бабушка Эстер рыдала каждую ночь, а днем хлопотала у плиты, чтобы накормить нас, своих девочек. Мои сестры тоже плакали, но помочь ничем не могли.

 Молодость брала свое: власть мирного неба и «Рио-Риты» , обещавшей близкую любовь, опьянила, и мои сестры бегали на танцы, виновато обнимая маму перед уходом. А я, самая старшая, утратила интерес к жизни: отец в тюрьме, жених исчез без объяснений. То ли бросил меня из-за случившегося с моим отцом, то ли завел другую.
Разыскивать жениха – дело унизительное. Гомельские кумушки злорадно улыбались мне в лицо: брошенная.
Не выдержав неизвестности, я пришла за объяснениями к сестре Якова. Она долго избегала прямого ответа и твердила, что Яша по-прежнему любит меня и вот-вот вернется из какой-то командировки. Я чувствовала подвох, молчала, но наконец решилась на такие слова:
«Знаешь, в чистых отношениях не должно быть таких исчезновений. Раз от меня необходимо скрыть правду, значит, правда меня бы не устроила. Я больше не считаю Яшу своим женихом. По крайней мере, он мог бы меня лично предупредить, что уедет».
Тогда моя собеседница нарушила запрет брата и раскрыла его тайну:
«На фронте случился у моего Яшки романчик с одной медсестрой. С кем не бывает! Но эти отношения ничего не значили для него. А барышня стала шантажировать его беременностью. Когда поняла, что не сработало, выкрала документы и поставила штамп о браке без его согласия (с помощью влиятельной подруги). Яша как-раз и поехал в те места: избавиться от этого штампика, чтобы жениться на тебе, на любимой Манечке. А ребенка там нет и в помине. Яшку заполучить хотела медсестричка хитрая, вот и вся ее «беременность». Хотя, кто ее знает: может, и аборт сделала».

             Этот поступок, действительно, всерьез разрушил мое доверие к Якову. Значит, он способен скрывать от меня и куда большее! И, возможно, он разрушил жизнь своей военной подруге, сначала приручив ее, а потом легко переступив через ее чувства. Конечно, она не имела права на эту выходку с паспортом, но, видимо, он ее обнадежил, иначе бы она не посмела... Тут же вспомнилась Яшкины похотливые взгляды на моих подруг, чему я до этого придумывала оправдания в виде собствнной мнительности. Я горько плакала.

 Однако события, связанные с твоим дедом, требовали каких-то действий и не дали мне окончательно погрузиться в женские переживания.
Его посадили по недоразумению на целых десять лет! У мамы прыгало давление, да и сама я, едва представляя отца за решеткой, не могла ни есть, ни спать.
Однажды утром я заявила, что поеду в Москву искать справедливости.
– Как искать? Где ты остановишься, доченька? А деньги?
Узнав о моем намерении, соседи принесли немного денег и какой-то московский адрес:
– Как приедешь в столицу, сразу – к ним. Люди хорошие, примут, если скажешь, что мы послали. И письмо от нас возьми с собой.

 Так в столице появилась девушка из провинциального Гомеля, решившаяся на невозможное – на поиски справедливости в сталинской России.
Меня, действительно, хорошо приняли чужие добрые люди, сын которых, Борис, недавно демобилизовался из армии. Он вернулся с войны целым и невредимым и отнесся к моей ситуации очень бережно: лишнего не спрашивал, предлагал любую помощь, а вечерами показывал Москву.
Я попросила его найти в столице самого сильного адвоката, такого, который вряд ли мог бы проиграть даже обреченное на провал дело. И, хоть попасть на прием, а, главное, оплатить такую знаменитость, – это проблема, я настаивала и однажды оказалась в кабинете у знаменитости по фамилии Брыль.
«Денег у меня нет, но мой папа, потомственный скорняк, – лучший специалист по мехам в нашем городе. И, если он окажется на свободе, то быстро заработает и сможет оплатить ваш труд», – завершила я свой рассказ, едва справляясь с волнением.
То ли моя наивность тронула адвоката, то ли преданность дочери к отцу, но он взялся помочь. Звучит, как вымысел, никто не верит, но это – реальность и чистая правда: ему удалось добиться пересмотра дела в Верховном суде и доказать невиновность Ошера Цалкина.
.
.. В ночь суда твоей бабушке Эстер снился сон: белые пышные булки росли на дрожжах, стремительно поднимаясь в духовке и покрываясь аппетитной румяной корочкой...
«Киндер майне! Этот сон – к добрым вестям».
Утром пришло письмо об освобождении отца семейства. А вскоре вернулся и он сам.

 ... Я провела в Москве около месяца. Было трудно не заметить, что Борис влюбился в меня всерьез. Этот высокий спортивный парень с волевым лицом был мне приятен и намного выигрывал по своим моральным качествам по сравнению с Яшей, да и внешне ему не уступал, но я все еще думала о Якове.
Борис помог мне вытащить из тюрьмы отца! Да и вообще, от него веяло порядочностью и надежностью, но Яков успел меня ранить. А рана всегда более значима для рождения пылких чувств, чем добрые поступки! Увы!
Но меня спасла голова, гордость и сила воли: я глубоко сознавала, что способность предать свою девушку останется в Якове навсегда, и однажды коснется меня. И я начала борьбу со своими чувствами.
На вокзале мы с Борей обменялись адресами и пообещали регулярно писать друг другу.
Я долго смотрела в окно, а потом заснула по стук колес...

 В Гомеле на перроне меня встретили сестры и мама. И вдруг я увидела Бориса, стоявшего чуть поодаль с цветами. Он подошел, взял из моих рук чемодан и виновато произнес:
«Я прилетел самолетом: вдруг понял, что могу потерять тебя. Переписка – дело ненадежное».
Через две недели мы расписались и отметили это событий скромным семейным обедом.

 Я все еще была невинной девушкой: не знала, что именно должно происходить в первую брачную ночь, и, когда мой муж попытался овладеть мной, стала кричать так, словно на меня напал маньяк. Наверное, я разбудила весь Гомель в ту ночь!
На нервной почве папа месяц пытался прийти в себя и уже ни на что не претендовал в постели. Но за это время меня просветили подруги, дружно возмущаясь стыдливостью моей матери, не расскажавшей мне вовремя, что к чему.
И тогда мне стало обидно, что муж теперь просто спит, даже не прикасаясь ко мне, молодой жене. И это – медовый месяц! Я потребовала принести мне справку от врача о том, что мой муж в сексуальном плане – полноценный мужчина.

Реакция врача была довольно своеобразной и стала чем-то вроде анекдота, который не раз пересказывал в кругу семьи твой папа:
«Старый еврей- уролог, осмотрев меня, улыбнулся и сказал: «Ваша супруга сомневается, настоящий ли вы мужчина? Просит справку? Хорошо, я -таки напишу. Но скажите ей, как бы я, доктор, в свои 75 лет мечтал снова стать таким мужчиной, как вы сейчас! Пусть жена не пугает вас больше хотя бы еще пару недель, и все нормализуется».

А вскоре вернулся Яша с «чистым» паспортом, готовый жениться, и тут же узнал от соседей, что я вышла замуж.
Он постучал в дверь нашего дома, вручил мне букет цветов, сухо поздравил и, пожелав счастья, ушел.
В тот миг мне хотелось броситься ему на шею, все простить и остаться с ним навсегда. Но я, конечно, этого не сделала. Я осталась с Борисом и никогда об этом не пожалела.
Да, первое время это был компромисс: я позволяла ему любить себя.
А потом... полюбила сама. Я помню тот день, когда вдруг поняла: «Люблю!»
 
... Яша давно забылся, стерся из памяти, как стираются яркие, но нестойкие краски ситца от стирки. А жизнь – это тоже, своего рода, стирка: отбеливаем реальность до уровня мечты, выбрасываем выцветшее, вручную стираем ценное.
Папе осталось совсем немного. Вместе с ним навсегда исчезнет и моя единственная настоящая любовь к мужчине, и невидимая корона с надписью:
«Моей любимой Манечке», подаренная мне твоим отцом в юности на всю жизнь.