Неизбежность. Как по земле идёт с котомкой лихо

*** «Как по земле идёт с котомкой лихо…»


Аудиокнига на http://youtu.be/CKAo--QyTA8


11 октября 1921 года издание харьковских театралов уведомляло: «получено известие, что Ахматова не умерла».
– Да исполнится русское поверие, – оптимистично завершали «Театральные известия», – что кого преждевременно похоронят, тот долго проживёт.
Слух, однако, оказался всеохватным и долгоиграющим, и 28 октября в Центральном показательном клубе Симферополя состоялся «Вечер памяти Анны Ахматовой». Афишу об этом вечере с участием местных профессоров словесности Анна Ахматова подарит Марии Шкапской три года спустя. (См.: В. А. Черных. «Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой». С. 150).


Царскосельская ода

(Безымянный переулок – Девяностые годы.)

А в переулке забор дощатый…
Н. Г.
  Ты поэт местного, царскосельского значения.
Н. П.

Настоящую оду
Нашептало… Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой,
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец,
А тому переулку
Наступает конец.
Здесь не Темник, не Шуя –
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск – Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут ещё до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичьий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льётся, желчь не тая…
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьёй,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьёй.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир…
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.

3 августа 1961
Комарово



«В поэзии всегда война, – писал О. Э. Мандельштам в “Заметках о поэзии”. – И только в эпохи общественного идиотизма наступает мир или перемирие. Корневоды, как полководцы, ополчаются друг на друга. Корни слов воюют в темноте, отнимая друг у друга пищу и земные соки. Борьба русской, то есть мирской, бесписьменной речи, домашнего корнесловья, языка мирян, с письменной речью монахов, с церковнославянской, враждебной, византийской грамотой, — сказывается до сих пор» (С. 260).
В ноябре 1921-го советская власть признала возможность допустить работу частных издательств, – между красным террором Гражданской войны и массовыми репрессиями 1930-х настала короткая передышка НЭПа.
19 января 1922-го на первом вечере «Чистки современной поэзии» в Политехническом музее В. В. Маяковский заявляет:
«Сломлены устои буржуазного мира. Новое, рабочее государство выводит на широкий и светлый путь не только Россию, но человечество. Решаются мировые, исторические вопросы. И решаются не заседаниями и конференциями, а кровью, железом, опустошительными эпидемиями, поволжскими драмами, невероятным голодом борющегося класса, целым сонмом несчастий, лишений, ужасов и бедствий».



*   *   *

 Наталии Рыковой

Всё расхищено, предано, продано,
Чёрной смерти мелькало крыло,
Всё голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?

Днём дыханьями веет вишнёвыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, –

И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.

Июнь 1921



В это время издательство «Petropolis» выпускает в свет новый сборник стихов А. Ахматовой «Anno Domini», и В. В. Маяковский ставит вопрос:
«…Достойно ли художника в эти трагические дни отойти от современности и погрузиться в пучину сторонних, далёких, чуждых вопросов? Можно ли и теперь воспевать “коринфские стрелы” за счёт целого вихря вопросов, кружащихся около нас? Часть аудитории, правда небольшая, стояла, видимо, за “коринфские стрелы” — это зрители жизни, революционный балласт, люди, от которых не было и никогда не будет никакого толку. Но властно господствовала и торжествовала совсем иная идея — о подлинной задаче художника: жить живой жизнью современности, давать эту современность в художественных образах, помогать своим творчеством мучительному революционному процессу, участвовать активно в созидании нового царства.
И когда с этим критерием мы подходим к поэтам современности, многие остаются за бортом, поэтами во всём объёме этого слова названы быть не могут: комнатная интимность Анны Ахматовой, мистические стихотворения Вячеслава Иванова и его эллинские мотивы — что они значат для суровой, железной нашей поры?
Но как же это так: счесть вдруг нулями таких писателей, как Иванов и Ахматова? Разумеется, как литературные вехи, как последыши рухнувшего строя они найдут своё место на страницах литературной истории, но для нас, для нашей эпохи — это никчёмные, жалкие и смешные анахронизмы».
Когда после пламенной речи пролетарского поэта было предложено запретить Анне Ахматовой на три года писать стихи, «пока не исправится», большинство простым поднятием рук запрет поддержало.



*   *   *

Буду чёрные грядки холить,
Ключевой водой поливать;
Полевые цветы на воле,
Их не надо трогать и рвать.

Пусть их больше, чем звёзд зажжённых
В сентябрьских небесах, –
Для детей, для бродяг, для влюблённых
Вырастают цветы на полях.

А мои – для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.

И, как волны приносят на сушу
То, что сами на смерть обрекли,
Принесу покаянную душу
И цветы из Русской земли.

Лето 1916
Слепнёво



Тесно сомкнутые ряды идейных борцов за революционное дело между тем не препятствовали поэзии А. Ахматовой служить образцом. Наппельбаумы предлагают ей стать синдиком «Звучащей раковины» – литературной группы, осиротелой после расстрела Н. С. Гумилёва. Из редакций журналов и альманахов с утра до вечера поступают звонки с предложениями опубликовать «хоть что-нибудь»; с её участием или без, организуются её вечера.
Традицию «Писем о русской поэзии» продолжает О. Э. Мандельштам:
«Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с “Анной Карениной”, Тургенева с “Дворянским гнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова.
Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу.
Вся эта форма, вышедшая из асимметричного параллелизма народной песни и высокого лирического прозаизма Анненского, приспособлена для переноса психологической пыльцы с одного цветка на другой» (С. 265–266).
– Ахматова указала женщине путь освобождения, – утверждает критика.  – Это путь творчества. Невольница делается царицей. (См.: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 157).



Творчество

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шёпотов и звонов
Встаёт один, всё победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растёт трава,
Как по земле идёт с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки, –
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.

5 ноя6pя 1936
Ленинград, Фонтанный Дом



1936-й – год столетия гибели А. С. Пушкина.
Прошло полтора десятилетия с вечера «Чистки современной поэзии» в Политехническом музее, расстрела Н. С. Гумилёва и кончины А. А. Блока. За всё это время не было ни одного года, чтобы  новые сонмы несчастий, лишений, ужасов и бедствий, которые сразу после слома устоев буржуазного мира казались оправданными В. В. Маяковскому, не обрушивались на государство рабочих и крестьян. Декадентская поэтесса со своей «комнатной интимностью» всё ещё писала стихи и «перековываться» или исправляться не желала. Уже шесть лет, как подставил грудь под пистолетное дуло и сам первый поэт небывалого государства, а она, «последыш рухнувшего строя», всё в «какой-то истоме» продолжала вслушиваться в жалобы и стоны «неузнанных и пленных голосов» – «никчёмные, жалкие и смешные анахронизмы» суровой, железной, кровавой эпохи вечной битвы за счастье будущих поколений.
Есть фундаментальная несправедливость в оценке настоящих творческих усилий как со стороны будущих поколений, так и со стороны современников: «творчество даже плохой певички – личное по своей природе, творчество даже хорошего инженера как бы растворяется в общем анонимном прогрессе техники» (Ю. М. Лотман. «Культура и взрыв». С. 24). Это обстоятельство неприятно поражало героев рассказов А. П. Чехова; знала о нём и невольница с цветами для святой Софии из Русской земли. И всё, что ушло в прошлое: молебны, многооконная предвоенная усадьба, разлук и встреч всё те же повторенья, поцелуи на лестнице и в гостиной, – всё это ушло, как будто в допушкинские времена, принадлежит теперь уже кому-то другому и не вмещается в границы одной прожитой жизни. А если что и делает жизнь единой, так это даже не память, которая теперь всё более о былых существованиях и народах, но исключительно «тайный круг» с бездной шёпотов, звонов и одним, всё победившим звуком творческого осмысления.



*   *   *

Течёт река неспешно по долине,
Многооконный на пригорке дом.
А мы живём, как при Екатерине:
Молебны служим, урожая ждём.
Перенеся двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой,
Целует бабушке в гостиной руку
И губы мне на лестнице крутой.

Лето 1917
Слепнёво


В набросках статьи о Баратынском А. С. Пушкин представил отношения поэта с читателем и их изменение со временем следующим образом:
«Понятия, чувства 18-летнего поэта ещё близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут – юный поэт мужает, талант его растёт, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их, и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит – для самого себя и если изредка ещё обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уёдиненных, затерянных в свете».
Эту мысль, замечает А. Ахматова, подсказал Пушкину сам Баратынский в письме 1828 года, где объяснял неудачу «Онегина»:
«Я думаю, что у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нём почти свои чувства, почти свои мысли, облечённые в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его всё-таки не проза. Не принимай на свой счёт этих размышлений: они общие». (См.: А. А. Ахматова. «“Каменный гость” Пушкина». С. 98–99).
– Не поэзия неподвижна, – делает вывод Анна Андреевна, – а читатель не поспевает за поэтом.


*   *   *

По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Всё на камне у моря сижу,
И мне любо, что брызги зелёной волны,
Словно слёзы мои, солоны.
Были вёсны и зимы, да что-то одна
Мне запомнилась только весна.
Стали ночи теплее, подтаивал снег,
Вышла я поглядеть на луну,
И спросил меня тихо чужой человек,
Между сосенок встретив одну:
«Ты не та ли, кого я повсюду ищу,
О которой с младенческих лет,
Как о милой сестре, веселюсь и грущу?»
Я чужому ответила: «Нет!»
А как свет поднебесный его озарил,
Я дала ему руки мои,
И он перстень таинственный мне подарил,
Чтоб меня уберечь от любви.
И назвал мне четыре приметы страны,
Где мы встретиться снова должны:
Море, круглая бухта, высокий маяк,
А всего непременней – полынь…
И как жизнь началась, пусть и кончится так.
Я сказала, что знаю: аминь!

Осень 1916. Севастополь


Моральной монастыркой, монашенкой с крестом на груди называл её Ю. И. Айхенвальд: «монастырка, но в миру, но в свете, в блестящем вихре столицы».
Свет и блестящий вихрь столицы – в прошлом; они и прежде-то казались не более реальными, чем воспоминание о них в 1922-м, когда вышла книжка Ю. И. Айхенвальда «Поэты и поэтессы». Творчество всегда служило ей диспозицией понимания: через его «тайный круг» она смотрит на мир и присутствует здесь в его «тайном круге». «Очень скучно писать о себе и очень интересно писать о людях и вещах», – это Ахматова о биографической книге, но это и о литературе вообще: сказать что-то о себе возможно лишь сказав всё о мире. Отсюда, монашеский образ среди карнавала столичной жизни, социальных бурь и потрясений войны. Поэт – свидетель и участник происходящего, но по сути отрешённый, ибо превосходит настоящее, ибо слышит «рифм сигнальные звоночки» и начинает понимать гораздо больше, чем доступно человеческому слуху: как в лесу растёт трава, как по земле идёт с котомкой лихо…
Марает бумагу графоман; выдумывает версификатор; добивается карьерного роста щелкопёр. Иной природы строки, когда сочинитель будто и не принадлежит себе. Кому в таком случае он препоручает свою свободу и висящую на волоске жизнь, – Богу, нации или «с котомкой лиху», – можно судить, если распознать «неведомого друга» – из тех, с кем «просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь».


Муза

Когда я ночью жду её прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

<Март> 1924
Петербург, Казанская, 2



Ни один из царей библейских времён не преминул призвать провидцев и прозорливцев себе на службу: их слова, сами по себе обретающие ритм и метр, считались данными свыше. В культуре Нового времени стало принятым говорить, если не о религиозном служении пророка, так о духовном предназначении поэта. Ю. И. Айхенвальд в пору, когда брань по адресу «последышей рухнувшего строя» из эпизодической стала планомерной и продуманной, сохраняя верность высокому слову дореволюционной русской критики, утверждал: «…нужна духовной России Анна Ахматова, последний цветок благородной русской культуры, хранительница поэтического благочестия, такое олицетворение прошлого, которое способно утешить в настоящем и подать надежду на будущее». (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 160).


Многим

Я – голос ваш, жар вашего дыханья,
Я – отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья, –
Ведь всё равно я с вами до конца.

Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощи моей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей,
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нём
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошённый дом.
И говорят – нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить…

Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь – забытой быть.

14 сентября 1922
Петербург



«Забытой быть» – желание укрыться от шагающего по русской земле лиха, которого с 1914-го было в избытке, и когда казалось, что вот, наконец, всё плохое ушло в прошлое, лихо снова собиралось с силой и готовило новые «сонмы несчастий, лишений, ужасов и бедствий».
6 июля 1922 года постановлением Политбюро ЦК РКП(б) создавалась Комиссия по организации писателей и поэтов в самостоятельное общество.
16 июля Ленин в письме Сталину излагает способ высылки из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п.:


«Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, господа!
Всех авторов “Дома литераторов”, питерской “Мысли”; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас “заграница”. Чистить надо быстро, не позже конца процесса эсеров.
Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса “Нов[ая] русская книга”, № 4, 1922 г., с. 37) и на список частных издательств (стр. 29).
С к[оммунистическом] прив[етом] Ленин».
(Письмо В. И. Ленина И. В. Сталину)


19 июля на заседании только что созданной Комиссии по организации писателей и поэтов «принят в основном» список предполагаемых членов общества «Круг». Напротив имени Ахматовой проставлен знак вопроса и в скобках отмечено: «Расстрелян муж – Гумилёв».


*   *   *

А ты теперь тяжёлый и унылый,
Отрекшийся от славы и мечты,
Но для меня непоправимо милый,
И чем темней, тем трогательней ты.

Ты пьёшь вино, твои нечисты ночи,
Что наяву не знаешь, что во сне,
Но зелены мучительные очи, –
Покоя, видно, не нашёл в вине.

И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы.
Всё чаще ветер западный приносит
Твои упрёки и твои мольбы.

Но разве я к тебе вернуться смею?
Под бледным небом родины моей
Я только петь и вспоминать умею,
А ты меня и вспоминать не смей.

Так дни идут, печали умножая.
Как за тебя мне Господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты не мог её убить.

22 июля 1917
Слепнёво



В середине августа 1922-го в Москве, Петрограде, Казани, на Украине арестованы те, кого предполагалось выслать. В конце месяца газеты опубликовали официальные сообщения об этих арестах и о решении Совнаркома выслать за границу большую группу учёных, литераторов, врачей, агрономов.
5 сентября Дзержинский разъясняет Уншлихту директивы Ленина о принципах составления списков интеллигенции для высылки за границу:


«Необходимо выработать план, постоянно корректируя его и дополняя. Надо всю интеллигенцию разбить по группам:
Примерно:
1) Беллетристы.
2) Публицисты и политики.
3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы): а) финансисты; б) топливники; в) транспортники; г) торговля; д) кооперация и т. д.
4) Техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры 2) агрономы, 3) врачи, генштабисты и т. д.
5) Профессора и преподаватели и т. д. и т. д.
Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело; каждая группа и подгруппа должна быть освещаема всесторонне компетентными товарищами, между которыми эти группы должны распределяться нашим отделом. Сведения должны проверяться с разных сторон, так, чтобы наше заключение было безошибочно и бесповоротно, чего до сих пор не было из-за спешности и односторонности освещения. Надо в плане далее наметить очерёдность заданий и освещения групп. Надо помнить, что задачей нашего отдела должна быть не только высылка, а содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, т. е. внесение в их ряды разложения и выдвигание тех, кто готов без оговорок поддерживать Совет. власть. Обратите внимание на статью Кина в “Правде” от 3/IX. Такими обследованиями следовало бы и нам заняться. Необходимо также вести наблюдение за всей ведомственной литературой НКЗема, ВСНХ, НКФ, НКПС и других. Напр., авторы сборника НКФ № 2 «Очер. вопр. фин. политики» явно белогвардейцы, как А. А. Соколов. О принятом решении и выраб. плане сообщите мне».

(Письмо Ф. Э. Дзержинского И. С. Уншлихту)


Под угрозой смертной казни все арестованные дали подписку о невозвращении в РСФСР.
– Знаете, – поговаривала Ф. Г. Раневская,  – когда  я  увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.



*   *   *

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключённый, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.

Июль 1922
Петер6ург



В конце сентября и середине ноября 1922 года двумя рейсами немецких пассажирских судов из Петрограда в Штетин были доставлены более полторы сотни насильственно высланных из Советской России представителей интеллигенции. Эта акция рабоче-крестьянской власти получила собирательное название «философский пароход»: на его борту Россию покинули профессора Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, И. А. Ильин, С. Е. Трубецкой, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин и другие. Высылка осуществлялась также на пароходах из Одессы и Севастополя и поездами из Москвы в Латвию и Германию.
В отличие от расстрела, повсеместно применяемого большевиками к врагам и тем, кто считался врагами революции, высылка представлялась достаточно «гуманной» мерой и должна была способствовать признанию советской власти правительствами других стран. Высылаемым разрешалось взять с собой две пары кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу, две пары обуви на человека. Деньги и прочее имущество высылаемых и членов их семей подлежало конфискации.
Нарком Троцкий заявлял отстранённо: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно».
Что же, «эти люди» пережили ужасы террора и Гражданской войны, выжили, когда эпидемии, голод и холод десятками косили коллег. «Эти люди», тем не менее, всё ещё сохраняли академическое свободомыслие и составляли русскую мысль. Терпеть их было ни в коем случае невозможно: всё равно, что глядеть в глаза пущенному на слом укладу общественной жизни.
«Философский пароход» – это эпилог Серебряного века.



*   *   *

И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
О вольные мои друзья,
О лебеди мои!

И песней я не скличу вас,
Слезами не верну,
Но вечером в печальный час
В молитве помяну.

Настигнут смертною стрелой,
Один из вас упал,
И чёрным вороном другой,
Меня целуя, стал.

Но так бывает: раз в году,
Когда растает лёд,
В Екатеринином саду
Стою у чистых вод

И слышу плеск широких крыл
Над гладью голубой.
Не знаю, кто окно раскрыл
В темнице гробовой.

 1917. Конец года



Теоретик и организатор натуральной школы В. Г. Белинский противопоставлял гениев и талантов, как литературу и беллетристику. К этой его идее обращались Ю. М. Лотман и Н. И. Мордовченко, полезно обратиться и ныне:
«Гении – создатели искусства – непредсказуемы в своём творчестве и не поддаются управляющему воздействию критики. Одновременно между гением и читателем – всегда некая (по выражению Пушкина) “недоступная черта”. Непонимание читателем гениального творения – не исключение, а норма. Отсюда Белинский делал смелый вывод: гений, работающий для вечности и потомства, может быть не только не понят современниками, но даже бесполезен для них. Его польза таится в исторической перспективе. Но современник нуждается в искусстве, пускай не столь глубоком и не столь долговечном, но способном быть воспринятым читателем сегодня.
Эта идея Белинского хорошо интерпретируется в антитезе “взрывных” и “постепенных” процессов. Из неё вытекает ещё одна особенность. Для того чтобы быть освоенным современниками, процесс должен иметь постепенный характер, но одновременно современник тянется к недоступным для него моментам взрыва, по крайней мере в искусстве. Читатель хотел бы, чтобы его автор был гением, но при этом он же хотел бы, чтобы произведения этого автора были понятными. Так создаются Кукольник или Бенедиктов – писатели, занимающие вакантное место гения и являющиеся его имитацией. Такой “доступный гений” радует читателя понятностью своего творчества, а критика – предсказуемостью. Безошибочно указывающий будущие пути такого писателя критик склонен приписывать это своей проницательности». (Ю. М. Лотман. «Культура и взрыв». С. 20).


Эпические мотивы

3

Смеркается, и в небе тёмно-синем,
Где так недавно храм Ерусалимский
Таинственным сиял великолепьем,
Лишь две звезды над путаницей веток,
И снег летит откуда-то не сверху,
А словно подымается с земли,
Ленивый, ласковый и осторожный.
Мне странною в тот день была прогулка.
Когда я вышла, ослепил меня
Прозрачный отблеск на вещах и лицах,
Как будто всюду лепестки лежали
Тех жёлто-розовых некрупных роз,
Название которых я забыла.
Безветренный, сухой, морозный воздух
Так каждый звук лелеял и хранил,
Что мнилось мне: молчанья не бывает.
И на мосту, сквозь ржавые перила
Просовывая руки в рукавичках,
Кормили дети пёстрых жадных уток,
Что кувыркались в проруби чернильной.
И я подумала: не может быть,
Чтоб я когда-нибудь забыла это.
И если трудный путь мне предстоит,
Вот лёгкий груз, который мне под силу
С собою взять, чтоб в старости, в болезни,
Быть может, в нищете – припоминать
Закат неистовый, и полноту
Душевных сил, и прелесть милой жизни.

1914–1916,  <Июнь> 1940



В антитезе «взрывных» и «постепенных» процессов «Requiem», «Поэма без героя», также как ранняя поэма «У самого моря» и сборники «Чётки», «Белая стая», «Anna Domini»  – это «взрыв». Многочисленные подражатели и продолжатели творческой традиции А. А. Ахматовой, «многих – безутешной вдовы», это постепенный процесс.
«Между литературой и беллетристикой – такой же промежуток, как между моментом взрыва и возникающим на его основании новым этапом постепенного развития. По сути дела, аналогичные процессы происходят и в области познания. С известной условностью их можно определить как противопоставление теоретической науки и техники». (Ю. М. Лотман. «Культура и взрыв». С. 21).


*   *   *

De profundis! – Моё поколенье
Мало мёду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленьи,
Только память о мёртвых поёт.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть.
…………………………………
Две войны, моё поколенье,
Освещали твой страшный путь.

Ташкент
23 марта 1944