Воспоминания 24 или Чего это они, Вань?

Взятый под жесткий контроль моей матушкой, я немного выровнял успеваемость, да и в школе начались занятия более интересные, чем неподъёмное и недосягаемое для меня чистописание – теперь мы пыхтели и скребли затылки, осваивая непостижимую и загадочную науку арифметику.

Должен сказать, что в те редкие моменты, когда я не отвлекался на более насущные мысли – обдумывание конструкции самодельного самоката, или назревшей необходимости перейти уже, наконец, на весеннюю форму одежды ( в феврале), или еще чего-нибудь, то, в таких случаях, мне удавалось довольно успешно справляться с примерчикам на «додавання» и «виднимання». Ошибок в словах я тоже делал вполне допустимое количество, да и те – по невнимательности.

Говорят, что в природе существуют счастливые люди с врождённым чувством грамотности, что, конечно, очень странно. Но я никак не мог понять, например, как вместо слова «бЕрёза» можно написать «бИрёза»? И то, что правильность написания слова «синева» нужно зачем-то проверять с помощью слова «синий», никак не укладывалось в моей бедной голове - а как же еще можно написать это слово? Но Ольга Семёновна неукоснительно требовала знать все правила на зубок, и мама заставляла повторять их бесчисленное множество раз, пока они для меня не превращались в полную абракадабру, и это в дополнение к совершенно тотальному недоумению – а зачем они вообще нужны, эти самые правила? Но таков уж он, этот непостижимый мир, где безраздельно правят взрослые…

В нашем же, детском мире всё обстояло просто превосходно! Прекрасная, мягкая, снежная зима безбожно и совершенно непедагогично  баловала нас неисчислимыми играми и забавами. Лыжи, санки, коньки безраздельно владели нами, а мы – ими, и это было наилучшее обладание на свете!

Особенно мне нравилось скользить по заснеженной целине на моих коротеньких, детских лыжах с самыми примитивными ремешковыми креплениями, в которых плотно сидели привезённые еще из Тоньшаева, валенки.

Вечернее розовеющее солнце волшебно расцвечивало белые, кружевные опушки на ветвях деревьев. Чистый, мягкий, волнистый снег переливался тысячами разноцветных, щекотно колющих глаза, лучиков. Легкий ветерок сметал снежную искристую пудру на взбитые, невесомые сугробы и мне за шиворот пальтишка.
 
Эта величественная, безмолвная, ни чем, ни малейшим темным пятнышком не тронутая белизна, находила полностью родственный отклик в моей, точно такой же, еще ничем не затемненной, детской душе, с восторгом распахнутой навстречу всему чистому, свежему и неповторимо прекрасному!

И суровый зимний лес прерывал ненадолго свою тяжкую думу и веселел, глядя на этого смешного, неуклюжего человеческого детёныша, несущего в своём сердце ту единственную крупицу доброты, честности и чистоты, которая одна еще, может быть, удерживает весь этот мир от окончательной и уже бесповоротной гибели…

Солнце садится. Пора домой. За уроки…

Прекрасная, счастливая пора, когда я с удовольствием и ничего не боясь, бежал в школу с выученными, досконально проверенными мамой уроками, в ожидании трудной, но уже посильной мне схватки с новой замысловато интересной премудростью. Отличные, отчаянно прямые и открытые школьные приятели еще больше усиливали ощущение какого-то постоянного интересного приключения. И даже девчонки казались не такими уж противными!

Правда, моя соседка Верочка, каждый раз заметив, как я, с азартом и увлечением начав решать пример, вдруг, по невнимательности, пропускаю ошибку и начинаю озадаченно барахтаться в поисках решения, с удовлетворением шептала: «Опять застрял!». Вот вредина-то! Ну ничего, выйди только на улицу!

Но Верочка была не так глупа, чтобы рискнуть высунуть свой красивый носик на школьный двор, где во время переменок мы вели беспощадные снежные баталии.

Без пальтишек, с красными от мороза руками, ватаги вырвавшихся на свободу школяров засыпали друг друга снежной картечью, не щадя ни соперника, ни себя самого! И только школьный звонок, такой приятный и долгожданный, когда он возвещал о переменке и такой внезапный и тревожный, когда нужно вдруг всё бросить и бежать на занятия, мгновенно объявлял перемирие и воюющие стороны сосредоточенно втягивались назад, в затихающие перед началом урока, коридоры школы.

Я, весь в снегу и в запале схватки, врываюсь в класс и плюхаюсь на свою парту, даже не успев как следует обтереться от последнего снежного ранения. Ольга Семёновна, внимательно рассмотрев мою разгоряченную рожицу, начинает смеяться и подходит ко мне со своим белоснежным платком, чтобы вытереть с моего геройского лба след от последнего снежного снаряда, который, как на грех, оказался замешаный с малой толикой конского катышка. Да, это немного снижает доблесть от полученной в честном, открытом и равном бою, раны…

Осторожно кошусь на соседку – опять, наверное, будет дразниться? Но в её глазах мне чудится какая-то задумчивость и даже снисходительность. Ладно. Ольга Семёновна уже начала со стуком писать на доске мелком новое задание…

После школы – домой! Сначала нужно, выскочив через школьный тамбур на морозное ветреное крыльцо, стремглав перебежать через заснеженную по обочинам трассу и, с усилием оттянув за высокую ручку тугую дверь, заскочить в поселковый магазин. Здесь тепло, уютно и вкусно пахнет, а на деньги для завтрака, что дала мама, можно купить вкуснейшее, кругленькое и слегка выпуклое печенье, которое так и тает во рту по дороге домой.

Дома меня ожидает постоянное задание – подбросить уголька в котёл водяного отопления, которым щедро оснащены новые квартиры директора и главного инженера самого передового в тресте льнозавода. Да - да, отец уже вывел это, когда-то самое отстающее, предприятие на доску почета и теперь горит стремлением к новым высотам трудовой доблести и социалистического соревнования за увеличение производительности и снижение себестоимости!

Возле тёплого, уютно гудящего котелка уже стоит приготовленное для меня ведёрко с углём и небольшой металлический совок. Я набираю в совок мелкий, чуть влажноватый уголь – ровно столько, как учил отец, открываю с тряпочкой, чтобы не обжечься, тяжелую чугунную дверцу и сыплю в раскалённый и багрово светящийся зев своё приношение. Всё. Моя отопительная миссия на сегодня закончена. Эх, если б и с уроками так!

Тут дело серьёзнее. Можно, конечно, сначала пойти погулять, а потом уже, ближе к приходу мамы, засесть за это морочливое дело. Тем более, что устные задания лучше вообще делать в мамином присутствии: тут тебе и работа и проверка в одном флаконе.

Но я как-то стал замечать, что мне не совсем уютно предаваться раздольным утехам, ощущая неотвратимость и неизбежность поджидающей дома угрозы в виде домашних заданий. Нет той беспечной удали и молодечества! И еще одно наблюдение оставило зарубку на древе моей памяти – если сразу, как только придёшь домой, засесть за уроки, то оно как-то вроде легче идёт! Вроде как сжатую пружину проще еще немного подержать, чем отпустить, а потом опять тужиться. И я, немного повздыхав о таком странном устройстве человеческой психики, немедленно погружаюсь в занятия.

Горит настольная лампа – мне почему-то уютнее даже в дневное время заниматься под её неярким светом. В доме тихо и тепло. Уютно тикают ходики с моргающими глазками котят. В радиоточке кончился перерыв и она что-то бодро долдонит. Ну, вот и уроки, кажется, готовы. Теперь – пальтишко, рукавицы, шапку – валенки, и - на двор!

Набегавшийся, усталый, довольный, румяный и разгоряченный, в сумерках вваливаюсь в дом. Когда пройдёт разморозку язык непутёвого сыночка, мама начинает дотошно и внимательно проверять мои достижения, периодически стопоря процесс на халтуре и недобросовестности. «И когда ты уже сам будешь делать всё, как следует!»- сердится моя мамочка. Ох, боюсь, что – никогда…

А у мамы – свои проблемы. Здесь, в Козелецкой поликлинике, она столкнулась со странным и совершенно непривычным для неё местным обычаем всучивать медсестричке мелкие приношения за самые что ни на есть плановые и прямо входящие в её обязанности дела!

«Выдала я больной талончик на процедуры, а она мне, Вань, полотенечко вышитое суёт! Да еще чуть не кланяется! Чего это она, Вань?» - спрашивает озадаченная матушка у главы семейства. Отец только недоумённо разводит руками и, в ответ, пытается немного уравновесить её жалобами на свои столкновения с таким необычным по прежним местам работы явлением, как бесконечные и нелепейшие анонимки. То ли дело у нас! – ностальгирует он. Не нравишься ты кому, он тебе сходу бац! – поленом по лбу, и всё ясно! Но, видно, Фай, – свой дом, свои и песни…

Мать сначала испуганно махала на щедрых посетителей руками, стыдила их и категорически отвергала эти добросердечные дары. Но потом до неё дошел отвратительный слушок, что эта новая медичка, директорова жена, гордует народными приношениями: «Мабуть, гроши хоче! Та де ж их взяты, тии гроши?». Мама в отчаянии бросилась к главврачу Смеловскому, и тот, очень уважаемый и порядочный до мозга костей человек, посоветовал ей не обижать хороших людей за их небольшие презентики – не нами заведено, не нам и отменять!

Но у матери всё равно как-то не поднималась рука использовать приношения посетителей лично для себя и она всячески пыталась всё это пристроить в поликлинике. Конфеты – на общий стол, полотенце – на общий умывальник. Но время от времени я мог слышать удивлённое : «Ну, чего это они, Вань?».