Записки Галины Глёк. Папа. Ч. 3

Вернёмся к папе. Сейчас я понимаю, что он был неважным психологом (как и я, например), неглубоко разбирался в людях и поэтому видел в них много хорошего и этим вызывал проявление именно хорошего.
Он вообще не терпел фальши, грязи, был однолюбом, при том, что мама любила его головой, а не сердцем, - как человека, а не как мужчину. Отношение мамы к отцу иногда вызывает сожаление, но их союз был, безусловно, творческим: оба работали над собой и создали дружную, весёлую, открытую семью.

Помощниками родителям были природный ум, безусловная доброта, любовь к детям и вообще к людям, любовь к животным, к природе. Оба обладали чувством юмора, иронии к себе; оба были пересмешники, и на язык им было лучше не попадать, правда, никого это не обижало, так как людей они щадили, относились к ним великодушно, - как более сильные и умные.

Из письма Оли, когда она девятнадцати лет немного работала вместе с папой: «С начальником машины мне не повезло, я и раньше-то не могла на него смотреть, а он, честное слово, дурак, взял и позвонил мне домой, погулять пригласил. Насмешил родителей на весь день. Он похож на бобра: маленький, заросший, черный, измятый, всё время что-нибудь делает. Отец меня теперь бобрихой зовет».

Чего папа не умел, так это ожидать, бездействие для него было непереносимо. По дороге в Апанас был железнодорожный переезд, из-за которого папа начинал нервничать уже  дома.
Однажды мы проскочили его на машине уже под закрывающимся шлагбаумом и в открытые окна машины от дежурной донеслось: «Шура!». Однако папа не отреагировал на свое имя, а Лика пристала к отцу: «А эта-то женщина откуда тебя знает?» Папа крутился и отмалчивался, но вынужден был признаться: «Да не Шура она крикнула, а шкура!»

Мои родители познакомились в сельскохозяйственном техникуме в Абакане, мама училась на агронома, папа хотел стать гидромелиоратором. Мама была красавицей, хорошо одевалась, так как дедуля заведовал магазином на руднике Балыкса, её наряды в техникуме ходили по рукам.
Отец был заметным женихом,  мама сначала несколько раз о нём услышала, а потом увидела. Он ей понравился, правда, немец; моя тётушка Миля сказала, что тогда немцы редко женились на русских.

Папа был комсомольским лидером, однако, это его не спасло, когда выгоняли и из комсомола и из техникума за драку с каким-то студентом: виноватым, разумеется, должен был быть немец.

В техникуме папа познакомился с шахматами, любил их до конца жизни, играл в силу хорошего перворазрядника, собирал литературу и выписывал журнал «64», два мешка которого вместе с другими вещами уехали под Алма-Ату в Талгар, где наши родители собирались купить дом и жить на пенсии. Он часто решал без доски задачки и этюды в этих журналах, в пять лет научил играть меня.

Папа был азартным картёжником, - научился в трудармии, студентом играл на деньги. Когда не на что было жить, мама говорила: уйдёт на вечер и вернётся с деньгами. Все папины увлечения прижились в семье: мама в молодости немного играла в шахматы, только я не стала рыбачкой, а Лика – шахматисткой. В карты и сейчас молодёжь играет,  заключая количество дураков в какую-нибудь фигуру, чтобы они не «выпрыгивали» и не увеличивались.

С картами у папы вообще были особые отношения, дело в том, что он хорошо гадал на картах, правда, никогда это не делал по просьбе, и в семье это знали. Однажды он меня поразил, когда разложил карты и рассказал мне с подробностями, что со мной произошло в поездке: и как мы без денег остались по вине руководителя команды, и как с трудом добрались домой без билетов на третьих полках. Он сказал, что ворожить его научила женщина с условием не передавать эти знания родственникам. Вот такая загадка с моим папой.

Когда папе было за 60, он перестал играть и в карты и в шахматы даже дома: избегал и положительных и отрицательных эмоций, на которые сердце отзывалось болью.
Однако в Германии муж папиной двоюродной сестры Ганс втянул его в турнир играть за команду Зальцгиттера. Отказаться было неудобно, потому что семья Эрики приняла большое участие в родителях  после переезда в Германию.
В семье считают, что турнирное напряжение ускорило уход папы из жизни.
Папина фамилия вписана в книгу шахматного клуба Зальцгиттера вместе с таблицей результатов и датой смерти, в таблице в его строчке нулей нет.

В трудармии мой отец оказался  в 1941 году в четырнадцатилетнем возрасте. Семью выселили из дома за  двадцать четыре часа. Миле двенадцать лет, Элле – десять, Роберту – семь. Бабушку и папу отправили в Казахстан, детей (с кем?) в Хакасию, в село Бея.
Трудармию отец не хотел вспоминать - те же лагеря. Почему-то нужно было очень много копать земли (это был котлован под фундамент металлургического завода), за перевыполнение нормы давали хлеб, что помогало выжить. Спать нужно было головой на ботинках, иначе ночью их воровали прямо с ног.
День начинали с похорон умерших ночью; экономя силы,  чтобы могила была короче, умершим отрубали ноги и складывали их рядом, - кто же захочет вспоминать такое?

Говорят, все, кто прошел трудармию, имели больные сердца. Копал отец потом много и умело: подвал дома в Апанасе, фактически, первый этаж, колодец двенадцать метров, ежегодно – огород.
Тёща звала его ласково «бульдозер», он был крупным и сильным человеком. В  Казанково на раскорчёванном участке он первым вскопал грядку!

От трудармии бабушку спасло умение шить. Под горячим солнцем, худая и черная, она перевыполняла нормы, за что получила отпуск для поездки к детям в Бею, который она использовала, обшивая милицию. Эти связи дали ей возможность избавиться от повинности. Отца вытащили каким-то чудом, по чужим документам.
В 1963 году 12-летней девочкой я гостила у бабушки в Балхаше. Имея свою квартиру с холодильником и стиральной машиной, бабушка считала жизнь сказочной, во всём оправдывала советскую власть, которой никак нельзя было властвовать иначе (а, может, меня уберегала от иного мнения, так как её и детей  в КГБ неоднократно принуждали доносить на знакомых).

Бабушка содержала себя шитьём, несмотря на то, что была замужем за дедом Поздиным, которого все не любили за жадность и вздорность, за самодовольный вид. В конце концов, он умотал к своим родственникам на Урал.
Бабушка запомнилась мне и строгой и требовательной, с чувством собственного достоинства, но женская её судьба не была счастливой.
Дед Иосиф имел вторую семью, несмотря на то, что у них рождалось шестеро детей (двое умерло в возрасте двух–трёх  лет). И потом, по жизни она так и не встретила «свою половину».

Папа был в семье старшим, имел брата Роберта и сестёр – Элю и Милю. Фигурой, манерами Роберт походил на своего брата, тоже был очень добрым, но был каким-то, как бы без стержня, человеком. Он не цеплялся за знания, не любил учиться уже в школе, любил погулять.
В плохом настроении я его не помню, помню его рассыпчатый смех. Он всегда был готов на шутку, очень любил всех нас, и его в семье любили, хотя у близких всегда болела за него душа.
Первая жена, красивая, но, как говорил папа, «недалёкая» Валя, любила его без памяти. Они прожили вместе 20 лет и имели двоих детей: Сергея, похожего на мать, и Галю – на отца. Валя хотела с ним благополучной, зажиточной жизни, но ушла к другому.
Я в это время жила в Алма-Ате, и, судя по письмам отца, развод был болезненным. Роберт уехал в Балхаш к сёстрам и матери, где «сошёлся» с продавцом продовольственного магазина, умеющим составить ему компанию.

В 60 лет, года за три до смерти он бросил ту жизнь и приехал в Новокузнецк к сыну ещё раз начать сначала. Его приняла родственница невестки в свой дом в деревне под Новокузнецком. Роберту уже было, по-моему, всё равно, с кем жить, с кем пить. Внешне все выглядело благопристойным, пьяным-то я его и не видела никогда, но знаю, что он стеснялся своей жизни и своих жён.
Почти год его лечили в больнице города от остеохондроза, оказалось, был рак внутренних органов. Он мог ещё побороться за жизнь, ему присылали из Германии дорогущее и эффективное лекарство, и было улучшение, но было также условие – обходиться без водки, что для Роберта уже было невозможно.
Он не оставил после себя абсолютно никакой собственности, даже фотографии. Похоронен в Сосновке на высоком холме, с которого открывается даль на три стороны, а с четвёртой сосновый лес, на то она и Сосновка.

У тёти Эли и тёти Мили судьбы похожие. Обе похоронили первых мужей, оставшись с сыновьями. Жили всегда рядом, Шурик и Виктор росли, как родные. У тети Эли второй муж был эстонец Геннадий, когда сильно заболел, уехал умирать на родину, где у него была дочь от первого брака.
Я жила у тети Эли в гостях в Балхаше. Утром проснусь, стол уже уставлен овощами, рыбой всех пород во всех видах, можно завтракать и борщом. Я к еде ещё не готова, а она обижается: «Ничего не ешь, конечно, здесь же кушать нечего!» У неё была очень больна печень, родители высылали ей овёс, отвар которого ей был нужен для лечения.
Они тоже уехали в Германию и тоже счастья не увидели. Тетя Эля вскоре умерла во время процедуры пункции печени и целый месяц не была похоронена из-за следственных разбирательств. Лежит на кладбище Зальцгиттера рядом с братом.

Виктору эмиграция давалась очень тяжело, диплом педиатра не признали, сказывался языковый барьер. Нашел работу в плодово-винодельческом  хозяйстве при пансионате, но тоже стала сильно болеть печень. Умер в 46 лет во время операции.

Превратности судьбы: дочь дяди Гены приезжала из Эстонии в Германию и вышла замуж за сына хозяйки этого садово-винодельческого хозяйства, была несчастлива и печальна и умерла в 2009 году.


Фото: бабушка Миля с Ликой на руках, справа от неё сын Роберт с женой и детьми, слева мама, папа с Олей; стоят: я, папина сестра Миля, её сын Саша Шмидт, папина сестра Эля, её сын Виктор Роппельт. Бея. 1961


Продолжение: Мама. Ч.1 http://www.proza.ru/2016/11/16/1190

В начало: Вступление  http://www.proza.ru/2016/11/02/1374