Опасайся человека одной книги. Гл. 8

 Рыба гниёт с головы

— Нет моих больше сил смотреть на всё это, — покрывшись испариной, весь красный, заорал с порога своего замка герцог Анжуйский, после чего, не выдержав новой крикливой нагрузки на свои ноги, повалился на предусмотрительно приставленный его супругой Марго к стенке зала стул.
— Я тебе сколько раз говорила. Сначала прожуй, а потом говори, — герцог ожидаемо натолкнулся на стену непонимания его благоверной, которая несмотря на то, что он ничего там не жевал, а очень даже внятно и на повышенных тонах излагал, всё-таки не упустила возможность и вставила свою придирчивую шпильку в разговор.
«Паскуда, не иначе с рыцарем де Бюсси в алькове не только лясы точит». — Герцог Анжуйский, провернув эту мысль у себя в голове, с ненавистью посмотрел на эту жеманницу, которая несмотря на его видимое недомогание, даже не позаботилась крикнуть слуг с питьём для него. Впрочем, сегодня у герцога не было совершенно сил, чтобы для начала вместе с корнями волос вырвать у кого-нибудь из слуг его накрахмаленный парик, затем придать его положению стойку партер и от души на пинавшись, уже устроить головомойку своей супруге, разбив её голову вместе с прической в виде бригантины об скалы своего неуёмного безумия, а вернее, об дверь спальни, куда он её, совершенно забывшую о своем супружеском долге, таким увесистым напоминанием отправит на кровать. А там уж под рекомендации своего настольного книжного учителя маркиза де Сада, с помощью подручных для этого средств, будет на ней воплощать весь его теоретический курс введения, выведения, а также втаптывания в психологию взаимного эстетического взаимопонимания.
После этой фантазии герцог ещё раз взглянул на Марго для осуществления этого налетевшего на него бездумного выверта экзальтированности, и уже было приготовился пустить в ход свои кулаки, как вдруг ему бросилась в лицо её неуемность характера в виде повышения скорости нервного тика в правом глазу, явно говорившего о повышенном возбуждении Марго. Что заставило герцога пересмотреть своё отношение к сказанному ему с порога, где теперь это всё виделось им совершенно в другом контексте.
— Не жуй сопли, пока твой юношеский задор ещё будоражит твоё тело, — на взволнованного чрез меры герцога нашло откровение, и он теперь очень ясно, между строк прочитал то, что читалось сейчас в глазах герцогини Анжуйской, которая, тикая своим глазом, так и напрашивалась на хорошую показательную порку. Но Герцог всё-таки несколько зол и поэтому не спешит приступить к наказанию герцогини, отвлёкшись на воспоминания сегодняшних событий, заставших его врасплох.
«Наконец, ночью во дворце звонит колокольчик — роды начались. Первой в комнату роженицы стремительно вбегает мадам де Ламбаль, за ней, в большом возбуждении, все статс-дамы. В три ночи будят короля, принцев и принцесс, пажи и гвардейцы вскакивают на коней и бешено мчатся во весь опор в Париж, в Сен-Клу, чтобы все те, в чьих жилах течёт королевская кровь и кто имеет титул принца, могли бы своевременно попасть в Версаль и стать свидетелями чрезвычайного события. Набат пока ещё молчит, из пушек ещё не палят.
Лейб-медик громким голосом возвещает, что роды у королевы начались. Вся толпа аристократов с шумом вваливается в комнату роженицы. Плотно набившись в узком покое, зрители усаживаются вокруг постели в кресла, строго придерживаясь табели о рангах. Не нашедшие себе места в первых рядах встают сзади на стулья или скамейки, чтобы, Боже упаси, не пропустить ни одного движения, ни одного стона терзаемой страданиями женщины. Воздух в закрытом помещении становится всё более спёртым от дыхания, от испарений без малого пятидесяти человек, от острого запаха уксуса и эссенций. Но никто не откроет окна, никто не оставит своего места, семь полных часов длится публичная пытка.
— Наконец! — заорал летописец Цвейг».
«Наконец-то!» — кричит и кипит внутри каждого из присутствующих в опочивальни королевы, теперь ставших ещё ближе к будущему королю и друг другу, очень близких, таких заклятых родственников. — Что б ты, сдох! — чуть не вырывается смертельное пожелание из глоток всех, имеющих на это своё право, в связи опять же со своим, с самым отдалённым правом на престол. Ну, в общем, всех этих престолонаследников, которые своим сладкоречием пытаются заглушить спрятанную за слоем лицемерия и штукатурки ненависть.
Но это, со своей отчаянностью уже было послесловие, когда как все события, развивающиеся в опочивальне королевы, имели право на свою деликатную меру повествования. Так в этой королевской опочивальне, право слова имели только два человека: её лейб-медик, который использовал это право очень конструктивно (кулаком в нос тому, кто слишком суёт его не свои дела) и бывало тихо, шёпотом вразумляя королеву (пикни ещё у меня), тогда как второй человек, имеющий здесь право голоса — сама королева — вела себя совершенно по-другому (не воздержано крикливо, что даже ввела в краску королевское сословие, за такое своё неделикатное поведение).
«А король?» — обязательно задастся вопросом какой-нибудь роялист, на что поспешно, чтобы не мешать данному процессу ответим: «Ведь король всем им не ровня, чтобы ставить его со всеми в один ряд. Так что он всегда находится вне всего: вне счета, вне спальни и вне нашего упоминания. Ну а если более детально, то он, не вынося всякое не изящество, погрузившись в свои королевские думы, сейчас находился в дежурном режиме ожидания звонка лейб-медика, который дал ему слово, если что, первого оповестить о рождении наследника; если, конечно, сможет его разбудить, начавшего уже как три дня подряд отмечать будущее рождение наследника.
А между тем, все эти неспокойные метания королевы на кровати, которые своими видами естества попадаясь в поле обозрения любопытных глаз родственников, приводили многих из них в бесчувствие (а ведь каждый из них, уж, как говорится, повидал всякого и не помнил даже когда испытывал хоть какое-то движение своей очерствевшей души). С одной стороны, для тех, кто был отодвинут назад, это давало возможность придвинуться вперёд, но с другой, все эти обмороки сопровождались кишечными вывертами, что не вносило в атмосферу опочивальни свежести ароматов.
Но если все эти трудности, вызванные неудобством своего положения, которое несёт такая долгая необходимость находиться в одном неподвижном состоянии и месте, в кругу очень близких по крови и в соответствии с этим и общей, трудно достижимой цели — занятия престола, очень далёкими от благодушного отношения друг к другу родственниками, составляло одну физическую статью трудностей (её взвалили на себя все эти носители благородных кровей), то вот то, что творилось в их душах при взглядах на таких близких и так очень рядом находящихся, что даже тошно родственников, несло в себе куда больше душевных травм. И они только усиливались со временем нахождения и совместного вдыхания и выдыхания воздуха, от которого при этом чёрт знает чем несло.
— Чёрт, мой зад уже ничего не чувствует, да и отлить бы не мешало, — после многочисленных перекатов с одной задовой стороны на другую, уже еле держится брат короля Генрих Савойский (его титул нёс в себе не область, под патронатом которой он находился, а свойскую ему манеру запанибратски вести себя с королём). И он, дабы ослабить давление на свой зад, вытягивает ноги, где на чулках к его не стыду проглядываются дырки.
— Эта сволочь, мне все ноги отдавила, — герцог Анжуйский готов плюнуть в морду сидящему рядом с ним, дородному маркизу де Мудаку (герцог, как и многие другие вельможи, про себя его иначе не называл), который, видимо, постоянно находился в своём внутреннем благодушии. Которое обильно подкреплялось при его скоротечных выходах по малой нужде и, поэтому он совершенно не замечал, куда и на что ставит свои ноги и опускает зад, который не раз по его недомыслию или, наоборот, по его злому умыслу, заваливался на особ женского пола. А те, не смея открывать свой рот, только и могли, что щипать его за толстый зад. Ну а тому, наверное, того это и надо было. После чего маркиз, приободрённый этими пощипываниями, валился в своё кресло, а ноги, скорее всего, живя отдельной от него жизнью, вымещали свою усталость на другие, приближенные к королю близстоящие конечности высокородных особ.
— У, рожа какая противная. Если бы так близко не находилась, то, наверное, и не заметил на ней этот слой пудры, под которым скрывается всё это уродство, — Генрих, дабы сбить себя с этой мысли, очень мило улыбнулся носительнице этого жутко страшного лица — статс-даме мадам де Лавауар, — которая, приняв эту улыбку за будущий её ангажемент, почувствовала слабость в ногах и чуть не грохнулась в объятия лысины под париком, сидящего перед ней вечного виконта де ля МакГрегора. И, случись это происшествие, то он, наверное, был бы вынесен отсюда вперёд ногами. Хотя до рождения короля, это никому непозволительно делать (маркиз ещё ответит за свои дерзкие отлучки).
— А-А-А, — застонала роженица, чем привела в смущение находящихся здесь, более или менее за пятьдесят молодых принцев, которые ещё что-то помнили и не связывал эти её стенания только с болью в зубе.
Герцог Анжуйский, кого тут же пробил пот, также почувствовал некоторое волнение в нижней части своей статности и, дабы не выказать подверженности к выражениям чувствительного естества, что есть силы сжал ручку кресла и с ненавистью посмотрел на уставившуюся на него, находящуюся на другой стороне опочивальни, свою фаворитку мадам де Саль. Та, видимо, так же испытав позыв естества, возжелала посмотреть на своего герцога, которому ещё тут не хватало играть в переглядки. В чём, в общем-то, уже были замечены практически все из присутствующих здесь людей, имевших, что подумать про рядом сидящих, как в ответ на их взгляд, так и самим первым проявив инициативу.
А ведь все здесь присутствующие люди, практически всё, до самой доскональности знали друг про друга, и сейчас, под воздействием этой невыносимости нахождения в замкнутом пространстве, скорее всего, в своих фантазиях изводили друг друга самыми жуткими способами, которые были навеяны им этим нетерпением соседнего духа.
— Век изящества, спрятавший под слоем белил внешнее уродство, а под манерами внутреннее убожество, на этом разве остановится? И вот они ещё что-то строят из себя, — ударившись в философию, Генрих Савойский переводил взгляд с одного графского рыла на другую маркизущную физиономию, уже про себя исплевав весь свой накрахмаленный воротник. — Ну и как вам моя дырка на чулке? — Генрих, ухмыляясь всем в глаза, специально демонстративно крутит свою ногу с порванным чулком перед рожами своих родственников.
— Вот же паскудник какой! — уже кипит от злости герцог де Гиз, перед носом которого Генрих делает все эти свои кульбиты. — Он что, хочет своим дырявым чулком затмить новость о рождении наследника? А ведь он, зная нравы при дворе, где все только и будут перешёптываться о таком моветоне Генриха, пожалуй, прав. Вот же сволочь какая дальновидная, наверняка, далеко пойдёт, —де Гиз. скрипя зубами, смотрит на Генриха, затем переводит взгляд вниз на свои ноги и с горечью разглядывает свои не подверженные даже ни одной затяжке великолепные чулки.
— Так, этому самому не долго осталось, — герцог Анжуйский, после того как в уме послал подальше мадам де Саль («Достала уже со своими сальностями, пора уже переключиться на что-нибудь более костлявое», — размышлял он. Ему уже было несколько затруднительно мять бока этой жирной корове мадам де Саль, которая несла в себе не только возможности быть в курсе многих замыслов его противников, но и в нагрузку к этому свои лишние килограммы), переключился на своё любимое занятие: подсчёт тех, кто стоит между ним и троном.
Ну а тот первый претендент, кто оказался на пути его взгляда, совершенно не ожидал такого коварства от него — его дядя, тоже герцог и алкоголик. Хотя зачем оговаривать дядю в такой его слепоте по отношению к племяннику, и он, конечно же, ожидал от него всякой подлости и даже яду в вино. При этом он тоже испытывал подобные к герцогу чувства, что и он к нему, правда, из-за своей первоочередности к престолу, выражал некоторое снисхождение к племяннику, что им и было не раз высказано при совместных застольях.               
—Чё, мурло. Завидуешь мне? — врезав словесно, и по парику так, что с него обсыпалась пудра, а сам парик сполз набок, издевательски подтрунивал над герцогом Анжуйским его дядя, тоже герцог, но всё же первороднее его и, значит, имевший больший профицит к продвижению к трону. Герцог же всегда терялся при проявлениях его умопомышлений и, чтобы скрыть своё треволнение, вне очереди прикладывался к кубку вина. После чего, впитав в себя несущее с вином безумство мыслей, обрушивался на дядю со своей пьяной откровенностью.
— Чтоб ты сдох, винная бочка, — на что дядя, уже сам будучи в своем неразумении, слишком буквально понимал своего племянника и требовал открыть новую бочку вина. После чего уже у каждого из них появлялся свой благословенный шанс, окунувшись в неё головой, как одному пропустить, ну а другому отказаться от своих притязаний на трон.
— А эту рожу ничем не проймешь, только если… — герцог, оставив в покое своего дядю, который не мог ни о чём думать после вчерашнего очередного окунания головой в бочку с вином, как только о том, как бы поскорее приложиться к этой живительной влаге, перевёл взгляд на своего двоюродного братца. Его физическая немощность поначалу давала потенциальную надежду на присутствие в нём какой-нибудь смертельной болезни, но тот, сволочь такая, даже когда весь двор, включая короля, свалился в постель с болезнью живота, несмотря на возможность возникновения подозрений в заговоре, с целью отравить всё династическое семейство, чувствовал себя прекрасно, даже при этом не испытывая никаких позывов на животный страх.
— Надо было записать его в заговорщики, — герцог Анжуйский просто так ляпнул свою неосуществимость действий, на которые он не решился ввиду своего участия в этом мероприятии, где решил заработать на некачественным поставках продуктов к двору его величества. — Только яд его проймёт, — герцог Анжуйский, чьё внимание к брату не осталось безответным, кивнул ему. На что тот, не удивленный этой чуткостью к себе и в особенности к своему здоровью со стороны своего близкого анжуйского родственника, по-христиански пожелал ему того же.
— Прошу вас, — неожиданно для всех издал, хоть и не громко, но всё же свой голос, ещё один претендент на престол, кузен герцога. Где он, не выдержав давления на своё плечо со стороны маркиза, осмелился это заметить.
— А вот твоя невоздержанность тебя и сгубит, — взгляд полный ярости бросил герцог на этот субъект права на престол, — Ещё тут осмеливается на своё слово, негодяй, — герцог сам того не заметив, с благодарностью смотрит на это уже окосевшее от возлияний рыло маркиза. Тот же непонимающе уставился на рядом сидящего другого кузена герцога, который, оттирая свой камзол от пущенных слюней маркиза, аж весь переполнился взбитой маркизом пудрой.
— Что, герцог, считаешь свои шансы? — не успел герцог отпустить своему кузену причитающихся ему грехов, как к своему неудовольствию и, прежде всего к замешательству, до него донеслось вот такое заявление ещё одного своего конкурента, Генриха Савойского. Где тот, видимо, устав поражать присутствующих видами своих чулок, решил отыграть задуманное над герцогом, чья физиономия уж слишком излучала самоуверенность. Услышав это приближенное к его уху слово не поленившегося придвинуться к нему Генриха Савойского, герцог потерял дар мыслеобразования и замер, выражая из себя пойманного на месте преступления вора.
И, наверное, скажи ещё одно слово Генрих, и герцог, вскочив с места, заорал бы и, тыча своим костлявым пальцем на всех: «Ты, ты и ты — все подлецы и тронолюбцы»,— выдал бы себя и остальных здесь сидящих с потрохами, если бы так ожидаемое событие — объявление рождения наследника — не внесло свои коррективы в дальнейший ход событий, где герцог ещё поспешнее вскочил с места и громче всех заорал:
— Да здравствует король!
— А герцог молодец, умеет вовремя среагировать, — заорал вслед за ним Генрих, который глядя на покрасневшее лицо герцога, не мог не отметить его стараний.
— Ну молодец. Опять уснул, козёл, — герцогиня, не дождавшись должного внимания к себе от увлекшегося воспоминаниями и в результате уснувшего герцога, не смогла сдержаться и отвесила ему хорошую оплеуху, в результате чего парик герцога Анжуйского, не выдержав такого наплыва чувств герцогини, полетел с герцога на пол. А его голова, дёрнувшись на мгновение, бездумно открыла глаза и, не понимая, что же случилось, последовала вслед за своим париком.
— Да что б тебя, глаза б мои больше не видели, — герцогиня, плюнув уже вслед герцогу, направилась себе в комнату для того, чтобы принарядиться и затем в таком виде отправиться на встречу с рыцарем де Бюсси, который в отличие от герцога знает, когда надо засыпать вовремя.
— Герцогиня, — вслед ей захныкал лежащий на полу герцог.
—Щас! — одёрнув с силой свои юбки, ускорилась к себе герцогиня.