Неизбежность. Гранитный город. Реквием

** Реквием. «Я вижу, я слышу, я чувствую вас»


Аудиокнига на https://youtu.be/CKAo--QyTA8


20 апреля 1924 года во вступительном слове на вечере А. Ахматовой в Политехническом музее профессор Л. П. Гроссман сказал:
«Анна Ахматова стала предметом прилежного изучения филологов, лингвистов, стиховедов. Сделалось почему-то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на “Чётках” и “Белой стае” <...> И, наконец, в самое последнее время поэзия Ахматовой стала предметом обсуждения со стороны своей социальной природы и общественной стоимости. <...> О стихах Ахматовой часто говорилось, как о любовных новеллах, повестях, даже романах. Но думается, что когда речь идёт об Анне Ахматовой, можно не бояться произнести такое значительное слово как трагедия» (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 188).
Некоторые вехи на пути от любовной новеллы к трагедии в записных книжках А. Ахматовой 20 мая 1960 года помечены скупо и выразительно:
«После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоялось постановление о прекращении моей лит<ературной> деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на лит<ературные> вечера. (Я встретила на Невском М. Шаг<инян>. Она сказала: “Вот вы какая важная особа: о вас было пост<ановление> ЦК: не арестовывать, но и не печатать”.) В 1929 г. после “Мы” и “Кр<асного> дерева” и я вышла из союза.
В мае 1934 г., когда рассылались анкеты для вступления в новый союз, я анкеты не заполнила. Я член союза с 1940 г., что видно из моего билета. Между 1925–1939 меня перестали печатать совершенно. (См. критику, начиная с Лелевича 1922–33.) Тогда я впервые присутствовала при своей гражданской смерти. Мне было 35 лет. Изд<ания> “Чётки”, “Белая стая” и “Anno Domini”, напечатанные в Берлине Алянским (“Чётки” и “Белая стая”) и Блохом (“Anno Domini”), не были допущены в Советский Союз» (С. 28).


*   *   *

За озером луна остановилась
И кажется отворенным окном
В притихший, ярко освещённый дом,
Где что-то нехорошее случилось.

Хозяина ли мёртвым привезли,
Хозяйка ли с любовником сбежала,
Иль маленькая девочка пропала
И башмачок у заводи нашли…

С земли не видно. Страшную беду
Почувствовав, мы сразу замолчали.
Заупокойно филины кричали,
И душный ветер буйствовал в саду.

1922



Вечера Ахматовой обругивали, по оценке Е. И. Замятина, легонько. Так, в апреле 1924-го газета «Правда» в заметке «Вчерашнее “сегодня”» сообщала: «Ахматова торжественно-монотонным распевом точно по старообрядческим “крюкам” пропела что-то о мертвецах». (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 188). Однако изобличать «страшную беду» и её «воспевателя» рабоче-крестьянской власти было явно недостаточно – приходилось запрещать: в чёрном списке уничтоженных и остановленных книг более десяти сборников стихотворений А. А. Ахматовой.
В 1925-м был уничтожен двухтомник, подготовленный к печати издательством Гессена. У издателя остался один экземпляр. Рукописи двухтомного собрания, составленного в 1935-м, были возвращены автору. Тогда же было отказано и в публикации «Избранного». Сборник «Из шести книг» под редакцией Тынянова в количестве 10.000 экземпляров увидел свет в 1940-м, но через 6 недель изъят из продажи и библиотек и запрещён в букинистической продаже. В 1940-м был уничтожен однотомник Ленинградского Госиздата, в 1946-м – ещё один, а также подборка «Избранного» в библиотеке «Огонька». Седьмой сборник стихов «Нечет», принятый в 1946-м, был возвращён автору издательством «Советский писатель» «за истечением срока архивного хранения» в 1952-м. Рукописи остались у А. Ахматовой. 
«Вместо всего этого в Ташкенте в 1943 г. вышла маленькая книжка “Избранное” под редакцией К. Зелинского (10.000 экз.). Рецензий о ней не было, и её было запрещено рассылать по стране. Продавалась она в каких-то полузакрытых распределителях. На книге не обозначено место издания. (Запрещали её, по словам А. Н. Тих<онова>, 8 раз.)» (Записные книжки. С. 29).
6 ноября 1958 года в Гослитиздате вышла книга «Стихотворений» тиражом 25.000 экземпляров. В книге было 85 стихотворений и переводы. Она была распродана в несколько минут. Писателям Москвы и Ленинграда её выдавали по ранее составленным спискам, но многим не хватило. После истории с изданием романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» за рубежом (1958) был запрещён сборник стихов А. Ахматовой с переводом на польский. А в 1963-м ей вернули последний сборник «Бег времени» с ругательной статьёй критикессы Книпович.


Новогодняя баллада

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжёт?

Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим!»

А друг, поглядевши в лицо моё
И вспомнив Бог весть о чём,
Воскликнул: «А я за песни её,
В которых мы все живём!»

Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого ещё с нами нет».

1922. Конец года



Преступное государство порождает призрачный, фантастический, смутный мир, мир «колеблющихся недостоверностей» (Л. К. Чуковская), вещи которого – сон, люди – мертвецы, а в языке – неопределённые формы речи: «пришли», «взяли», «осудили».
«Теперь возникает другой страх: страх перед тёмным, тайным сговором между теми, кто отстаивает закон, и теми, кто нарушает его. Шекспировский век, когда верховная власть и низость соединялись в одном лице, ушёл в прошлое; вскоре должна была начаться повседневная мелодрама полицейской власти и сообщничества между преступлением и властью» (М. Фуко. «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». С. 416).
В Советской России повседневная полицейская мелодрама III-го Отделения достигла своей страшной, трагической кульминации, когда исторические пути страны пересеклись в одной точке – непроизносимом всуе имени того великого деятеля застенка, в ком уголовщина обрела высшую государственную власть. Материально застенок поглощал целые кварталы, духовно – помыслы во сне и наяву; застенок выкрикивал собственно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора; он пугал именем своего творца и его сподвижников даже в четырёх стенах, когда вроде никто не мог слышать, даже один на один.
«Окружённый немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чьё бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было» (Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 1. С. 6).


Реквием

I

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе… не забыть! –
Буду я, как стрелецкие жёнки,
Под кремлёвскими башнями выть.

1935



22 октября 1935 года муж А. А. Ахматовой, комиссар при Русском музее и Государственном Эрмитаже, историк искусства Николай Николаевич Пунин (1888–1953) и сын, студент исторического факультета Ленинградского университета Лев Николаевич Гумилёв (1912–1992) были арестованы по обвинению в «создании контрреволюционной террористической организации».
– Когда я вернусь в Ленинград, меня арестуют за антисоветские разговоры, – возвращаясь из археологической экспедиции с Дона, догадывался Л. Н. Гумилёв.


II

Тихо льётся тихий Дон,
Жёлтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень –
Видит жёлтый месяц тень.

Эта женщина больна,
Эта женщина одна,

Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.


III

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть чёрные сукна покроют,
И пусть унесут фонари.
Ночь.


До приезда в Ленинград Лев Гумилёв воспитывался бабушкой Анной Ивановной Гумилёвой в Бежецке Тверской области. Жена комиссара Фёдора Раскольникова, в прошлом возлюбленная Н. С. Гумилёва, Лариса Рейснер предлагала матери отдать Лёву в её семью. Анна Андреевна ответила отказом.
Безотказно же работали одни только механизмы надзора и наказания – в строгом соответствии с принципом непрерывности они отсылали друг к другу социальные институты образования, воспитания, исправления и семьи.
В конце лета 1921 года, когда известие о расстреле Н. С. Гумилёва дошло до Бежецка, школьники постановили: «Льву Гумилёву, как сыну расстрелянного врага народа, книги из библиотеки не выдавать».



IV

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской весёлой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трёхсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лёд прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука. А сколько там
Неповинных жизней кончается…



4 июля 1924 года А. И. Гумилёва писала А. Ахматовой:
«Дорогая Аничка!
Сегодня Лёва пошёл в школу за своим свидетельством об окончании 4 класса: переводе его в следующий класс, то есть теперь уже во вторую ступень. Но ему никакого свидетельства не выдали, а потребовали, чтобы он принёс метрическое свидетельство. Он, бедняга, очень огорчился, когда узнал, что у меня нет его, и я сама пошла с ним в школу выяснить это дело. И мне тоже сказали, что нынче очень строго требуются документы и без метрики во вторую ступень не примут ни за что. Так что, голубчик, уже как хочешь и добывай сыну метрику и как можно скорее, чтобы Шура могла привезти её с собою. А без неё он совсем пропадёт, никуда его не примут. А когда будешь получать бумагу, то обрати внимание, чтобы, если он записан сын дворянина, то похлопочи, попроси, чтобы заменили и написали сын гражданина или студента, иначе и в будущем это закроет ему двери в высшее заведение…
Любящая тебя мама».
 

V

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу –
Ты сын и ужас мой.
Всё перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.



Это был второй арест сына.
10 декабря 1933 года Льва Гумилёва арестовали на квартире востоковеда В. А. Эбермана, который консультировал его по поводу переводов с арабского. Лев провёл в заключении 9 дней и был отпущен без допроса и предъявления обвинения.
В октябре 1935-го Н. Н. Пунин и Л. Н. Гумилёв вместе с группой студентов Ленинградского университета попали под волну репрессий против интеллигенции, начатой после убийства С. М. Кирова. Ряд доносов на сына казнённого именем революции поэта, «абсолютного “контрика”» и «человека явно антисоветского», предрешили арест. Студенты жаловались, что он считает их дураками. Участия в общественной жизни Л. Н. Гумилёв не принимал – ни в комсомольских радостных организациях, ни в научных кружках молодёжи, горящих единственно правильным, классовым подходом к истории. Жил поначалу в коммунальной квартире у матери на деревянном сундуке в неотапливаемом коридоре. Кроме матери и отчима, в квартире проживала семья рабочих и первая жена Н. Н. Пунина с дочерью Ириной; у них были отдельные комнаты. Затем переселился к знакомым, ибо Н. Н. Пунин по возвращению пасынка из экспедиции, открыв дверь, сказал: «Зачем ты приехал, тебе даже переночевать негде». Летом ходил в линялом картузе и брезентовом плаще, зимой – в ватнике, который знакомые называли «дурацким».



VI

Лёгкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О моём кресте высоком
И о смерти говорят.

1939



Через неделю после ареста мужа и сына А. А. Ахматова отправилась в Москву, где остановилась у литературоведа Эммы Григорьевны Герштейн, затем на квартире у М. А. Булгакова. После звонка Поскрёбышеву письмо в Секретариат ЦК на имя Сталина было передано в Кремль.


«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Зная Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом. 23 октября в Ленинграде арестованы Н.К.В.Д. мой муж Николай Николаевич (Профессор Академии Художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилёв (студент Л.Г.У).
Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чём их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ.
Я живу в С.С.Р. с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжёлых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается.
В Ленинграде я живу очень уединённо и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу пережить.
Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет.
Анна Ахматова
1 ноября 1935»
(Письма А. А. Ахматовой Сталину)


Великий деятель застенка наложил на письмо резолюцию: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилёва и сообщить об исполнении. И. Сталин». 4 ноября следствие было прекращено, прямо посреди ночи задержанных отпустили; профессор Н. Н. Пунин просил оставить их до утра.



VII

Приговор

И упало каменное слово
На мою ещё живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то… Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

1939. Лето



«Границы между заключением, наказаниями по решению суда и дисциплинарными заведениями, размытые уже в классическом веке, начинают стираться, образуя огромный континуум карцера, распространяющий пенитенциарные методы даже на самые невинные дисциплины, доводящий дисциплинарные нормы до самой сердцевины уголовно-правовой системы и воздействующий на любое правонарушение, мельчайшую неправильность, отклонение или аномалию, угрозу делинквентности. Тонкая, градуированная “карцерная” сеть с компактными заведениями, но и дробными и рассеянными методами заняла место самоуправного, массового и плохо интегрированного заключе¬ния классического века» (М. Фуко. «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». С. 437–438).
Дисциплина карцерного архипелага позволяла надеяться, принимая неизбежное, как судьбу.
После освобождения профессор Н. Н. Пунин вернулся на работу, а студента Гумилёва по инициативе комсомольской организации выдворили из университета. Восстанавливаться пришлось на следующий учебный год.
– Вы знаете, что такое пытка надеждой? После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума.


VIII

К смерти

Ты всё равно придёшь. Зачем же не теперь?
Я жду тебя. Мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом,
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, –
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне всё равно теперь. Струится Енисей,
Звезда полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас затмевает.

19 августа 1939
Фонтанный Дом



В апреле 1935-го года вышел исторический – даже для масштаба тысячелетий! – указ о расстреле «малолетних преступников» от 12 лет. Укрепляя авторитарную власть, обер-палач не гнушался ничем – геноцид становился привычным делом.
Ткань отношений, которые когда-то составляли непосредственное окружение тюрьмы, распространялась вовне. Карцерный архипелаг переносил технику наказания из тюремного института на весь общественный организм. Наиболее проницательные понимали всю чудовищность последствий этого переноса.
Л. К. Чуковская вспоминала:
– Ум её был трезв, ясен, проницателен, и именно поэтому сознание её было преисполнено ужасом перед совершающимся, которого не видели другие, и ужасом перед возможностью утраты рассудка. Ахматова яснее других чуяла и осознавала происходящее. Действительность была чудовищна. Заглядывая в подвал памяти, она восклицала: «Но где мой дом и где рассудок мой?» Или, создавая свой Реквием: «Уже безумие крылом / Души накрыло половину…»



IX

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в чёрную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза –
Окаменелое страданье –
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый лёгкий звук –
Слова последних утешений.

4 мая 1940
Фонтанный Дом



В третий раз Льва Гумилёва забрали в ночь с 10 на 11 марта 1938 года. Его арест был спровоцирован лекцией Пумпянского о русской поэзии:
«Лектор стал потешаться над стихотворениями и личностью моего отца. „Поэт писал про Абиссинию, – восклицал он, – а сам не был дальше Алжира… Вот он – пример отечественного Тартарена!“ Не выдержав, я крикнул профессору с места: „Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!“ Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: „Кому лучше знать – вам или мне?“ Я ответил: „Конечно, мне“. В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского, многие из них знали, что я – сын Гумилёва. Все на меня оборачивались и понимали, что мне действительно лучше знать. Пумпянский сразу же после звонка побежал жаловаться на меня в деканат. Видимо, он жаловался и дальше. Во всяком случае, первый же допрос во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной следователь Бархударян начал с того, что стал читать мне бумагу, в которой во всех подробностях сообщалось об инциденте, произошедшем на лекции Пумпянского» (Цит. по: С. Б. Лавров. «Лев Гумилёв: Судьба и идеи». С. 107).
Карцерный архипелаг организовывал то, что М. Фуко назвал «дисциплинарными жизненными путями», на которых под видом исключений и отторжений приводился в действие механизм проработки. Жалобы горемыки-профессора пополнялись доносами доброхотов-студентов: обстановка на историческом факультете, мягко говоря, была нестабильной… По обвинению в связях с Зиновьевым первый декан Г. С. Зайдель был арестован в январе 1935 года, вместе с ним за решётку было отправлено 12 преподавателей. Второго декана арестовали в 1936-м. Всего же до 1940 года, совсем как в традиции волшебной сказки, вакансию декана занимали семь человек.



Х

Распятие
 
«Не рыдай Мене, Mamu,
            во гробе зрящи».


1


Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил?»
А Матери: «О, не рыдай Мене…»


2

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.



На этот раз не помогли ни письма, ни хлопоты: сына обвиняли в контрреволюционной пропаганде и агитации вкупе с организационной контрреволюционной деятельностью.
С 1937 года чекистам разрешалось «применение физического воздействия в практике». Кремлёвский душегуб бесхитростно, с большевистской прямотой обосновал пытки: «Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна?»
21 июня 1938 года из студента Льва Гумилёва оперуполномоченным 8-го отделения 4-го отдела Управления НКВД по Ленинградской области сержантом Айратом Бархударьяном были выбиты признательные показания «в руководстве антисоветской молодёжной организацией, в контрреволюционной агитации» (чтение стихов его собственного сочинения и Мандельштама о «кремлёвском горце»), а также «в подготовке покушения на тов. Жданова».
В протоколе допроса Бархударьян нарисовал:


«Я всегда воспитывался в духе ненависти к ВКП(б) и Советскому правительству. От моей матери Ахматовой Анны Андреевны я узнал о факте расстрела Советской властью за антисоветскую работу моего отца – буржуазного поэта Гумилёва. Это ещё больше обострило мою ненависть к Советской власти и я решил при первой возможности отомстить за моего отца. Этот озлобленный контрреволюционный дух всегда поддерживала моя мать – Ахматова Анна Андреевна, которая своим антисоветским поведением ещё больше воспитывала и направляла меня на путь контрреволюции. От моей матери я никогда не слышал ни одного слова, одобряющего политику ВКП(б) и Советского правительства.
Ахматова неоднократно заявляла, что она всегда видит перед собой мёртвое тело своего мужа – моего отца Гумилёва Николая, павшего от пули советских палачей. Поэтому она ненавидит советскую действительность и Советскую власть в целом. В знак открытого протеста против ВКП(б) и Советского правительства Ахматова отказалась вступить в члены Союза Советских Писателей. По этому вопросу Ахматова Анна Андреевна резко высказывалась против политики ВКП(б) и Советского правительства, заявляя, что в СССР отсутствует демократия, свобода личности и свобода слова. От Ахматовой часто можно было услышать следующие слова: “Если бы была подлинная свобода, я прежде всего крикнула бы ‘долой Советскую власть, да здравствует свобода слова, личности и демократии для всех!’” В беседе со мной моя мать Ахматова неоднократно мне говорила, что, если я хочу быть до конца её сыном, то прежде всего я должен быть сыном моего отца Гумилёва Николая, расстрелянного Советской властью. Этим она хотела сказать, чтобы я все свои действия направлял на борьбу против ВКП(б) и Советского правительства. После убийства Кирова в беседе со мной она заявила, что его убийцы являются героями и вместе с тем учителями для идущего против Советской власти молодого поколения».
(Цит. по: В. А. Шенталинский. «Преступление без наказания»)



Третий Зачатьевский

Переулочек, переул…
Горло петелькой затянул.

Тянет свежесть с Москва-реки,
В окнах теплятся огоньки.

Покосился гнилой фонарь –
С колокольни идёт звонарь…

Как по левой руке – пустырь,
А по правой руке – монастырь,

А напротив – высокий клён
Красным заревом обагрён,

А напротив – высокий клён
Ночью слушает долгий стон:

Мне бы тот найти образок,
Оттого что мой близок срок,
Мне бы снова мой чёрный платок,
Мне бы невской воды глоток.

<2 августа> 1940



Согласно марсксистской теории, человек таков, каким проявляет себя в общественно-полезной деятельности, труде: никакой другой, не определённой социальными связями и отношениями сущности у человека нет. Члены трудовых коллективов дружно катали характеристики друг на друга, стоило только карцерному архипелагу наладить движение от санкции против отклонения к наказанию преступления.
Общественная характеристика с места обучения была представлена в следственные органы на фамилию «Гумелев» – ошибку, которую комсомольские активисты допустили то ли по злобе, то ли по незнанию, а может из-за отроческой неопределённости своих лиц. Та же «описка» в написании фамилии значилась и в деле Н. С. Гумилёва в августе 1921-го…
– Конечно, не знать – большой грех, – признавал отец Павел Флоренский. – Но не желать знать – уже преступление.


Характеристика

Гумелев Лев Николаевич за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался и после восстановления часто академическая группа требовала его повторного исключения. <…> Как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно-политическим (ленинизм), вовсе не потому, что ему трудно работать по этим дисциплинам, а он относился к ним как к принудительному ассортименту, к обязанностям, которые он не желает выполнять. Большинство студентов игнорировал <…>
Во время избирательной кампании в их группе, где делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумелев вёл себя вызывающе: подсмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью, сильно зазнавался, мнил из себя большой талант, который не признают в советском вузе. Эти разговоры он добавлял следующими замечаниями, что все великие люди, например, Достоевский, голодали, нуждались и что теперь Гумелев (великий человек) тоже голодает в Советском Союзе.
1 июля 1938.
(Цит. по: В. А. Шенталинский. «Преступление без наказания»)



*   *   *

Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.

Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.

16 августа 1921
(вагон)



На военном трибунале 27 сентября 1938 года Лев Гумилёв отказался от данных ранее признаний, заявив: «…отказываюсь от протокола допроса, он был заготовлен заранее, и я под физическим воздействием был вынужден его подписать. <…> Никакого разговора с моей матерью о расстрелянном отце не было. Я никого не вербовал и организатором контрреволюционной группы никогда не был. <…> Я как образованный человек понимаю, что всякое ослабление советской власти может привести к интервенции со стороны оголтелого фашизма…» (Цит. по: С. С. Беляков. «Гумилёв сын Гумилёва». С. 133).
На трибунал заявление подсудимого не произвело никакого впечатления, и после краткого формального совещания Л. Н. Гумилёв был приговорён к 10 годам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовом лагере и четырёхлетним поражением в правах.
– …Я смотрела на её чёткий профиль среди неопределённых лиц без фаса и профиля, – записала Л. К. Чуковская 28 августа 1939 года. – Рядом с её лицом все лица кажутся неопределёнными.



Реквием

Эпилог


1

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жёсткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и чёрных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной,
Под красною ослепшею стеною.


2

Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Хотелось бы всех поимённо назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же оне поминают меня
В канун моего погребального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем: не ставить его
Ни около моря, где я родилась
(Последняя с морем разорвана связь),
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание чёрных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слёзы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Около 10 марта 1940
Фонтанный Дом