Я тебя отпускаю...

      Вот, это случилось… Я этого ждала…  И боялась… Ты лежал в гробу такой красивый, без единой морщиночки, на лице спокойствие и на губах чуть заметная, легкая улыбка. Чему ты улыбался? Наверное тому, что наконец тебя не терзают жгучие боли, и грудь не разрывается. Твоя седая голова приковала мой взгляд к себе, я хотела тебя запомнить,  я гладила твои холодные щеки, а в душе был ледяной холод и пустота, и не было слез.

      Ты был очень терпеливым. Тебя жизнь с раннего детства учила терпению и выносливости, учила не жаловаться и выживать. И ты выживал. Выживал, когда пришла война, и ты шестилетним мальчишкой остался круглым сиротой. Не могу представить себе тот ужас, который ты испытал, когда на твоих глазах мать погибла от бомбы. Выживал, когда пришли немцы в село, и ты вместе с дедом и бабушкой попал под облаву, когда вас разъединили,  и тебя с другими людьми, попавшими под облаву,  вывозили в душегубке за село подальше, а потом тех, кто не задохнулся, выстроили на краю ямы и расстреливали. Благодаря какому-то деду, который столкнул тебя в яму, ты выжил, и ночью выбравшись из-под трупов, бежал в кромешной темноте. И я опять не могу себе представить, что у тебя, такого маленького, было на тот момент в душе, какие чувства бушевали в твоем сердечке.

      Тебе повезло, тебя подобрали железнодорожные войска НКВД, и ты стал сыном полка. Здесь ты вздохнул, наконец-то почувствовав защиту и любовь взрослых мужиков. Ты научился ценить мужскую дружбу, научился преодолевать трудности, принимать жизнь такой, какая она есть. И позже, когда фашистов погнали уже за пределы нашей Родины, тебя определили в детский дом, потому что по армии вышел приказ детей за границу не брать. И здесь, в детском доме,  тебя ждали испытания, потому что детские дома кишели хулиганами, ворами и малолетними бандитами и, пытаясь снять с тебя форму так били, что мясо отходило от костей.  Но ты и тут не сдался. Тебе уже шел десятый год, и опыт, приобретенный в армии, помог тебе выстоять, не сдаться.

       После войны уцелевшие дед с бабушкой разыскали тебя в детском доме, и ты познал учесть не любимого внука и лишнего рта в семье. Тебе пришлось, отрабатывая каждый кусок хлеба, пасти скот, ходить за много километров на базар, выполнять по дому всю мужскую работу, и не хныкать. Ты выживал… и болел, у тебя отказывали ноги, ты ходил с костылями, лечился, чем мог.  Ты преодолел свои болячки. Ты смог. Ты очень рано поседел. Ничего не проходит бесследно.

       Разве в то время ты думал, что попадешь служить в Морфлот?  Однако это случилось. И приобретенный с малолетнего возраста жизненный опыт помог тебе и здесь, потому что к тому времени ты уже научился в полной мере отвечать не только за себя, но и за людей, которые тебя окружали, ты научился принимать решения и брать ответственность на себя.

      Ты любил жизнь, любил и ценил женщин, любил детей. Но твоя сдержанность порой наводила меня на мысль, что ты не был маленьким, тебе чужды были какие–то шалости, мне казалось, что ты сразу родился седым и мудрым. И я тебя упрекала за это. Может зря? Не знаю. Ты всегда был против, когда меня дочка с внучкой называли по имени, ругал внука, когда он называл меня бабой, допускалось только бабушкой или бабулей. Но при этом в последний год своей жизни ты просто таял, когда наша маленькая внучка начала говорить и называла тебя не иначе как по имени. Она бежала к тебе и кричала:  «Витя! Я пришла!»  И ты расцветал в улыбке.

       Впервые меня осенила мысль о том, что ты уйдешь вперед меня, когда у тебя случился инсульт. Я вдруг осознала, что ты ведь старше меня на много лет, и может случиться так, что ты уйдешь первым. С тех пор эта мысль меня постоянно терзала. Я ее гнала, я не хотела об этом думать, но она упорно меня посещала. Я молила бога, чтобы не думать об этом, но наверное плохо молила. И вот это случилось.

       Сегодня исполнилось сорок дней, как ты ушел в свой последний земной путь. Я надеюсь, что тебе там легко. Сегодня, стоя у твоей могилы, я смотрела в твои глаза на фотографии, они чуть-чуть улыбались, ты как будто спрашивал: «Ну, как ты поживаешь?»

      Помнишь, как незадолго до смерти ты мне сказал: «Вот погоди, не станет меня, и ты тогда поймешь…» Ты тогда не договорил, я тебя прервала и не дала договорить.
      
      Я знала, как тебя терзают сердечные боли, потому что часто просыпаясь по ночам, я видела, что ты сидишь в кресле в потемках, не включая свет, держишь в руках таблетки, сжавшись от боли и склонив голову на грудь. Ты сидел и терпеливо пережидал приступ. И категорически отказывался вызывать скорую помощь, словно чувствуя, что оттуда ты уже не выйдешь. У тебя уже был инфаркт, и было предынфарктное состояние, но тогда ты сам просил помощи. А здесь тебя словно заклинило, ты не хотел в больницу, говорил, что никому там не нужен. Сын глядя на это сделал вывод, что ты просто принял для себя решение, мол,  будь что будет. А я так не думаю. Ты надеялся, что выберешься, и я надеялась. И потому, когда приехала скорая мы с тобой даже не простились. И потом, когда меня не пускали в реанимацию, говорили, что давление ты держишь сам, что боли тебя отпустили, я не теряла надежды. А теперь я терзаюсь, что не была с тобой в последние минуты. Я знаю, мне хочется так думать, что тебе было бы легче. Хотя кто знает… Может наоборот, не хотел, чтобы я видела тебя беспомощным.

       Теперь, когда тебя нет, я все равно чувствую твое присутствие рядом, мне все время кажется, что ты вот сейчас заговоришь. Я прекрасно понимаю, что ничего уже не вернуть, и я надеюсь, что тебе там легче, чем было здесь. Сейчас, когда до моего сознания дошло все-таки, что тебя нет, слезы катятся сами собой,  и никак не могу их унять.

       Ты знаешь, сегодня на сороковой день я тебя отпускаю…. Говорят, что если по покойнику сильно плакать и переживать, его душа не находит упокоения. Я этого не хочу. Я постараюсь не плакать. Я тебя отпускаю… И ты меня отпусти… не терзай…и прости, если я перед тобой в чем-то виновата.