Безумный? Мопассан

Когда мне говорят: «Вы знаете, Жак Паран умер в доме для умалишённых», дрожь боли, страха и тоски проходит по моему телу; он предстаёт перед моими глазами, этот высокий странный парень, который рано сошёл с ума – пугающий маньяк.
Это был 40-летний мужчина, высокий и худой, немного сгорбленный, с чёрными безумными глазами – такими чёрными, что нельзя было различить зрачков, - и эти глаза постоянно рыскали, что-то высматривали – больные глаза. Особенное создание, смущающее, ведь он распространял неловкость вокруг себя: смутную неловкость души, тела. У него было нервное расстройство, которое заставляет верить в сверхъестественные влияния.
У него был тик: мания прятать руки. Почти никогда он не оставлял их, как все мы, на предметах, на столе. Он никогда не крутил в руках вещи фамильярным жестом, который есть почти у всех людей. Он никогда не обнажал свои длинные, костлявые, тонкие, немного лихорадочные руки.
Он засовывал их в карманы, прятал под лацканы, скрещивая. Можно было подумать, что он боялся, как бы его руки против его воли не нашли себе занятие, не сделали чего-то стыдного или смешного, оставь он их на свободе.
Когда ему нужно было пользоваться руками, обслуживая себя, он делал это резкими скачками, рывками, словно не хотел дать рукам времени действовать самостоятельно, выполнить что-то ещё. За столом он хватал стакан, вилку или нож так быстро, что никогда нельзя было предвидеть его действий до того, как они были совершены.
Однажды вечером я получил объяснение этой душевной болезни.
Он иногда проводил несколько дней в моём сельском имении и в тот вечер показался мне особенно оживлённым.
В небе занималась гроза, душная и чёрная, хотя днём стояла ужасная жара. Ни одно дуновение ветерка не шевелило листву. Тёплый воздух, словно из печи, скользил по лицам, заставлял задыхаться. Я плохо себя чувствовал, был возбуждён и хотел идти спать.
Когда Жак Паран увидел, что я встаю, он испуганно схватил меня за руку:
- О, нет, останься ещё немного!
Я удивлённо посмотрел на него и пробормотал:
- Эта гроза действует мне на нервы.
Он простонал или, скорее, крикнул:
- Мне тоже! Останься, прошу! Я не хочу остаться один.
У него был безумный вид. Я спросил:
- Что с тобой? Тебя что-то напугало?
Он пролепетал:
- Да, иногда, в такие вечера, когда электричество… я… я… я боюсь… я боюсь себя… ты не понимаешь? Я наделён способностью… нет… силой… Я не знаю, как это назвать, но я обладаю экстраординарным магнетизмом и боюсь сам себя, да, боюсь себя, как я только что тебе сказал.
Он с дрожью прятал трясущиеся руки под лацканы пиджака. Я почувствовал, что сам весь дрожу от смутного страха. Мне хотелось уйти, спастись, больше не видеть его, не видеть его глаз, блуждающих по мне, а затем обращающихся на потолок, в какой-нибудь тёмный угол, чтобы застыть там, словно он хотел спрятать от меня не только руки, но и свой ужасный взгляд.
Я прошептал:
- Ты никогда мне об этом не говорил!
Он ответил:
- Я никому об этом не говорил. Послушай, сегодня вечером я не могу молчать. Я хочу, чтобы ты знал всё. Впрочем, ты сможешь мне помочь.
Магнетизм! Знаешь ли ты, что это? Нет. Никто не знает. Но о его существовании доподлинно известно. Его признают, его используют медики. Взять хотя бы самого знаменитого, г-на Шарко; магнетизм существует, вне всякого сомнения.
Человек, существо наделено пугающей и непонятной способностью вводить силой воли другого человека в сон и, пока тот спит, красть его мысли, как крадут кошелёк. Он крадёт мысли, то есть душу, самое святое, тайну личности, самое дно человека, которое тот считал неприкасаемым – крадёт душу, это пристанище скрытых идей, всё то, что прячут от остальных, и это человек раскрывает всё это, бросает на публику! Разве это не жестоко, не преступно, не порочно?
Как это происходит? Кто знает?
Всё – тайна. Мы сообщаемся с вещами лишь посредствами своих жалких чувств, несовершенных и слабых, которым едва хватает способности констатировать мир вокруг нас. Всё – тайна. Подумай о музыке, этом божественном искусстве, которое переворачивает душу, уносит, опьяняет, сводит с ума. Что это? Ничего.
Ты меня не понимаешь? Слушай. Два тела сталкиваются. Воздух дрожит. Эти вибрации более-менее многочисленны, быстры, сильны, в зависимости от природы удара. У нас в ухе есть перепонка, которая улавливает это колебание воздуха и переводит его в мозг в качестве звука. Представь, что стакан воды превращается в вино у тебя во рту. Барабанная перепонка выполняет это невероятное превращение, это чудо: изменять движение в звук.
Музыка, это сложное загадочное искусство, точное, как алгебра, и смутное, как мечта, сочетает математику и ветер и доходит до нас только благодаря нашей перепонке. Если бы её не существовало, не существовало бы и звука, потому что звук – это всего лишь колебание. Разве мы наслаждались бы музыкой, не будь у нас ушей? Нет. Мы окружены вещами, о которых не подозреваем, потому что нам не хватает органов, которые позволили бы нам постигать всё.
Магнетизм – из этого разряда. Мы не можем предчувствовать эту силу, мы можем лишь догадываться об этой новой тайне природы, потому что у нас нет измерительного инструмента для этого.
Что касается меня… Что касается меня, я наделён страшной силой. Можно подумать, что во мне заключено другое существо, которое постоянно хочет выйти, действовать против моей воли, и оно действует, грызёт меня, истощает. Кто это? Я не знаю, но в моём бедном теле нас двое, и этот второй иногда сильнее меня, как сегодня вечером.
Мне достаточно только посмотреть на человека, чтобы ему стало плохо, словно он под действием опиума. Мне достаточно протянуть руку, чтобы манипулировать предметами… совершать ужасные вещи. Рассказать тебе? Да. Моя власть распространяется не только на людей, но и на животных… и на предметы.
Это мучит и пугает меня. Мне часто хочется вырвать себе глаза и порезать руки.
Но я хочу… чтобы ты узнал всё. Я тебе покажу… не на человеческом существе, как это делают всюду, но на… на животном.
Позови Мирзу.

Он ходил большими шагами с видом сомнамбулы и вынул руки из-под лацканов. Они показались мне страшными, словно он обнажил две шпаги.
Я машинально подчинился его просьбе, дрожа от страха и пожираемый желанием увидеть. Я открыл дверь и свистнул собаке, спящей в вестибюле. Я сразу же услышал поспешный стук когтей по ступеням лестницы, и она появилась, радостная, размахивая хвостом.
Я сделал ей знак лечь в кресло. Она прыгнула туда, и Жак начал гладить её, пристально глядя.
Сначала она казалась беспокойной, дрожала, отворачивала голову от его взгляда, была возбуждённой из-за растущего страха. Вдруг она начала содрогаться. Всё её тело дёргалось, сотрясаемое долгой дрожью, и она хотела убежать. Но он положил руку  на её голову, от чего она завыла – такой вой можно слышать ночью в деревне.
Я сам чувствовал себя одуревшим, оглушённым, словно качался в лодке. Передо мной расплывалась комната, сгибались стены. Я бормотал: «Хватит, Жак, хватит». Но он не слушал меня и пристально смотрел на Мирзу. Теперь она закрыла глаза и уронила голову, словно заснула. Он повернулся ко мне:
- Готово. Теперь смотрите.
Он бросил платок в дальний угол комнаты и крикнул:
- Апорт!
Собака приподнялась и, качаясь, словно была слепой, двигая лапами, как паралитик, пошла к платку, лежащему у стены. Она несколько раз попыталась взять его зубами, но кусала в стороне, словно не видела платка. Наконец, она схватила его и вернулась таким же неуверенным образом.
На это было страшно смотреть. Он скомандовал: «Ложись!» Она легла. Тогда, коснувшись её лба, он сказал: «Заяц! Пиль, пиль!» И собака, всё ещё лежащая на боку, попыталась побежать, зашевелила лапами, словно во сне, и начала коротко чревовещательно лаять, не открывая рта.
Жак, казалось, обезумел. По его лицу стекал пот. Он крикнул: «Фас! Кусай!» Она сделала несколько мучительных движений. Клянусь, она боролась, сопротивлялась. Он повторил: «Фас!» Тогда собака поднялась и подошла ко мне, а я отодвинулся к стене, дрожа от страха, подняв ногу, чтобы отбиваться.
Но Жак приказал: «Сюда!» Она повернулась к нему. Тогда он начал тереть ей голову своими большими руками, словно освобождая он невидимых пут.
Мирза вновь открыла глаза:
- Всё, - сказал он.
Я не осмеливался дотронуться до неё и открыл дверь, чтобы она ушла. Она ушла медленно, усталой дрожащей походкой, и я вновь услышал, как когти скребут по ступенькам.
Но Жак повернулся ко мне: «Это не всё. Больше всего меня пугает вот что: меня слушаются вещи».
На моём столе лежал ножичек, которым я разрезал бумаги. Он протянул руку к нему. Рука подвигалась медленно, и я внезапно увидел, как нож подпрыгнул, двинулся и скользнул по столу к руке, которая его ждала; он прыгнул прямо в пальцы.
Я закричал от страха. Я думаю, что сам сошёл с ума, но острый крик моего голоса внезапно успокоил меня.
Жак сказал:
- Я притягиваю все вещи. Поэтому я прячу руки. Что это? Магнетизм, электричество, магнит? Я не знаю, но это ужасно. Понимаешь ли ты, почему это ужасно? Когда я один, как только я остаюсь один, я не могу помешать себе притягивать все вещи вокруг себя. Я провожу целые дни за тем, что переношу вещи с места на место, не в силах отказаться пробовать эту способность, словно для того, чтобы убедиться: она не покинула меня.
Он спрятал руки в карманы и смотрел в темноту ночи. Мне показалось, что по кронам прошёл лёгкий шум.
Начался дождь.
Я прошептал:
- Как это страшно!
В листве слышался шум, словно от ветра. Это был ливень, сильный дождь, буря.
Жак начал глубоко дышать, вся его грудь вздымалась:
- Оставь меня, - сказал он. – Дождь меня успокоит. Теперь я хочу побыть один.

1 сентября 1884
(Переведено 16 ноября 2016)