Официант, счёт!

Глава из книги "Корреспондентские застольные".

По какой-то, казалось бы, мистической причине будущие журналисты традиционно ходили строем гораздо лучше будущих начальников клубов и будущих альбатросов морей — курсантов военно-морской роты. Порядковый номер нашей роты был четырнадцатый. И, значит, тренировки к парадам мы начинали самыми последними в строю парадного расчёта. Но уже после двух-трёх прохождений мимо трибуны под барабанный бой (120 ударов в минуту!) нас перемещали вперёд, и мы становились первыми. Даже на праздничных парадах всего львовского гарнизона. Так было все годы существования нашего ЛВВПУ. Вплоть до 1991 года, когда оно перестало быть нашим.

Как так получалось? Мне кажется, просто. Без всякой мистики на самом деле. В начале первого курса командиры как бы между прочим сообщали, что курсанты-журналисты вот именно четырнадцатой роты всегда ходили лучше, оставляя позади все остальные. Так что не посрамите! Впрочем, курсанты, призванные впоследствии нести из своих клубов и домов офицеров свет культуры в массы, гораздо лучше нас пели. В подавляющем большинстве своём.

Мы называли их балалайками. Они нас — мурзилками.

Специально для молодого любознательного читателя на всякий случай поясню: Мурзилка — это рисованный человечек, корреспондент газеты, персонаж серии мультфильмов, которые были очень популярны в советское время.

Между тем, нам тоже постоянно приходилось петь. В строю. Официальную ротную песню «Ладога». Хорошая песня, грозная, героическая, правильная. Но… затёртая и убитая нашим частым исполнением. Устали мы от неё. Немного. А потому развлекались, вносили оживляж по мере сил и способностей.

В тексте есть строчка: «…и лёд на Ладоге трещал». И вот пока основная часть строя выпевала её, — часть не основная энергично и творчески озвучивала треск льда. Чётко и ритмично выговаривая что-то вроде «крр, хррр, крак» и тому подобное. Звук получался в итоге вполне себе трескуче-ледяной. И только ранее уже упоминавшийся Георгий Кузьмич Кобозев мог остановить это буйство стихии.

— Четырнадцатая рота, — убедительно грозил он внушительным кулаком с трибуны, будучи членом жюри и одним из организаторов училищного смотра строевой песни, — если сейчас у вас при прохождении хоть одна льдинка на Ладоге треснет — месяц без увольнений!

Обещание это было отнюдь не пустое. И поэтому звуковые спецэффекты, увы, отключались.

Опять вынужден прерваться и дать в интересах дальнейшего повествования некоторые разъяснения читателю гражданскому, не служившему, но который, конечно, всё равно прекрасно знает, что такое равнение направо.

В особо торжественных случаях или на парадах надо, чтобы всё было предельно чётко, единовременно, красиво. Поэтому перед самой трибуной с руководством и «высокими гостями» кто-нибудь голосистый из глубины строя командует: «Рота! Счёт!» Подразделение хором считает «И-и р-раз!». Пока тянется «и» — высоко поднимается подбородок. На «раз!» — все головы одновременно поворачиваются направо. Когда последняя шеренга минует трибуну, счёт завершается — «И-и два!». Церемониальное прохождение закончено. Рота теперь не чеканит парадный шаг, но просто идёт строем, по-прежнему соблюдая равнение в шеренгах.

Как, однако, трудно, граждане, популяризировать строевой устав!

Итак, «ладожский лёд» трещать переставал, но взамен рота неумолимо начинала ходить «с официантом». Хулиганство, конечно. В этом случае голос из строя уже не командовал, но требовательно вопил: «Официа-ант, счёт!» Некий шик такой, вызов, специфический военный юмор и бунтарство собранных в одном подразделении исключительно творческих, невероятно талантливых личностей. Да гениев практически, «что там говорить, ха-ха-ха»...

И вот ВЫПУСК! 7 июля 1984 года. У меня к тому же ещё и день рождения!
Обалдеть, правда? А за сим опустим, пожалуй, лирику. Ибо роты выпускников с первыми порядковыми номерами уже начали движение по громадному училищному плацу, украшенному сегодня с трёх сторон широкой каймой из многочисленных гостей и родственников новоиспечённых лейтенантов.

Где-то в этой отвычно разноцветной толпе высматривают меня мама и сестра. Им, думаю, сделать это не сложно. Длинный, да ещё в зелёной фуражке. Пограничников на весь выпуск не больше полутора десятков. Пытаюсь и я в свою очередь высмотреть родных.

Не успеваю. К нам подходит полковник Кобозев и говорит:

— А что, товарищи лейтенанты, может, хоть сегодня без официанта пройдёте? В честь праздника!

Товарищи лейтенанты смеются. Дескать, шутить изволите, Георгий Кузьмич! Полковник кривовато улыбается, окидывает всех долгим пристальным взглядом и машет рукой:

— Да ну вас, раздолбаи!

А раздолбаи слишком молоды, счастливы и независимы в данный момент времени, чтобы понять, что творится в душе полковника-фронтовика. Они поймут это гораздо позже.

…Летит над училищем пронзительная, будоражащая душу, бессмертная мелодия «Славянки». Она несёт на своих крыльях, неудержимо влечёт вперёд. Трибуна всё ближе. Ещё ближе, ещё… А вот теперь пора!

— Официа-а-а-нт, счё-о-от! — заглушив на секунду оркестр, залихватски «урезает» обладатель лужёной глотки Сергей Гурин.

— И-и ррраз!!! — хоровой ответный рёв монолитен и устрашающ. Что ни говори, а лейтенанты считают куда как громче, чем курсанты. Вдохновеннее. Они ведь отныне не военные студенты – офицерский корпус!

Последний раз вижу командование училища с этого ракурса. У Кузьмича подозрительно блестят глаза. Да и вообще... Последний раз мы идём вот так, плечом к плечу, все вместе, всем курсом. Последний раз «с официантом»… В войсковых офицерских парадных расчётах дурака уже не поваляешь.

— И-и, два!!!

И тут же взрывается над строем, звеня и взблёскивая в солнечных лучах, салют из мелких монеток. Каждый нёс, зажав в кулаке, полную горсть мелочи, а теперь, на окончание счёта, швырнул её над собой максимально высоко. Традиция! А в кармане — опять-таки у каждого — лежит червонец. Десять рублей одной красненькой хрустящей бумажкой. Военный читатель знает, для чего она там лежит. А гражданскому расскажу отдельно.

Ты идёшь к штабу уже вне строя. И это… странновато как-то. Отныне ты сам себе в известной степени ба-а-альшой начальник. По крайней мере, до тех пор, пока не прибудешь на место службы. Благородно полыхают на ярком июльском солнышке златотканые парадные лейтенантские погоны, на которые ты то и дело с внутренним упоением и недоверчивым восторгом косишься. И вдруг какой-то идущий навстречу курсант переходит на строевой шаг и отдаёт тебе честь, чётко козырнув по-уставному. И вот его-то, первого поприветствовавшего тебя в качестве офицера, ты и одариваешь червонцем. Традиция!

Говорят, в дни выпуска некоторые особо проворные и не гордые курсанты умудрялись «заработать» на воинском приветствии рублей по 150! Очень приличные деньги по тем временам.

Поздним вечером в выпускных ротах пили шампанское те, к кому никто не приехал и кого не ждали в городе. Некоторые поднимались на крышу. Чтобы видеть ночь и Львов. В зелёный походный котелок новоиспечённые военные журналисты бросали полученные вместе с дипломами знаки, заливали их пенистой «шипучкой». Тёмно-голубая эмаль ромбовидных знаков смотрелась в благородном напитке, пронизанном нитками поднимающихся пузырьков, загадочно и обещающе. И никто пока не знал, кого куда занесут предписание и дальнейшая судьба. Выпускная ночь, очередной перекрёсток жизненных дорог.

Котелок пускали по кругу. Тосты какие-то специальные не говорили. Просто поздравляли с первым офицерским званием, вспоминали то, что было, мечтали о том, что будет, желали друг другу удачи. И тревожились от неизвестности, и тосковали от неизбежности расставания.

Таяли в предутреннем сумраке рубиновые огоньки сигарет. Прощай, училище! Бурса! Система! Alma mater…

А на следующий день официально, всем курсом, с жёнами и подругами, у кого были, гуляли прощальный банкет. Долго и беззаветно гуляли. На всю катушку. Осознавая, что с некоторыми из однокурсников увидеться уже не придётся.

И наверняка нашёлся бы, конечно, повод ещё чуточку покуражиться, подзывая неожиданно расторопный обслуживающий персонал вовсе не ресторанно привычным сакраментальным воплем «Официант, счёт!».

Но за всё было заплачено заранее. С лихвой.

И ещё выплывает из круговерти этих нескольких суматошных выпускных суток неожиданно статичная картинка.

Мы с Толей Ивановым, одним из наших «женатиков» и моим другом, сидим на кухне в его квартире. Не зажигая свет. И разговариваем. Столько всего надо вспомнить, посмаковать, обсудить запоздало! Как так получилось, что нам не хватило на это четырёх лет?! Курим, конечно. Смолим. Дымим отчаянно. И пьём. У нас на двоих трёхлитровая банка неожиданно крепкой домашней сливовой наливки. Она к утру непоправимо, трагически как-то пустеет. Это странно, но опьянения почему-то практически нет. И две пачки сигарет тоже пустеют. Надо прощаться…

Кончилась наша курсантская жизнь. Нервотрёпки экзаменационных сессий, полевые выходы, маршброски, караулы, кухонные наряды, училищные знаменитые дискотеки, куда стремились попасть львовские барышни, надеющиеся выскочить замуж. Короткие, но яркие отпуска, весёлые свадьбы, на которые приглашался весь курс. Увольнения и самоволки, неизбежные наряды вне очереди, шумные спортивные праздники, строевые тренировки, субботние кроссы под издевательские наигрыши духового оркестра, самоподготовка, перекуры между парами, разговоры. Ломовая пахота в составе дежурного подразделения и она же –– на закреплённой территории, равнодушно и неустанно заметаемой густым снегом. И многое ещё, очень многое из того, что входит в понятие «курсантская жизнь».

Она и в самом деле… кончилась.

И вот в это, последнее, труднее всего поверить. Медленно закрывается коричневая двухстворчатая дверь квартиры, отсекая навсегда четыре долгих и таких коротких училищных года. И ведь не войдёшь обратно, чтобы всё продолжилось. Хоть ещё на какое-то время. Чтобы не было такого ожидаемого и такого неожиданного окончания существования в военно-студенческой юности. Не совсем безмятежной и беззаботной, нет, но…

Я иду по пустынному рассветному Львову. Он застенчиво розов от наливающегося красками восхода и чарующе тих. Даже ранние птахи в Стрыйском парке ещё не проснулись. Только цокают подковками по брусчатке, внося диссонанс, мои щегольские, пошитые на заказ хромовые сапоги с жёсткими голенищами-«бутылками». На душе возвышенно грустно, торжественно и немного отстранённо. Будто некто всезнающий и всевидящий настойчиво нашёптывает мне: смотри вокруг, вбирай, впитывай; ты запомнишь это на всю жизнь.

Так и есть, Всевидящий. Я помню. А ты, конечно, знал, что вновь ступить под сень львовских каштанов мне никогда уже не доведётся. И многим ещё, очень многим…