Послушайте старого еврея

Часть 1

Он сидел, как всегда, на той же скамейке, в старом сквере напротив дома, в котором прожил долгую жизнь. Его знали все: старые и молодые, кошки и собаки. Даже воробьи привыкли к нему. Слетаясь, смело прыгали у его ног, а он бросал им на землю хлебные крошки, улыбаясь в длинную седую бороду.
Когда в сквер приходили молодые мамаши с колясками, или кто-то забредал передохнуть, посидеть под сенью старых лип, послушать пение птиц, старик поднимал глаза и спрашивал:
   - Хочите послушать старого еврэя? Если вам некогда - спешите дальше, Яков всё понимает и не обижается. Шо ему обижаться, он так много прожил и пэрежил, шо обид не осталось для него.
К нему на лавочку подсаживались: кто из уважения к старости, кто из жалости или любопытства, а кто-то просто посидеть рядом, послушать его истории.
   - Я рад, шо миня всё ещё желают слушать, - произносил старик. - Ви помните какой била старая Жмэринка? – так обычно он начинал свой рассказ.
   - Нет? Ви правы. Как вам её помнить тогда, когда миня самого там било мало. А я помню. Я многое помню, даже то, чего не било. А ещё вспоминаю, каким бил в молодые, беззаботные годы, - он шумно вздыхал, продолжая. – Мой дорогой папа, дай Бог ему покоя там, где он от нас ушёл, бил большим еврэем. Почему "большим еврэем"? И ви ещё спрашиваете? Он бил огромным! Как говорила моя бабушка: "Вимахал в полтора жида!
Когда он миня решил женить, вашему слуге било почти четырнадцать лет. В нашей большой семье, сколько сибя помню, постоянно кого-то женили или рожали. Скучно не било никогда. Всё били при делах. До того, как отец заметил моё холостяцкое положение, они с мамой только вздохнули, женив моего брата Арона, старшего мине на год, на дочери известного в Одессе цирюльника с Молдаванки. Ви знали Аврама? Нет? Ничего странного в этом нет. Ви слишком для этого молоды. Кто помнит старую Одессу, тот знал его, или хотя би один раз попал под его волшебные ножницы, - он усмехался в бороду. - О чём я говорил? Ах, вэй, память моя память.
Пролетел год и отцу стало скучно. Он забэременел матушку в очередной раз и рэшил взяться за моё будущее.
   - Староват ты уже для женитьбы, Яшка, - сказал папа, - но ошибочку придётся исправить.
Моей маме било не до этого. Она уже сильно била берэменна и ругала на отца разными словами.
   - Хайм ты погляди на миня. Опять я в интерэсном положении. Скока можно? Я тебе шо? Хайм, закрой свою "лавочку" – я устала. Дай продыху. Женячка Яшу подождёт. Я сама найду ему достойную невэсту, когда придёт срок. Не вмешивайся. Дай мине спокойно родить или я за сибя не ручаюсь.
В сорок девять лет мама рОдила на свет тринадцатого по счёту сина.
   - Ну, спасибо, жена, - отблагодарил отец. – Шо скажешь, насчёт, попробовать ещё раз? Ну, шо тибе трудно рОдить мине дочь? - вопил он. - Вспомни, как это делают другие!
Моя мать была женчиной не из робких. Она обдала отца взглядом, разбавленным крутым кипятком, всунув ему в руки "тринадцатого", визжавшего и обкаканого по самые уши Сеньку, приказала отцу:
   - Корми!
   - Чем? – удивился отец.
   - Грудью, чем ещё? Вспомни, как это делают другие!
Больше отец с ней не спорил, и как стало ясно в будущем, прикрыл свою "лавочку".
Она, наконец, пришла в сибя. У мамочки появилось личное врэмя, а у миня, их шестого по счёту сина, оно безврэменно закончилось. Мои родители миня женили. Какой это бил удар... я понял не сразу.

Её звали Розой.
Ничего общего с цвэтком в ней не било - ни вида, ни аромата. Когда миня привезли на смотрины, я при виде невэсты решил окончательно умерэть, дабы ей не достаться.
Росту в ней било меньше чем мэтр с половиной. Весу - столько же сколько и росту в перэводе на килограммы. Чем её кормили, даже моя еврэйская мама, знающая обо всём на свете, не знала.
   - Шоб наесть такой тухэс (попу), должны бить крэпкие зубы, - прошептала мамам на ухо отцу, раскривая объятия будущей невэстке.
   - Как ми рады!
   - А как ми рады! - звучало со всех сторон.
Рады били все, даже невэста, а я? А я по-прэжнему хотел умерэть.
   - Не бойся, - сказал мине папа, глядя на будущую невэстку, - всегда плохо не бивает. Привыкнешь, Яшка, - старик замолчал, прикрыв веки.
   - А что было дальше? – спросила молодая мамаша, покачивая коляску с ребёнком.
   - Ах, дальше, да, да. Шо било дальше? Ви помните старую Жмэринку? Еврэи, украинцы, гои жили мирно, тихо, в любви и уважении. Рэволюции, погромы это било не про там. Вечэрами жид и гой вместе пили водку, заедая кислой капустой, с одной вилки. По праздникам женили своих детей, роднясь навеки. Хорошо жили – бедно, но дружно.
   - Яков Хаймович, расскажите о своей женитьбе! – вокруг рассказчика собралось уже несколько молодых мамаш, с интересом слушая его.
   - О, это била совершенно удивительная история. Она била хороша, как роза!
   - Вы же сказали, что она была маленькой, толстой, - улыбнувшись, произнесла пухленькая женщина, окинув взглядом сегодняшних слушательниц, таких же молоденьких и весёлых, как она сама.
   - Да, абсолютно вэрно. Но ведь и я бил полным адиётом. Не забивайте, шо мине было только четырнадцать лет, а Розочке шёл тринадцатый год. Она не била красавицей. Я думал, зачем еврэйским девушкам раввин даёт имена, которые им не подходят? А с другой стороны, кто кроме рабби и Бога может знать какой она станет в будущем? Так вот, Роза била ангелом. В ней била большая и добрая душа. И когда я это понял, моё сердце успокоилось. А глаза пэрэстали замечать некрасивости её лица и фигуры. Для миня она стала самой красивой женчиной на свете. Даже, бородавка на её носе, мине больше не мешала циловать его.
Как и все молодожены, в наше чэстное врэмя, я бил полным шлимазлом (недоразумением). Когда случилась свадьба, я бил не в сибе. Прэдставьте – невэста некрасива и толста, кроме того совершенно мине не знакома! Я её не знаю и не желаю знать. Думаю, в голове у Розы тоже били разные мысли, по этому поводу, но миня они не интерэсовали, как и она сама. Я бил до смерти напуган происходящим.
В четыре часа утра нас проводили в спальню. Почему-то гости рэшили, шо наша спальня является проходной комнатой. В неё всё врэмя кто-то бэспардонно заглядывал, интересуясь, как пройти в туалет, который бил на улице. Ми с женой просидели на кровати, спина к спине, всю ночь, боясь пошевелиться, уже не говоря о том, шоб взглянуть друг на друга.
Когда последний гость свалился, и забылся в храпе, пожелав нам богатой и ситной жизни, нас посетила бабушка жены.
   - Дети, шо такое? Ви уже проснулись или ещё не лОжились? Шо с вашей брачной ночью? – она беспардонно откинула одеяло, уставившись на белоснежную, не смятую простынь. - Вэй измир! Какой позор! Мэйбл! - закричала мужу.
На её крик сбежались все родственники.
   - Мэйбл! Лучче би мои глаза этого не видели, - наша Роза…
Моя мама, прибежала последней. Стоя в двэрях с распахнутой грудью, к которой присосался сопливый Сеня, разрядила накалившуюся обстановку.
   - Шо вам так кричать, баба Шуля. Шо вам надо пугать детей! Ви шо не видите, на них нет цвет лица! Шо вам надо делать панику!? Оставьте детей в покое. Послушай, синок, свою мать, - она передала "тринадцатого" отцу и подошла к нам несчастным, ничего не понимающим новобрачным. – Дети, вам надо отдохнуть. Когда будут силы, ви поймёте шо делать. Надо любить друг друга, обнимать, приласкать. Можно поциловать крэпко в губы, это даже хорошо, если не противно. Короче, дети, ми сейчас уйдём, а ви, пожалуйста, сделайте с собой хоть шо – нибудь.
И мы сделали…
Это било ужасно. Я чуть не умер со страху, да и Роза била на грани истерики, когда нас насильно уложили рядом друг с другом в кровать.
Я вспомнил слова: "Всегда плохо не бивает", - говорил мой умный папа, знающий толк в жизни.
Ми привыкли спать вместе, спинами друг друга. А через месяц или больше, нечаянно увидев Розину сиську, випавшую из ночной рубахи, во время сна, я почувствовал в своём организме такое! Вот тогда мэжду нами и случилось то, шо должно било произойти между мужем и женой в брачную ночь.
   - Дедушка Яков, что было потом?
   - Когда? – старик смачно зевнул.
   - Расскажите, как вы стали артистом! – настаивали слушательницы, не в первый раз, слушая истории из жизни старого портного. Но с каждым днем, как по мановению волшебной палочки, истории приобретали новые краски, обрастая новыми событиями, словно за ночь, старик переписывал жизнь заново.
   - Артистом? – он взбодрился. – Это совсем другая история, - повеселел Яков. Ми жили в Одессе.
   - А что стало со Жмеринкой?
   - Причём здесь Жмэринка? Миня там никогда не было.
   - Вы же говорили…
   - Не обращайте внимания на мэлочи. Жмэринка... там родился мой отец, а жили ми всегда в весёлом городе Одессе.
Я работал на пролетарской фабрике по пошиву одежды. Кстати, именно там, в мине проснулся портной. Порой, я тайно проносил за пазухой кусочки материи: остатки, обрэзки, из которых моя Розочка шила скатерти, продавая их на Привозе. Она так радовалась каждой трапочке, шо мине хотелось принести ей не только кусочки, а весь рулон пролетарской ткани, лишь би она мине улыбнулась. Бивало, шо она не шила скатерти, а бэрэжно складывала кусочки в сундук.
   - Шо ты с ними хочешь делать? – интересовался я, глядя, как она внимательно рассматривает каждый из них.
   - Я сошью тибе праздничную рубаху, когда наберется достаточно кусочков. Такой рубахи не будет ни у одного одесского еврэя. Поверъ мине.
И я ей верил. Я обнимал свою пухленькую жену, и целовал с удовольствием в нос, где сбоку сидела большая коричневая бородавка, которая мине так нравилась.
И Роза таки сшила мине рубаху. Какая это била рубаха! Ни у одного еврейского одессита такой рубахи не било никогда! Да, шо там одессита! Ни у одного человека в мире не било такой рубахи! Она била сшита из разных по размэру обрэзков ткани, но подобраны они били так искусно, шо составляли единый рисунок.
Увидев миня в новой рубахе, моя мама, поставив руки в боки, спросила: "Шо ты вирядился, как пугало огородное? Где глаза твоей Розы? Азохен вэй!
   - Тише мама. Это подарок. Не портите мине настроения, а Розочке талант. Мама всё поняла, прикрыв ладонью рот. Она даже всплакнула от чувств, положив голову отцу на плечо.
Они всё понимали, родители мои. Имея дома целую шоблу детей, отец с мамой всегда находили на нас врэмя и любовъ.

   - Яков Хаймович, расскажите, как вы стали артистом, - требовала публика.
   - Таки ви правы! Задолго до того, как стать хорошим портным, я стал артистом! Шоб я так жил! А шо било делать?
Мой старший брат Семён, среди братьев, бил главный по пакостям и талантам. Он с детства любил читать и сочинять. А как он врал! Это же било шо-то! Он називал это фантазией, из-за чего бил часто видран отцовским рэмнем по голым попам. Артист! Он родился артистом, ви понимаете? Кроме работы на железнодорожной станции, где он водил этот ужасный паровоз, он бил главным в театре художественной самодеятельности. И вот, один раз, он пригласил нас на спэктакль, которому бил режиссёром. Вся семья приехала на прэдставление.
Нас, как самых почётных гостей, усадили на пять пэрвых рядов.
Отец с мамой сидели в центре пэрвого ряда, положив локти на сцену, шобы лучше видеть.
Семён очень волновался и его можно било понять. Не каждый раз в зале сидят такие гости!
Но шо-то пошло не так. Артист Колька Нос на нэрвной почве получил понос и бегал в сортир каждые пять минут. Вийти на сцену он не мог. Колька не мог би дойти до сцены, не говоря о том, шоб исполнять, прописанную для него Шэкспиром роль, прынца Гамлета.
Ми с Розочкой устроились в пятом ряде и приготовились смотреть.
   - Яков! Яков! – Семён, с потным, взволнованным лицом, махал мине со сцены рукой, вопя на весь зал.
Народ взбодрился и стал аплодировать, решив, шо представление начинается.
   - Виручай, брат, - захлёбывался волнением Семён. – Колька обосрался. А у миня Гамлет! Сиграешь?
   - Та, шо за вопрос? - согласился я, не раздумывая. – А шо надо делать?
   - Яшка, не делай мине нервов. Их есть кому портить, - зашипел Семён. - Надо играть роль! Помнишь, как ми в детстве рожи соседке Ханне строили, придумывали всякие дурости о её толстой дочке, а она драла её рэмнем по жопам, за то, шо водится с нами?
 - Ну помню.
 - В таком разе ты знаешь, шо делать, - вздохнул с облегчением Семён.
Он мине вкратце рассказал содержание страшной трагедии жизни прынца. Я до того дня не знал, шо на свете есть такие ужасные семьи. Какой кошмар! Ви читали Гамлета? – обратился к девушке, сидящей рядом на скамейке.
   - Конечно, мы в школе учим зарубежную литературу.
   - Шо ви говорите? В наше врэмя это не учили. Миня очень расстроила судьба несчастного прынца. Ви знаете, шо там все умерли!? – воскликнул Яков с глазами полными слёз. - Азохен вэй! Шо им не жилось? Шо им болело?
   - Власть.
   - Ви таки немножко правЫ. Власть. Все хотели быть королями? Ой, вэй.
   - Яков Хаймович, что было потом? – спросила девушка.
   - Запомни, - прошептал мине на ухо Семён, - если забыл роль, говори своими словами. Зритель должон тибе верить. ШЭкспира никто не читал. Так я тибя попрошу, сделай виражение лица и расскажи всем, как хреново жилось прынцу в условиях феодализма.
Я согласился, а шо било делать? Надо же виручать брата и несчастного прынца!
Каждые пять минут зал взривался аплодисмэнтами. Зрителям особенно понравился монолог, который я - прынц Датский, читал со сцены своими словами. Шо я мог рассказывать сидящим в зале людЯм, если сам до этого вечера никогда не читал ШЭкспира? Это было моё пэрвое знакомство с великим писателем и его несчастным Гамлетом.
   - Бить иль не бить? – спросил я, и звэрским взглядом обвёл притихший зал. – Шо за вопрос! – заорал так, шо зрители испугались. Кто-то в зале перэкрэстился, кто-то из зрителей ахнул, мой папа схватился за грудь, мама за папу. И тут я понЯл, шо, как артист состоялся. Вобрав в лёгкие, весь оставшийся в зале воздух, продолжил.
   - Мириться лучче со знакомым злом, чем бэгством к незнакомому стрэмиться, - произнёс запомнившуюся фразу. - Ви хочите терпеть безропотно позор? – задал вопрос залу, понимая, шо Гамлет, то есть я, сказал всё.
И я стал сочинять текст на ходу, как советовал мине мой старший брат рэжиссёр.
   - Ой, вэй измир! Где ваше "фэ"? Сопротивление! Таки пора вам возмутиться! Пока ви спали ваше мэсто на троне уже занЯли! Эйзе брох (какой позор)! Кто в доме хозяин? Ви? Ой, не смешите миня. Ви кто? А! Царъ!? Надев на голову корону, ви прячете под ней свое лицо! Убийцы! Вам мало смэрти моего дорогого папы? Так я и думал! Вокруг одни враги! Прэдатели и нет друзей! Офелия! Где моя невеста? Умерла? А шо такое? О, бедный я! О, бедная Офелия. Шо за судьба! - я схватился за голову.
Старик вдруг звонко рассмеялся. На глазах выступили слёзы.
   - Верите, - произнёс, закашлявшись, продолжая смеяться, - я совсем забил, шо прынц, должОн умерэть от укола отравленной шпаги. Мать королева – артистка Белка Щорс нэрвничала, глядя на то, шо я витворяю на сцене. Она держала в руках «чашу» с отравленным вином, которое должна випить по ошибке. Я, как адиёт бегал по сцене. Актёры и зрители смотрэли на миня, не зная, шо ожидать от прынца. Но с ним пора било кончать. Я вихватил у «мамаши» из рук чашу с ядом и произнёс:
   - Ага, вот стакан, в который яд налит с "любовъю", - я поднял «чашу» над головой. Потом мэдленно поднёс к роту, делая вид, шо пью отравленное вино.
   - Ну, вот и всё, – сказал таким тоном, шо самому стало плохо. – Довольны? Ви этого хотели? – спросил зал, покачиваясь на полусогнутых ногах, делая вид, шо вот-вот миня покинут силы и я - прынц, отдам концы. – Уж смерть моя близка! Вас всех я прэзираю, - и грозно помахал кулаком залу. В это врэмя к мине подбежала Белка – королева-мать, вихватила «чашу» и сделала вид, шо тоже пьет отравленное вино, тут же свалилась мине под ноги, матеря на чём свет стоит.
Зрители рэшили, шо прынц Датский и мать его сказали всё перэд тем, как прэставиться, и дружно зааплодировали. А я, ваш покорный слуга, упал на сцене «замертво», рядом с матерью-королевой, набив огромную шишку на затылке. Не рассчитал падение. Шо я артист? Хотя да, ещё тот артист погорэлого театра.

   - Дедушка Яков расскажите о своих братьях.
   - Братья… Ви знаете какое это счастье, когда у вас столько родных людей? Нас било тринадцать у матери с отцом. Шо ми витворяли? Мама рожала каждый год. Отец мечтал о дочери, ожидая, пэред каждым рождением рэбёнка, чуда. Но чуда не происходило, снова и снова рождались мальчишки. После рождение тринадцатого по счёту сина, сопливого Сеньки, мама больше не хотела эспэрэментов.
Она пошла работать. Привоз, самое главное мэсто Одессы, да шо я вам рассказываю, ви и сами знаете.
Наша мама торговала на Привозе, а ми ей помогали. Наша семья стала лучше жить, ми стали лучше кушать, как ни странно. Правда, со врэмэнем, когда она била на девятом месяце бэрэменности, отцу пришлось полностью её заменить. А! Я же вам забил рассказать, шо мама неожиданно стала бэрэменна! Это произошло по недоразумению, как объяснил отец. Мама била в "критическом" возрасте. Отсутствие жэнских дел, она приняла за климакс. Чувствовала она сибя ужасно. Её тошнило, рвало. Она похудела. Врачи у неё обнаружили опухоль, которую потом назвали Симха. Так родилась наша единственная сестра, долгожданная папина дочь. Ми все радовались за мать и отца. Наконец, его мэчта сбилась. Теперь наша мама била увэрена, шо исполнила свой долг пэред мужем и Богом.
Восемь моих братьев, включая миня самого, уже били женаты. Жили с жёнами, растили детей у кого они били, а мои родители доращивали младших. Хорошая у нас била семья, добрая и дружная, - из глаз старого Якова скатилась слеза.
   - Что потом было? – спросила немолодая женщина, баюкая на руках внука.
   - А потом била война. Ужасная война. К началу войны, девять сыновей моего отца, били достаточно взрослыми, шобы умерэть за Родину. Ми ушли на фронт.
Юлик, Арон, Беня не доросли до фронта. Юлику исполнилось пятнадцать лет, а остальным и того мэньше. Сеньке било семь лет, он визжал, шо хочет идти со всеми на войну, бить фашистских гадов. Но кто его слушал? Маленькой Симхе било два года. Незадолго до войны, в семье Семёна случилась большая трагедия. Его жена, его Беллочка, умерла при родах, оставив троих синовей сиротами. К моим родителям переехала мать покойной Беллы, и осталась жить с ними, помогая воспитывать матери внуков и младших детей. Как это страшно терять… Ви знаете, как страшно хоронить близких людей! Дай вам Бог этого не знать, - Яков замолчал.
Женщина тихо напевала колыбельную, покачивая коляску с младенцем. В молчание прошло четверть часа.
   - Мои родители были расстреляны в Бабьем Яру, - произнесла она, - а меня, трёхлетнюю, соседи спасли. Простые украинцы, у которых я прожила страшные военные годы. Уже после войны они разыскали бабушку, так я оказалась в Одессе. Бабушка чудом осталась жива. Она рассказывала мне, о том, что вытворяли здесь румынские гады и фашисты. Бабушка прошла все круги ада, находясь в еврейском гетто. Мой дедушка и дядя были сожжены заживо. Я вас так понимаю…
Яков покачал седой головой, погладив женщину по руке.
   - Когда ми ушли на фронт, трое младших братьев сбежали с военным эшелоном. Больше о Юлике, Ароне, Бене ничего не слышали. Говорили, шо эшелон разбомбили фашистские самолёты. Может быть, иначе они би обязательно вернулись.
С отцом и братьями ми воевали в одном полку, в пехоте. Ми все дошли до Бэрлина. Там встретили Победу. Ми наверно все родились в рубахах, потому, как за пять лет войны, никто из нас не бил ни разу ранен. Прэдставляете? А сколько смэрти повидали, скольких друзей потеряли…
Наш эшелон встречала вся Одесса - наш родной, любимый город. Среди ней била наша мама, жёны, дети.
Тяжелое било врэмя, но главное закончилась война. Ми вернулись к мирной жизни, отстраивая разруху, строя новое будущее.
Семён после войны стал знаменитым артистом. Мойша, после возвращения с фронта, пошёл работать в милицию. Потом из органов его уволили, потому шо Фима, Даник, Веня, с жёнами и дитями, оказались прэдателями Родины. Прэдателями Родины. Пять лет братья воевали за Родину, шобы потом их назвали прэдателями! А всё из-за того, шо они эмигрировали в Амэрику. Ми много лет не имели с ними никакой связи. Это било ужасное время. Мать виплакала свои еврэйские глаза. А шо било делать? Они хотели жить по – другому, в другой стране. Кто мог им запрэтить решать свои судьбы?
Мендель, Натан, Зальман открыли в Одессе пэкарню. Когда они били маленькими, всегда мэчтали печь вкусный хлеб, шоб кормить семью досыта.
Моя Роза виучилась на учительницу. Умной женчиной била моя Роза, а красавицей. Мине уже восемьдесят восемь лет, а я всё живу воспоминаниями. Не било дня, шоб я не думал о ней. Мои две дочери живут за границей, а я здесь. Младший, вечно сопливый Сеня, стал важной пэрсоной. Он дипломат. Кто би мог подумать, шо из вечно обкаканного по уши мальчугана, вирастет такой умный, уважаемый человек. Симха, наша маленькая Симха стала врачом, она уже давно на пэнсии.
Моя жизнь прошла в Одессе. Здесь моя память, боль, мои корни. Здесь я умру, на своей земле. И не один я вовсе, это вам так кажется.

Через сквер шёл почтальон, перебирая в руках письма.
   - Яков Хаймович, я как раз к вам, пляшите, - произнёс весело.
   - Счас всё брошу и спляшу, - ответил старик.
   - Ну, как хочите. У миня для вас две новости и обе хорошие. Во-первЫх, вы получили письмецо оттуда, - он махнул головой куда-то вдаль, что означало – из-за границы, - от вашей старшей дочери Ципоры, а вторая новость, - он многозначительно замолчал, размахивая конвертом перед носом, отгоняя назойливых одесских мух.
   - Ну, шо, шо вторая новость? – взорвался Яков. – Шо ты мине строишь глазки!
   - А второе письмо...
   - Давай, не томи душу, - вскричал старик, надевая на огромный нос очки.
   - Вэй измир, - какая прэлесть получать хорошие новости. Ви только прэдставьте сибе! Мои дочери, всей еврейской шоблой, приезжают к мине на Песах. Вот так счастье! Вот радость в дом! Так. А шо здесь? – он внимательно читал второе письмо от старшего сына второй дочери, внука Аркадия – археолога.
   - Аркашка, вечный странник, - улыбнувшись произнёс старик, - приедет к Новому году, - он утёр ладонью набежавшие на глаза слёзы, смачно высморкался на тротуар. - Ну, и шо вам есть сказать? Мине нельзя умирать. Вот, вот шо держит миня на этой земле. Любовъ! Семья! Это самое дорогое, шо есть у человека.
Он поднялся, опираясь на палку. С трудом передвигая больные ноги, пошел по направлению к дому.
   - Какой занятный старик, - произнесла, недавно подошедшая женщина, - улыбчивый, весёлый.

Домой с базара возвращалась шумная и задиристая баба Клава, соседка Якова, без которой в Одессе не имела жизнь ни одна сплетня или скандал.
   - Кто "весёлый"? – спросила женщин, сидящих на лавке, поставив на землю авоськи, из которых наружу весело торчали зонтики укропа, кусты петрушки и хвосты сельдерея.
   - Яков Хаймович, сосед ваш. Он каждый день нам рассказывает забавные истории из своей жизни. У него такая огромная семья, позавидовать можно, - улыбнулась женщина. – Счастливый.
   - Счастливый? – переспросила Клава. - Шо здесь завидовать? Шо здесь весёлого? Здесь плакать - не наплакаться, милочка, - она присела на лавке рядом с женщинами. - Один он, как перст, - произнесла, всплакнув, с шумом утирая тыльной стороной ладони, нос. - Всю его семью расстреляли в немецком гетто в годы войны. Он на фронте был с отцом и девятью братьями. Один единственный с войны вернулся, остальные полегли… Через пять женился во второй раз, на вдове с двумя дочками, которых воспитал, как своих родных. Дочки выросли, замуж повыходили, а потом в Израиль умотали, оставив стариков одних. Не хотел Яков уезжать из Одессы. Жена его три года назад померла. Остался он один, совершенно один. Только и живёт воспоминаниями и надеждой увидеть дочерей и внуков.
У молодой женщины вытянулось лицо.
   - Зачем же он рассказывает всякую ерунду? – спросила, состроив мину.
   - Ерунду? Это не ерунда, милочка, это жизнь, шо ты понимаешь?
Помню тот день, когда Яков с войны вернулся. Уходило их на фронт десятеро – девять братьев и отец, а вернулся один Яков. Страшный день был. Очень страшный. Вспоминать нет сил, а уж пережить то, что он пережил, врагу не пожелаю. Яков ничего не знал о судьбе родных. Он вернулся в Одессу с надеждой обнять мать, свою Розу, младших братьев, сестру, племянников. Вошёл он во двор, а тут отец мой, покойный Иван Иванович, как увидел его, кинулся на грудь, обнял, да расплакался, как младенец.
   - Все нормально, дядя Ваня, - говорит Яков. – Живы будем - не помрём, - а у самого слёзы по щекам льются, скулы ходуном ходят. – Один я вернулся, один. Отец и Залман под Варшавой погибли. Мойша, Фима, Даник под Сталинградом остались. Сёмка в бою под Краковом голову сложил. Натан с Менделем в Белоруссии лежат. Венька в Берлине, перед самой победой, в госпитале от ран помер.
Отец рыдает, остановиться не может, сжимает Якова в объятиях, не отпускает. Обнял его Яков и говорит:
   - Потом поговорил, Иваныч, за своими соскучился. Пять лет не видел, ни одной весточки не получил за годы. Как мои поживают? Живы? Здоровы? – а сам рвётся в подъезд свой, домой.
   - Не спеши, - шепчет отец. - Нет их, Яшенька. Никого нет. Убили их немцы проклятые. Всех в гетто загубили: и маму, и жену твою, Сеню, маленькую Симху, племянников, мать Беллы. Всех. Облавы на евреев по всему городу были. Страшное время было. Проклятое. А Юлик с Ароном и Беней на фронт сбежали с военным эшелоном, да разбомбили этот эшелон, отъехать не успел от вокзала…
Окаменел Яков. Смотрит невидящими глазами на свои окна. Котомку из рук выронил и медленно в дом вошёл. А потом оттуда такой крик раздался…
В этот день умерла его душа. Страшно умирала - кричала, выла, рыдала, звала всех родных поимённо.
Яков сильный человек. Заставил себя жить, работать. Никогда не пил, не курил. Он был лучшим в Одессе портным. Шо вы знаете, молодые? Обшивал он всю Одессу. Работа только и спасала его. А потом он встретил Еву. Хорошая она было женчина, добрая. Её девчушки сильно привязались к Якову, а он к ним. Женился Яков на вдове. Дружно жили, по - человечески. Дочерей вместе на ноги поставили. Правда, помню, один раз, разоткровенничалась покойная Ева с матерью моей. На кухне они говорили, я нечаянно подслушала их разговор. Жаловалась Ева матери, шо ночами муж её, Яков Хаймович, Розу зовёт и плачет во сне. Не забыл он своей жены первой. Всю жизнь любил только её. А Еву уважал сильно. А ты говоришь "весёлый человек".
   - Так почему же он не скажет правды, что все умерли, зачем придумывать то, чего нет на самом деле? Не он один пострадал в годы войны! – не унималась женщина. – Странно, очень странно, - она развернулась и ушла.
   - Для Якова они все живы, - сказала Клава, глядя той след, – родители, братья, сестра, его любимая Роза, жёны братьев, их дети. Он остался с ними в прошлом. С ними его душа, а тело здесь, на земле, ожидает своего последнего часа. Придумывая о них истории, как о живых, он продлевает их жизнь, проживая свою рядом с ними. Пусть придуманную, но с ними. Я думаю, это даёт ему силы жить. У каждого из нас своя душа, понимать надо. Клава поднялась со скамейки, подобрав с земли авоськи, поплелась в сторону дома, бурча на ходу:
   - Господи, есть ли ты?"

***

Открылась и закрылась дверь квартиры за старым Яковом.
Соседи давно разошлись по домам. Затих старый одесский двор, готовясь к ночи.
Он сидел на кровати, глаза смотрели на старый деревянный комод, на котором горела свеча, освещая лица на старых семейных фотографиях. С них на Якова смотрели: молодые мать с отцом, братья, его приёмные дочери, внук, внучки, вторая жена – Ева. С большого портрета, в красивой раме, улыбалась ему его единственная земная любовь, его Роза.
Из раскрытого в ночь окна лилась тихая мелодия его любимой песни о старом еврейском портном, о нём самом.

Жил один еврей, так он сказал, что всё проходит.
Солнце тоже, вэй, садится
На закате дня.
Но оно ещё родится,
Жаль, что не в пример меня…

Губы старика шевелились, он тихо пел, не отрывая взгляда от родных лиц, улыбаясь прошлому, называя его по именам.
   - Моя Роза, мэйдалэ моя, мэйдалэ (девочка). Отец, мама, Семён, Мойша, Фима, Даник, Веня, Залман, Натан, Мендель, Юлик, Арон, Беня, Сеня, Симха я знаю ви здесь, - пламя свечи вздрагивало, вздыхало, выпуская маленькие снопы искр. - Ми скоро встретимся. Я жду этого пятьдесят шесть лет. Ой, вэй, ой, вэй. Как истосковалась моя душа по вам. Ещё чуть-чуть потерпите, и ми, как прэжде, будем вместе. Только би дожить до Песах, увидеть дочерэй, внучек, а потом, дожить до Нового года, шоб обнять Аркашу. Больше ничего не желаю. Больше ничего. Ой вэй, жизнь моя. Ой вэй…
Песня поднималась всё выше и выше, залетая в парковые аллеи. Меняя направление, неслась к морю, окунаясь в тёплые волны. Вновь взлетая к небу, звёздам, уносилась в бездонную, бесконечную даль, унося с собой память сердца, воспоминания, боль и маленький луч надежды.

На следующий день Яков Хаймович в сквер не пришёл.
Всё было, как всегда. Всё также гуляли по скверу люди, беззаботно щебетали птицы, радуясь солнечному дню, только воробьиные стайки были обеспокоены отсутствием вкусных хлебных крошек, которыми сегодня их никто не угостил.


окончание http://www.proza.ru/2016/11/24/596