Река

Река

По-молодому зорко, не щурясь, старик глядел на залитую закатным заревом реку.
Сколько раз, сколько лет он уже созерцал её! Сколько ожиданий и надежд сулила она, мерно струясь меж угрюмых берегов, то возносящихся ввысь отвесными, источенными временем скалами, то подступивших к самой воде хмурой, дремотной тайгой...
Но здесь был его дом, здесь жили его любимые люди, здесь, на древнем погосте, бестревожно спали пращуры, и мир вокруг не казался старику хмурым и уж тем более мрачным. Напротив, он считал эти места самыми красивыми на земле и любил каждой клеточкой своей щедрой, широкой, приветливой души. Здесь, на Севере, не тронутом ещё нескончаемой суетой нового века, такие души, по счастью, не перевелись.

Старик задумался о прошлом.
Детство, отравленное войной и горем потерь...
Голодная, но задорная юность...
Ему довелось покочевать по стране, много где побывать! Были и дальневосточный рыболовный флот, и золотоносные прииски крайнего Севера... И даже тропические моря, где он очутился в роли кока, с радостью использовав неожиданно подвернувшуюся возможность.
И всё равно он всегда возвращался домой, а потом и осел здесь окончательно, влюблённый в чуткую северную тишину, неспешный мудрый уклад, богатый душой народ и реку, ставшую его судьбой, его призванием, его жизнью.

Смеркалось. Пора ясноглазых белых ночей давно миновала, всё явственней заявляла о себе приближающаяся осень.
"Неумолимо время! - размышлял старик. - Дети давным-давно выросли, разлетелись из родного гнезда, кто куда... Да что дети - и внуки где-то там, в больших городах! Вернутся ли?.. Как знать?!.."

Старик очнулся от невесёлых своих раздумий. Невесёлых потому, что до боли в сердце, до горьких неутешных слёз жалел свою деревню, обречённую на безысходное одиночество. Жалел и любил, как любят и жалеют старую, поседевшую мать. Свою личную судьбу он воспринимал с невозмутимым спокойствием рыбака и охотника, а вот судьба деревни бередила сердце снова и снова.

Резкая боль в порезанных, чуть не до кости;, пальцах и ладони вернула его к действительности, и он снова стал всматриваться в закатную гладь плёса - где на этот раз покажется рукоять гарпуна. Надёжная, ухватистая рукоять из рябины, случайно загубленной упавшей в бурелом елью. Не пропадать же стройному, упругому стволику!
А сам гарпун ковал ещё его дед, искусный и всеми почитаемый кузнец, не забывший, как поговаривали, заповедей самого Перуна. Полвека, как нет уже деда, а его творения верно служат людям, разойдясь по десяткам таёжных деревенек, примостившихся на излучинах рек, на крутоярах, у ласковых лесных озёр. Служат и выручают и охотника-промысловика, и добрую хозяйку, и рыбака, конечно.

Вот и гарпун, дедово наследство: пронзил неподатливый череп огромной щуки, крепко-накрепко ухватил её зацепистыми крючьями. И бродит теперь эта щука от плёса к омуту да обратно, а четырёхметровая рукоять гарпуна то покажется, то вновь скроется под водой. И так с утра. Но со своих мест рыбина не уйдёт, старик знал это наверняка и за гарпун не волновался.

Против этой щуки старик ничего не имел и зла на неё не держал, как и ни на кого другого, впрочем, но когда хитрая рыбина повадилась обирать его перемёт регулярно, пришлось взяться за гарпун. Ружья она не боялась, да и не любил старик действовать не наверняка, подранков оставлять. А не засолишь крутым посолом пару кадушек жирной, отъевшейся к осени пеляди - бедовать ему со старухой всю долгую трескучую зиму. Тайга да река только трудолюбивых кормят. Так-то!

Навил старик надёжных поводков из проволоки, насторожил перемёт. Перемёт долгий, метров двести, из толстенной лески плетён, от берега до островка над омутом раскинулся. Он то и умотал, утомил страшенную рыбу. Подпустила она на расстояние верного удара, а потом обрезал старик поводок, да и ходит на лодке за щукой следом, ждёт, когда окончательно она обессилеет.

Жуткая рыбина! Глаз с чайную чашку холодной яростью сверкает - у шатуна и то краше! А сама мхом бурым поросла, словно кокорина болотная. А размером какова?! Ведь не меньше лодки! А на Севере - то всякий знает, - коротких лодок не мастерят. И это уже третья за его жизнь царь-рыба!..
Из челюстей первой он вешалку для ватников соорудил, хотя впору было и внуку санки ладить; голова второй много лет украшала расщепленную молнией ель - на том берегу, у самой воды. Редкие туристы дивились, выспрашивали, а кто-то потом и увёз с собой - в Москву. Ну, и Бог с ним: пригодилась - и ладно.
А раньше, когда старик ещё босоногим мальцом был, таких голов по реке не одна, не две скалилось!

Старик снова ушёл в воспоминания. Памятью старики и живы, верно говорят!.. Он всегда был не прочь подшутить над собой и улыбнулся собственным мыслям.
Солнце раскалённым малиновым угольком медленно прожигало лохматые низкие тучи; брызгая кусачими искрами, клонилось к горизонту.
Нет, не сладить ему сегодня с рыбиной, утра ждать придётся!

Причалив к берегу, старик разложил костерок, заварил кружку чая, достал из мешка пару ржаных сухарей. Снова усмехнулся: "Много ли старику надо?!"
Хотя и раньше он был неприхотлив. Да и чего желать?! Вот она, река-кормилица, вот она, тайга-матушка: всё родное да сердцу милое - роднее ли бывает?! Знай только, не ленись. Тогда и изба-красавица зорьке-зореньке улыбнётся, боками точёными взор порадует, в наличники резные приоденется, и хозяйство заспорится. Чего не жить?!

А города... Душно в них, суетно, тесно душе, к простору неоглядному привыкшей. И что молодые туда стремятся?!..
Старик вздохнул. За внуков сердцу было тревожно: "Не потеряли бы самого главного в городах-то этих!.."
Вот у него есть река. Река, звенящая животворной, неиссякаемой струёй. А что у них?.. Сиротливо без реки-то! Да без тропки своей таёжной...

Выбившуюся из сил щуку старик взял утром, на заре. Лодка мягко ткнулась носом в берег, раздвинув густые пряди тумана, а рядом с ней ткнулась в берег, зашуршав галькой, и щука - под стать тем, прежним. Теперь за перемёт можно было не беспокоиться, да и рыбой он всю деревню накормит, как и встарь.

А спустя час пожаловали гости. Старик всегда радовался, когда река дарила ему новые встречи, новых друзей. Это в городах люди друг от друга устали, тишины им хочется, покоя. А здесь, в тайге, любая встреча - подарок. И гостю - всё лучшее, как исстари и повелось. Другое дело, что и гость должен вежество знать, хозяев чтить! Но старик давно привык спрашивать только с себя, а других старался понимать и по-доброму сочувствовал всем. Этому его тоже научила река, её хрустальные, одинаково щедрые к каждому струи.

Рёв моторов спугнул сторожкую утреннюю тишину, мелькнула быстрая стайка уток, на водопое у дальнего мыса тревожно поднял голову старый лось.
Моторные лодки иногда нарушали извечный покой этих заповедных мест, но катеров на воздушной подушке старик ещё не видел. Его изба - крайняя от реки - всегда встречала гостей горячим травяным чаем из ещё дореволюционного, латанного-перелатанного самовара. А поспевал душистый рыбник в жаркой русской печи - так чем не хлеб-соль?!
Старик поспешил на берег.

Несколько молодых людей, одетых в пятнистые комбинезоны, - крепких, широкоплечих, уверенных в себе, - с удивлением разглядывали огромную рыбину, принайтованную к лодке, недоверчиво качали головами.
На старика они посмотрели хмуро, вскользь, почему-то пряча глаза, отводя взгляд. У двоих старик заметил автоматы.

Я не хотел бы продолжать свой рассказ, Читатель! Не хотел бы, но должен: ведь если утаить правду, то всё остальное теряет смысл.
Реку купили. Купили какие-то "предприниматели" из столицы, и теперь это их частные владения, находиться в которых могут лишь они. Или с их разрешения. Всё это сообщили старику и остальным жителям деревни - таким же старикам и старухам, - суровые и немногословные ребята в военных комбинезонах. И добавили: "Теперь лов рыбы только по лицензиям. Штраф за несанкционированный лов - пять тысяч рублей, за добычу ценных видов рыбы - десять тысяч".
Десять тысяч рублей... Практически такую же пенсию назначила великая держава своим верным труженикам, поднявшим её из руин после Великой Отечественной, пережившим с извечной верой в лучшее смену режимов, оглушённым развалом Союза и веяниями нового "демократического" времени...

Ребята в пятнистой униформе, годящиеся старику едва ли не в правнуки, говорили ещё что-то, но он не слушал их.
Он смотрел на реку поверх голов, поверх автоматов, поверх новеньких зализанных машин с хищными, угрюмо-опасными, как у щуки, очертаниями...
Он смотрел на Реку, простёршуюся через всю его жизнь.
Смотрел, и не видел её.
И не замечал, что плачет.