Несколько слов о Льве Ройтштейне

Когда человек уходит в мир иной, сразу трудно сказать, каким был этот человек, должно пройти какое-то время, чтобы в памяти кристаллизовался некий образ. Со дня смерти Льва Ройтштейна прошло чуть больше года - и я попробую обрисовать его образ, в первую очередь по тем эпизодам личного общения, которые запомнились.

Познакомились со Львом мы в литературной студии "Чистые пруды", которую в библиотеке им. Достоевского вела Людмила Васильевна Сурова. Время было интересное, 1989 год, самый расцвет гласности, интерес к литературе был громадным-  во многом в связи с тем, что  стали доступными авторы Серебряного века, поэты, прозаики, философы, запрещенные в советское время. Основу студийцев составляли студентки гуманитарных специальностей, было и несколько технарей постарше, стремившихся заполнить пробелы в образовании - типа  меня, да еще первое время приходили и совсем взрослые люди вплоть до пенсионного возраста, которым просто было нечего делать и надо было как-то заполнить время. Но они быстро отпали, поскольку в студии требовалась определенная активность - надо было делать разнообразные упражнения, участвовать в обсуждениях, в общем, как-то себя проявлять, а не просто пассивно присутствовать. Одним из видов поэтических упражнений было угадывание пропущенных слов в стихотворениях классиков, Людмила Васильевна начинала читать какое-нибудь четверостишие, потом останавливалась, не дочитав строку, и предлагала угадать слово, написанное классиком. В случае довольно тривиальных слов рифму угадывали более-менее равномерно все студийцы, а в случае нетривиальных - чаще всего какой-то лысоватый, немолодой очкарик, ходивший к тому же отнюдь не постоянно, а лишь забегавший эпизодически. Первое такое угадывание, после которого я заметил Льва, я помню и сегодня - Сурова в начале занятия тогда с экспрессий прочла строчки из Цветаевой

"Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили ..."

и вопросительно посмотрела на основных студийцев, ходивших постоянно - ну, кто угадает? Но ни у кого никаких вариантов не было, и тут вот с заднего ряда некий лысоватый, несколько невзрачного  вида очкарик тянет руку и говорит: "распаяли!". Людмила Васильевна с несколько удивленной улыбкой сказала: "Правильно!" - и дочитала строфу Цветаевой:

В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав

Льва в студии после этого зауважали, при каждом своем приходе он продолжал угадывать лучше всех сложные рифмы, но, поскольку он продолжал появляться нерегулярно и не стал «своим» в студии, его причислили к знатокам русской поэзии, мол, он не угадывает, а просто знает правильные слова. Лев был существенно старше остальных студийцев, но каждый раз, когда приходил, пытался общаться со всеми достаточно активно, особенно по дороге к метро, заводил разговоры о своих пристрастиях в поэзии и пении, в частности о том, что жена у него пишет совершенно замечательные песни. Разговоры про жену я не особенно поддерживал, а про поэзию поговорить было приятно, видно было, что собеседник хорошо ее знает. Правда, я так и не спросил его тогда, угадывал ли он рифмы или просто знал - а потом как-то было не до этого, так что ответа на этот вопрос я  уже никогда не узнаю... Но это не особо и важно - на общих разговорах о поэзии по дороге к метро я фактически и познакомился со Львом, потом несколько лет мы не общались, а через шесть лет, узнав, что литературная студия "Чистые пруды" фактически приказала долго жить, поскольку Людмила Васильевна "ударилась" в православие, Лев позвонил мне  и предложил  походить в новообразующийся клуб "Автограф" на Шаболовке, в котором мы прообщались потом двадцать лет. Все не перескажешь, остановлюсь опять же на нетривиальных мнениях и суждениях Льва, которые врезались в память. Но сначала несколько общих слов.

Лев по своему духу был коллективистом, если у него было что-то хорошее, то он старался этим поделиться со всеми, если он знал хорошие стихи, то либо читал их вслух, либо пытался положить их на музыку, чтобы и до других дошло, насколько это здорово. Кстати, читал он гораздо лучше, чем пел, и основным достоинством его чтения было то, что он старался донести до слушателя автора, а не показать себя. Не раз он предлагал мне научить меня хорошо читать стихи, но я всегда отвечал, что давай, набери группу учеников - и я буду ходить вместе со всеми. Но каждый раз Лев говорил, что группу он не потянет и, будучи человеком ответственным, он за это дело не возьмется. Я и не подозревал тогда, что у него проблемы со здоровьем очень серьезные, и отвечал, что  подожду до лучших времен, когда силы на группу появятся.

Следующей особенностью Льва было то, что он при явно семитском происхождении никогда не страдал национализмом, он поэтов любил или не любил не за то, что они евреи или не евреи, а за то, насколько близки ему стихи, которые они пишут, или нет. Бродского он, например, читать обожал, а вот Мандельштама - как-то не очень. Да и в клуб людей своей национальности Лев тоже никогда не тянул, создавать атмосферу "еврейской лавочки" и не пытался. На посиделки в гости в клуб приходили представители всех национальностей, подозреваю, что некоторые представители "избранного" народа приходили в ожидании этот дух ощутить, но, не обнаружив его, больше не появлялись. При этом Лев весьма жестко относился к любым  проявлениям антисемитизма, в мероприятиях, в которых он мог проявиться, участвовать категорически отказывался. И еще у него была идея фикс, к которой он возвращался при открытии каждого нового сезона в клубе - надо ходить по всем московским музыкально-поэтическим салонам и искать новых людей, чтобы и приглашать их к себе, и ходить к ним. Сам-то он ходил довольно много по разным местам, но добиться, чтобы то же делали и другие, ему так и не удалось.

Однако, помня о том, что истина всегда конкретна, возвращаюсь к тому, чем Лев мне запомнился. Как-то на сайте Штаба Рамонского Родника проводился песенный конкурс, и Лев проявил себя непримиримым разборщиком текстов. В одной из песен одна экзальтированная дама, описывая свои переживания по поводу расставания с любимым, написала, что она была "почти живая". Лев отреагировал сразу и жестко - "почти живая" означает, что на самом деле "мертвая", а поэтому речь идет о загробных переживаниях героини - и это говорит о том, что современная интеллигенция позорно "впала" в мистику как во времена Толстого. Сколько я ни пытался убедить его, что автор хотела сказать "еле живая", все оказалось бесполезным - с непроницаемым выражением лица Лев говорил одно и то же: "А кто тебе это сказал - ведь написано почти, а не еле..."

Другой эпизод связан с песней Визбора "Солнышко лесное", более известной под названием "Милая моя". При всех предложениях спеть ее на посиделке в числе общих песен Лев отвечал, что не стоит, мол, запетая, да и ему не нравится. И выражение лица Льва становилось при этом совершенно непроницаемым. Одно время эта песня действительно была запетой - ее пели чуть ли не на всех слетах КСП, но в последнее время первый аргумент перестал быть актуальным - где теперь вообще поют авторскую песню? И Льву в конце концов пришлось объяснить мне с Мариной, его женой, в чем дело -  мы с ней Льва, что называется, дотюкали этим вопросом. Лев объяснил, что эта песня посвящена поляне Грушинского фестиваля, на которой барды предавались пьянству и разврату, поэтому песня "Солнышко лесное" является гимном этому разврату и пьянству, а ему прославлять все это неприятно. Такая вот у него была внутренняя принципиальность, это правда, что барды на свои фестивали часто ехали, чтобы вырваться на свободу из семейных уз, но вот почему так досталось от Льва именно Грушинской поляне, мы так и не поняли, у большинства людей, поющих эту песню, ассоциации совсем другие. Но у каждого свои странности…

Запомнился мне еще  один эпизод из серии около поэтических разговоров по дороге в метро. На посиделках мы иногда поем песню Окуджавы "Былое нельзя воротить и печалиться не о чем", народ ее обычно с удовольствием подпевает, а тут Лев вдруг говорит, что ему ее петь стало трудно. Естественно, я спросил, почему - и Лев ответил вопросом на вопрос:

А о чем, по-твоему, строчка:

"А все-таки жаль: иногда над победами нашими 
встают пьедесталы, которые выше побед?"

- Как о чем, - удивился я, - о том, что часто людям недостойным ставят памятники, значительно более высокие, чем людям достойным, Сталину, например, высота постамента его памятника в Гори была метров десять... -
- А я думаю, - ответил Лев, - что все гораздо проще, что речь - о зависти, что есть великие люди, которым ставят памятники гораздо выше, чем тебе - и это обидно...

Сколько я ни пытался убедить словесно, что Окуджава не это имел ввиду, Лев отвечал одно и то же: "А как это следует из текста? Тем более, что моя версия проще...". Когда Лев упирался, переубедить его было практически невозможно, но это происходило не часто, когда другие начинали сильно спорить, он часто вызывал огонь спорщиков на себя, чтобы эти другие друг друга не поубивали. Часто говорят, что для того, чтобы узнать поэтов,  не надо слушать рассказы о том, какими они были в жизни, надо просто читать их стихи. Думаю, что это не совсем правильно, важно и то, и другое. Был ли Лев поэтом, которого следует проходить в школе? Думаю, что все-таки нет, но те, кто знали его в жизни, запомнили его замечательным, интеллигентным человеком, к тому же писавшим очень даже хорошие стихи, такие, как эти:

Человек начинается

Равнодушного к почести
поищи и отыщется –
в пустоте одиночества
начинается мыслящий.

Вой во тьме отчуждения,
очумевшее чудище –
ты мишенью общения
начинаешься, любящий.

Обыватели – бдите ли?
Что не тычете пальцами
непристойности зрители –
Человек
начинается!

1979-84г.

* * *
Не рубите узлы –
все развяжутся сами.
Наши мысли беглы,
да вот ранят углами.

А эпоха делами –
что по голому плеть.
Если сердце не камень,
ничего не успеть.

1980г.

Раскрась сам

Бежит секунда, день, сезон
под белым флагом.
Не смог ни я, ни ты, ни он
сойти с зигзага.

Белеют кости на прямой,
ведущей к цели.
Скелеты движимых мечтой
дела раздели.

И нас инерция несет
на чьи-то бойни.
Зато, наверное, в обход?
И мы спокойны.

Ведь крен житейских виражей
не так опасен,
пока с законами вожжей
в душе согласен.

Сопротивляться? Не резон...
Колонна, шагом!
Раскрасил я и ты и он
маршрут – зигзагом.

6–10 июня 1982г.

Строки

Чтобы раз – и сражали,
чтобы два – на скрижали
и без счета держали
в напряженье умы!..

Но кончаются сроки.
И не сложены строки.
Тают блеска потоки
в бездорожии тьмы.

январь–март 1983г.


* * *

У меня о любви немного...
У меня с этим делом строго.
Соловьиных красот-коленцев
не плетёт утомлённо сердце,

износился сердечный мускул,
затерялось сухое русло
старой страсти в песках заботах...
Ибо созданный для полётов

уступает в бегах бескрылых,
уступает бескрылым – милых.

1995-6г.

Рубаи

Уж было всё. И всё уже сказали
нам с тех высот, где не видны детали.
Мошенники о вечности поют
и мягко стелют на дамасской стали.

Где тот мудрец, что жить меня научит?
Я не юнец, кто жить меня научит?
Кто сам не лгал и лжи не предавался
Пустых сердец – тот жить меня научит!

март-май 1997г.

Детская память

Низко небо, но светло.
Сквозь оконное стекло
Серый "дом НКВД"
Наблюдаю при дожде
Из подвала супротив…
У меня не корь, не тиф,
Просто – сломана нога
И, как семечек лузга,
Надоедлив вид в окне.
Год шестой примерно мне.

Третий месяц я лежу,
Перевёрнутый, как жук,
Мыслей ноль да минус чувств,
Только двигаться хочу.

Щёлк! А может без щелчка
Всё переменилось:
В небе Солнце и легка
У судьбы немилость.

За собою тяжкий гипс
Волоку бесслёзно,
Не беда, что тянет вниз
след удара грозный.

...Затемнение... И свет.
Боли – нет. И гипса – нет!
На дворе своём стою,
Вспоминаю жизнь свою.
Так: бежал, упал и вот –
Испарился
Целый
Год!

1997-8г.